Балобанов А.Е., Генисаретский О.И. (сост.) Стратегическое планирование в муниципальном управлении
Подождите немного. Документ загружается.
За пределами политически ангажированного сознания как страна отличается от государства, так
народ, населяющий страну, — от сильно политически структурированного народа, именуемого «нацией».
Сегодня многие государственники эксплуатируют известную “страшилку” о том, что народу страны, если она
не совершит очередного “большого скачка” в национальное будущее, грозит опасность превратиться всего
лишь в население. Но даже если соглашаться с моралью этой страшилки, нельзя, следуя духу русского языка,
не заметить, что народ и есть в изначальном смысле ни что иное как население страны, то есть, все те, кто в
ней народился уже (слово “на-род” устроено по той же схеме, что и “на-дой”), и будут рожать следующих за
собой.
Я отвлекаюсь сейчас от того смысла, который допускает употребление слова “народ” во
множественном числе, то есть как разные народы-этносы, живущие в одной стране. Но зато хочу обратить
внимание на существенное сродство деполитизированных понятий страна и народ (или, если кому это
удобопонятнее, народонаселение).
Эта зачистка смысловых полей от излишне политизированных концепций важна — в контексте
данной темы — потому, что именно страна (и составляющие ее земли, поселения и связи между ними)
является первичным предметом профессионального архитектурного обустройства, а вместе с тем, разумеется,
и предметом жизнеобустройства населения страны (земель, городов, поселков и иных типов поселений)
32
.
Мне представляется, что при таком взгляде на суть нашего дела, включающего в себя и управление
пространственным развитием, и проектное обустройство городов, наши аксиоматические — до сих пор —
утверждения о самоценности города и сообщества горожан начинают приобретать, пусть пока и в скромной
мере, черты концептуальной определенности.
ВОПРОСЫ И
ЗАДАНИЯ
В чем, по Вашему мнению, принципиальные отличия
концепта “город самоценен, как и самоценно
сообщество горожан” от бытовавших и бытующих
представлений о городах социально-экономического
толка?
Как, по Вашему мнению, ориентация на этот концепт
может изменить проектные инструменты в
архитектуре и градостроительстве, в частности, и в
стратегическом планировании и управлении, вообще?
Актуальна ли эта проблема для Вашего
муниципального образования?
Если да, то в чем Вы видите примеры этой
актуальности, и что, в управленческом смысле, можно
и необходимо делать уже сейчас?
3.3. Что и почему необходимо знать и учитывать о социальных изменениях в российском
обществе при стратегическом планировании и проектировании пространственного
развития?
Исходная точка зрения большинства аналитиков при рассмотрении социальных изменений в нашем
обществе — это констатация незавершенности общественных процессов.
В начале перестройки это обстоятельство осознавалось в утверждении о том, что современное
состояние общества характеризовалось как переходный период, что, естественно, приводило к вопросу: куда
осуществляется переход и в каких рамках можно оценивать его успешность?
На практике же, как писал С.В. Попов, получалась довольно странная для идеологии переходности
ситуация: «переход осуществляется сразу и в “чистый рынок”, и в “предпринимательский капитализм”, и в
“инфраструктурный капитализм”, и временами обратно в “государственный социализм. А уж про социально-
культурные условия и говорить нечего — процесс идет сам по себе — и, как всегда в таких (пущенных на
самотек) случаях происходит — идет в сторону криминализации общества и деградации культуры»
33
.
Далее выход из ситуации самотека стали видеть в определении приоритетов развития и подчинении
всей жизни страны этим приоритетам. Однако развитие предполагает возможность качественного изменения
системы, а усмотреть его можно лишь задним числом, оглядываясь назад и имея перед собой его результат —
развитую форму.
Моноцентрический характер развития, когда существует только одно ядро развития, делает
невозможным анализ таких популятивных систем, в которых одновременно идут множественные изменения:
32
Äëÿ òåõ, êîìó ñïîäðó÷íåå ìûñëèòü, èìåÿ äëÿ êàæäîãî ãîðèçîíòà ìûñëè îñîáûé òåðìèí, íàïîìíèòü, ÷òî
Äîêñèàäèñ ïðåäëàãàë äëÿ îáñóæäàåìîãî íàìè ãîðèçîíòà ñëîâî “ýêèñòèêà”.
33
Ïîïîâ С.В. Метаморфозы ïîëèòè÷åñêîé äåÿòåëüíîñòè â Ðîññèè (1985 — 1995 ãã.) // Ðîññèÿ è ìèð:
ïîëèòè÷åñêèå ðåàëèè è ïåðñïåêòèâû. Èíôîðìàöèîííî-àíàëèòè÷åñêèé ñáîðíèê ¹ 1. Ì., 1995. Ñ. 8.
растут и усложняются одни структуры (возможно, что некоторые из них будут считаться развившимися),
параллельно разрушаются и деградируют другие.
Особо стоит отметить такой вариант схемы приоритетного развития, как сверхмобилизационный
прорыв, когда однозначно определяется направление прорыва и вся организация страны подчиняется
достижению поставленных из мобилизующего центра целей. За “большой скачок” стране всегда приходится
платить неимоверно высокую цену. Но более важно, быть может, то, что при это резко сужается возможность
осуществления следующего шага развития. “Переделать то, что сделано, оказывается крайне сложным и
приходится платить почти ту же цену... собственно то, что сейчас имеет Россия и бывшие республики СССР
— последствие удачно осуществленного прорыва в 30-е годы”
34
.
Выводом из приведенной критики переходных моделей может служить утверждение о необходимости
перенацеливания: с ориентации на переходность и развитие — к ориентации на историческое становление и
освоение его результатов.
При этом сущность процессов становления можно видеть в признании равноправия многих факторов
при возникновении качественно нового общественного явления. Становящиеся структуры появляются не по
проекту и не в результате достижения целей, — они возникают на пересечении действий многих факторов в
конкретных условиях. Сложившаяся комбинация условий определяет то, почему возникает та или иная
общественная структура при взаимодействии одного и того же набора факторов.
Существенной чертой процессов становления является то, что в них участвуют такие целеобразующие
и рефлексивные факторы, как различные типы деятельности, индивидуальные, коллективные и корпоративные
субъекты деятельности). Иными словами, в процессах становления важную роль играют целеполагание,
производство целей и смыслополагание, производство смыслов, связанные с базовыми ценностями и
ценностными ориентациями, актуально присутствующими в сознании субъектов деятельности, в публичных
коммуникациях.
И проявляется это в том, что процессы становления состоят из событий, осмысливаются как события в
общественной жизни, но осмысливаются по-разному, в зависимости от целей, социальных устремлений и
культурных оснований. Правда, событийность общественной жизни еще не означает чего-то нового.
Действующие факторы процесса могут распадаться и не приводить к возникновению новых структур. Но если
при взаимодействии факторов процесса по поводу события появляется такая организация условий, которая
позволяет воспроизводить события данного типа — можно говорить о процессе становления. Результатом и
показателем процесса становления является появление новой организации условий, в которых факторы
проявляются. И эта новая организация условий позволяет воспроизводить в общественной жизни
определенный тип событий.
Далее, участие в процессах становления требует исторического самоопределения.
В перестроечный период было предпринято несколько попыток такого самоопределения, которые —
по разным причинам — приходится признать односторонними, неэффективными и нереалистическими.
Таковы, например, “интеграция в мировое сообщество”, “возврат в цивилизацию” и “возрождение”.
Недостаток схемы интеграции в мировое сообщество состоит не только в том, что Запад не спешит
конвергироваться с Россией, но, главным образом, в том, что схема эта не учитывает конкурентный и
катастрофически-событйный характер истории. “Государства и типы обществ конкурировали и будут
конкурировать — в этом ресурс истории и источник развития. Смена общественных формаций всегда
происходит резко — формации не прорастают мирно друг в друга, они “пожирают” друг друга”
35
.
Схема возвращения в цивилизацию, буквально примененная к России, означает, что цивилизация
находится где-то “за бугром”, что тысяча лет российской истории прошла где-то на обочине
цивилизационного развития, что семьдесят лет советского ее периода — одна сплошная “черная дыра”, что в
мире есть один единственный путь цивилизационного развития (западного, либерально-демократического и
технологического толка, причем сам Запад, да и весь мир, предстает при этом как нечто сугубо однородное,
стремящееся — или уже достигшее — “конца истории”) и т.д.
При всей ценности для культуры и общественного здоровья схемы возрождения, она страдает одним
существенным недостатком — опора на нее часто приводит к замыканию на собственные проблемы и не дает
глобальной исторической перспективы.
Одной из базовых схем исторического самоопределения российского общества, — утверждает уже
цитировавшийся выше С.В. Попов, — является схема освоения: освоения земель, освоение мира, освоения
собственной и зарубежных культур. И, добавили бы мы от себя, — их постоянного переосвоения.
Схема освоения, — в отличие от схемы колонизации, — “не предполагает никакого центризма — она
предполагает изначальное культурное и человеческое равенство... не навязывание своего способа жизни, а
совместное пользование дарами природы и совместную обработку и окультуривание земель. Само это
равенство всех участвующих в совместной жизни предполагает усвоение различных культур друг другом без
всякого насилия. В плане организации хозяйственной жизни схема освоения формирует собственный мир —
34
Òàì æå. Ñ.9.
35
Òàì æå. Ñ.12.
мир, складывающийся по законам совместного сосуществования различных культур и типов хозяйства,
соединенных общими инфраструктурами коммуникации”
36
.
Обратимся теперь, с точки зрения освоения, к особенностям становления социальной структуры
российского общества и, в частности, к особой роли корпораций и корпоративной социальности, которую они,
по мнению аналитиков, играют в нашем обществе.
Особенности социальных процессов, протекающих в настоящее время в России, по признанию ряда
социологов, состоят, в частности, в том, что ни принятые в западной социологии схемы борьбы социальных
групп (в политическом процессе), ни схемы социального партнерства (в социальном процессе) не работают —
при их прямом переносе на нашу российскую почву. Причину этого обстоятельства видят в том, что схемы эти
применимы в условиях сильно стратифицированного общества с определившимся экономическим укладом,
определившимися и осознанными интересами этих социальных групп, чего никак нельзя сказать о российском
обществе. Более того, они, эти схемы, применимы только к тем обществам, в которых социальность, как
таковая, т.е. ориентация на устроенность общества из автономных социальных групп, является базовой
ориентацией, основой присущего данному обществу “социологического воображения”, если воспользоваться к
случаю удачным термином Ч. Миллса
37
. Это утверждение эквивалентно тому, что для такого общества
изначально значимым является противопоставление “гражданского общества” и “государства”, выступающих
в качестве вполне самостоятельных и равносильных начал, чего никак нельзя сказать об обществе российском.
Социальный процесс в подсоветской России протекал таким образом, что социальные институты в
нем нивелировались, на их смену приходили “большие” социальные организации, в которых человек уже
переставал быть человеком социальным, переставал идентифицировать себя с какой-то социальной группой,
имеющей собственные интересы и закрепленной в социальной структуре общества. Эти большие организации,
называемые корпорациями, имели производственные и распределительные функции и именно вокруг них
формировалась особого рода корпоративная социальная реальность, отличная, скажем, от гражданской или
политической. В этой социальной реальности формировался “советский человек”, трудовые коллективы, такие
псевдообщественные образования, каковыми были партийные, комсомольские и профсоюзные организации, и
тот особый строй межчеловеческих отношений, которую А.А. Зиновьев описал как коммунальность и
которую можно было назвать “подсоветской интерсубъективностью”. Нельзя к тому же сказать, что
формирование корпоративного общества/государства оставалось неосознанным, оно выразило себя с
достаточной ясностью на излете застоя в концепции социальной однородности советского общества, которая и
означала опережающее стирание всякой социальности. Теперь хорошо известно, что эта концепция на самом
деле камуфлировала интенсивный процесс имущественного и властного расслоения общества, уже
начавшуюся тогда номенклатурную приватизацию.
Инерция корпоративно-структурированного социального процесса продолжается по сей день.
Социальные структуры кристаллизуются не вокруг собственности, не вокруг интересов каких-то социальных
групп, а вокруг корпораций, т.е. больших технических и/или технологических систем. Одной из них,
например, является корпорация государственный аппарат (и состоящая при нем номенклатура), со всеми
присущими ему административными, политическими и прочими технологиями.
Говоря о том, что процесс социального структурирования нашего общества имеет скорее
корпоративную, чем социально-групповую ориентацию, мы вовсе не имеем в виду, что одна из них
предпочтительней другой.
Все дело в том, что социальные институты, основывающиеся на каких-то ценностях и имеющие за
собой более или менее длительные традиции, социальные группы (любой численности) и социальные
организации, к числу каковых принадлежат и корпорации, — это различные по своей природе социальные
реальности, разные типы объектов социологического воображения. И вопрос только в том, какими
структурными соотношениями объединяются они в конкретных исторических обстоятельствах и в конкретном
обществе.
Оценивая перспективу выкристаллизовывания новых сообществ вокруг больших технологических
комплексов, В.Л. Цымбурский охарактеризовал ее как вполне реалистическую возможность “становления
действительно зрелого корпоративного общества” и “зрелой государственности... в корпоративных формах”
38
.
К этому можно добавить, что как вполне реалистическая некоторыми социологами оценивается и
такая перспектива такого радикального расслоения организационных и коммунитарных структур, при которой
сложатся “социальные структуры, состоящие из множества небольших групп, расположенных в строгом
порядке друг относительно друга”, что позволит “избежать или хотя бы смягчить сильное воздействие
власти.... Для большей конкретности, — продолжает автор этих слов, — можно представить себе некую
власть, — двух- или трехголовую, — которая оспаривает и делит зоны экономического или социального
влияния... и рядом с ней — разрастание группировок различной ориентации, создание специфических
36
Òàì æå. Ñ. 13.
37
Миллс Ч.Р. Социологическое воображение. М., «Стратегия», 1998.
38
Âûñòóïëåíèå «íà êðóãëîì ñòîëå» Ýêñïåðòíîãî ñîâåòà ïðè Êîìèòåòå ÑÔ ïî ìåæäóíàðîäíûì äåëàì “Ñòàíîâëåíèå
íîâûõ ñîöèàëüíûõ ñòðóêòóð â Ðîññèè“ // Ðîññèÿ è ìèð: ïîëèòè÷åñêèå ðåàëèè è ïåðñïåêòèâû. Èíôîðìàöèîííî-
àíàëèòè÷åñêèé ñáîðíèê ¹ 7.
владений, рост числа всевозможных теорий и идеологий, противоположных друг другу. С одной стороны,
гомогенность, с другой — гетерогенность”
39
.
Социальный процесс, о котором у нас идет речь, не без оснований именуется "модернизацией". При
этом чаще всего имеется в виду не столько "обновление" или "развитие", сколько преодоление отсталости,
свойственной якобы так называемым "традиционным" обществам. Уместность такого словоупотребления в
отношении России, страны с тысячелетней культурой и достаточно развитой индустриальной инфраструктурой
не раз подвергалась основательной социологической критике. Об этой некритически принимаемой концепции
модернизации, предполагающей взгляд на наше ближайшее будущее как на неизбежную вестернизацию, не
стоило бы и вспоминать, если бы за ней не стояло человечески понятных упований на обновление жизни,
возвращения ей так или иначе понятого человеческого достоинства.
В контексте проектного мышления для нас больший интерес представляет то понимание
модернизации, в рамках которого она означает цивилизационную стратегию, имеющую своим объектом
функциональные инфраструктуры жизнедеятельности и основывающуюся на практически доступных и
культурно приемлемых в данный исторический момент типах рациональности и связанных с ними
социальных технологиях (в частности, рациональности и технологий проектного типа).
Спектр этих рациональностей и социальных технологий задает определенный цивилизационный тип,
со свойственным ему набором базовых социальных ценностей. Аксиологическая рефлексия этих ценностей
осуществляет смысло- и целеполагание, делает возможным формулирование его ценностной концепции
(идеологии), раскрывая символическое содержание данного цивилизационного типа (его символический
капитал) и историософскую сюжетику символической борьбы за признание легитимности его ценностей.
В доиндустриальном и раннем индустриальном состоянии интегрированность и стабильность
общества обеспечивается принятием достаточно стабильной и однородной системы ценностей. Новые условия
становления постиндустриального общества — поток научно-технических инноваций, неопределенность
будущего и связанная с ней рисковая динамика, обнаруживающаяся дисфункциональность социальных
институтов, традиций и практик, сложившихся в индустриальную эпоху, — приводят к дестабилизации и
дезинтеграции общественной жизни.
Причем одной из предпосылок этих деструкций оказывается нерефлективное следование императивам
прежде принятых ценностных систем
40
. Достижение состояния интегрированности и стабильности в этих
новых условиях требует столь же радикальных ценностных изменений.
Более того, поскольку процесс социальных трансформаций, сопровождающих вхождение общества в
постиндустриальную эпоху, приобретает перманентный характер, ценностные изменения также становятся
перманентными. Свою интегрирующую и стабилизирующую роль ценностные системы в этих обстоятельствах
смогут реализовать лишь при выполнении непрерывной аксиологической рефлексии, отслеживающей
направленность ценностных изменений и сдвиги ценностных ориентаций в различных сферах
жизнедеятельности человека.
Условием эффективности такой рефлексии является, на наш взгляд, способность мыслить и наблюдать
коэволюцию, то есть одновременное развитие и вынуждающее действие факторов, относящихся к различным
процессам становления и притом — в разным сферам жизнедеятельности.
Ясно, что в таком расширенном пространстве коэволюции будут имплицитно складываться
непредсказуемые связи разнородных вынуждающих сил, будут кристаллизоваться новые точки притяжения
(аттракторы), новые смысловые и целевые фокусы, ориентация на которые будет необходима для
формулирования реалистических проектных задач.
ВОПРОСЫ И
ЗАДАНИЯ
Считаете ли Вы, что социальные изменения в
российском обществе, происшедшие за последние годы,
носят принципиальный характер и поэтому при
“строительстве” любых планов и прогнозов
необходимо их учитывать?
Были ли в Вашей управленческой практике случаи,
когда незнание (пренебрежение) этих изменений
приводило к ошибкам управления?
Приведите примеры.
3.4. Почему мы при проектировании пространственного развития обязаны обращаться к
средовому проектированию и проектной культуре?
39
Ìàôôåñîëè Ì. Îêîëäîâàííîñòü ìèðà èëè áîæåñòâåííîå ñîöèàëüíîå // Ñîöèî-Ëîãîñ. Ñîöèîëîãèÿ. Àíòðîïîëîãèÿ.
Ìåòàôèçèêà. Ì.,1991. Ñ.280-281.
40
Âàéñ Ã. Òðàíñôîðìàöèÿ öåííîñòåé è èíòåãðàöèÿ // Êåíòàâð ïåðåä ñôèíêñîì. Ãåðìàíî-ðîññèéñêèé äèàëîã. Ì.,
1995. Ñ.327-340.
В этом разделе речь пойдет о тех концепциях и процедурах проектирования, благодаря которым город
и городская среда могут быть удержаны в проектном процессе в качестве уникальных и самоценных
образований.
Среда — категория пространственно-временная, обозначающая некое “здесь-и-теперь”, в котором мы
существуем. ”Теперь” — это время конца века. Чтобы подчеркнуть историческую динамику представлений о
мире, связанных с отношением к нашей жизненной среде, приведем два характерных мнения, высказанные в
20-е и 80-е годы двумя известными архитекторами.
«Наши соборы еще не возведены. Те, что существуют, принадлежат другим — мертвым, они черны от
копоти и изъедены веками...Однако же всё только еще рождается в мир. Стоит отвести глаза от мертвых
вещей, и взгляд устремляется в будущее...Пусть эти зрячие глаза, эти знающие люди строят новый мир”(Ле
Корбюзье).
“Человечество неудержимо влечет к месту и времени его собственного саморазрушения. В течение
века мечта об управляемом прогрессе цивилизации, породившая желание создать великую метрополию,
обратилась кошмаром краха вследствие ее бесконтрольного разрастания”(Фредерико Раджи)
41
.
Мечта о будущем совершенном мире обернулась тем, что “индустриальное общество пришло к
неуклонному ослаблению и деградации чувства общности, и имеющее сейчас место наступления на
природную среду, на воздух, которым мы дышим, на небо, неотвратимо суживающееся для нас, еще больше
усложняют эту проблему, усиливая чувство отчуждения”
42
.Проблемы экологии природной среды и экологии
человека признаны сегодня универсальными. И если некоторые проблемы высокотехнологической
цивилизации могут показаться для нас делом отдаленного будущего, то с проблемами отчуждения,
стандартизации, варварского разрушения природной среды, обезличивания человека, утраты ощущения дома и
града мы сталкиваемся уже давно, и в более острых формах, чем страны Запада.
Впрочем, в этой лекции, обращенной к прикладным вопросам, нас больше будут интересовать не
общие социально-культурные процессы средообразования, а те его стороны, которые связаны с деятельностью
средового проектирования и культурно-антропологическими потенциями современной проектной культуры, с
их способностью противостоять средовому отчуждению и самоотчуждению человека.
Как достояние современности, проектная культура противостоит “идиотизму городской жизни”
43
—
своим творческим началом, личностным характером и памятью “большой культуры”. Впрочем, нас в данном
случае, ввиду прикладного характера нашего интереса, интересуют не столько общие социокультурные
координаты проектной культуры, сколько ее проектные интенции, которые практически реализуемы в
проектной работе по городскому и региональному средообразованию. Поэтому далее мы остановимся на
некоторых особенностях проектной методологии, как препятствующих, так и способствующих утверждению
города и региона в качестве самоценных образований.
Подвох градообразующих факторов
В методологии градостроительного проектирования недавнего прошлого, опиравшейся на понятие
градообразующих факторов, как правило, предполагалось, что факторами этими являются крупные
промышленные производства: технологические потребности этих производств задавали характер
функционального зонирования территории и использование ее природных ресурсов, а исходя из потребных
объемов рабочей силы определялись потребности в жилье и учреждениях социально-культурной сферы.
В силу ряда причин, анализ которых не входит в нашу задачу, из этой методологии выросло
отношение к городу как вторичному, зависимому от промышленного производства образованию, не
имеющему собственной исторической, культурной и экологической ценности. Расхожими метафорами этого
отношения давно стали: задача градостроительства – это “размещение производительных сил”; население –
это “рабочая сила”; город – это “рабочий поселок при заводе”, в лучшем случае “город-спальня”.
И что особенно важно для нас сейчас, — так мыслимый город не мог мыслиться в качестве
человеческой реальности, а значит, и проектироваться в качестве таковой.
Говоря это, мы имеем в виду прежде всего не идеологические декларации (вроде “все для человека,
все во имя человека”), и не творческие намерения проектировщиков, а обусловленность результатов
проектирования внутренним строем лежащих в его основе проектных концепций и процедур.
Методология, основанная на понятии “градообразующих факторов,” — типичнейшее проявление
функционализма в проектировании. Эта констатация важна для нас потому, что опознание и преодоление
основанного на голом функционализме проектного тоталитаризма могло идти и шло по двум линиям: —
можно было переосмысливать содержание понятия о градообразующих факторах (например, включая в их
число экологические объекты, исторические части поселения, культурные традиции... и даже население как
таковое); а можно было стараться выйти за пределы функционалистской парадигмы как таковой и начав
рассматривать город не как образование, производное от каких бы то ни было функций, а как образование
41
Öèò. ïî: Êèñëîâà Í. ÕÓ11 Òðèåíàëå â Ìèëàíå: ðåàëüíîñòü áîëüøîãî ãîðîäà è åãî îáðàç â õóäîæåñòâåííîé
êóëüòóðå 80-õ ãîäîâ //Èñêóññòâî — Îáùåñòâî — Ñðåäà (80-å ãîäû). Ì., 1989.
42
Hunter S/ Public art in Monte-Carlo // Art News. 1987\4. P.46.
43
Ïàðàôðàç íà ñëîâà Ê. Ìàðêñà, ïèñàâøåãî — ïî ïîëíîìó íåâåäåíèþ òàêîâîé — îá “èäèîòèçìå ñåëüñêîé æèçíè”..
самоценное, как достояние национальной или мировой истории и культуры, как достояние всех живущих,
живших и будущих жить в нем людей.
Мы смеем утверждать: сколь бы не расширялось число градообразующих факторов, сколь бы
сублимированно ни понимать их, мысля в рамках функционалистской парадигмы, проектировщик отрезает
себе — и тем, кто зависит от результатов деятельности, — путь в город и городской образ жизни. Отказывая в
самоценности городу, мы отказываем в ней и горожанам, а тем самым, хотим мы этого или не хотим,
покушаемся на достоинство человека как самоценного и свободного существа.
Подвох столичности
В принятой методологии градостроительного проектирования налицо скрытая перспектива
“столичности” и “западности”. Считается, что степень выраженности городского начала, проявленности
городского образа жизни в городе возрастает по мере роста его размеров, что, в конечном итоге, способствует
распространению мнения о столице как эталоне города как такового. (В слегка смягченной, но все же
достаточно читаемой форме это мнение сквозит в метафоре “региональных столиц”: “Иркутск — столица
Сибири” или “Екатеринбург — столица Урала”.) А поскольку, во-вторых, именно столицы оказываются
вместе с тем наиболее вестернизированными городами, то налет некой условной, заочной западности
воспринимается как непременный признак урбанизированности, в чем бы конкретно этот налет не выражался.
Должно заметить, что обе эти перспективы скорее относятся к числу бессознательных предположений
и профессиональных фантомов, чем к числу каких-либо обоснованных суждений.
Однако тенденция планировать развитие всех поселений по типу крупнейших городов приводит к
довольно серьезным издержкам, поскольку при этом (а) игнорируются локальные особенности образа жизни,
средовое своеобразие поселения, и потребности в его именно развитии и (б) не принимается во внимание все
многообразие форм развития поселенческих структур, свойственных, например, Востоку и Югу.
Архитектура — искусство стратегического
(К вопросу о соотношении стратегического, корпоративного и архитектонического)
В трудах по истории и теории архитектуры не редко упоминание о том, что архитектор – это главный
строитель (иногда, как носитель замысла о будущем сооружении, чаще, как прораб, руководитель
строительных работ). Однако мы не с меньшим основанием можем сказать, что архитектор – это тектор архэ,
устроитель изначального, а архитектура – тектоника архэ, устроение, выявление и упорядочение начал,
археология и археопоэзис
44
.
Говоря так, то есть говоря о пространственно-жизнеустроительной функции архитектуры, стоит
вспомнить о телесности-пространственности-зримостности как основе антропологического воображения.
Пространство, по В.Н. Топорову, с одной стороны, образует рамку, внутри которой мифологическое,
символическое и архетипическое обнаруживают себя, как «универсальные модусы бытия в знаке», а с другой,
оно «старше этих модусов». Но оторвавшись от пространства и став по видимости самостоятельными, эти
модусы продолжают находиться «в пространственном пленении: вне сферы пространственности они не
мыслимы, и, более того, пространство задает условие (их) реализации и актуализации».
И далее: «само пространство и его заполнение… образуют род некой «перво-матрицы»… в
соответствии с которой... состоялся прорыв из еще в основном «природно-материального» в сферу культуры и
ее высшей формы — духа»
45
.
Что означает здесь мысль о пространственной плененности мифологического, символического и
архетипического? И что это за прорыв из царства необходимости в царство свободы?
С одной стороны, ею подчеркивается неустранимая насыщенность всего, что переживается и
мыслится опространствованно, мифологическими, символическими и архетипическими содержаниями. И в
этом можно видеть исток софийной умудренности пространства, как такового
46
.
А живые, самодвижущиеся тела столь же пространственны, как тела, принадлежащие мертвой
природе, как воспринимаемые и мыслимые образы (тех и других), то софийность обнаруживает себя столь же
пространственной, сколь и зримостно-телесной-двигательной. Причем «обнаруживает» в буквальном смысле
слова, проявляясь во внешних, по отношению к человеку, явлениях природы или культуры, и в
пространственности его, человека, телесного устроения и двигательного поведения.
Но с другой стороны, не потому ли, что пространству вменена способность пленять (связывать и, в
конце концов, мертвить), переход из области «материально-природного» в область культуры (и далее – духа)
мыслится прежде всего, если не исключительно, как животворящее событие-прорыв, причем опосредованный
все тем же орудием пленения, то бишь пространством, но не как деятельность в пространстве и с
44
А с точки зрения архетипической психологии и психотерапевтической концепции психоавтопоэзиса еще и
производство/воспроизводство архетипического, как коллективного бессознательного.
45
Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. М., 1988. С. 6.
46
Генисаретский О.И. Окрест вершин: антропологическое воображение и перфективный праксис // Совершенный человек.
Теология и философия образа. М., 1998. С. 261-290.
пространством, не как пространственно-устроительное и архитектоническое высвобождающее человека из пут
пространственного пленения творчество?
В этой поворотной, поистине критической точке хотелось бы быть правильно понятым. Различая
«мифологизацию как создание семантически наиболее богатых, энергичных и имеющих силу примера образов
действительности и демифологизацию как разрушение стереотипов мифопоэтического мышления, утративших
свою «подъемную» силу», уважаемый автор и среди постулированного им пространственного пленения
оставляет место свободному выбору и деятельности, впрочем, в этом цитированном тексте никак не разъясняя
его
47
.
Благодаря розыску взаимоотношений «структуры пространства» (вкупе со временем) и «структуры
текста», взаимоотношения пространства и текста оборачиваются взаимоотношениями архитектоники (а в
более общем виде — экотектоники) с текстурами культуры (и далее с соответствующими им текстурами
сознания).
При этом архитектоники опознаются как пространственно-вещественные текстуры (экотекстуры), а
текстуры как архитектоники культуры (родовой души, родового сознания/бессознательного).
Души – как формы, эйдоса тела, которое, помимо того, что оно опознается как «вещество», материя
души, в силовом поле пространственно-текстовых взаимоотношений, несомненно обнаруживает себя как
архитектоническое (имеющее сущностный строй) и текстурное (насквозь прозначенное, пронизанное
знаковостью) целое.
Но и напротив, не только человек оснащен (отягощен, но и облегчен, высветлен) телесностью.
Телесны, – а потому архитектоничны и текстурны – и космос в целом, и все про-из-ведения изводимой из него
культуры, которыми окружает себя человек.
Подводя итог своих историко-архитектурных изысканий, В.Л. Глазычев определяет архитектонику как
эмпатию устойчивости
48
. Ну а если свести это определение с высказанным выше взглядом на архитектуру, как
тектонику архе, и начать относиться к архитектоническому, как к результату архитектурного переусвоения
совокупного человеческого опыта (и знания, и действования), то — в своем предельном выражении –
архитектоника предстанет перед нами как жизнепрактическая эмпатия нерушимости, вечностности,
возводимых человеком сооружений
49
.
Предметом этой эмпатии являются силы природы, вовлеченные в состав сооружения и
использованные для уравновешивания, усмирения давящих, угнетающих человека сил всемирного тяготения,
едва-едва, по природным меркам, вставшего на ноги.
Это также эмпатия человеческой со-во-оруж-енности, и тем самым борьбе человека с тяжестью бытия
в мире, со-оруд-ийности, облегчающей тяжесть труда, ремесла жизни, со-о-руд-ийности, отсылающей к
извлеченной из недр земных руд и тем самым возвращающей трудящегося и борющегося человека к Матери-
Земле.
И к природе, часть сил которой в архитект-ургии встала на сторону человека в его борьбе-
соперничестве (анергии), труде-сотрудничестве (синергии) со смертью, этой всепоглощающей, темной
стороной материи, природы-рода. И, может быть, именно благодаря архитектуре и архитектоничности, эти
вставшие на сторону человека (в его борьбе с силами тяжести и тьмы), одомашненные родом человеческим
силы опознаются как легкие и светлые, возносящие и просветляющие, как силы защищающие и спасающие.
Хтоническая архитектоника, архитектургия недр достраивается тем самым до светостроительства, до
плазматической архитектоники, сооружения которой изваяны из света, а обитателями которой становятся
астральные, световидные существа
50
.
Благодаря архитектонической эмпатии, культово-артикулируемая жизнесмертная конечность
человеческого бытия принимает — в архитектурном измерении культуры — вид символического
противоборства тяготеющей в темную глыбь Земли тяжести со взмывающей к солнечному свету легкостью
Небес. Противоборства, являющего символическим жестом-двигом вставшего с четверенек на ноги человека-
животного, возмогшего тем самым вертикальное измерение мира и не намеренного более ютиться жизнью и
47
Там же, с. 7.
48
Глазычев В.Л. История архитектурного творчества. М., 1999.
49
А также и подобных им явлениям природы – деревьям, горам, пещерам, например.
50
В этом смысле мы вправе говорить о фотосинтезе культуры. «Это позволяло в образе видимой телесной формы играть в
архитектонику в жанре упражнения совершенного гимнастического тела. В готике, с работы Сюгера в Сан-Дени, идет
сложное слияние божественного и царственного начал. Уже в Сан-Дени тоже есть архитектоника телесного рывка, но
ввысь, плюс светотектоника "осиянности" королевской капеллы "розой" фасада, так что при взгляде изнутри, из
центрального нефа по одну сторону оказывался алтарь — по другую образ совершенного человека на фоне свето-
цветового диска.
Позднее, в городских соборах царское начало уходит, так что "роза" есть не противовес алтарю, а его словно бы
удвоение. Еще позднее средокрестье нефа и трансепта получает еще одни световые "ворота" — прямо вверх, в башню,
для этой цели воздвигаемую с великими трудами и не без риска» (Сообщено В.Л. Глазычевым автору во время написания
этой статьи).
смертью в норах-пещерах, аки лисы, но начавшего строить себе, — чтобы было где преклонить главу, города,
дома и Храмы.
Если взглянуть на положенную мыслью конечность человека с плазматической (фантазматической)
точки зрения, то станет ясно, что конечность – это отрицательное определение человека, прорицаемое
относительно не-о-конеченных образов воображения (фантазмов бесконечного бытия). Воистину, всякое
определение есть ограничение, разграниченность и предел. Конечность наличного бытия отпределена
бесконечностью возможенного, возпоставленного воображением бытия. Наличность – конечна, но конечно ли
обналиченное в ней бытие?
Причем никак не скажешь, что это возможенное и возпоставленное воображением бытие бестелесно.
Напротив, оно многоразлично опосредовано телесностью и потому архитектонично, что с особой
отчетливостью проявляется в образах человека, объединяемых под рубрикой «символической анатомии»
51
.
А поскольку возпоставление делает ставки на воображаемую человечность, оно осуществляется в
броске-порыве, которые не надо путать ни с решительностью к действию, ни с находчивостью в отношении
его направленности.
Так что архитектура – это не только стациальная тектоника изначальности и первоначал (архе), этих
застывших в вечности движений, но и актуальная архитектургия, строящая и упорядочивающая деятельность,
имеющая собственный динамический хронотоп, в котором неповторимым образом смыкаются
эксцентрирующие, центробежные выразительные интенции/функции, с одной стороны, и инцентрирующие,
центростремительные воспринимающие интенции/функции, с другой.
Этот хронотоп поставлен как особая, не сводимая ни на какие другие разновидности опосредования
культурно-антропологическая позиция, наделенная своим антропным схематизмом (сознавания/действования),
неповторимой образностью человека. И судьба этой позиции, равно как и ее история, должна прослеживаться
как автономная, независимая от языка, письменности, от социальных институтов и других «структур» линия
культурной трансляции.
Именно в этом смысле мы имеем право и должны говорить о священно-пространственном ведении,
как об особом горизонте и перспективе культурной и человеческой истории.
В профессионально-архитектурном, строительном знании при анализе архитектурных сооружений
(объектов) принят принцип единства функции-конструкции-и-формы (или как у Витрувия: пользы, прочности
и красоты).
Этот принцип во многом схож с театрально-сценическим принципом единства места-времени-и-
действия, с одной стороны, и с ситуационистским принципом «здесь-и-теперь», имеющим сегодня столь
широкое хождение, с другой.
Однако если говорить не об отдельных сооружениях (и иных архитектурных объектах), а об
архитектонической составляющей культуры как таковой, функциональные, конструкционные и иконические
составляющие, синтагматически объединяемые в отдельном сооружении, в парадигматике/архитектонике
культуры оказываются разнесенными по разным расслоенным друг относительно друга мирам.
Так интенции/функции, архитектонические конструкции (структуры) и иконические сверхобразы
могут размещаться в разных пространствах/мирах культуры. И, тем не менее, единство того или иного
архитектона (например, храма, дома или крепости, или дворца) сохраняется. При этом они квалифицируются в
качестве архетипов.
Любопытно, что если функция соотносима с пользой и благом (добром), а форма – с образом и
красотой, то – в рамках этой тройки самоценностей — конструкция соотносима с истиной.
Впрочем, в этом соотнесении нет ничего странного: еще платоники знали, что рациональные
построения разума (математические конструкты) к тому и предназначены, чтобы искать и находить
правильные, приоткрывающие математические истины, решения проблем.
В целях типологической полноты стоило бы, наряду с синархическими конструктами,
синергетическими интенциями/функциями и синиконическими формами, рассмотреть также синипостасные
персонатуры, которые, очевидно, могут быть не только индивидуальными или коллективными, но и любыми
из тех, что при ее нынешней развитости допускает наше социологическое воображение
52
.
51
Символические анатомемы принадлежат к числу рефлектированных схематизмов телесности, схем тела. Как известно,
Кант считал схематизмы промежуточными формациями сознания, опосредующими чувственность и рассудок, корни
которых помещались им как раз в воображении.
52
О типологии отношений синархии, синергии, синиконии и синипостасности см. нашу работу: Поводы и намеки. М.,
1993.
ВОПРОСЫ И
ЗАДАНИЯ
В чем Вы видите различия между традиционным и
средовым градостроительным проектированием?
Возможно ли, по Вашему мнению, использование
средств средового проектирования применительно к
городам и системам расселения?
Приведите примеры из вашей (или других городов)
управленческой практики, когда реализация
градостроительных проектов, выполненных
традиционным для советского времени способом,
приводила к негативным пространственным,
социальным, экологическим изменениям.
Как Вы считаете, можно ли было избежать этих
потерь за счет изменения проектного
инструментария?
ЧАСТЬ 2. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ СТРАТЕГИЧЕСКОГО
ПЛАНИРОВАНИЯ
ФИЛОСОФИЯ РАЗВИТИЯ И ПРОБЛЕМА ГОРОДА
53
П.Г. Щедровицкий
заведующий сектором программирования регионального культурного
развития Российского Института Культурологии МК и РАН
кандидат философских наук
1. Нарастающий во второй половине ХХ столетия кризис больших городов захватил нас с такой же
неожиданностью и стремительностью, как и рост их в конце прошлого века, и заставил признать, что за
прошедшее столетие не удалось составить сколько-нибудь ясного представления о сущности и перспективах
развертывания городских форм жизнедеятельности (ЖД) и городской культуры.
Если считать, что мы продвинулись в плане выделения основных инфраструктур городского
хозяйства, то этого, к сожалению, уже нельзя утверждать относительно тех социокультурных процессов,
которые констатируют ткань жизни современного города.
Существующее теоретическое зрение не позволяет выделять и фиксировать эти процессы в их
имманентной логике и, тем более, описывать все многообразие взаимозависимостей между этими процессами
и их влияние друг на друга. В большей степени, чем когда-либо, мы понимаем, что выработанные
человечеством механизмы проектирования и исследования, методы управления не адекватны ситуациям,
сложившимся в больших городах и урбанизированных регионах. Более того, мы все чаще убеждаемся в том,
что применение этих методов и эксплуатация привычных форм мышления и деятельности во многом создает
тот исходный ряд разрывов и рассогласований в процессах городской ЖД и городского управления, который
затем осознается как “проблемы” города.
Вместе с тем нас часто охватывает ощущение, что мы переживаем эпоху существенных перемен. При
анализе проблем города эти перемены ассоциируются со сменой структуры хозяйства, с изменением карты
профессий и структур занятости населения, с экологической ситуацией, с экспортом городской формы жизни
за счет использования интеллектуальных и информационных технологий, с децентрализацией и
диверсификацией исконно городских функций и изменением статуса города. Меняется та система ценностей, в
рамках которой мы обсуждаем и анализируем ситуации, складывающиеся в больших городах. Мы фиксируем
тот факт, что городская культура претерпевает переходную стадию своего развития, однако, мы не можем
ответить с достаточной степенью определенности, от чего к чему происходит переход.
Может быть, мы находимся на пороге возникновения новой городской формации?
Как бы мы не отвечали на этот вопрос, приходится признать, что на наших глазах разрушаются
стандарты и эталоны городского образа жизни предшествующих десятилетий, происходит деградация
гигантских урбанизированных регионов, меняются установки и ориентации городского жителя, а вместе с тем
меняется характер ответа на вопрос, что значит быть горожанином.
В теоретических и организационных дискуссиях явно прослеживается ностальгия по тем временам,
когда специалисты думали, что они понимают, что такое город.
В этой ситуации имеет смысл вернуться к обсуждению самой идеи “города”, того, что можно назвать
Духом городской формы ЖД, того фундамента, на котором в большей или меньшей степени строились все
предшествующие городские формации. Возникает задача ввести новую действительность и, в пределе, новую
онтологическую картину жизни “города”, отличную от тех представлений, на основе которых можно
производить нормализацию хозяйственной деятельности городов и “дизайнирование” систем городского
управления.
Однако не следует думать, что такого рода установка формируется нами впервые и никому до нас не
приходила в голову задача реконструкции и оформления идеи “города”.
Именно поэтому нас будут в первую очередь интересовать те трудности, с которыми приходится
сталкиваться при постановке онтологического вопроса и распределении содержания понятия “города”.
53
Материал подготовлен на основе разработок Московского методологического кружка. Опубликовано в сб.
«Муниципальные технологии». Обнинск, 1997.