Марков Б.В. Человек, государство и Бог в философии Ницше
Подождите немного. Документ загружается.
ваний, диагнозов и пророчеств. Из этого опыта и возника
ет философия становления. Мобилизации своего мышле
ния Ницше во многом обязан ситуации модерна. Ориги
нальность его мышления лежит не в тех или иных ярких
мыслях и даже не в учениях о сверхчеловеке, воле к власти
и вечном возвращении. Гений Ницше проявляется в том,
что, как Сократ, он пережил кризис эпохи в собственном
самосознании. Речь идет о новом самопонимании евро
пейской культуры, сложившейся на базе научнотехниче
ского прогресса. Ницше не удовлетворялся раскрытием тех
или иных отдельных ярких феноменов современности, а
старался постигнуть ее как целое, как результат самосозна
ния человека нового времени. Испытывая глубокие сомне
ния относительно эпохи модерна, он и саму философию
сделал медиумом архаической культуры.
В предисловии к «Ессе Номо» Ницше излагает свое про
блематическое отношение к философии: юный дионисий
ский философ — скорее сатир, чем святой. Так исчезает
дистанция между философом и сатиром. Ницше пишет:
«Философия, как я ее до сих пор понимал и переживал,
есть добровольное пребывание среди льдов и горных вы
сот, искание всего странного и загадочного, всего, что
было до сих пор гонимого моралью. Долгий опыт, приоб
ретенный мною в этом странствовании по запретному,нау
чил меня смотреть иначе, чем могло быть желательно, на
причины, заставлявшие до сих пор морализировать и соз
давать идеалы. Мне открылась скрытая история филосо
фов, психология их великих имен — та степень истины, ка
кую только дух переносит, та степень истины, до которой
только и дерзает дух,— вот что все больше и больше стано
вилось для меня настоящим мерилом ценности»
29
.
Ницше как философ и художник. За масками политика,
моралиста, философамэтра, святоши генеалогия Ницше
раскрывает «основной инстинкт», определяющий выбор
установок, ценностей, перспективы. Это и есть глубинные
основания философии. Если Кант условиями возможно
сти познания считал трансцендентальную чувственность и
рассудок, то у Ницше в роли фундаментальных предпосы
64
лок выступают подавленные инстинкты. Это не столько
«дикий зверь, живущий внутри нас», сколько нечто ни
чтожное, глупое, тупое и даже моральное. Собственно, на
бор таких позиций и масок от филистерской благопри
стойности до порока и есть то, что можно было бы назвать
философским зверинцем. Эти искусственно взращенные
представления человека о самом себе можно трактовать и
как фантазмы, изученные впоследствии Фрейдом.
Понимая философию как выражение жизненной пози
ции философа (дионисиецгуляка, сатир, шут, святоша,
мэтр, воспитатель, учитель, существо, проектирующее
само себя), Ницше разоблачает надутых мандаринов,
дружно скрывающих свое гнилое нутро и представляющих
себя на сцене жизни знатоками истины, «великими посвя
щенными».
Определив свое творчество как разоблачение ужасных
истин, Ницше говорил о непереносимой тяжести такого
знания. Оно раскрывает современного человека не как ди
кое животное, а как дрожащую тварь. Такая философия не
похожа на героическую песнь, она не ведет к повышению
жизни и культуры, а следовательно, не позволяет фило
софствующему сохранить позу мэтра, якобы знающего то,
чего не знают другие. Обе эти чрезмерные позиции крити
куются приемами насмешки, шаржирования. В целом же
философ, если попытаться выявить его позитивные чер
ты,— это умеренное существо, не знающее экзальтаций.
О философии языка Ницше написано немало. В ка
който мере на нее ориентированы почти все ведущие про
граммы современной философии языка. Хотя и нет от
дельных капитальных трудов с названиями вроде «Герме
невтика Ницше», «Ницше и аналитическая философия
языка», «Ницше и психоанализ», тем не менее темы: «Ниц
ше и Витгенштейн», «Ницше и Фрейд» ставятся и обсужда
ются. Ницше создал оригинальную, еще не подхваченную
другими авторами программу анализа языка, которую
можно назвать философией знака
30
. Как критик трансцен
дентализма Ницше не мог не заметить, что мы остаемся
метафизиками, моралистами, христианами и европейцами
до тех пор, пока пользуемся языком, система различий ко
65
торого сложилась в результате длительного воздействия
метафизики и хранит ее. Сколько бы мы ни говорили
о преодолении философии пока мы говорим или пишем,
мы поддерживаем и утверждаем философию. А тот, кто де
лает попытку говорить на другом языке, обрекает себя на
непонимание.
Ницшева философия знака отличается от философии
языка тем, что отрицает наличие у двойников знаков —
трансцендентальных значений. Знаки отсылают к другим
знакам, а не к «самим вещам» или «идеям». Именно этот
момент был подхвачен Л. Витгенштейном, который видел
значение знака не в указании на трансцендентного двой
ника, а в употреблении знака. Особого внимания заслужи
вает манера письма самого Ницше. Он понимал, что не
возможно отказаться от слов, смысл которых был опреде
лен еще Аристотелем, и заключал их в кавычки. Пытаясь
контролировать употребление знаков и нейтрализовать от
сылку к трансцендентальным значениям, Ницше стремил
ся ограничить и изменить значение таких слов, как «абсо
лютная истина», «благо», «добро и зло». Когда такие слова
произносят, то указывают пальцем в небо, морщат лоб, на
дувают щеки или сверкают глазами. Между тем это тоже
знаки, которые указывают не на небесные сущности, а на
специфические дисциплинарные действия. Анализ их зна
чения не отсылает к миру чистых идей, а выясняет, что бу
дет, если некто не захочет признавать их истинность.
Идеи привязаны к словам насильственным образом, и
это насилие начинается с детства через научение языку
способом дрессуры. Поэтому избавиться от ставшего при
вычным употребления базисных слов чрезвычайно трудно.
Понимая это, Ницше изменял стратегию борьбы с метафи
зикой и моралью. Он не ограничивался теоретической
критикой традиционного понимания значения ключевых
моральных и метафизических понятий, задающих костяк
европейских языков, а раскрывал психофизиологические
механизмы того, что сегодня называют «нейролингвисти
ческим программированием». Родители, воспитатели,
учителя «кодируют» детей на всю оставшуюся жизнь. То,
что Ницше называл «физиологией» или «психологией»,
66
как раз и раскрывает связь вербальных и невербальных ак
тов. Научение языку не сводится к усвоению словаря и та
кому описанию мира, которое подлежит доказательству и
обоснованию, а также может уточняться, исправляться
или изменяться в ходе рефлексии. Значения слов «вбива
ются» в головы людей, или, как говорил Ницше о мораль
ных понятиях, «вжигаются» в кожу и плоть. Именно такая
долговременная практика, а не размышления и обоснова
ния, организует и цивилизует человеческое поведение.
Слова становятся стимулами действий, своеобразными
сигналами, запускающими физиологические и психологи
ческие механизмы.
Между тем язык преодолевает сам себя. Это как с «дека
дансом» и «нигилизмом» в культуре. Слов и высказываний
становится все больше, и люди «забалтывают» основопо
лагающие вещи. И в школе основные понятия уже не за
зубриваются при поддержке, например, ударов линейки по
голове или под стук кулака учителя по столу, а обсуждаются
и осмысляются. Каждый должен сам убедиться в истинно
сти того, что говорит учитель, и научиться управлять собою
на основе собственных убеждений. Современная педагоги
ка все больше ориентируется на знание, а не на дисципли
нарные практики. Но символическая техника высоких
культур должна опираться на фундамент технологий вос
питания, используемых в родовом обществе.
Именно благодаря этим изменениям в педагогике, соб
ственно, и возможен свободный мыслитель. Сожалея об
утрате прежних дисциплинарных практик, Ницше должен
был понимать, что он сам как мыслитель обязан своим по
явлением их послаблению. Именно благодаря эволюции
образовательной системы он избежал участи стать, как его
предки, священнослужителем и если не процветал, то
вполне сносно существовал в позиции диссидента. Однако
Ницше не радуется этому прогрессу — он знает, что за сво
боду и независимость приходится платить. Да, в прежние
времена он не был бы свободным мыслителем. Зато у него,
как минимум, была бы послушная жена и здоровые дети.
Именно тот факт, что блага цивилизации достигаются до
рогой ценой, и обусловливал кажущуюся непоследователь
67
ность Ницше, который не метался между старым и новым,
а стремился найти баланс между ними.
Как сам Ницше понимал свое место в культуре, не так
уж и важно. Скорее всего, он часто менял свои позиции и
точки зрения и видел в этом выражение свободы. Важно
то, что, постоянно думая о возрождении греческого идеа
ла, критикуя христианство и размышляя о современности,
Ницше самими этими действиями оказался втянутым в
участное отношение к их культурам и вынужден был наво
дить мосты между ними.
В последнее время проза Ницше стала трактоваться как
вид литературы. В какойто мере это, конечно, может ней
трализовать его особо крамольные мысли. Они расценива
ются как некие «литературные маски», «эксперименты»
над самим собой. Ницше не думал так, как говорил, ибо
хотел испытать некие новые возможности, которые пред
лагал в форме литературных проектов и которые исполня
ются, конечно, не на практике, а в фантазиях. Но, думает
ся, его литературная практика выходит за рамки создания
того, что У. Эко назвал «открытым произведением искусст
ва»
31
. Ницше открыл важное культурное значение языка не
только как знаковой системы, несущей сетку метафизиче
ских значений, но и как семиотики звуков и образов, ока
зывающих на человека, может быть, даже более сильное
воздействие, чем информация. Язык это такая система,
знаками которой выступают не некие «точкитире» — ис
кусственно созданные в рамках той или иной коммуника
тивной системы технологические знаки,— а слова и пред
ложения, имеющие звуковое и образное выражение. Ко
нечно, эра письменности стала для европейцев, не
имевших традиции иероглифического письма, шагом на
пути технологического подхода к языку. Однако записан
ная речь читается вслух и вызывает чувственные образы.
Эти возможности языка, еще не охваченные, как каза
лось Ницше, метафизикой и моралью, могут быть исполь
зованы как средство терапии европейской культуры. Сти
листика Ницше не сводится к созданию «философского
театра». Сценография работ Ницше чрезвычайно запутана.
Но каждое сочинение Ницше — это каждый раз новая ме
68
лодия и, как он утверждал, более важная, чем слова. В
«Предисловиях» к своим сочинениям Ницше давал отчет о
том, при каких условиях написана данная книга, и совето
вал, как ее читать.
В «Утренней заре» Ницше говорит от лица жителя подзе
мелья, движущегося медленно и осторожно, способного
видеть в темноте, на больших глубинах. Этот образ задает
фигуру отшельника, человека покинувшего мир, где, ужас
но страдая, живут несчастные люди. Их жизнь оправдыва
ется только тем, что является предварительным условием
попасть в царствие небесное. Ницше понимал, что небо по
необходимости дополняет землю. Ему нужна была какаято
другая позиция. Но почему он выбрал путь подземного, ка
такомбного христианства, почему он ждет утренней зари?
Возможно, в старый и безотказно действующий образ оди
нокого отшельника (кто из нас не мечтал о необитаемом
острове?) Ницше инсталлирует новое содержание и тем са
мым пытается заставить его работать против христианской
матрицы поведения. В подземном уединении отшельник
ведет не святую аскетическую жизнь, а разрушительную ра
боту, направленную против христианской моральной гипо
тезы. Подземелье — это моральная почва, на которой фило
софы возводят то или иное здание. Может быть, виной
тому, что оно быстро разрушается, не недостатки мыслите
лей, а непрочность основания? Этот вопрос есть не что
иное, как новая ловушказацепка для читателя. Кто не зна
ет, что здание, построенное на песке, обрушится? Так за
кладывается сомнение в ценности христианской морали.
Далее Ницше вдается в объяснение, почему он пишет та
кую странную книгу. По идее, если он видел несостоятель
ность христианской моральной гипотезы, то ему следовало
бы заняться поиском опровергающих фактов и формули
ровкой четких возражений. Однако, как указывал Ницше,
нельзя быть беспристрастным в присутствии морали. Она
наделена средствами устрашения, и тот, кто восстанет, бу
дет наказан. Но она включает в себя еще и искусство оболь
щения: умеет парализовать критическую волю, а также
вдохновлять. Ницше пишет: «С тех пор как на земле начали
говорить и убеждать, мораль постоянно показывала себя
69
величайшей мастерицей обольщения,— а что касается нас,
философов, она была для нас настоящей Цирцеей»
32
.
Разум не является основанием морали: орудие не может
оценить свою собственную пригодность. Разум не может
доказывать или опровергать мораль, так как она заранее в
него «вмонтирована». Моральным феноменом, указывал
Ницше, являются не логические суждения, а доверие к ра
зуму. В этом смысле понимание этики как эпистемологии
моральных суждений является, конечно, чемто похожим
на научное изучение религии. Если для ее оценки приме
няются критерии эмпирической проверяемости и, таким
образом, позитивная религия редуцируется к рассудку, то
ценностные установки и верования, которые присутству
ют и в научном познании, также остаются неконтролируе
мыми.
Дружба. Ницше писал: «В морали человек является са
мому себе не как individuum, а как dividuum»
33
. Что означа
ет это загадочное определение человека как «делимого»:
нет никакой простой и неделимой субстанции нашего Я,
которое на самом деле является множественным? Допус
кая неоднородность «человеческого», Ницше объясняет
парадоксы поведения: любящий хочет испытания своей
верности неверностью другого, солдат ради победы готов
умереть, мать отнимает от себя и отдает ребенку самое до
рогое. По Ницше, тут и речи нет о «неэгоистических ин
стинктах». Во всех этих случаях человек некоторую часть
самого себя приносит в жертву другой части себя. Способ
ность принести себя в жертву означает, что наше Я не явля
ется независимой душевной субстанцией, а формируется
как проникновение внешнего во внутреннее. Поверхность
нашего Я столь же сложна и рельефна, как и сфера социу
ма. Не случайно душевная борьба напоминает расчетливые
политические игры.
Ницше всегда мечтал о друге, но быстро разочаровывал
ся во всех, с кем сближался. Он был фанатичен как в самой
дружбе, так и в разрыве отношений. Спустя какоето время
Ницше находил в себе силы примириться с потерей и вы
сказывал разумные мысли о том, что синкретическое един
70
ство, о котором он мечтал, невозможно, что люди напоми
нают корабли в море, которые встречаются, приветствуют
друг друга и затем расходятся до новой встречи.
Откуда вообще в человеке фантазм дружбы, почему он
так надолго затягивается? Психологический и даже физио
логический механизм дружбы задается связью ребенка и
матери, которые вначале составляют симбиотическое
единство, настолько тесное, что ребенок долгое время счи
тает не только грудь, но, вероятно, и все тело матери своим
собственным органом. Если копать глубже, как это делает
трансперсональная психология, то инстинкт дружбы, даже
двойничества, закладывается еще в лоне матери, когда ре
бенок, окруженный плацентой, «общается» с тем, кто ему
ближе, чем он сам. Китайцы, которые отсчитывают воз
раст с момента зачатия, лучше европейцев понимали зна
чение дородового периода в развитии человека. Поразите
лен у древних не только культ материродительницы, но и
плаценты, которая считалась чемто вроде ангелахраните
ля и содержалась в тайном, но почетном месте. Где же наша
плацента? Где мой товарищ, который оберегал и кормил
меня в лоне матери?
Если фантазм двойничества обусловлен пребыванием в
материнском инкубаторе, то дружба вырастает из мужских
кланов родового общества. Поэтому нет ничего странного,
что дети упорно стремятся обрести друга. Так щенки ка
което время играют и ласкают друг друга, но, став взрос
лыми, они уже никого не допускают к своей миске. И толь
ко человек, одинокий как волк, до конца своих дней мечта
ет найти друга.
«Верные друзья» — это те мужчины и женщины, кото
рые помогали Ницше. И то, что их было много, означает,
что не только сострадание подвинуло их на уход за боль
ным Ницше. Одни переписывали и правили его рукописи,
другие помогали их изданию, третьи были немыми слуша
телями и почитателями Ницше, даже те, кто его не пони
мал как философа, восхищались его манерами и внешно
стью, их привлекала мягкая дружелюбность, приветли
вость и даже беспомощность близорукого Ницше. Он был
таким, что всем хотелось ему помочь. Сохранилась исто
71
рия о трогательном отношении к Ницше торговки, восхи
щенной его внимательностью и человеческим понимани
ем. Л. Гармаш пишет: «Парадоксально, но именно мисте
рия дружбы роковым образом постоянно проигрывалась в
судьбе Ницше. Как некий загадочный и настойчивый
лейтмотив скользит она над волной всех жизненных пери
петий. Похоже, он сам догадывался о некоем тайном пред
начертании: дружба будет для него полем самых невероят
ных завоеваний и самых непереносимых утрат»
34
.
Сестра Ницше рассказывала, что однажды, когда ее
брат высказал свое отвращение к романам с их однооб
разной любовной интригой, ктото спросил его, какое же
другое чувство могло бы захватить его? «Дружба,— живо
ответил Ницше,— она разрешает тот же кризис, что и лю
бовь, но только в гораздо более чистой атмосфере. Снача
ла взаимное влечение, основанное на общих убеждениях;
за ним следуют взаимное восхищение и прославление;
потом, с одной стороны, возникает недоверие,асдру
гой — сомнение в превосходстве своего друга и его идей;
можно быть уверенным, что разрыв неизбежен и что он
доставит собою немало страданий. Все человеческие стра
дания присущи дружбе, в ней есть даже и такие, которым
нет названия»
35
.
Дионис и Ариадна. У Ницше встречается загадочная фи
гура, вызывающая споры у исследователей. Ее пол не ясен,
а речи бессмысленны. Но это живая фигура, и можно пред
полагать, что ее прообразом был ктото из плоти и крови,
кто жил рядом с ним. Этой фигуре Ницше дал имя Ариад
на. Она имела возлюбленных Тезея и Диониса и вела с
ними разговоры, которые Ницше хотя и не считал фило
софскими, однако признавал значительными.
П. Гаст пояснял смысл Ницшевой истории таким обра
зом: Ницше был героем — Тезеем, который шел к Ариадне
(Вагнеру) через лабиринт. Позже, когда Ницше, обращаясь
к Козиме, госпоже Вагнер, написал: «Ариадна, я люблю
тебя! Дионис»,— стало ясно, что Ариадна — это Козима,
Вагнер — Тезей, а Дионис — сам Ницше. Это уже не было
тайной после туринской катастрофы. Однако история
72
Ариадны началась задолго до знакомства с Вагнером, она
лишь трансформировалась во время счастливой дружбы в
Трибшене и завершилась в январе 1889 г. трагедией. «Ари
адна, я люблю тебя!» — это предсмертный крик одинокого
философа. В раннем фрагменте об Эмпедокле Ницше пи
сал о трагических отношениях ЭмпедоклаДиониса и Ко
риныАриадны, принявшей трагическую смерть с люби
мым. То, что начиналось как мистификация, завершилось
идентификацией со своим любимым персонажем. На по
следних страницах «Еcce Нomo» Ницше писал: «Так нико
гда не писали, никогда не чувствовали, никогда не страда
ли: так страдает бог, Дионис. Ответом на такой дифирамб
солнечного уединения в свете была бы Ариадна… Кто, кро
ме меня, знает, что такое Ариадна!.. Ни у кого до сих пор не
было разрешения всех подобных загадок, я сомневаюсь,
чтобы ктонибудь даже видел здесь загадки. Заратустра оп
ределил однажды со всей строгостью свою задачу — это
также и моя задача,— так что нельзя ошибиться в смысле:
он есть утверждающий вплоть до оправдания, вплоть до
искупления всего прошедшего»
36
.
Сестра Ницше до конца жизни отстаивала свое мнение о
том, что вся эта история вымышленная и относится ис
ключительно к сфере символического. Ницшеведы выну
ждены были капитулировать перед ее мнением. Ариадна
продолжает быть мифом. Остался без ответа вопрос Ниц
ше: «Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна?» Хотя на
шлось немало смельчаков отыскать ответ на этот вопрос.
Некоторые полагают, что под именем Ариадны фигурирует
мысль о вечном возвращении и идея сверхчеловека. Но то
гда вместо Ариадны должно было бы стоять имя Анима,
ибо она есть не что иное, как символ воли к созданию бога.
Для одних Ариадна — архетип жизни, для других — архе
тип смерти. Третьи полагают, что Ариадна — это просто
бытие, четвертые видят в ней ничто.
Э. Подах считает несостоятельным сведение Ариадны к
Козиме. Вопервых, диалоги на Наксосе Ницше написал в
юности до знакомства с Вагнерами. Вовторых, «По ту сто
рону добра и зла» он создал в пору охлаждения их отноше
ний. Дионис и Ариадна — это игра, фантастические обра
73