Toronto Slavic Annual No 1, 2003

Подождите немного. Документ загружается.

Introducing Ukrainian Emigre Poets of the New York Group

Roman Babowal was born in Belgium where he also resides. Bilingual poet

and translator, Babowal has published six books of poetry in Ukrainian and three

in French.

Poet, writer, translator, literary editor, Bohdan Boychuk, has published nine

books of poetry, one collection of plays and one novel. He currently shares his

residence between Kyiv and Glen Spey, NY.

Poet, translator and freelance writer, Marco Carynnyk, has not published

thus far a collection of his original poetry. He is wellknown as translator of

Ukrainian contemporary poets and writers into English. Born in Berlin, he now

resides in Toronto.

Born in Eastern Ukraine, poet Iurii Kolomyiets has authored two books of

poetry including Faceted Sun (1965) and White Themes (1983). He resides in

Chicago.

Oleh Koverko, another resident of Chicago, has also authored two books of

poetry including Sketches of the Remote (1966) and Escape (1969).

Born in Montana, Patrytsiia Kylyna (a Ukrainian penname of Patricia Nell

Warren) was introduced to Ukrainian literature by her husband Yuriy Tarnaw

sky. Prose writer, poet, translator, publisher and editor, she has published three

books of poetry in Ukrainian and several books of fiction on gay life in her

native English. She resides in Los Angeles.

Poet, translator and literary scholar, Maria Rewakowicz, has authored four

books of poetry, most recent of which is A Green Roof (1999), published in Kyiv.

Born in Poland, she emigrated to Canada before settling down in the United

States.

Born in Western Ukraine, Bohdan Rubchak, has authored six collections of

poetry, the last of which, The Wing of Icarus (1991), was published in Kyiv. He is

professor of Slavic literatures at the University of Illinois at Chicago.

Yuriy Tarnawsky, born in Western Ukraine, has authored nineteen collec

tions of poetry (published in nine volumes), seven plays (collected in 6x0), eight

works of fiction, as well as numerous articles and translations from Ukrainian

into English and from various languages into Ukrainian.

Poet and translator, Zhenia Vasyl’kivs’ka, published just one volume of

poetry, Short Distances (1959). Born in Volhynia region of Ukraine, she received

a Ph. D. in Romance languages from Columbia University, and then settled in

Virginia.

Vira Vovk, the pseudonym of poet, prose writer, dramatist, literary scholar

and translator. Born in Western Ukraine, she emigrated first to Germany and

later to Brazil. She has published nine books of poetry, several collections of

short stories and a few verse dramas. She resides in Rio de Janeiro.

Michael M. Naydan, professor of Slavic languages and literatures at The

Pennsylvania State University, has extensively translated from Ukrainian and

Russian into English. He has several books of translations to his credit.

Maria G. Rewakowicz

Poet and prose writer, Paul Pines, has authored several books of poetry and

prose. His novel The Tin Angel (1983) has been translated into French and pub

lished in France. He resides in Glens Falls, NY.

Poet, essayist and translator, Mark Rudman, has published several books of

poetry and essays. The book Rider (1994) won the National Book Critics Circle

Award for Poetry. He resides in New York City.

Poet, writer and translator, Myrosia Stefaniuk, has published two books of

translations. Her own poetry and prose has been published in various periodi

cals and anthologies. She lives in Warren, Michigan.

Acknowledgments

These translations have appeared in the following publications:

Roman Babowal: “my spider;” Bohdan Rubchak: “To Hamlet;” and Vira Vovk:

“Anaconda” in A Hundred Years of Youth: A Bilingual Anthology of 20

Century

Ukrainian Poetry (Lviv: Litopys, 2001).

Bohdan Boychuk: “Almost a Lullaby,” in Memories of Love: The Selected Poems

of Bohdan Boychuk (Riverdaleonthe Hudson: Sheep Meadow Press, 1989).

Maria Rewakowicz: “two fingers,” Agni 37 (1993).

Дмитрий Бак

«По7украински думаю,

вижу и осязаю мир...»

Литературовед и литератор. Космополит в четвертом поколении. Пра

дед жил в Польше, под Брестом. Дед в Нижнем Новгороде — Горьком. Отец

и мать обитают в Сиэттле (штат Вашингтон). Сам я родился на Камчатке,

несколько лет провел в Ленинграде, потом долго жил на Западе Украины,

окончил украинский университет, на протяжении десятка лет русский язык

был вторым. На улицах говорили поукраински, попольски, на идише, ру

мынском (бывшем молдавском), мадьярском, даже немецком — русский по

началу встречался нечасто. Годы после аспирантуры провел в Сибири, пос

ледние 13 лет живу в Москве, преподаю русскую литературу в РГГУ (гума

нитарный университет), работаю также в российсконемецкофранцузском

Институте европейских культур.

Чем больше лет отделяют меня от жизни на территории АвстроВенгер

ской империи, тем острее ностальгия по тамошней и тогдашней носталь

гии, по многоязычию и влажному воздуху непрерывного предсмертного

восторга. Украинский язык воспринимаю не по имперским рецептам (т.е.

не в качестве исковерканного великорусского), для меня это язык абсо

лютно, на сто процентов метафизический и поэтический, вобравший в себя

многостолетний опыт, умственный и чувственный опыт — от изысканно

барочной латинской учености 17 века до чеканной нерукотворности сти

хов Василя Стуса. Поукраински думаю, вижу и осязаю мир — и с этим уже

ничего не поделать. Некоторые (немногие) стихотворения почемуто слы

шатся и пишутся поукраински — всякий раз мне кажется, что иначе и быть

не может.

Дмитрий Бак

...Отдохни от высот и опасностей, —

Упади — упади — упади!

В. Ходасевич. «Авиатору»

гуттаперчевый мальчик под куполом низким

запрокинувший голову в синем раю

от трапеций пустых до манежного диска

обреченно отпрянувший вверх

узнаю

громкий ужас в твоем перевернутом взгляде

набухает ветвится стучится в виски

дотянуться бы близко не падать навряд ли

пофартит распрямить изможденный изгиб

замирающих в срок предпоследних усилий

не за страх а за совесть тянувшихся вспять

молодых и заломленных рук растопырив

непослушные пальцы зажмурившись ждать

когда вскинется в купол несчетное счастье

сокрушительный вздох развернется в груди

запоздалым цветком неопознанной масти

упади упади упади упади

2 января – 7 февраля 2001

* * *

О.

Плекати надiю... Лелече крило

лиш зможе цей звук вiдтворити в польотi,

отож i плекати лишилося доти,

як вiдгомiн лютi прилине з теплом.

Нестямного болю, нестерпних надiй

захочеш; як десь i колись набувало

твоє нетерпiння такого лекала,

що тих спересердя покинутих мрiй

i вранiшнiх марень здавалося мало.

Здавалося: обмаль устигнувши жить,

невдовзi побачиш промiння з Фавору;

аж ген! нi сльози, нi лихого докору

не видобути з позабутих сновидь.

З позаминулої бiлої мли

сподiваних закликiв бiльше не чути;

плекати уламки твоєї маруди

несила. Лелеки позбавленi крил.

1999

«По)украински думаю, вижу и осязаю мир...»

* * *

Коли навперейми, раптово

шарпнеться твоїх зазiхань

нечувана сумiш та слово

ознакою бажаних знань

надiйде незмiнною грою

гарячих та зимних заграв,

нервовою долеюмлою,

що ти її знав i не знав, —

невдовзi останнiх обiймiв

погубиться привид сумний —

покiрний, зухвалий, свавiльний —

i твiй i нарештi не твiй, —

тодi зрозумi єш зненацька,

що зустрiч дорiвнює всiм

колишнiм прощанням i пастка

чатує у лонi лiсiв,

второпаєш розумом раннiм:

тобi непереливки тут

i цим безнадiйним воланням

дозволиш зiйти в висоту.

Visby, 2000

* * *

Чолом схололим зимної пожежi

спроквола ледве чутно доторкнись —

побачиш бiлих зiр гарячi очi;

з цiєї нескiнченної мережi

вздовж узбережжя випнутих узлiсь

не видобути мерехтiння ночi.

А як натерпне вранiшня сльоза,

через щоку прокресливши твiй острах, —

сльотавим смолоскипом час i простiр

зiллються водограєм по лiсах.

1994

Сусанна Черноброва

Ранголи и Дато из 32 автобуса

Проводив близкого, мы достаем из семейного альбома его старые сним

ки. Он успел побывать и зрелым мужчиной, и глубоким стариком, а мы все

смотрим на голопузого двухмесячного животиком вниз или на девочку в

матроске. Вереницы целлулоидных пупсов на коричневатом фоне прохо

дят через поколения. У небытия обратный ход, как на часах пражской ра

туши у Староновой синагоги, чем старее фотография, тем моложе человек

на ней. И тем дольше хочется на нее смотреть. Здесь ушедший младше тебя,

здесь он твой ровесник, здесь он старше. Все это поместилось в одном миге,

исчезает объемная трехмерная последовательность — прошлое, настоящее,

будущее, все мгновения выносятся на плоскость, перед нами карта мерца

ющих мигов человеческой жизни.

Хотя в сносках я привыкла читать о себе « поэт и художник», ловлю себя

на тайном уколе, что это звучит, как пол — поэта, пол — художника, даже

как непоэт. Представить себя протягивающей руку и говорящей : «Я — по

эт» — немыслимо, чудовищно. Художник — куда ни шло, есть синтетичес

кие заменители. Например, удобное слово дизайнер, в него можно спря

таться, закатиться, как биллиардному шару в лузу.

Бывает, два зверя легко сливаются в одну бестию, образуя сказочную

химеру. У русалки тело девушки естественно переходит в хвост, в сфинксе

гармонично лев сменяется человеком. Но бывают союзы, подобные грему

чим смесям. Свинобыки, драконорыбы, горгулии, сплетаются в садомазо

хистские клубки, постоянно ссорясь, готовые пожрать друг друга. К какому

виду отнести художникостихотворца, не знаю.

Один из сожителей в этом соединении нелепей и жальче другого. Сти

хи — баловство, возникают где угодно, на прогулке, под душем, в ванной, в

автобусе и почти никогда за письменным столом; нет очевидного рабоче

го места — значит, за труд это не засчитывается. Чаще всего в автобусе,

время там в невесомости, пассажир безбытен и свободен.

Другое дело художник — есть солидные ремесленные слова: мастерская,

мольберт, кисти, слова, пахнущие дубом, красным деревом, все зримо, можно

пощупать, даже картинки изредка продаются…

Ранголи и Дато из 32 автобуса

Смена любимого занятия — контрастный душ для психики; ностальгия

по брошенному возникает в ту же минуту, как при смене страны. Переход

ные дни опасны. Возникают пустоты, черные ямы, можно оступиться и

провалиться в себя, очутиться в самых мрачных закоулках психики. Мо

жет, чтото подобное происходит с актерами при резкой смене амплуа? У

них даже меняется пластика и походка, как у транссексуалов. Казалось, не

было бы другой печали, но переживания не более надуманные, чем у пиа

ниста, переигравшего руку. Вроде чувствуешь себя белым и рыжим клоу

ном сразу.

Но вдруг осеняет, что имеешь дело не со звуком и цветом, а со временем.

Мусор отработанного прошедшего времени становится опытом.

У химеры всегда есть второе поле деятельности, на котором вечный

простой, минуты законсервированы . Как в еврейскую субботу, когда вре

мя как бы останавливается. Ничего нельзя: ни варить обед, ни писать в тет

радке. Песочные часы кажутся медленнее прочих. Но и их нельзя перево

рачивать.

Почемуто часто вспоминается Дато из 32 автобуса*. Он, наверно, тоже

и трудоголик, и лентяй. Его облик вызывает в памяти ранголи, индийские

рисунки цветным порошком на земле, а иногда и на воде. Мимолетные

орнаменты сдуваются ветром.

Когда, наконец, обретаются покой и воля, возникает тоска по тоске. Она

напоминает грусть по чудесному дню с морозом и солнцем. Это желание

совместить несовместимое, жар и холод, зиму и лето.

Опыт двойного существования напоминает эмигрантский. Когда после

долгого отсутствия посещаешь родные места, замечаешь, что ностальгия

по снегу сменилась ностальгией по солнцу.

* Заметив у меня руках тетрадь с рисунками, он подсел на соседнее сиденье: «Я — художник».

На ладони куски дешевого цветного пластилина, такой продается в магазинах игрушек.

Сейчас покажу. Что слепить? Собачку. Пожалуйста. За секунду комок превратился в таксу.

Ладонь тут же смяла ее. Разминаются вместе красный, синий, зеленый кусочки, возникает

павлин с хвостом. Из комка вмиг делается конь, коня сменяет козел, его сменяет красный

бык. Дато достает кусочек синего пластилина и прилепляет разъяренные выпученные гла

за, вылезающие из орбит. Быка вытеснила сова, двоим на ладони места нет. Статуэтки раз

летаются радужным веером, как голуби в цирке изпод платка фокусника, вмиг становясь

воспоминаниями. Из самого статичного — из скульптуры возникает кино. Причина вар

варства вполне рутинная. Негде хранить зверушек. Жена не разрешает, говорит, ты нас кор

мить перестанешь. Мольберт, краски, кисти выбросила, я даже разводиться хотел. Я меня

лой на рынке работаю. Талант, самородок, — говорят пассажиры, единственные посетите

ли вернисажа. — Да, а где деньги? — отвечает Дато. Пока он лепит, проносятся картинки

«раскрутки»: галерейщики, статьи, музеи, карьера, раздобревший Дато, располневшие, от

литые в форму, сытые зверьки. Словно вышли замуж и подурнели. Городского сумасшедше

го из 32 автобуса больше нет. Ему совсем не жаль уничтожать видения, лопающиеся с лег

костью мыльных пузырей. Труда в этот антитираж почти не вложено. В Японии есть тради

ция: достигая известности, художник меняет имя и исчезает.

Сусанна Черноброва

Иерусалим

На выцветшем неясном снимке

Белесовата желтизна,

Штрихи с полосками в обнимку,

Что там теперь, в краю пятна?

Маршрут от дома до больницы,

С горы Масличной город твой,

Он весь в заплаканных ресницах

И бликах третьей мировой.

Развал на море и на суше,

Но всетаки хотелось жить

И все засвеченные души

На негативах проявить.

Венеция

Не город, трясина озноба,

Он выжжен по морю огнем,

И краски не кадмий, не кобальт,

А кладбищ ночной чернозем.

Не судно с причала спускалось,

Корабль, затонувший давно,

И долго потом расползалось

На водах нейтральных пятно.

Лагуну с трудом узнавая,

На карте наметили путь,

Видали и ливень в трамвае,

И кленов витражную суть.

Натюрморт

В прозрачной туче, стекловолокне

Плыла не серость — белизна промокла,

Сгустились краски в солнечном пятне,

Пробившем бронированные окна.

И рисовать хотелось дребедень

На полке, мусор пестрой круговерти,

Одну, лучом разрушенную тень,

Оттенки бездны по краям мольберта.

Ранголи и Дато из 32 автобуса

Снег

В какой же тюрьме приснится

К такой белизне побег,

Лыжня до самой границы,

Скроивший пространство снег.

Цвета синей, чем белый,

Представить себе не могу,

Мрак — в метели пробелы,

Живопись — кровь на снегу.

Уйти в такую прозрачность,

В прохладные залы рек,

За Балтику, в светлую мрачность,

И плохо кончить, как снег.

Уйти в чертежи, в детали,

В походку и боль калек.

Как филигранны дали,

Током заряжен снег.

Сойти с ума или спиться,

Как некто, друг, имярек,

Иль под ноги подстелиться

Всякой дряни, как снег?

На снежной бабе жениться,

Прожить истуканом век,

Интригам у кружев учиться,

Как вечно учится снег.

Борис Двинянинов

Из стихов разных лет

Борис Николаевич Двинянинов (19111987) — учитель филологов в Ма

хачкале, Грозном и Тамбове — был замечательным историком литературы,

оригинальнейшим преподавателем (см. о нем в моих заметках в TSQ № 3),

доцентом, которого все знавшие его называли профессором. Но мало кто

из его учеников и коллег знал, что он пишет стихи. Я узнал об этом не

сколько лет спустя после окончания филфака, когда Б.Н. вышел на пенсию

и наше общение уже не зависело от официальных рамок.

Собственно в этот период — в конце семидесятых годов — мы продол

жали наши беседы, начатые раньше: о древней и классической литературе.

Но появился и новый аспект, не включавшийся ранее, — русская литерату

ра и культура 20 века. Знания Б.Н. были обширнейшими и трепетнолю

бовными. Книги он часто обертывал суровой почтовой бумагой и на эту

бумагу приклеивал соответствующие заголовки, вырезанные иа газет, на

пример, на томике Клюева — «Чистый, как родник». Его память, казалось,

была более вместительной, чем его же колоссальная библиотека. Не забу

ду, с какой непередаваемой интонацией произносил он:

Пробочка над крепким йодом,

Как ты быстро перетлела...

Пластами цитировал Ходасевича, Гумилева, Пастернака, Цветаеву, Реми

зова, Клюева, Клычкова. Я брал у него пятитомник Хлебникова и он про

сил меня читать ему по телефону то, что особенно меня задело. Хлебнико

ва он хотел перечитать, в какойто степени соревнуясь со мной, но зрение

подводило. Футуристов и вообще русский авангард он хорошо знал и це

нил, но наши точки зрения не всегда совпадали. Безусловным совпадени

ем была любовь к Михаилу Ларионову и Наталье Гончаровой. Б.Н. както

сказал, что визуальный авангард прямо постигается, а тексты надо всетаки

расшифровывать и комментировать. Был страшно обрадован, когда появи

лась книга Виктора Петровича Григорьева o Хлебникове — «Грамматика

идиостиля», из которой я ему читал куски. Повторял: «Вот, вот чего не хва

тало — анализа».