Toronto Slavic Annual No 1, 2003

Подождите немного. Документ загружается.

Джида

· А на каком языке вы думаете? Всегда только понемецки?

· Конечно. Русский язык я профессионально изучила в университете,

вся сознательная жизнь прошла здесь. Разве может быть иначе? Только по

немецки. О сыне, о работе, обо всех важных вещах... Впрочем, очень ред

ко… какието слова, фразы, так… всякие пустяки, перед сном…

· О детстве?

· Нет, об этом я вообще не думаю. Родители не любили вспоминать, а я

была маленькая, и все забыла. Сейчас вот, с вами, пытаюсь представить, —

и почти ничего. Смутно, как старое кино, — просто картинка. Даже не мыс

ли, просто картинка в мозгу возникает.

…Пыльный двор, земля горячая, потому что я — босиком; потом — высо

кий забор, он тоже из земли, — из глины… Как подругому этот забор зо

вут… нет, …но не важно. Посередине двора — квадратный хаус, — такое смеш

ное слово. Это другие не дом свой так называют, а только эту зеленую воду,

бассейн. Его я помню, — слово. Смешное. А дети, как рыбки, весь день в

маленьком хауседоме плескались, будто и вправду, — это их дом. Жарко.

Но мама не разрешала. Когда я купалась в грязной воде, мама ругалась по

русски; она всегда ругалась порусски, так было обидней, словно я ей чу

жая, и со мною нужно порусски. Лучше всего — эта вода, и деревья вокруг,

— голубые длинные ветки, на них цветы, желтые, как из блестящей бумаги.

Такой хороший запах весной, а потом созревают их ягоды, крупные, мя

коть без сока, — надо сказать, — мучнистые, да? Сладкие, во рту все завязы

вает; много съесть трудно, но дети их ели много. Ягоды сытные, как хлеб.

Похоже на финики… Как же они называются, вы их тоже знаете?

· Потаджикски — джидда.

· Aсh, so! Мы тоже так говорили: джуда. А порусски?

· Не знаю, в России она не растет.

· В Германии тоже она не растет. Джуда. Наверное, фрау, вы правы: о мла

денчестве я могу думать только порусски.

Татьяна Царькова

«Я — анахронизм...»

Стихи пишу с десяти лет. Пишу мало. Слава Богу, это не профессия. Быва

ют моменты, когда нечем дышать, незачем жить — тогда приходят стихи.

Потребно ли кому? — вопрос, который не возникает. Наверное, поэтому

и печатаюсь мало — никогда ни в какие издания не предлагала своих сти

хов, но и никогда никому не отказывала, если просили. Мне всё равно, бу

дут ли опубликованы мои стихи, а если будут, то на обоях ли, в глянцевых

журналах, на пластиковых пакетах — это уже не из моей жизни, из их —

если отпущено.

Вероятно, от профессии — утопическое представление (одновременно

беспощадное к себе): ничто понастоящему ценное не уничтожимо во вре

мени, долежит, как свернувшаяся берёста с вдавленными уставными знака

ми; суд современников не последний и потому не страшный.

Когда стало возможным, маленьким тиражом выпустила три книжки:

«Филологический тупик» (1991), «Город простолюдинов» (1993), «Земля жи

вых» (2000) — для себя и своих друзей.

Как я, литературовед, отношусь к своим стихам? Да никак. Пишу стихи

только по вдохновению, и хотела бы, чтоб вдохновенным было мое лите

ратуроведение. Великие, которые всегда рядом, не подавляют — радуют.

* * *

Старушка, прозрачная как лилия.

Она уже цветок, она опять лилея.

Опять невестою. И не старея,

светлеет лик. И косы в инеи.

* * *

Хозяева такие есть,

они собак гулять выводят в шесть

утра. Хозяина такого, вражья сила,

собакою была бы, укусила.

«Я — анахронизм. »

Мне засыпать под дворницкий скребок.

Как Скрябин, выворачивает душу

железки и асфальта чмок:

скрыскры.

Душа переместилась в уши.

То прядает, то столбиком встает,

то прячется, солистка, в одеяло.

Но вот залаял ранний обормот.

Заматерился дворник кучеряво.

Пустой троллейбус мчит, как Вельзевул.

Проснулся город. Голос мой уснул.

Стихотворение с двумя

интонационными концовками

В ночном, пустом дворе, где лампа фонаря

соперничает с лунным светом,

котенок прыгает и кружится, ловя

сверкающие, мерзлые снежинки.

Он знает то, чего не помню я, —

вкус материнского густого молока.

Я знаю, что его убьет зима,

что этот праздник блеска из последних.

* * *

Я — анахронизм.

Я с фантиком три остановки иду

по городу, урны не встретив.

Я место старушке в метро уступлю.

Хочу, чтоб всё лучшее — детям.

Иронии мне не хватает принять

посыл современности — жизнь это шоу,

а также цинизма — на «зелень» менять

широкое русское слово.

Но примет Харон мой оболварваризм:

я — анахронизм.

* * *

Критику М.

Противненький, как контролер

в распаренной воскресной электричке.

Я и Творцу не предъявлю билета,

а ты читательский в Публичку получи.

Татьяна Царькова

* * *

Виктору Кривулину

Чтото вычитал из книжки,

чтото высмотрел в окошко,

философствуя, мальчишки

принесли, напели кошки…

Остаются только тексты,

строфы, полудетский росчерк…

и пронзительная резкость

нового столетья строчек.

20 марта 2001

* * *

А. Скалдину

Переживать чужую жизнь,

как пережевывать бумагу.

Закладкой блёклою ложись,

биографа отвага.

Твой автор, твой герой так смел

в неповторимом шаге,

а ты, копировальщик, сер

вторичностью отваги.

Свободой оплатил свой труд —

пусть временем сотрётся —

а ты, интерпретатор, туп

в отваге иноходца.

И всётаки, перо, скрипи

уключиной над Летой.

Отважен пишущий.

Скрепи.

Верней нет скрепы.

Александр Жолковский

Виньетки

Справка

Захару Давыдову

Мемурные виньетки я начал писать в России, более тридцати лет назад,

без какойлибо мысли о публикации. Про себя я называл их «Мемуары».

Они были не только источником непосредственного удовольствия, но и

способом — в момент перехода от лингвистики к поэтике — «расписать

ся». Поэтика, даже структурная, требовала внутреннего раскрепощения, и

мемуарные упражнения помогали. Я вернулся к ним в конце 1990х, прой

дя длинный путь дискурсивной эмансипации: лингвистикапоэтикапост

структурализмдемифологизацияэссерассказы. Но от «научности» так и

не избавился.

Не только потому, что некоторые виньетки напоминают литературовед

ческие эссе. Установкой на ненаучный невымысел создается напряжение

между верностью правде (того, как было или, во всяком случае, как я по

мню, как было) и свободой ее презентации. Врать, преувеличивать, при

думывать события нельзя, но что рассказать, а что нет, как написать,

какую повествовательную позу принять, — твое авторское право. Даже в

журналистике требование документальности распространяется лишь на

сообщаемые факты, позволяя репортеру вольности в обращении с соб

ственной персоной как еще одним повествовательным приемом.

Авторский образ виньетиста, находящийся на опасном стыке «правды» и

«свободы», — стержень жанра. Он присутствует в реминисцентной перс

пективе, в манере рассказывания (часто «научной») и в рассказываемых

историях. На всех трех уровнях он проблематизируется. Мемуарист пред

стает неуверенным в фактах, повествователь — амбивалентным в оценках,

а герой ставится под удар как фабульно, так и экзистенциально, оказыва

ясь не только свидетелем и жертвой событий, но и их соучастникомсови

новником. Присочинение постыдных фактов не допускается, но их и так

хватает. Главное мемуарное правило — не забыть на себя оборотиться.

Александр Жолковский

Не всякий вспомнившийся эпизод, любопытный исторически, этногра

фически или автобиографически (и забавный в устном варианте), пред

ставляет собой законный материал для виньетки. Критериев отсеивания

много, и я не берусь их сформулировать, но мне, как правило, более или

менее ясно, есть ли в эпизоде чтото «мое», то есть, выражаясь нескромно,

чтото, что именно мне стоит тревожиться описывать.

Кстати, о нескромности. В виньетках обычно констатируют авторский «нар

циссизм». Но авторство вещь вообще нескромная. Особенно нахальное заня

тие — мемуаристика, тем более — избранный мной кокетливый завиток это

го жанра. Я действительно претендую не столько на протоколирование фак

тов, сколько на интересность собственного в них соучастия и их

ретроспективного преподнесения. Последнее состоит, среди прочего, в сло

весной полировке, организации сюжетных рифм, отделке заголовков, реплик,

концовок и т. п. Тем самым происходит дальнейшее отстранение от «правды»,

которая всячески эстетизируется, нарциссизируется, виньетизируется.

Реванш она берет в другом. Главную «правду» виньеток я полагаю в самой

решимости написать их и написать так, как хочется. У меня есть знакомые,

которые видели, помнят и могли бы рассказать гораздо больше и лучше, чем

я. Могли бы, но не могут, во всяком случае, публично. Боятся. Боятся занять

позициюидейную, стилистическую, самопрезентационную. Иными словами,

боятся авторства. Как я немного вычурно написал в одном предисловии, «ав

торский имидж служит не только формальным приемом, но и той кариати

дой, которая подпирает, в конечном счете, все здание, сама же держится мы

шечным усилием реального автора». Нужда в усилиях становится ощутимой,

когда друзья, которым я по email’у показываю черновики виньеток, вдруг еди

нодушно ополчаются против какойнибудь особенно рискованной, мотиви

руя это, разумеется, формальными соображениями («не в вашем стиле»).

Но не буду преувеличивать своего авторского героизма. Виньетки пишут

ся не с последней прямотой, а в условном жанре, задающем сложный баланс

непосредственных впечатлений и ретроспективных оценок, фактографи

ческих констатаций и фигур речи, откровенностей и умолчаний. Умолча

ния, впрочем, не окончательны, или, если воспользоваться макабрически

напрашивающимся англицизмом, не терминальны: заведен и пополняется

файл, который я, с оглядкой на Ходжу Насреддина («за тридцать лет либо я,

либо шах, либо ишакктонибудь умрет»), про себя называю посмертным.

Диккенс, Ивлин и мы

Язык в нашей английской группе (19541959) преподавала Анна Кон

стантиновна Старкова. Она была без интеллектуальных претензиий, но

здравая и доброжелательная женщина. Не интриганка, не проработчица,

не стукачка. Мы ей доверяли.

Виньетки

У нее было простоватое — в молодости, наверно, хорошенькое лицо;

волосы не седые, возможно, крашеные, уложенные перманентом, как на

фото в окнах парикмахерских. Она носила серый в полоску костюм — с

трудом сходившийся на располневшей фигуре жакет с юбкой — и кружев

ную блузку. Ее английского произношения не помню. Язык в МГУ препода

вался «оксфордский», но выучила она его, судя по ее рассказам, работая

переводчицей при американских специалистах на строительстве Сталин

градского тракторного завода..

Сколько ей было лет? Со времен СТЗ прошло тогда два страшных деся

тилетия, о которых она не распространялась. Пожалуй, ей не было пятиде

сяти. На пенсию она вышла уже после нас, причем не сразу. Но потом быс

тро сдала, стала болеть и умерла не очень старой, лет шестидесяти с лиш

нимв моем теперешнем возрасте.

Она жила недалеко от меня, в районе Плющихи, и я изредка навещал ее.

В 1964м она еще была жива, я брал у нее сборник английских новелл ужа

сов (A Century of Creepy Stories) — толстый растрепанный том в твердой

зеленой обложке, с рассказом, в котором чтото важное подслушивалось

через длинную трубу, некогда проведенную из дома в сад. (Сюжет был ну

жен мне для статьи «Deus ex machina».) Я рассказывал ей о своих научных

занятиях и предлагал приносить английские книги; она неизменно отка

зывалась, говоря: «I have my Dickens».

Эту фразу я вспомнил, когда Юра Щеглов, в свое время студент той же

группы, сравнил нашу судьбу профессоров русской литературы в Америке

с финалом «Пригоршни праха» Ивлина Во, где главный герой, опустив

шийся на дно жизни английский аристократ, обречен вновь и вновь чи

тать полного Диккенса вслух своему хозяину, держащему его в плену в джун

глях Амазонки. Я вспоминаю ее также каждый раз, как позыв ознакомиться

с оригиналом, возникающий порой при чтении рецензий на книжные

новинки, будь то русские или американские, вянет на корню.

... Что еще? Заголовокподражание поразившему меня полвека назад эй

зенштейновскому «Диккенс, Гриффит и мы», типично американскому; по

русски таких «...и я», «...и мы» на моей памяти не делали. А почему душе

простой советской выдвиженки, переводчицы на СТЗ, старшей преподава

тельницы проваренного в чистках, как соль, МГУ, был близок именно Дик

кенс, — ума не приложу.

В людях

В первые годы в Штатах я много ездил с выступлениямина конферен

ции и на славянские кафедры других университетов. Одна из поездок, осе

нью 1980го, была в Торонто, по приглашению чешского эмигрантаструк

туралиста Любомира Долежела. Чехи, бежавшие в Америку кто в 1938м

Александр Жолковский

(как мой корнелльский завкафедрой Джордж Гибиан), кто в 1968м (как

Долежел), занимали видное положение в американской славистике; при

нято было даже говорить о «чешской мафии». («Да какая там мафия, сказал

я мичиганскому заву Ладиславу Матейке, так, мафийка, русские евреи вам

еще покажут».) Долежел тоже заведовал кафедрой и вообще был очень ак

тивен. В поэтике он занимался применением понятия возможных миров к

теории повествования. Возможные миры меня не увлекали, но приглаше

ние было приятно — как само по себе, так и потому, что повышало мою

visibility (известность, букв. «видимость») и, значит, шансы на постоянную

должность.

Долежел (если не ошибаюсь, с легкой руки Якобсона) принял во мне

горячее участие. Один доклад я прочел, естественно, y него на кафедре, но

фонды у славистов были, как водится, ограниченные, и Долежел устроил

мне еще и публичную лекцию вне славяноструктурносемиотического гет

то, с гонораром, до сих пор помню, в 500 долларов, правда, канадских.

Лекция состоялась в красивейшем готическом Тринити Колледж, в ог

ромном, с высокими потолками зале на несколько сот мест, которые ока

зались заполнены. Для таких случаев у меня имелась работа о каламбуре

Бертрана Рассела: Many people would sooner die than think. In fact, they do.

Доклад, возможно, благодаря щедро приводившимся остротам Рассела и

других авторов, публике понравился. В прениях на сцену поднялся самый

знаменитый канадец русского происхождения George Ignatieff, одно время

представитель Канады в ООН (член многочисленного клана Игнатьевых,

среди которых был и царский, а потом советский, генерал, автор книги

«Пятьдесят лет в строю»). Дипломат не посрамил своей репутации и про

изнес небольшое похвальное слово — бесспорный шедевр этого жанра.

Он сказал, что из всех собравшихся он, повидимому, единственный имел

честь слушать как профессора Жолковского, так и профессора Рассела

(учившегося и профессорствовашего в Кэмбридже именно в Тринити Кол

ледж), и рад засвидетельствовать адекватность разбора, основанную на

сходном складе ума этих двух ученых. О скандалах, сопровождавших пре

бывание Рассела в Америке (19381944), он дипломатично умолчал.

Хотя в докладе пацифистский имидж философа деконструировался —

выявлялась убийственная, в буквальном смысле слова, подоплека его раци

онализма, Рассела я люблю. Его «История западной философии» стала моей

настольной книгой еще в те времена, когда мы читали ее под полусекрет

ным грифом «Для научных библиотек». В его эссе «О скрытых мотивах

философии» я вижу блестящий образец деконструкции avant la lettre. А из

его автобиографии не могу забыть фразу, венчающую описание его перво

го научного успеха. Молодому Расселу вдруг приходит приглашение выс

тупить на заседании французского математического общества; он счаст

лив, едет в Париж, прибывает в указанное место и обнаруживает, что это

Виньетки

небольшая комната, где вокруг стола сидит десяток человек. «Observing their

noses, I realized they were all Jews». Изза железного занавеса отличия фран

цузских носов от семитских виделись нам не столь отчетливо (имел хож

дение даже эвфемизм «французы»), но для Рассела это, был явно не бином

Ньютона.

В мою честь устраивались приемы. После университетского доклада —

у Долежела, дом которого поразил меня своей роскошью; после публич

ной лекции — в ресторане, где я основательно напился. А както днем кол

леги повели меня в модное кафе, и я не мог отделаться от странного ощу

щения, что место мне знакомо, пока не сообразил, что на гигантской фо

тографии во всю стену напротив (новая тогда техника оформления) был

воспроизведен кусок улицы Нюхавн в Копенгагене, на которой я останав

ливался за год до этого.

Мой последний день в Торонто была суббота, когда докладов не бывает,

но заботливый Долежел спланировал мой визит таким образом, что как

раз на это утро, приходилось ежемесячное заседание возглавляемого им

торонтского семиотического кружка, готового оплатить мое выступление

в размере, не помню, пятидесяти, а может, и двадцати пяти канадских дол

ларов. Я признался Долежелу, что третьего доклада у меня с собой нет, но

он успокоил меня, сказав что можно просто рассказать о трудах и днях

советских семиотиков. По эмигрантскому безденежью, из благодарности

к Долежелу и ради вящей славы московскотартуской школы, я согласился.

Выступление состоялось в одной из небольших аудиторий посубботнему

пустого здания, перед пятьюшестью слушателями. Долежел пышно пред

ставил меня, после чего я набросал, как мог, творческие портреты Лотма

на, Иванова, Топорова и Ко. Когда я позвонил домой в Итаку и сообщил

про незапланированную лекцию, Таня спросила, о чем же я говорил. «Об

усах Лотмана», — сказал я. В дальнейшем этот жанр так у нас и назывался.

Кстати, могу засвидетельствовать, что усы у Лотмана были нееврейские

какието казацкие.

«Стрелки» авторитетов

Както в начале 70х годов мы со Щегловым очередной раз попытались

подать статью в «Вопросы литературы».

Наше общение с журналом затруднялось двойным цензурным гнетом —

официальным советским, ну, это понятно, и пристрастноличным, исхо

дившим от завотделом теории Серго Виссарионовича Ломинадзе. Симпа

тичный дядька, отсидевший к тому же срок в сталинских лагерях (вместе с

отцомкоммунистом), Серго, к сожалению, питал невольную преданность

теоретическим идеям возвышенно философского покроя. В его статьях

часто встречалось слово бытийственность. Что такое бытийственность, я

Александр Жолковский

не знаю, но догадываюсь, что чтото вроде онтологичности. Онтологич

ность же вещь, хотя и загадочная, но, к счастью, недавно получившая дос

тупное народу рабочее определение. «Я, наконец, понял, — сказал мне

М. Л. Гаспаров, — что значит онтологический. Онтологический значит: хо

роший». Гениальная простота этого толкования подкреплялась подетски

старательной четкостью гаспаровского выговорапреодолевающей заика

ние артикуляцией по слогам.

Неясно различая свои роли редактора и мыслителя (что типично для

редакторов вообще, а для редакторовбытийственников в особенности),

Серго придирался к нашим структуралистским сочинениям с гораздо боль

шей страстью, чем то диктовалось законами империи зла и размером его

редакторской зарплаты. Но в этот раз он ограничился ретрансляцией цен

зурных установок. Он потребовал снять большинство ссылок на Пастер

нака. Мы стали возражать, говоря, что Пастернак автор не запрещенный,

то и дело фигурирующий в печати.

— Да, — ответил Серго, — и на это есть совершенно определенные пра

вила. Вы можете цитировать Пастернака, когда вы пишете о Пастернаке,

но не по любым другим поводам. Для таких случаев имеются Маркс, Ле

нин, Горький и Белинский.

Наша тайная agenda, разумеется, состояла именно в ревизии официаль

ного пантеона — придании полуопальному имени Пастернака некого об

щеобязательного статуса, но, как оказалось, этот эзоповский маневр был

уже предусмотрен инструкциями. Подобно Пушкину, пересекшему завет

ный Арпачай, мы все еще находились в пределах необъятной России.

Этот эпизод вспомнился мне недавно на конференции по литератур

ной теории в Йельском Университете (март 2002 г.). Там много говорилось

о Бахтине — как по числу выступлений, так и по монологической продол

жительности некоторых из них, далеко зашкаливавших за регламент. Один

докладчик вообще никак не мог кончить, несмотря на настойчивые жесты

и записки председателя. Наконец, он сказал: «Еще одно, последнее предло

жение», но и после этого говорил долго, наглядно демонстрируя бахтинс

кую незавершаемость дискурса и пропасть, отделяющую предложение от

высказывания.

В связи с моим докладом дискутантка (Ирина Паперно) отметила, что

я единственный открыто отказываю Бахтину в применимости. Я уточ

нил: Бахтин, на мой взгляд, нужен, когда речь идет о Бахтине, и — в уме

ренных дозах — когда речь идет о карнавале или Достоевском, но не в

качестве авторитета по всем вопросам, в частности, поэзии. Любопыт

ным образом, в докладе главной американской бахтинистки Кэрил Эмер

сон упоминалась недавняя статья Серго Ломинадзе о неадекватности бах

тинских анализов Достоевского, что позволило мне сослаться на исто

рию с Пастернаком.