Toronto Slavic Annual No 1, 2003

Подождите немного. Документ загружается.

Виньетки

Так тридцать лет спустя мы с Серго оказались в одной компании — за

щитников многоголосия от тотального культа его некогда гонимого про

рока, новых диссидентов, вдохновляющихся золотыми правилами советс

кой цензуры.

Identity

Еще недавно этого слова в русском языке не было, да и сегодня «иден

тичность» звучит скорее, как абстрактное свойство — как «персональность»,

а не как «личность». Еще недавно Валерий Подорога при мне втолковывал

целой аудитории интеллектуалов, что «российскому человеку тело не вы

дано», и как откровение читался рассказ Виктора Бейлиса «Бахтин и дру

гие» о «склеенных людях» («релла манеринья», они же «инапатуа»). А ведь

нет у нас ничего дороже сознания собственной неповторимости, нет худ

шего оскорбления человеку, чем принять его за другого, нет большего по

зора для элитария, чем спутать пушкинскую строчку с лермонтовской.

«Ты знаешь, откуда происходит слово интеллигент? — грозно спрашивал

меня Юра Щеглов. — От латинского intellego, intellexi, intellectum, intelle

gere — “различаю”!!!»

Когда я стал носиться с пушкиноведческими работами Гершензона, не

изменной реакцией знатоков, начиная с Лотмана, был рассказ о том, как

Гершензон приписал Пушкину стихотворение Жуковского, а потом выст

ригал эту публикацию из экземпляров своей книги. Все теоретические

прозрения Гершензона, первооткрывателя пушкинских инвариантов, раз

бивались об этот идентификаторский ляпсус. Хотя торжество знатоков

основывалось не на какомто совершенном искусстве атрибуции, а просто

на цепкой памяти.

Недоразличение индивидуальногоструктуралистский грех. Чтобы при

нять Жуковского (или Баратынского) за Пушкина и одного человека за дру

гого, надо слишком хорошо видеть общее, и споткнуться на уникальном.

Обратный случай — опознание поэтов и знакомых строго по паспорту.

Один коллега, собираясь начать статью, прежде всего пишет наверху стра

ницы свои имя и фамилию. Ни текста, ни даже заголовка может долгое вре

мя не быть, но территория уже помечена — проблема авторства решена.

В ходе юбилейной бабелевской конференции (1994 г.) возник спор, не

отнести ли задним числом к «Конармии» тематически и стилистически

примыкающие к ней рассказы «Старательная женщина» и «У батьки наше

го Махно». Я сказал — вразрез со своим структурализмом — что все наши

убедительные доводы «за» немедленно увянут, если найдется обрывок бу

маги с собственноручным свидетельством Бабеля «против», и наоборот.

И мы исправно разработаем структурные обоснования в пользу авторской

воли, иначе за что нам платят?

Александр Жолковский

Лет пять назад на Банных чтениях Слава Курицын выступил с эпатажным

докладом о том, как он, провинциальный юноша, задумал стать столичным

писателем, живущим, пишущим и печатающимся, как хочет, — и стал. Таре

лочка с голубой каемкой не обманула: теперь он диктует спонсорам свои

рубрики, сроки, гонорары и прочие условия; минимум усилий приносит

максимум успеха. В. А. Успенский спросил его, не был ли бы успех еще более

полным, если бы удалось свести усилия вообще до нуля, делегировав и само

написание текстов. Ответа, к сожалению, не помню, потому что на этом ме

сте меня вызвали из зала давать телеинтервью, и за упрочением собствен

ной идентичности я забыл о проблемах курицынской.

Что и говорить, хочется отличаться. (Это я или не я? Это жизнь идет)

моя?) Както в начале нашего знакомства с Таней мы поехали к ее дальне

му родственнику, кажется, не столько для удовольствия, сколько поставить

галочку. В середине разговора он вдруг с особым выражением произнес:

«Вот тебе и тема!» Мы со Щегловым занимались в то время разработкой

эйзенштейновского понятия темы, и я терялся в догадках, каким образом

это стало известно собеседнику и в чем был смысл его возбужденной реп

лики. Против обыкновения, я тактично промолчал, а на улице Таня, давясь

от смеха, объяснила, что год назад приезжала к нему с тогдашним жени

хомжурналистом, жаловавшимся на нехватку тем. Фраза «Вот тебе и тема!»

навсегда вошла с тех пор в наш пословичный фонд. Энтузиастическую

неразборчивость ее автора я простил сразу, а вот Танина задела меня все

рьез.

Сам я помнил все. Поанглийски это называется total recall. Я помнил в

лицо всех людей, которых когдалибо встречал; помнил, кто они такие,

что они мне когдалибо сказали и что я им сказал, помнил все, что я про

читал, написал и подумал, и удивлялся тем, кто помнил не все. Мне каза

лись неправдоподобными — чисто условными — литературные сюжеты,

основанные на неузнавании друг друга родственниками, давними друзья

ми и бывшими любовниками.

Увы. С погружением в иностранную среду, освоением новых культур

ных языков (университет, банк, налоги, недвижимость, автомобиль, ком

пьютер) и, last but not least, возрастом, все это кончилось. Както я приехал

в Москву и на большом сборище назвал одного критика именем другого,

менее известного. Сходу он прореагировал нестрашно («Алик, да вы что?!»),

но в дальнейшем, будучи известен в основном своей колкостью, посвятил

мне несколько полемических перлов. (А не путай!) Другой недоузнанный

коллега произнес в точности ту же реплику, но печатно не гневался, воз

можно, потому, что в свое оправдание я сослался на отпущенную им за

годы застоя бороду. Меняет ли борода идентичность владельца, вопрос,

конечно, сложный, сродни обсуждаемому в начале «Носорогов» Ионеско:

если кошка — четвероногое, то останется ли она кошкой после ампутации

Виньетки

одной, двух, трех, четырех ног? (В пьесе этот спор, основанный на софиз

ме «Лысый», служит предвестием коллаборационистского превращения

людей в носорогов.)

Один приятель рассказал мне историю, которую привожу с его разре

шения и в обезличенном виде. Шел первый год его эмиграции, — как каза

лось в конце 70х, глухой абсолютно. В этом состоянии эмигранту повсю

ду мерещатся лица из прошлого. И вот однажды на площади большого ев

ропейского города, где он жил, ему показалось, что он видит старинного

знакомого. Сначала он отмахнулся, как от миража, потом заколебался, ог

лянулся еще раз, всмотрелся, и тут прохожий поймал его взгляд и узнающе

улыбнулся в ответ.

— Что ты здесь делаешь?

— Живу и работаю. А ты?

— Приехал с выставкой. Завтра уезжаю. Кстати, могу не глядя отвезти в

Москву все, что хочешь, — наши контейнеры не досматриваются.

Предложение было соблазнительное, и эмигрант решил послать остав

шейся на родине возлюбленной эротический сувенир на батарейках, ка

ких у нас тогда еще не знали девы, да он и сам не видал. С волнением пере

сек он порог первого в своей жизни сексшопа и был поражен гигантскими

размерами электроприборов, украшавших стены этой сказочной пещеры

и наводивших на мысль о не менее, чем тысяче и одной ночи. Продавцу

он, смущаясь, объяснил, что хотел бы купить чтонибудь скромное, реали

стическое, по образу и подобию своему, так сказать, собственный скульп

турный портрет. Искомый симулякр был найден, куплен, отправлен, дос

тавлен (через промежуточных лиц, с сохранением тайны вклада) адресат

ке и, пока не сели батарейки, представлял личность отправителя. («Играю

и плачу», — стояло в ответном письме.)

Это было, конечно, лишь отдаленное приближение к той нультранс

портировке личности, о которой мы читали у Стругацких (и которую нам

теперь обещают все более всерьез), но всетаки. Немного напоминает так

же «Сирано де Бержерака», хотя приятель уверяет, что история подлинная.

Вообще говоря, сходство c литературой — аргумент в пользу вымысла. А пе

ресказ и обезличка окончательно размывают identity.

Людмила Зубова

Стихи 197671981 гг.

Всякую ерунду я рифмовала с 8 лет, потребность в чтении хороших сти

хов появилась лет в 12, а писать о том, что волнует, и пытаться найти точ

ное слово начала лет в 14. Сейчас думаю, что потребность в писании сти

хов определялась тем, что без этого я не могла сказать ни о том, что ду

маю, ни о том, что чувствую: росла в такой среде, где детей не слушали.

И ни с кем было мне подружиться, так как и девочка я была диковатая, и

никому вокруг было не интересно то, что интересно мне. Позже оказа

лось, что это не совсем так, но чувствовалато я именно так.

В 16 лет пришла в литературный клуб «Дерзание» Ленинградского Двор

ца пионеров. Там, встретив многих талантливых и образованных ровесни

ков, притихла, поняла, что моя школьная слава автора лучших сочинений

ничего не стоит, что стихов я пока не пишу, но без стихов жить невозможно

и незачем. А то, что получается у меня — очень уязвимо. Боялась насмешек: в

этом замечательном литературном клубе народ был зол на язык. Так и ока

залась в стороне от всех компаний. В разные периоды то писала, то не писа

ла, от неписания было плохо. Знакомым стихи показывала, в походах у кос

тра читала, да и везде, где готовы были слушать. Когда хвалили, не особенно

верила, в печать не предлагала, наслушавшись историй про то, как унижают

в редакциях. Когда после окончания университета меня оставили на кафед

ре русского языка, и я начала преподавать, стало окончательно ясно, что

благополучная университетская судьба — непреодолимое препятствие для

вхождения в ту литературную среду, которая была авторитетна для меня. Я и

сама тогда верила в непременную социальную маргинальность поэта.

Без общения с пишущими людьми стихи надолго прекращались, а потом

и совсем прекратились. Последнее стихотворение было написано в 36 лет.

С филологическими занятиями стихи обычно были разделены време

нем: когда писались статьи, не писались стихи, а когда шла полоса стихов,

возникала пауза в филологических занятиях. Обнаружилась даже такая

закономерность: читая студентам спецкурс о Цветаевой, я в аудитории за

бывала те ее строки, которые и до и после лекции знала наизусть. При

шлось носить с собой тексты.

Стихи 1976)1981 гг.

В течение лет примерно двадцати я ценила свою способность писать

стихи гораздо больше, чем любые другие способности и возможности,

включая филологию. Но, хотя и были люди, которые пытались убедить меня

в том, что я поэт, я продолжала этому не верить, а верила всякому, кто зев

нет или поморщится. Одно из моих стихотворений того времени — «Сти

хи с тремя эпиграфами». Эпиграфы такие: «Он говорил о лете и о том, /

Что быть поэтом женщине нелепость» (Ахматова), «— Но книгу, как всем? —

Нет, лучше вовсе их не пишите, книг» (Цветаева), «И говорит: “Она стихов

/ Не пишет часом?” и — скучает» (Ахмадулина).

Филология стихам явно мешала. А вот стихи филологическим занятиям

и преподаванию помогали. Преподавая, хотела быть максимально понят

ной, а для этого надо было находить точные слова и быть краткой. Гово

рят, хорошо редактирую тексты своих коллег и учеников, толковые рецен

зии пишу. Вероятно, именно изза стихов для меня всегда было невозмож

но пустословие. Я ему просто не научилась, хотя и надо было бы: существует

«фатическая функция языка», направленная на общение без сообщения.

Преподаю я преимущественно историю русского языка. Кандидатская

диссертация была описанием языка рукописной книги XII века, а докторс

кая — о языке Цветаевой. Занятия текстами Цветаевой вовсе не были задума

ны как будущая диссертация (немыслимо было это предположить в 1975

году). В некоторой степени я стала заниматься Цветаевой по семейным об

стоятельствам: родила двух сыновей, и, пока они были маленькими, невоз

можно было подолгу сидеть в рукописном отделе библиотеки за чтением

древних текстов. А многое из Цветаевой постоянно присутствовало в созна

нии, и очень хотелось понять, что же в этих стихах происходит с языком. В

общем, я это воспринимала как некое хобби, которое после защиты диссер

тации можно было себе позволить, пока нет следующей темы. В 1989 году

это оказалось книжкой, которую уже не нужно было предъявлять цензуре, а

в 1991 — докторской диссертацией. Цветаева долго не отпускала: уже очень

хотелось и какихто совсем других тем, но всё чтото еще было про нее не

дописано, всё чтото задумано. Появилась и вторая книжка.

Мечта прекратить заниматься Цветаевой все же осуществилась. Я реши

ла написать статью о том, как история языка отражается в текстах совре

менных поэтов, то есть посмотреть на поэтические вольности современ

ных авторов глазами преподавателя исторической грамматики. А когда

стала читать сборники и журналы, разыскивая всякие аористыимперфек

ты, на меня обрушилась лавина совершенно потрясающих, замечательных

текстов (это был уже 1994 год, когда публиковали многое из того, что ле

жало в ящиках). Оказалось, что в этих текстах обнаруживается всё, что в

истории языка было и, казалось, ушло: и фонетика, и значения слов, и син

таксис. И все это активизировано философией постмодернизма, свойствен

ной нашему времени (независимо от того, считают ли себя постмодерни

Людмила Зубова

стами сами авторы, знают ли они историю языка, или экспериментируют,

или забавляются). Вместо статьи получилась книга «Современная русская

поэзия в контексте истории языка».

Когда писалась эта книга, я чувствовала себя абсолютно счастливой.

Может быть, больше всего потому, что соединились две линии жизни, ко

торые до этого существовали в моем сознании раздельно. Кроме того, мно

гие из тех поэтов, чьи тексты попали в книгу, были мне знакомы в ранней

юности. Но тогда я для них не существовала, а теперь получилось, что очень

даже существую и мои филологические занятия им нужны.

Оказалось, что поэты совершенно не разделяют точку зрения многих

литературоведов и критиков, считающих, что анализ стихов вредит их вос

приятию. Кажется, в книжке мне удалось показать, что интуиция и талант

поэтов делают тексты интереснее и содержательнее, чем авторы сами о них

думали. В предисловии одна из задач книги формулируется так: «Надеюсь,

что эта книга поможет филологам и поэтам приблизиться к пониманию друг

друга». Оказалось, что поэты более готовы к такому приближению, чем фи

лологи. А среди филологов не редкость люди подозрительные, склонные

обвинять поэтов с активным отношением к языку в безграмотности или ут

верждающие, что многое лингвистически интересное в стихах случайно, а

потому не заслуживает рассмотрения. Впрочем, строгими бывают и поэты:

один из персонажей этой книги, составитель замечательной антологии ан

деграунда, утверждал, что профессоров надо вешать.

Наверное, я свои стихи писала для того, чтобы научиться читать стихи

поэтов и чтобы избежать профессиональной травмы преподавателя.

* * *

Чем ты расстроена, обеспокоена?

Может, больна? Может, одна?

Может быть, в чемнибудь не вольна?

Нет, всё чудесно, жить интересно,

Вот и кольцо

Мое обручальное

Ясно сияет.

Ну а лицо

Что же печальное?

Дома меня ждут сыновья —

Радость моя,

Гордость моя...

Но почему плачет лицо?

Это пустяк, это просто от детства

Знак нелюбви мне достался в наследство.

Так, к сожалению, получилось:

Поздно и трудно любить я училась.

Стихи 1976)1981 гг.

Вечер встречи

Вы ищете своих? Какая жалость...

Нетнет, я здесь случайно задержалась.

Кого искать? Я никому никто.

Я ухожу. Дада, уже в пальто.

С тех пор — давно — с обиженного детства

Сюда я приходила отогреться,

Вжималась в лед у общего огня,

И покидало мужество меня.

Как много фотографий в стенгазете

Неповторимо давних, где мы дети.

Всех узнаю: в походе, в зале, в театре —

Ни разу я не оказалась в кадре.

Но я была и есть, и я оттуда,

Из той страны, где дети ждали чуда.

Оно пришло, Оно пришло потом,

Но и сегодня тянет в этот дом.

Оставив тех, кто помнит, любит, ждет,

Стою в пальто, вжимаясь в прежний лед.

Драгоценный подарок из детства приму — одиночество,

Настоящее имя свое вспомню без отчества.

В царстве подземном метро можно сосредоточиться,

Долго ехать и думать, пока вечер не кончится.

Хоть и метро, и зима, а тепло и поезд,

Словно бы тройка сама да медвежья полость.

Еду и еду, нянча воспоминания,

Словно больную руку пряча заранее

От тех, кто дотронуться может, может, и нежно.

Я не хочу внимания, сегодня можно быть прежней —

Ни из какого роду, ни племениобщества,

Девочкой той невеселой без имениотчества.

* * *

К подругам, к поэтам,

За книги, на поезд,

О доме при этом

И не беспокоясь.

Да хоть на работу —

А всё же свобода.

Людмила Зубова

Разъехались все, и заботы забыты,

Прекрасна природа, пространства открыты.

Свобода, свобода

От уз и закона —

Как будто решетка упала с балкона.

* * *

Кто рисует над каналами церковь,

Кто подводит перед зеркалом брови,

Кто рискует быть любовником первым,

Кто бросается своею любовью

Ради радости иметь крылья,

Не ползти, а на крыло припадая,

Умирать, и замечать, умирая,

Как тюльпаны вырастают над пылью,

Как снежинки в поднебесье летают.

Бабье лето

Было не жалко мая, июня, июля,

Август уже проходит, ветры уже подули.

Стало в лесу сыро, в городе потемнело —

Вот и опять лето я прожить не умела.

Февраля, марта, апреля

Бояться еще рано.

И птицы не улетели

В свои жаркие страны.

Зонтик из рук рвется,

Ветер — еще не осень.

Августом обернется

Октябрь. Босоножки носим.

Суд Соломона

Не отпущу ребенка, не отдам.

Вы лучше разойдитесь по домам,

Беспомощные судьи. Соломона

Я жду. Он не отдаст ей сына.

И брань ее, и плач его, и стоны

Мои услышит. Сжатая пружина

Души моей и жизни распрямится

Так, что и больно мальчику не будет.

Дитя — моё! В мои глаза глядится.

Придет мудрец, и скажет, и рассудит.

Они кричит: «Мой, мой» — и лжет.

И дергает его, не бережет.

Мудрец поймет невыносимый ад,

Стихи 1976)1981 гг.

Увидит, что никто не виноват

В моей с моим ребеночком разлуке.

Как? Разрубить? Я разжимаю руки.

* * *

Подойдя к обрыву, вниз не загляну,

Запрокину голову лучше на Луну:

Всё, что подо мною, то и надо мной,

Высота темнеет вместе с глубиной.

Переполнен музыкой

Танец на краю.

На тропинке узенькой

Песню запою.

* * *

То в песенке, то в образной системе

К запретной я переходила теме.

Но адресат мой — что за наказанье —

Посвоему все те иносказанья

Читал, ничуть не искажая текста,

Так, что мне там не оставалось места.

Я с новым смыслом молча соглашалась,

И нам тогда просторнее дышалось.

* * *

Когда настанет время уходить,

Так уходи, не выдавай печали.

Две лишние минуты промолчали —

И натянулась тоненькая нить.

Так что ж теперь, опять заговорить?

Глаза солгут. Легко обманет голос.

Отважно и успешно я боролась

С душой своей. Побед моих не счесть,

Но ведь и пораженья тоже есть.

* * *

Ну что мы так вздыхаем, да грустим?

Давайте всё, мой милый, упростим.

Я к августу, а может, к январю

С собою справлюсь, я уговорю

Себя. Я упрошу, я прикажу.

Я и сейчас к Вам редко прихожу.

Людмила Зубова

Когда мне будет хорошо без Вас,

Когда я к Вам приеду в добрый час,

Когда не вспомню своего стыда,

Тогда, тогда... Не знаю, что тогда.

* * *

Кто влюбился, кто победы добился,

Воспарил, потом упал да разбился,

Кто кому теперь бы вправе пенять,

Разве можно разобрать да понять?

Нам пора, мой друг, надолго прощаться,

Новой встречей что теперь обольщаться?

Исчерпали мы друг друга до дна,

И обратная дорога трудна.

А шагать придется, не отвлекаться,

Не оглядываться, не откликаться,

Не протягивать уставшему рук.

Другне друг, а взглянешь — мало ли, вдруг?

* * *

Сжали грудь безжалостные клещи

Ледяные, скользко под ногами.

Осень по лицу метелью хлещет,

Ветки безобразными рогами

Толстыми чернеют по аллеям.

Осенью мы медленно болеем,

И не любим, и детей ругаем.

* * *

Вечер придет, и стемнеет,

И зеркалом станет окно,

И зеркало станет окном.

Думать о доме родном,

Только о нем одном.

А помнишь свой первый дом?

Бревна под мокрым льдом,

Тяжкий сугроб на крыше,

Девочка тихо дышит,

Пишет стихи украдкой,

Прячет свою тетрадку.

Близко и плохо прячет —

Вечером плачет.

Что написала — не повторяла.

Всё растеряла.