Марков Б.В. Человек, государство и Бог в философии Ницше
Подождите немного. Документ загружается.
полнении разных видов работы. К. ЛевиСтрос интер
претировал пищевые табу как некую вторичную означаю
щую систему — символическую надстройку для иденти
фикации социальных ролей людей. Неприятие пищи час
то диктуется не медицинской, а культурной «вредно
стью». Не реальный, а символический вред — вот, что за
ставляет человека отторгать ту или иную пищу в качестве
«нечистой». Скотоводыкочевники отвергали свинину
потому, что свинья не является вольнопасущимся живот
ным. Попытка накормить русского человека лягушками,
змеями, ежами, хвостами животных и прочими «делика
тесами» может удачно осуществиться только в том случае,
если ему не сообщать, из чего изготовлено блюдо. Реше
ние вопроса о том, можно или нет, вредно или полезно
съедать какуюто пищу, определялось в древности не со
ображениями относительно меры голода и калорийно
сти, а сложной процедурой идентификации: кто ты есть,
здесь и сейчас вкушающий эту еду? Таким образом, тра
пеза выступала в древности в роли особого языка обозна
чения социальных габитусов и одновременно как дисци
плина и самодисциплина, направленная на сохранение
своего статуса и улучшение себя как исполнителя той или
иной социальной роли. Это обстоятельство показывает,
что так называемый пищевой этикет как форма сдержан
ности и самоконтроля являлся не продуктом придворно
го общества, от которого Н. Элиас начинает отсчет вре
мени цивилизации, а гораздо более ранним изобретением
людей.
Страх голода — древнее и могущественное чувство. Тот,
кто его преодолевает, становится защитником и спасите
лем людей. Не удивительно, что пища издавна служила
важнейшим элементом политики. Но если раньше, поми
мо физиологической функции, она выполняла связующую
роль, то теперь превратилась в рычаг развития экономики.
Если раньше граница «вкусного» и «невкусного» определя
лась различием своего и чужого, то теперь — критериями
экономической целесообразности. На современных упа
ковках обозначены состав и калорийность еды, которая
должна потребляться в зависимости от затрат энергии.
644
Вместе с тем, поскольку экономика развитых стран куль
тивирует потребление, то рекламируются либо не содержа
щие лишних калорий продукты, либо средства, обеспечи
вающие их безопасное и быстрое усвоение. При этом рек
лама пищи имеет скрытый политический подтекст. В
России (хотя все говорят о защите отечественного произ
водителя) реклама нацелена на разрушение сложившихся
естественных путем различий вкусного и невкусного и на
внедрение новых вкусов, приемлющих продукты, изготов
ленные по западным технологиям.
Специалисты по антропогенезу начинают поиски чело
веческого с первого осмысленного слова, а в магических
обрядах видят зачатки познавательного отношения к миру.
Между тем ни в самом начале человеческой истории, ни
теперь, когда заговорили о ее конце, слово не было опреде
ляющим. Специалисты по психоакустике установили, что
еще не родившийся шестимесячный ребенок слышит го
лос матери. Он не понимает смысла произносимых слов,
да и не они, а высокие чистые звуки заставляют его радост
но бить ножками. Именно тональность голоса матери оп
ределит и то, какие звуки он будет выбирать среди улично
го шума, какие мелодии будут брать его за душу.
В медицине слух дифференцируется по степени чувст
вительности, в музыкальном искусстве — по восприимчи
вости к тонам и тактам. Однако как способность человека
к языку не исчерпывается соблюдением правил логики и
грамматики, а предполагает чувствительность к тончай
шим оттенкам смысла, так и ориентирование в звуках
включает в себя его избирательность в песнях и музыке.
Ведь не всякая мелодия берет за живое. Кроме того, на
одни мы реагируем грустью и даже слезами, на другие —
весельем. Одни песни уводят нас внутрь самих себя, а дру
гие рвут душу наружу и зовут к героическому подвигу.
Поэт узнается по голосу, по мелодии, тональности стиха —
именно они, а не содержание слов являются главными в
поэзии. Голос, «шуму вод подобный», и составляет глав
ный дар поэта. К подвигу зовет рапсод или напевность его
речи завораживает и усыпляет слушателя? Приходится
645
помнить не только о возвышающей, очеловечивающей
роли голоса, но и об опасности музыки, выражающей глу
бинные желания индивида. Какая же музыка звучит в на
ушниках аудиоплейеров современной молодежи? зовет
она к чемуто высокому и далекому или к родному и близ
кому?
Миф о поющих сладкоголосых женщинахрусалках,
околдовывающих моряков и воинов, отвлекающих их от
выполнения своего долга, уводящих в неземной, подвод
ный мир, является настолько ярким, что запоминается на
всю жизнь. Если бы Одиссей не привязал себя к мачте,
его путешествие закончилось бы на дивном острове заб
вения, расположенном в стране, откуда не возвращаются.
Впечатляющий рассказ Гомера об испытании Одиссея си
ренами не является его личной фантазией. Несомненно,
он укоренен в самых нижних пластах сознания человека,
причем настолько прочно, что сохранился и поныне. Са
моочевидность истории о сиренах не мешает поднять це
лый ряд вопросов, относящихся к условиям самодосто
верности такого верования. О чем поют сирены, как их
песни достигают уха мужчин, почему они обезоруживают
их, что обещают они усталым путникам? Как сирены на
ходят слушателей, на какой волне они посылают свои со
общения, почему сила мужество и рассудительность муж
чин не способны противостоять их голосам? Каждый из
нас был покорен когдалибо голосом другого настолько
сильно, что принял роковое решение и осуществил без
рассудное. К счастью, такие голоса встречаются редко.
Почему же музыка обладает столь сильной, возможно са
мой сильной, властью над человеком? Звучит в ней бы
тие, как полагал Ницше, или она резонирует с внутренни
ми вибрациями и ритмами нашего тела, как считал Шо
пенгауэр? А может быть, она напоминает нам о голосе ма
тери, который мы, подобно птенцам, различаем среди ты
сячи шумов, ибо от этого зависит наше выживание? Этот
голос звал нас наружу, когда мы покоились в плаценте, он
приглашал к трапезе, давал утешение и наставлял на ге
роический путь словами колыбельной песни. Звуки род
ной речи исторгают из нас слезы или смех, потому что мы
646
как члены одного рода обладаем некоторыми общими пе
реживаниями.
Греческие философы придавали центральное значение
не письму, а устной речи, которую они понимали как не
посредственное событие смысла. И в политическом отно
шении диалог и полемика свободных граждан по поводу
общественных дел способствовали реализации демокра
тии. Субъективность в героическую эпоху формировалась
речитативом мифического или эпического сказителя.
Я формировалось не зеркалом, как это рисует Ж. Лакан, а
распевамиобещаниями; человеческое существо осознава
ло себя, уже благодаря детской песне, как существующее
во времени, в будущем. Дифирамбический тон откликался
в душе слушающего субъекта желанием, стать таким, как
поется в песне. Герои становятся такими, какими они слы
шат себя, сама их жизнь — это напряженное звучание ге
роического стиха. Религиозное пение — это уже отклоне
ние от героических гимнов. Акафисты славят Бога. Канти
лена рвет душу наружу, рапсод распахивает горизонт бы
тия. Сегодня так воздействуют на слушателей тенора и
примадонны, которые поют так, что дрожат стекла в окнах
гигантских концертных залов. Концерт возбуждает наше Я
и не дает ему впадать в спячку. Попмузыка развивается в
ином направлении: кусая зубами микрофон, певец как бы
выплевывает свое нутро наружу. Истерия попзвезды опи
рается на старую стратегию сирен, вовлекающих слушате
ля в ядро песни, вспенивающих ожидания услышать их
музыку.
Героические песни — своеобразные монументы великим
людям — образовывали соносферу, объединяющую людей.
Современная музыка — это голос сирен, а не муз. Наобо
рот, песни о героях обращены к последующим поколени
ям, это призыв героев к своим потомкам. От поисков, при
слушивания к своему нутру ухо, благодаря героической
песне, прислушивается к зову бытия. Лейтмотивом гимнов
являются магические такты и звучания, сохранившиеся в
первичной памяти. Эти архаические волшебные мелодии
были зовом небес. Повторяя их, человек сам начинает зву
чать, и он таков, как он звучит. В песне человек как бы ста
647
новится прекрасным звучащим шаром, чистым высоким
звуком, плывущим в небесной синеве. Песня — это обеща
ние, в ней звучит мир.
Чудо устной речи состоит не в том, что она сообщает ис
тину, говорит то, что есть на самом деле, а прежде всего в ее
суггестивности. Но это не первобытная магия, а, напротив,
освобождение от нее. Голос становится средством приведе
ния человека в нормальное состояние, средством его вос
питания и образования. И сегодня в узком семейнородст
венном кругу такая интимная речь является формой нор
мализации отношений.
Творцы музыки знают, что музыка — это не образ и не
сообщение, что слова песни значат гораздо меньше, чем
мелодия. Поющий человек не творит образы, он поет
свой гимн. Изначальным является стремление петь, а не
выглядеть. Между тем культура сделала ставку на тира
нию визуального и вербального. Сверху понятие, кото
рое, как подпись под картиной или как интерпретация
критика, определяет, что изображено на картинеивчем
состоит значение образа. Далее образ становится нейтра
лизованным, «причесанным», он становится символом и
даже знаком. Со времен барокко машинерия образов на
чинает давить на людей: зеркальные витрины магазинов,
выставки модной одежды, реклама развивают «технику»
взгляда. Симптомом современной культуры становятся
видеоклипы, синтезирующие глаз и ухо, технику пения и
зрения. Всетаки господствующим в них остается образ.
Хотя в эпоху письма партиципативная способность уст
ной речи отходит на второй план, она не устраняется во
все. Пациент и врач, влюбленные, а также близкие родст
венники и друзья чувствуют боль и читают мысли друг
друга. Любой человек способен угадывать настроение дру
гого человека. Каждый из нас хотя бы раз в жизни прони
кался симпатией к человеку только потому, что попадал
под обаяние его внешности, голоса, манер, а не потому,
что тот раскрывал нам какието яркие или глубокие исти
ны. В наше время этот феномен также становится добычей
новых технологий. Например, сеансы А. Кашпировского и
других «целителей» — это возрождение доалфавитных и
648
С общения лицом к лицу и начинается переход от жи
вотного к человеку
99
. Этот антропологический переход
есть не что иное, как лицевая операция. Но она не имеет
ничего общего с протезированием лица в нашем индиви
дуалистическом обществе. Современная лицевая хирургия
превращает лицо обратно в чистую доску и наносит на нее
грим красоты и оригинальности. При этом устраняется
как отпечаток времени, так и эволюционное наследие дру
жеского, теплого человеческого лица. Лицо стало знаком
различия своего и чужого в эпоху государств — во взгляде
первобытного человека отсутствовал идентификационный
интерес: он излучал стремление к единству. Некоторые ис
торики культуры, например А. ЛеруаГуран, считают, что в
древности не встречалось изображений человеческих лиц.
Это значит, что обмен изображениями лиц не требовался.
Раннее межличностное восприятие не интересовалось ха
рактерологическими признаками, оно ориентировалось на
свет, идущий от лица и призывающий к доверию. Мать и
ребенок как бы лучатся взглядами и улыбками. Человече
ская эволюция определялась тем, насколько велика сте
пень выражения дружественности. Как гениталии были не
индивидуальным, а всеобщим выражением принципа на
слаждения, так и лицо — выражением дружелюбности.
Чудо лица имеет простую формулу — оно есть приглаше
ние к дружбе.
Как формируются лица родного и чужого. Почему одни
лица кажутся привлекательными, а другие отталкивающи
ми? Можно представить, что окружающие нас после рож
дения лица матери, отца и родственников задают некие
эталоны если не красоты, то дружественности. Существует
даже теория импринтинга, согласно которой эталоны вос
приятия ребенка задаются картинами, которые рассматри
вает мать во время беременности. Концепция восприятия
окружающего мира как родного и теория импринтинга не
вполне согласуются. Первая замкнута на семью, этнос, а
другая предполагает возможность воздействия на наше
зрение культурных образцов. Например, если мать окруже
на иконами, то изображенные на них Христос, Богоматерь
и святые становятся эталонами для селекции. Точно таки
650
ми же фильтрами могут стать портреты вождей, символы
империи и иные знаки власти. Наше восприятие, если все
рьез принимать теорию импринтинга, скорее всего, фор
мируется окружающей рекламой и другой массовой видео
продукцией.
Ницше однажды написал: «Сомнительно, чтобы путе
шественник мог найти гделибо на свете более безобраз
ные местности, чем на человеческом лице»
100
. Что это:
восстание против «льняных голов и голубых глаз» своих
соотечественников, протест против тогдашних канонов
красоты, а может, критика философии лица? Метафизика
человеческого облика была разработана Платоном в «Фед
ре». Платон описывает красавца как отражение объектив
ной красотыидеи, а восприятие красивого тела как воспо
минание о созерцании истины в те времена, когда наша
душа пребывала в мире идей. Поэтому красивое человече
ское тело светится неземным светом. Платон писал: «Ко
гда ктонибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая
при этом красоту истинную, он окрыляется, а окрылив
шись, стремится взлететь… Из всех видов исступленности
эта — наилучшая… Причастный к такому неистовству лю
битель прекрасного называется влюбленным»
101
. Платон
выстраивает свою теорию красоты на основе метафизики
истины как несокрытого. Когда душа еще не наделена сво
им домикомулиткой, т. е. телесной оболочкой, которую
Платон называет еще надгробием, она пребывает чистой и
непорочной в божественном мире истин. Благодаря более
сильной памяти у некоторых людей остаются воспомина
ния о сияющей ярким светом красоте мира идей. Смерт
ные, наделенные телесной оболочкой, воспринимают мир
только благодаря зрению, которому недоступен чистый
разум. Только красоте выпало на долю быть зримой и при
влекательной. Но только возвышенный человек, посвя
щенный в таинства, способен испытать священный трепет
от созерцания божественного лица. Описание этого воз
вышенного чувства Платон дает в терминах теплоты. Он
пишет: «Глядя на красоту юноши она (душа.— Б. М.) при
нимает в себя влекущиеся и истекающие оттуда частицы —
недаром это называют влечением: впитывая их, она согре
651
вается, избавляется от муки и радуется»
102
. Итак, два лица
объединяются светом и теплом. Одно посылает сияние
красоты, другое согревается ее лучами. Этот взаимный об
мен энергиями и создает интимную сферу существования.
Христианство дополнило метафизику Эроса, как влечения
к сияющей истинекрасоте, метафизикой плотского каса
ния. Истечение духа передается не только путем созерца
ния, но и путем касания, объятия, поцелуя. Это сущест
венно расширяет возможности наслаждения членов иде
альной коммуны — церкви как единства верящих и
любящих.
Платоновская метафизика основана на выборе видения
как главной эпистемологической процедуры. Видение
предполагает кроме объекта свет и пустоту, которые и ото
ждествляются с бытием. По Э. Левинасу, от восприятия от
личается ощущение. Опыт касания выражает наше пребы
вание вблизи вещей и раскрывает бытие как удовольствие,
наслаждение. Отсюда ощущение не предполагает объекти
вации. Наоборот, акты ви´дения больше способствуют это
му. Лицо другого — это вызов мне, сопротивление иного,
которое призывает не к уничтожению его, а к ответствен
ности перед ним. Левинас много писал о бесперспективно
сти насилия: другой есть трансцендентное. Лицо оказывает
не реальное, а нравственное сопротивление. По Левинасу,
лицо другого обнаруживает беззащитность и обездолен
ность. Такое знание является продуктом фасциализации.
Трудно, глядя в глаза другому, не только ударить его, но и
поставить «двойку» на экзамене.
Проявлять себя в лице — значит полагать себя по ту сто
рону феноменальности. Бытие лицомклицу является не
посредственным выражением незащищенности, нужды и
голода. Иметь лицо не значит сиять красотой и величием.
Лицо — это приглашение к разговору, именно оно является
его условием и началом. Лицо есть представление себя са
мим собой. Лицо — это клятва, удостоверение подлинно
сти речи. Структура конституирующего сознания опреде
ляется телесными практиками. Отсюда Левинас определял
смысл как лицо другого.
103
Истина предполагает этику: ис
тинно то, что общеобязательно. Именно бытие с другим
652
обусловливает вопрос о значении, которое, как адрес на
письме, отправляет мое сообщение другому. Обозначая
вещь, я обозначаю ее для другого.
С учетом внутренних, интимных связей человека с окру
жающим миром приходится спрашивать о том, какое лицо
имеет та или иная философия, каков тон голоса, которым
она говорит, насколько ее вид и тон соответствуют лицу и
голосу матери. Кроме матери у нас есть Бог и те, кого он
посылает, чтобы уберечь нас от влияния злых сил. Нако
нец, наивно думать, будто сегодня есть чтото святое, не
подлежащее политическому присвоению, не втянутое в
циркуляцию символического капитала. Лицо матери пре
вращается в лицо Республики (французская «Марианна»)
или в лицо нашей старенькой РодиныМатери, от лица ко
торой политики спрашивают: «С кем вы, господа интелли
генты?» Как может философия разрушить это лицо?
Ф. М. Достоевский написал роман, название которого до
сих пор мучительно беспокоит читателей. Речь идет об
«Идиоте». Что значит это слово применительно к такому
ангельскому человеку, каким кажется князь Мышкин?
Может быть, гениальный писатель одним из первых по
нял, что лицо ангела уже покрылось патиной смерти. Если
Бог умер, то и его посланники больше не имеют никаких
полномочий. Кого же теперь может слушать человек? Кого
представляет князь Мышкин, имеющий удивительную
власть над всеми, с кем бы он ни говорил? Он есть наш
внутренний, интимный двойник, братблизнец. Он знает о
нас полную правду, и мы не можем ему лгать. То, что это не
пустая спекуляция, подтверждает, например, фильм А. Ба
лабанова «Брат», который вызвал сильнейшую реакцию у
зрителей. Чем же затронул он их сердца? На первый взгляд,
этот фильм кажется абсолютно постмодернистким трилле
ром, беспринципно комбинирующим ценности старой и
новой России,— зрители откровенно смеются над приклю
чениями главного героя. Симпатию же у них вызывает
братство, преданное и безрассудное. Может быть, вера в
то, что есть близкий друг, интимный двойник, родной брат,
который, зная всю правду, всегда придет на помощь,— это
и есть русская идея, ее «становой хребет»?
653