Балобанов А.Е., Генисаретский О.И. (сост.) Стратегическое планирование в муниципальном управлении
Подождите немного. Документ загружается.
ПРОЕКТИРОВАНИЕ, ИССЛЕДОВАНИЕ И КРИТИКА В СФЕРЕ
ДИЗАЙНА
66
О.И. Генисаретский
эксперт Совета по местному самоуправлению в Российской Федерации
заместитель директора Института Человека РАН
вице-президент Международного фонда “Культура и будущее России”
доктор искусствоведения
акое отношение к дизайну, предметной среде, потребительским качествам вещей имеют модальные
категории, — вправе спросить скептически настроенный читатель? Каково их место в предмете теории и
методологии дизайна? Не уместнее ли обсуждать их в модальной логике или на худой конец в философской
онтологии?
К
На эти и подобные вопросы есть вполне отчетливый ответ: нигде, как в дизайне, деятельность
проектирования не связана так крепко с исследованием и критикой, — а связь эта, как я постараюсь показать,
имеет очень определенные, хотя и мало изученные модальные характеристики. Причем, если вопрос об
отношении проектирования и исследования был поставлен и частично рассмотрен в отечественной литературе
о дизайне, то место критики в нем, по сути дела, осталось не описанным
67
. Поэтому модальные
характеристики деятельности проектирования (его внешнюю и внутреннюю модальную структуру) уместнее
всего рассматривать на примере отношения критики и дизайна.
Ввиду известной близости между дизайном и искусством вопрос о критике естественно заставляет
вспомнить критику художественную. И хотя не о ней только пойдет у нас речь, имеет смысл всмотреться в то,
чем обычно занимается именно художественный критик: на примере его деятельности проще представить себе
критику деятельности вообще, проще понять цели и смысл критического отношения к ней и формируемой ею
действительности.
Обычно художественный критик занят двумя нераздельно связанными делами: во-первых,
истолкованием смысла и оценкой произведений искусств (с точки зрения устоявшихся в культуре
художественных ценностей) и, во-вторых, выявлением новых, пока неясных еще художественных ценностей
(на основании накопленного опыта критических оценок), закреплением их в системе общественной культуры.
Первая сторона дела основана на том, что в культуре всегда присутствует выработанная историей и
утвердившаяся в опыте критики система художественных ценностей, обращающаяся, в частности, как
сообщенное средство истолкования и оценки выбранного критиком или данного ему произведения.
"Отнесение к ценности" составляет основу последующей работы критика: демонстрация произведения,
описание его формально-эстетических особенностей, выражение его предметного содержания и основного
смысла, изложение и обоснование оценки его значения (в каком-то контексте) — все это направлено в конце
концов к тому, чтобы определить место произведения среди известных и принятых в обществе культурных
ценностей. В акте истолкования и оценки проблематичными являются произведения (как объект оценки), а
система ценностей, напротив, признается неусомневаемым авторитетом и источником нашей способности
понимать и ценить. С другой стороны, в акте выявления ценностей и закрепления их исходят из
непроблематичности произведения (одного или многих), предполагают его несомненную значимость и
правильность, а систему ценностей полагают предметом переработки, исправления. Внесение смысла
произведения и его значащей структуры в систему ценностей, существовавшую раньше, согласование одного
с другим, ценностная переориентация культуры и постоянная забота об укреплении и распространении вновь
обретенной ценности все это составляет вторую существенную сторону художественного освоения игры и
жизни.
В постоянном контакте критики и искусства вырабатывается художественно-эстетическая структура,
транслируемая за пределы собственно искусства, в другие сферы общественной жизни, где она уже, правда, не
реализуется в художественном творчестве, но служит углублению опыта других деятельностей, отображая в
них художественно освоенную в искусстве человечность. Критика составляет предпосылку и условие
66
Настоящая публикация представляет собой часть исследования «Модальная методология и проектная культура»,
выполненного в 1976 г.
67
См. наши статьи: Место критики в системе суждений об искусстве // Декоративное искусство СССР, 1972/6 и Мнение о
критике // Техническая эстетика, 1988/9.
художественной интеграции общественной жизни, ибо поверяет ее совокупным ценностным опытом и сама
поверена — в меру ее интеллектуальной основательности — на разумность
68
.
Когда речь идет о критике, имеют в виду не присущую всем способность критического отношения к
действительности — способность к оценке и выбору, — а обособившуюся функцию общественной
деятельности, отправляемую в институционализированной форме и обладающую выразительными, культурно
значимыми средствами. Именно в этом смысле можно говорить об общественном содержании и назначении
критического сознания.
Вопрос об обособлении критики и формах ее общественного существования следовало бы обсуждать
в определенном историко-культурном контексте. Для целей нашего рассуждения достаточно различить три
типа критического отношения к какой-либо сфере деятельности:
1) критика может быть необособившимся, связанным моментом какой-то деятельности, отправляемым
непосредственно через личные формы сознания исполнителя деятельности (личное оценочное мнение деятеля
и его личный выбор);
2) критика может осуществляться как относительно самостоятельная функция какой-либо
деятельности, отправляемая наряду с другими ее функциями и в целях ее (в этом случае она осуществляется в
предметных средствах данной деятельности и по отношению к ее предметным результатам);
3) наконец, критика может быть самостоятельной, обособившейся деятельностью со своими
особенными средствами и целями, иметь свою историю и субкультуру (и тогда ее предметом становится
любая другая деятельность — причем, в целом, а не в одних только предметных формах).
В дизайне, например, первая форма критики представлена в оценочных суждениях дизайнеров-
практиков и в их проектных инициативах (в выборе предметов и средств проектирования); вторая форма — в
методических разборах решений проектных задач и в обзорах деятельности какого-то дизайнера, направления
или школы дизайна; а третья (очень часто на сегодня) — в социологической или культурологической критике
общественного функционирования дизайна в целом. Но это только примеры, и не более.
69
Опираясь на известный принцип историзма, согласно которому более развитая форма практики
является основанием для рассмотрения менее развитой формы, мы далее будем иметь в виду исключительно
свободную критику, обособившуюся от других форм деятельности в социокультурном и интеллектуальном
отношениях и способную к самостоятельному развитию своего содержания. Все сказанное о ней сохраняет
силу и в отношении двух других форм ее осуществления, хотя и нуждается в известных оговорках.
Общественная природа критики, ее социальные функции и стоящие за ними культурные структуры с
неотвязной очевидностью проступают в практике критической коммуникации. Ведь говоря о критике как о
самостоятельной деятельности, мы имеем в виду не уединенного ценителя, ценностные предпочтения
которого питают его одного (или близких ему), и не оценки результатов профессиональной деятельности,
организованной в технологических системах (эти стороны вопроса, как ясно из сказанного выше, вторичны).
Содержание критической инициативы прежде всего выявляется в критической коммуникации, цель и смысл
которой — выявить и утвердить общезначимые ценности, сделать понятным их определяющее влияние на
судьбу оцениваемой деятельности.
Общезначимость критики — понятие, касающееся как характера средств критической деятельности,
то есть системы ценностей, на которую она опирается, так и достоинств отдельного критического суждения.
Она реализуется, в первую очередь, в структуре критической рефлексии, в той организованности сознания, что
индуцирована в нем его включенностью в критическую деятельность. (Структура акта ее производна от
структуры рефлексии, направленной на предметную ситуацию, есть ее живое предметное выявление.)
Общезначимость суждения, как известно, удостоверяется через выявление основания и доказательство его
обоснованности. Критика не составляет исключения из этого правила. Как и было уже сказано, тому служит
ясное, отчетливое понимание наличных ценностей, отнесение оцениваемого явления к ним, и демонстрация их
совместимости, соразмерности.
В дизайне критической оценке в основном подлежат образ, структура и функция вещи.
70
В
постижении образа оценивается смысл вещи, ее включенность в культурную целостность жизни. Тут
раскрывается сообразность вещности и духовности, в данной вещи достигнутая. Структура и функция также
усматриваются в образе, но только в той мере, в какой ими поддерживается целостность образного замысла.
Оценка структуры — "как вещь делается?" — более важна для профессиональных целей, хотя она же
существенна и для понимания смысла вещи в коммуникации: представив то, как вещь сделана, легче
воспринять ее смысл. Сообразность структуры, ее способность выразить в образе вещи предназначенный ей
68
Мы не имеем цели подробно рассмотреть структуру художественной критики. В этой работе она для нас — известный
всем образец критической деятельности вообще, образец, ориентируясь на который, можно понять критическую роль
ценностей в любой сфере жизни. Мы просим читателя далее следовать по маршруту термина "ценность", имея в виду
ценности произвольного рода, а не только художественные, и критику любой деятельности, а не только художественной.
69
Мы отвлекаемся сейчас от таких форм оценочной деятельности, как экспертные (или административные) оценки
качества. Поскольку они организованно интегрированы в дизайнерские учреждения и строятся на технический манер,
постольку их критическая функция остается скрытой, приглушенной. Однако нетрудно было бы показать, что и тут
реализуются нормы критики как деятельности.
70
Термин "вещь" здесь и далее принимается категориально и обозначает предмет дизайнерского проектирования любого
масштаба — вплоть до предметной среды в целом.
смысл, также подлежит критической оценке. В образе структура предстает как раз той своей стороной, какой
она вступит в жизнь. Оценивая функцию, критик выявляет естественную целесообразность вещи в тех
обстоятельствах, где вещи придется функционировать. Какие структуры и функции в вещи образно
усматриваются и оцениваются — зависит только от широты критического воображения.
А основания? По отношению к отдельно взятому критическому суждению забота об основаниях
кажется излишней: они скрыты в бессловесной глубине сознания. Мнение авторитетного критика — само по
себе достаточное основание. До тех пор, пока у нас не возникло сомнение — "а оправданна ли оценка?". Когда
же перед нами много разных, а порой и противоречивых оценок, требуется, чтобы были продемонстрированы
их основания, потому что только против оснований, а не против мнений, можно возражать.
Внутренним (и в подавляющем большинстве случаев единственным) основанием критики являются
общезначимые художественные ценности. Однако это не все: встречаются еще оценки нормативные,
исходящие из понимания должных качеств вещи, и оценки теоретические, основанные на знании того, какими
бывают эти качества. Поэтому нужно понимать, как в деле критики связаны между собой ценность, норма и
знание, какую роль играют они в обосновании оценок; и не только понимать, но и уметь убедительно провести
эту связь в каждой ситуации, где почему-либо оценку требуется обосновать. Словом "критика" у нас
обозначают все три формы сознания сразу — в методологическом анализе их следует как можно жестче
разделять, рассматривать особо и лишь затем приводить в связь.
Если в критическом отношении к вещи выявляется ее ценность, то в проектном — назначается норма
бытия и делания вещей. Нас сейчас интересует не то, как проектное отношение участвует в технической
разработке и материальном воплощении вещи, а его осуществление в сознании и высказываниях
проектировщика. Прежде чем проектный замысел разовьется до ясного образа, отчетливой структуры и
точной функции, он нерасчлененно складывается в целостном проектном воображении. Деление на
структурные составляющие проекта и на этапы процесса проектирования происходит потом, а сначала
целостный замысел пребывает в проектном сознании. Оно равно присутствует и в практическом делении
вещи, и вне его — во всех размышлениях о дизайне. Большое значение дизайна для культуры в том и состоит,
что в нем проектирование складывается в самостоятельную форму сознания, и мы получаем право говорить о
проекте безотносительно к вещи.
Нормативная критика вещи также может исходить из данных проектного сознания, особенно когда в
роли критика выступает дизайнер. При этом проектный замысел непосредственно выливается в оценочное
суждение, а проект предстает как ценность. Конечно, чаще критик опирается на нормы, уже когда-то
высказанные и даже ставшие традиционными, но дизайнер может основываться и на данных критической
оценки, и на имеющихся знаниях. Критическое сознание фокусирует внимание на областях тех вещей,
образная и структурно-функциональная ценность которых сейчас представляется наибольшей. В этих пределах
и назначается новый проектный замысел: оценка осуществляется в проекте. Пока это еще не проект-
изображение, а проект-предположение, содержание которого потом сможет вообразиться, структурироваться и
найти функциональную определенность. Назначение исходит еще и из знания о том, что есть сообразность и
какой она бывает, как устроены структуры, какими бывают функции. Очевидно, что ценностные и
познавательные основания проектного замысла не вполне покрывают друг друга. Чаще всего оценка
понимается как выбор из тех имеющихся возможностей, о которых мы именно знаем. В этом случае знание
шире оценки.
Приходится только сожалеть, что проектное суждение, где бы непосредственно ценилась вещь, столь
редко можно встретить в статьях о дизайне. Видимо, критикам недостает непосредственности проектного
сознания, а практики слишком склонны стилизоваться под теорию.
Третье отношение к вещи — познавательное — говорит о том, что есть вещь безотносительно ко всем
действиям с ней. Если оцениваем мы всевозможное, проектируем — должное, то знаем существующее.
Раскрытие смысла вещи в виде доказательного знания — дело весьма кропотливое, особенно если учесть, что
разнообразие условий, в которые можно поместить вещь, неисчерпаемо, функциональные потребности —
безграничны, а образ — ускользает от всяких попыток его определенного схватывания в знании. Речь идет,
разумеется, не о том знании, когда на вопрос — "что есть вещь?" — отвечают указательным пальцем. Такое
знание бесполезно и для критика, и для проектировщика. Знание составляет вещь с другими вещами,
вследствие чего она оказывается пронизанной всесторонностью оценочных отношений, и дает средства
образного и структурно-функционального воплощения исходного замысла. А для этого само знание должно
быть ясным и логически отчетливым, невзирая на сетования критиков о его сухости, а проектировщиков — о
его необязательности. Понятно, впрочем, что и знание не повисает в воздухе, а строится на материале
наличных критических и проектных суждений. В первом случае можно говорить о критической или
мировоззренческой теории, перерабатывающей ценности в знание теоретическое и обобщающей опыт
критических оценок в знание эмпирическое. Во втором — о проективной теории, где фонд действующих
профессиональных норм осмысляется идеологически.
Таким образом, критика, проектирование и исследование образуют целостную систему форм
сознания: помимо развития ценностей, норм и знания внутри соответствующей формы (в ее целях и ее
средствах), они многосторонне обмениваются своими результатами, обосновывая друг друга.
Однако мы и теперь не исчерпали всех внутренних и внешних дел критики. Ведь каждое суждение о
вещи (какого бы типа оно ни было) относится не только к ней, но и к дизайну в целом. А это значит, что
система названных форм сознания должна быть обращена на проектирование в целом, и что содержание
оценок, норм и знания должно быть методологически осознано и в этом плане.
Критическое сознание для проектирования в целом отличается от критики вещи не только тем, что оно
касается всей вещественной среды. У него качественно новое содержание. Ведь проектирование само
предельно критично; создавая среду заново или направленно воссоздавая ее, проектирование находится в
критическом, отрицающем отношении к среде. Это практическая, деятельная критика, утверждающая в новом
образе вещи новый образ жизни. Именно потому нормативная и познавательная критика проектирования
сходится с критикой посредством проектирования. Взаимодействуя, они неминуемо сталкиваются и
противоречат друг другу, и в этом диалоге сознания и делания выверяется историческая оправданность
проектной инициативы.
71
Критическая оценка различных направлений и школ в дизайне может касаться их
способности и желания выразить в образном строе среды культурную целостность той жизни, для которой они
проектируют, их способности и желания сделать проектирование средством социального управления, придать
ему форму, внутри которой профессионал мог бы реализовать смысл проектного делания.
Каждый конкретный анализ в дизайне исходит не только из понятия о его прошлом или настоящем, но
также и из понятия о будущем, из того или иного его проекта. Там, где эта проектная ориентация отсутствует,
анализ поневоле остается неполным, не вполне осмысленным. Конечно, молчаливо предполагается, что
критики имеют проектное представление о проектировании. Но всегда ли это так? Нет, чаще за милыми
разговорами и напористой критикой просвечивает скорее неуверенность в понимании будущего, чем ясное и
спокойное стремление к нему. Избежать самообмана в таких случаях можно только одним путем — уделяя
какую-то долю внимания явному проектному рассмотрению дизайна в его будущем.
Что же касается познавательного отношения к дизайну в целом, то оно, вопреки распространенному
мнению, — дело отнюдь не академическое. Без науки и критики, и проектирование быстро замыкаются в
своих частных заботах. Вспомним, как расширились горизонты воображения, когда теория проектирования
объединила свои усилия с социологией (а в последнее время — с семантикой и науками о культуре). Помимо
того, что широкая познавательная ориентация дает возможность рассматривать наши проблемы в большем
числе важных для нас контекстов, она указует на то общественное содержание, которое может и должно быть
проектно выражено в вещи.
Итак, попытавшись рассмотреть место критики в сфере дизайна, мы обнаруживаем, что критика,
проектирование и исследование являются модально сопряженными деятельностями. Мало того, что критика
оценивает возможное положение дел, проектирование назначает должное, а исследование говорит о
существующем, они еще и многообразно связаны между собой модальными преобразованиями
(модификациями), они обосновываются друг другом, и они же сходятся на одной вещи; их связь
просматривается и на отдельной вещи, и на всей предметной среде в целом, в каждом дизайнерском акте и в
дизайне в целом.
Я рассматриваю модальное сопряжение критики, исследования и проектирования как
методологический факт, изучение которого может многое дать нам для понимания каждой из этих
деятельностей и дизайна в целом.
Отправляясь от этого факта, мы можем теперь задаться вопросом о смысле и значении модальных
характеристик деятельности.
Сведем все, сказанное о критике, проектировании и исследовании, в типологическую схему, где явно
представлены отношения созначности между модально сопряженными деятельностями, культурными
формами и модальными категориями. Нам кажется, что эти отношения нуждаются в подробном рассмотрении.
Во-первых, в таблице зафиксирован определенный тип отношений между деятельностью и культурой как
двумя противоположными способами общественного бытия (оппозиция активного и пассивного залогов
деятельности), во-вторых, эти отношения внутренне подразделяются согласно модальным категориям и,
следовательно, ими опосредованы все тематические и системные моменты как культуры, так и деятельности.
Табл. 1
Тип деятельности Модальная характеристика
Исследование Действительность
71
Эта двойственная критика опирается на опыт искусства и философии. Когда искусство высвободилось в
самостоятельное занятие и — в высших своих проявлениях — стало сознанием, проектирующим и критикующим жизнь,
оно вступило в диалог с художественной критикой (и с эстетическим сознанием), из которого и развивается
общезначимый художественный вкус. Не будь взаимной поверки художественного делания и критического суждения,
выражение замысла в художественном произведении никогда бы не пришло в согласие со зрительным восприятием.
Проектирование Необходимость
Критика Возможность
В теории обособившегося проектирования мною ранее было предложено иное сопоставление
культуры и проектирования как двух эквифункциональных элементов механизма общественного
воспроизводства: утверждалось, что культура обеспечивает естественную составляющую процесса
воспроизводства деятельности, проектирование — искусственную его составляющую, а вместе они
характеризуют общественную систему как смешанную естественно-искусственную систему, наделенную
процессом развития. Сравнивая это соотнесение культуры и проектирования с тем, которое представлено в
Табл. 1, можно заметить, что далее нам предстоит разобраться во взаимоотношениях модальных категорий
необходимости, возможности, существования, с одной стороны, и категорий естественного и искусственного,
с другой. Таким путем мы приходим к понятию идеала и получаем возможность существенно пересмотреть
вопрос о соотношении модально сопряженных деятельностей и культуры
72
. Как станет ясно далее, именно
понятие идеала раскрывает сознанию дизайнера проектосообразность модальных определений деятельности
и культуры
73
.
72
Типологическая процедура, выраженная здесь в табличной форме, вообще такова, что не способна фиксировать
проблемы. Она применяется для внешнего очерчивания и внутреннего расчерчивания смысловых целостностей и
фиксирует лишь совокупность тем, содержательных узлов, подлежащих дальнейшей проблематизации. Поэтому всякая
типологическая схема неминуемо условна и может оцениваться на содержательность лишь в свете своей последующей
проблематизации.
73
Генисаретский О.И. Идеалы предметного мира как проблема социологии дизайна // Упражнения в сути дела. М.:
Русский мир, 1993.
О МЕСТНОМ ВЕДЕНИИ И ПОНИМАЮЩЕМ САМОУПРАВЛЕНИИ
Генисаретский О.И.
эксперт Совета по местному самоуправлению в Российской Федерации
заместитель директора Института Человека РАН
вице-президент Международного фонда “Культура и будущее России”
доктор искусствоведения
Предуведомление о жанре
этом тексте собраны заметки о пространственности города, управлении и самоуправлении, нанесенные
на контактную поверхность способностей воображения и понимания. Заметки, написанные в разное
время и по разным поводам, в промежутках между проектно-аналитическими занятиями “по месту службы” в
заведениях, так или иначе связанных с дизайнерским и градостроительным проектированием. Но относящиеся
к тем частям профессиональной работы, которые не умещаются в узких рамках методологии системного
проектирования и обслуживающих ее концептуальных рефлексий. По распространенному ныне разумению
они, скорее всего, относятся к полю гуманитарной проблематики. Но сказать так сегодня, когда в ход пущены
всяческие заморочки по части “гуманитарных технологий”, — значит не сказать ничего. Тут все дело в том,
как проводится грань между софийностью и техничностью, принципиально нетехнологизируемой, живой
целодеятельностью мыслящего ума и рефлексивно артикулированным сознанием, инстуционализированным в
качестве “рабочего места” профессионала.
В
Оставляю до поры до времени эти заметки в разрозненности, не пытаясь сверстать их в какой-либо
“подход” и полагаясь на навыки моего возможного читателя соображать “по ходу дела”
74
.
А дело это, как нам не раз придется убедиться, небесстрастное, а потому столь же увлекательное,
сколь и рискованное.
Часть первая. В тенетах воображения
Сожаление о никчемности
В этом городе, который я сам же и выдумал, так как жить мне было попросту негде, виделись мне
одни нечаянности — дел, встреч и разговоров. Правда, не ясно, какие тут могут быть разговоры, когда и
говорить то незачем, если там все так бы устроилось, как сам я того и хотел. Да и как не устроиться, если все
мною же и предусмотрено. Но почему же тогда нечаянности, спросите Вы, почему не твердая, ясная и
окончательная даже устроенность? Что ж, Вы, может быть, и правы, видать, и в мечтах не верил я в
окончательную эту устроенность. Не потому, правда, что трудно поверить, если захочешь, — просто противно
было бы мне об этом и подумать.
Да тут же и все бы понабежали: и мы, и мы это знаем, о чем ты здесь толкуешь от себя; не ты, не ты
только это знаешь; ты понаслышке это знаешь, а мы это выголодали и недопили, а ты пил только от безделья
или от привычки, не от души, как мы бы пили, если бы нам кто поднес!
Нет, врешь, — кричат мне, — не потому так все обернулось, как ты говоришь. Ты не от преданности
нам хотел это знание повесить на себя, а не на других. Да и себе-то ты не шибко предан, что совсем уж
подозрительно.
А казалось, простенькое дельце: взять, да и устроиться без шума и гнева, без тоски нашей и надрыва,
без похмелья, то есть трезвости.
Но что совсем уж удивительно, так это внимание: слушают, и не только слушают, но и спрашивают,
представьте себе, упорно спрашивают, иногда даже с мыслью. Вот до чего довели нас нехристи, что и слова в
простоте сказать нельзя, непременно поверят и подбодрят, вознесут и … но ловить не станут, наскучит
быстро. А потом, конечно, оговорят и огадят, и чем гадливее, тем с большим удовольствием.
Часть вторая. О понимающем управлении
В деле местного самоуправления заметное место занимают так называемые предметы ведения.
Однако, имея дело с ними, почему-то внимание обращают на их предметность, но не на то, что они являются
Опубликовано в сб. «Школа муниципального служащего. Сборник учебных материалов». М., 1999.
74
Может быть, последовать М.М. Бахтину, не без оттенка иронии, предлагавшему говорить о «русской мыслительности»,
а не о философии, которой, по его мнению, «в России … в собственном смысле не было» (см.: Кожинов В.В. Судьба
России: вчера, сегодня, завтра. М., Воениздат, 1997. С. 198)? Не берусь судить здесь о философии, как таковой, но то, что
мысль к философствованию не сводится – сущая правда!
предметами именно ведения, а не чего-то другого. Их привычно различают между собой, оценивают и
упорядочивают по значимости, измеряют. Но значит ли все это, что их «ведают»? И что это значит – ведать
предметы и некую предметность?
Как мне представляется, стоит, хоть на некоторое время, вслушаться и вдуматься в смысловое
звучание этого русского слова «ведение». А вслушавшись, постараться понять, что в нём (и с его помощью)
думает вместе с нами (или за нас) наш родной язык.
Слово "ведение" в русском языке имеет несколько значений, впрямую относящихся к делу местного
самоуправления.
Во-первых, ведение – это понимание, сознавание, осмысление, знание, то есть интеллектуальная
способность (функция), соотносимая сразу с мышлением и сознанием. В этом смысле, например, говорят:
"знать не знаю, ведать не ведаю".
Во-вторых, ведение — это заведывание, руководство, распоряжение, то есть связанная с волей,
практическая способность (функция), очевидным образом соотносящаяся с действительностью управления.
Важно еще принять во внимание, что как ведение-понимание, так и ведение-заведывание могут
реализоваться не только в виде сознаваемо-произвольных, ведомых способностей, но и в виде заведомых,
непреднамеренных установок,
Так что можно говорить, в третьих, о ведомом как о бессознательном и непроизвольном
понимании/заведывании. Это ведение осуществляется посредством «отнесения к ценностям» и есть
способность сознавания и оценивания, так сказать, «по ходу сознавания».
Наконец, в четвертых, не забудем ещё и заведомое — то, что подразумевается априорно, то есть
непреднамеренно, установочно; это такое ведение, которое реализуется уже не как способность, а как
установка.
Как видим, ведение-понимание и ведение-заведывание различаются тем, что первая их них есть
способность сознания (смыслопостижения), тогда как вторая – способность воли (целедостижения).
Очевидно также, что ведомое и заведомое с логической точки зрения противопоставлены друг другу
как апостериорное – априорному; а с психологической точки зрения как сознательное — бессознательному,
очевидное – неочевидному, и произвольное – непроизвольному.
Поскольку и понимание, и заведывание могут осуществляться и в качестве способности (ведомо), и в
качестве установки (заведомо), нужно помнить, что понимание может быть заведомым, установочным (то есть
не состоянием, а процессом), а заведывание, напротив, процессом сознаваемого целе- и смысло- постижения
и/или достижения.
На последнем обстоятельстве стоит задержаться особо: именно из-за того, что заведывание, которое
мы соотносим с деятельностью управления, не чуждо смыслопостижению (пониманию) и смыслодостижению
(мышлению) и оправдывает нашу попытку вслушивание в смысловое звучание слова «ведение».
Заметим также, что ценностная окрашенность, отнесенность к ценностям сохраняется во всех четырех
случаях ведения. А это значит, во-первых, что оно, ведение, самоценно, а во-вторых, что предметности
ведения (и все возможные его предметы) неустранимо ценностно значимы и не могут быть – без ущерба для
сути дела – сведены исключительно к объективно сущему (то есть пониматься только как объекты научного
знания или технологизируемой деятельности).
Часто встречающаяся в практике городского управления неоговариваемая замена предметов ведения
— учётными технологическими объектами есть род профессионального недуга, которому уместно присвоить
достойный его ярлык – «техноз».
Там, где не хотят знать, что предметы ведения — это в первую очередь именно предметы ведения, и
лишь во вторую — объекты технического манипулирования, там и речи не может быть о самоуправлении. Ибо
самоуправление – это, среди прочего, управление, понимающее себя именно как самоуправление.
При всем том следует иметь в виду, что в повседневной жизни и работе перечисленные выше
моменты ведения (ведомое или заведомое понимание или заведывание) чаще всего обращаются слитно, не
расчлененно. И потому в «предметах ведения» часто не усматривается то существенное, что этими словами
означается: а именно то, что предметы эти предметны лишь для тех, кто ими их ведает, кто их понимает и
предпринимает.
Иначе говоря, понятие «предметы ведения», просочившееся в текст Закона об общих принципах
организации местного самоуправления в РФ из каких-то неведомых недр русского правоведения, –
принадлежит к еще более неведомой ныне области понимающего управления. Оно ждет тех, кто склонен и
способен жить во истину «по понятиям» и действовать «по праву понимания», а не «технича» на очередной
забугорный манер.
Шутки-шутками, а возраст понимающей психологии (если отсчитывать его от В. Дильтея) и
понимающей социологии (соответственно, от М. Вебера) равен целому веку
75
. Так, может, мы доспели уже до
понимающего управления?
Город как пространство публичной жизни
Одна из важнейших особенностей города, как места обитания, и городского образа жизни — та
специфическая проявленность, обозримость и наблюдаемость поведения человека (и различных групп людей)
в городском пространстве, которая – по нашей склонности к иноязычной терминологии — получила название
публичности
76
.
Когда публичное противопоставляется приватному (и интимному), оно часто используется как
синоним социального. Хотя это вовсе не та социальность, что подразумевается в словосочетаниях «социальная
система», «социальная инфраструктура» и т.д.
Стоит заметить, что в этом представлении о публичности кроется серьезный разрыв: с одной стороны,
публичность трактуется в нем как протосоциальность, как то, что лежит в основе всех развитых типов
социальности, а с другой, как свободная и рефлектированная социальность (то есть как гиперсоциальность)
77
.
Тем самым публичность оказывается сразу и тем, что имеем место до социальных отношений (и
структурируемых ими социальных групп), и тем, что после них. Не от того ли к публичности у нас такое
двойственное отношение?
Ввиду и в меру сказанного о публичности, городское пространство – это синоним публичного
(публично-социального) пространства.
Хотя, разумеется, степень урбанизированности и публичности различных частей города отнюдь не
одинакова
78
. Так, городской центр считается наиболее урбанизированным местом в городе как раз потому, что
в нем более сильно выражена публичность городской жизни
79
.
По мысли П. Рикёра, понятие публичности выражает условие «плюрализма, являющегося результатом
распространения межчеловеческих связей на всех тех, кто находится вне межличностного отношения «я» и
«ты» и выступает в роли «третьего», «любого другого»
80
.
Горожанин в публичном городском пространстве – это и есть «любой другой», «человек с улицы»,
заведомо, по условностям городской культуры, признаваемый человеком, то есть тем, на кого
распространяются права и обязанности свободного человека и с кем принято вступать в межчеловеческие
отношения.
Идея плюрализма публичной городской жизни характеризует согласие и желание жить вместе,
присущее жителям данного поселения постольку, поскольку они образуют историческую общность, являются
местным сообществом
81
. Это согласие и желание, несводимое к межличностным отношениям, и есть та
социальная реальность, что структурируется различными политическими институтами, в свою очередь
структурирующими власть.
Х. Арендт предлагала называть властью ту «общую силу, которая является результатом желания жить
вместе и которая существует до тех пор, пока действует это желание».
Принимая это определение, П. Рикёр продолжает: политическая власть – на всех её уровнях –
представляет собой продолжение способности, характеризующей человека как могущего (способного и
действующего – О.Г.). В свою очередь, именно эта способность к свободному действию придает «зданию
власти перспективу длительности и стабильности и, если говорить в еще более общем смысле, открывает
горизонт общественного мира, понимаемого как спокойствие и порядок (подч. мною – О.Г.)»
82
.
75
О понимающем подходе к социальным явлениям, см., например, Ионин Л.Г. Социология культуры. М.: Логос, 1996.
С.48-76.
76
Стоило бы вдуматься о то, чем эта самая «публичность» отличается, с одной стороны, от «общественности» (в том
смысле, который этому слову придавали в России 19-го в. или в советское время), а с другой — от «гражданскости»,
понятой в связи с гражданским обществом и/или городским образом жизни.
77
Публика, как носитель публичности, по определению состоит из правоспособных и равноправных частных лиц.
78
Кстати, в условиях постиндустриального развития процесс урбанизации имеет иной смысл, чем в условиях
индустриального общества. Теперь урбанизация – это не столько увеличение числа городов и доли городского населения,
не только концентрация производственных, деятельностных, инновационных процессов в городах и вокруг них, сколько
распространение цивилизационных стандартов (моделей жизнедеятельности), сформировавшихся в условиях городов в
индустриальную эпоху — на все виды поселенческих структур, на всю социально-пространственную оболочку
жизнедеятельности. В условиях синхронно-связанного миропорядка так понятая урбанизация начинает совпадать с
глобализацией. Вспомним в этой связи «мировую деревню» Маклюена).
Есть очевидная потребность в замене термина «урбанизация», сохраняющего семантические связи с «городом»,
противопоставленным «негороду», на какой-то иной термин.
79
Это касается не только городского центра, но и любой системы центральных мест.
80
Рикёр П. Герменевтика. Этика. Политика. М.,1995, с.47.
81
Обратим внимание на то, что словосочетание «местное сообщество» включает в себя как значение «жить в одном
месте» и «жить вместе друг с другом», т.е. образуя общность людей.
82
Рикёр, там же, с. 48.
Комментарий коллеги
В ответ на мои размышления о городе как пространстве публичной жизни г-н В. Редюхин прислал мне
следующий комментарий:
Ход на построение понятия, могущего соорганизовать исторический, культурологический,
социальный, муниципальный и другие смыслы и представления о городе, на мой взгляд, действительно
перспективен.
Однако, "публичность" вызывает еще и коннотации — "публичные казни", публичные дома" и т.д.,
что в своей основе содержит возможность социального вызова и самопредъявления, нечто близкое к "паблик-
рилейшнз". Что, в свою очередь, связано с такими городскими атрибутами, как прозрачность пространства
возможностей, плотность коммуникации и динамическое многообразие потребностей (выд. мною – О.Г.)
Вопрос в том, как это слить в единое слово?
Интересно то, что "публичная казнь", в общем-то, вроде вполне укладывается в ту "публичность", о
которой говорит О. Генисаретский: на эшафоте, при некоторых (и, вообще говоря, понятно каких)
обстоятельствах может оказаться каждый. А вот "публичный дом", наоборот, — место очень интимное. Но,
одновременно, впрочем, общего пользования. Интимность нужна опять-таки каждому, и здесь вам ее
обеспечат, если вы не в состоянии, по каким-либо причинам, организовать ее самостоятельно. И все же, здесь,
похоже, концепт "публичности" строится иначе, нежели в словосочетаниях типа "публичное пространство"
(центр города), "публичное действие" (публичность) и "публичная казнь".
Продолжая, что называется «в том же духе», я мог бы добавить в копилку г-на Редюхина еще и
«гражданский брак», другие «акты гражданского состояния» «гражданскую казнь», «гражданскую
продукцию», конечно же «гражданина-следователя» и «гражданина-начальника», не к ночи они будут
помянуты ... и много других осколков, так и не нашедших себе места в нашей жизни гражданского сознания и
общества.
Хотя и на заборах было написано: «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан»!
Усвоили, и пели тут же под забором: «граждане, послушайте меня…», и к особям особо слабого пола
обращались: «Гражданка!».
А помимо «публичной казни» и «публичного дома», не грех вспомнить и публикацию статей.
Опубликовать, значит также и выпустить в свет. Все «светское», наряду с «гражданским», как профанное,
противопоставляется сакральному, «религиозному», «церковному». Так, гражданский брак когда-то отличался
от церковного, а теперь иногда отличается от зарегистрированного в Отделе записи актов гражданского
состояния. Светская культура (а теперь и духовность) таким же образом отличается от религиозной культуры
и духовности.
С другой стороны, «светская жизнь», «светское общество» (а иногда в том же смысле просто
«общество»), «высший свет», «светски воспитанный человек» и «дама полусвета». Это слова из сословной
русской культуры, где «светское» противопоставлено «мещанскому», то есть «местному», «городскому».
В 19 веке сначала «общество» иногда обозначало именно «светское общество», а потом прильнуло к
«общественности», то есть к разночинной, внесословной интеллигенции.
Ну а проще говоря, публично – значит прилюдно, на людях, на миру, где и смерть красна, о чем
«миром Господу помолимся»!
Вся эта наша пря с г-ном Редюхиным к тому приведена, что «в языковом выражении» у гражданского
общества в России есть своя судьба. Может, и еще в каком месте, кроме Гражданского кодекса, она
обнаружится, если репу почесать?
Возвращение в повседневность
Местное ведение тем еще уместно при понимающем подходе к управлению, что оно возвращает нас в
стихию повседневной жизни и работы.
Проблематика повседневности в 70-80-е годы обсуждалась у нас как проблематика образа жизни,
когда и приобрела специфический идеологический окрас последнего подсоветского десятилетия.
По смыслу своему, а также по заключенным в нем познавательным и проектным возможностям
понятие образа жизни соотносилось тогда с целым рядом других понятий, образующих самосвязанное и
достаточно обозримое содержательное поле.
Часть его элементов, таких, например, как “стиль жизни”, “жизненный путь”, успели стать
общенаучными понятиями-метафорами целого ряда гуманитарных и социальных наук; другую часть поля
образуют понятия, происходившие из феноменологии (и развивавшейся под ее влиянием социологии и
психологии), такие как “жизненный мир”, “повседневная жизнь”, “структуры повседневности”, не получили
широкого распространения, но сохранили, тем не менее, за собой значение логических образцов осмысления
образожизненной проблематики; третьи, как например понятие “систем жизнеобеспечения” в экологии
человека, остались в ходу в рамках тех дисциплин, где они и возникли, хотя и не утратили свой научный
смысл.
Однако стоит все-таки обратить внимание на особые отношения, успевшие завязаться уже между
понятиями “образа жизни” и “повседневность” и, как кажется, многое путающие в нашем к ним отношении.
Тому есть по меньшей мере две веские причины.
Во-первых, и общенаучный характер первого из этих понятий, и его наличная встроенность в идейно-
публичный оборот часто склоняют мысль к облегчающей поблажке: относить к содержанию понятия “образ
жизни” то и только то, что привычно относится к жизни обыденной, повседневно наблюдаемой.
По моему разумению, это далеко не так, а во многом и совсем не так, ибо повседневность не
существует сама по себе, а возникает в результате процессов “оповседневливания”, которым противостоят
процессы “преодоления повседневности”
83
.
И чтобы избежать в этом вопросе каких-либо двусмысленностей, я буду придерживаться далее того
понимания повседневности, которым оперирует понимающая социология знания: “Повседневная жизнь
представляет собой реальность, которая интерпретируется людьми и имеет для них субъективную значимость
в качестве цельного мира. ... рядовые члены общества в их субъективно осмысленном поведении не только
считают мир повседневной жизни само собой разумеющейся реальностью. Это мир, создающийся в их мыслях
и действиях, который переживается ими в качестве реальности. Поэтому ... мы должны прояснить основания
знания обыденной жизни … с помощью которых конституируется интерсубъективный повседневный мир”
84
.
При всей простоте восприятия и поведенческой отработки повседневного мира обыденным сознанием,
он есть, тем не менее, социально конструированная реальность, опосредованная различными схемами
конституирования (в частном случае, схемами типизации), усвоенными обыденным сознанием, и потому
жизнь в повседневном мире никак не может быть объектом изучения или управления проектирования без
учета этих способов конституирования (или их направленной проектной трансформации).
Во-вторых, важность внимания к проблематике повседневности проистекает из характера
аналитических оценок кризисного состояния постсоветского общества, связываемого рядом авторов с
вопросами идентичности образа жизни на уровне структур повседневности.
Так А. Фадин, перечислив многочисленные “объективные”, по его мнению, свидетельства
кризисности и среди них “стремительное ухудшение здоровья ... рост смертности, падение рождаемости и
продолжительности жизни ... тотальную коррупцию, беспрецедентную волну преступности” и т.д., счел все же
возможным утверждать, что “даже все перечисленное тем не менее не воспринимается большинством
населения как катастрофа – до тех пор, пока не рушатся структуры повседневности” (подч. автора – О.Г.),
хотя и оговорился, что “такие вещи, как многомесячная невыплата зарплаты, реальная длительная
безработица, недоступность регулярного медобслуживания и школьного образования – уже реальный
осязаемый шаг к катастрофе структур повседневности”
85
.
Хотя цивилизационный запас прочности человека суть величина, вряд ли поддающаяся прямой
оценке, ясно, что устойчивость структур повседневности есть одно из условий идентичности образа жизни как
такового.
Еще одно обстоятельство, на которое стоит обратить внимание, когда об образе жизни речь заходит в
контексте задач городского развития.
Цивилизационный сдвиг, связанный с третьей технологической волной, – как заметил Ф.И. Гиренок, –
“характеризуется уже не превращением человека в рабочую силу, а замещением рабочей силы силами
субъективности. ... происходит демассификация рабочей силы ... возникает потребность в промышленном
использовании уже не рабочей силы человека, а его личностных структур ... новый цивилизационный сдвиг
связан (как раз) с изменением типа повседневности”
86
.
Отмеченная автором тенденция имеет глобальный характер, то есть относится к любым видам труда и
производственных пространств, но является особо актуальной для пространств инновационных. Это приводит
исследователей к вопросу о типике присущей повседневности рациональности (и ее инновационном
потенциале).
В этой перспективе “рассеянному разуму” повседневности соответствует “превращение области
повседневной жизни в лабиринт, который не был спланирован какой-либо центральной инстанцией». Человек,
ставший героем рассеянной по миру повседневности, блуждает по миру, оставаясь никем, неким Nemo, «пока
его не сажают в определенную клетку этого лабиринта”. Повседневность тем самым опознается как место
открытия смыслов и правил, а не только их воплощения; как место, где разные типы рациональности
сплавляются между собой. Она “только тогда сохраняет или даже приобретает силу сопротивления нажиму
всё упорядочивающей рациональности, когда она сама становится большим, чем просто повседневная жизнь,
то есть когда она сама себя превосходит”
87
.
83
Вальденфельдс 1991. С.40.
84
Бергер, Лукман 1995. С.40.
85
Фадин А. 1995. С.12.
86
Гиренок Ф. 1994. С.212.
87
Вальденфельдс, там же, с. 41, 49.