Ямпольский М. Физиология символического. Возвращение Левиафана: Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима

Подождите немного. Документ загружается.

674 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

предшествовавшие падению Бастилии, он отвечал: «В то вре-

мя я был господином того, двигаются или нет войска; но я

никогда не собирался проливать кровь»

308

. Иными словами,

поступая как монарх до принятия конституции, он вообще

не мог нарушить никакого закона. Мориссон утверждал, что

изменение статуса Людовика создавало ему иную форму им-

мунитета. Одно тело короля просто не могло отвечать за де-

яния, предпринятые другим телом. Мориссон буквально про-

ецировал на себя ту же самую логику. Он утверждал, что как

индивид готов был бы убить Людовика за его преступления:

Если бы десятого августа я нашел его с кинжалом в руке,

покрытым кровью моих братьев, если бы в тот день я узнал,

и узнал достоверно, что именно он отдал приказ убить граж-

дан, я был бы первым, кто лишил бы его жизни и преступ-

лений. Мое право на такое действие дается мне природой,

моими убеждениями и сердцем. Никто не осмелился бы ос-

тановить меня

309

Однако как представитель закона Мориссон был вынуж-

ден требовать не казни короля, но прекращения процесса.

Признание правомерности процесса над королем не ре-

шало вопроса о том, как судить Людовика — как граждани-

на или как короля. Конституция 1791 года выделяла Людо-

вика в особую категорию, прокламировала его иммунитет и

святость его статуса, таким образом выделяя его из всех граж-

дан. Обойти эту сложность можно было, как считал, напри-

мер, Кондорсе, доказав, что Людовик никогда не признавал

конституции и в конце концов нарушил возложенные ею на

него обязательства. Это означало бы, что Людовик перестал

быть монархом и сам себя сделал простым гражданином. В

таком случае можно было говорить о нарушении договора

между монархом и нацией, зафиксированного в конституции.

Нарушение договора при этом освобождало одну из сторон

(нацию) от обязательств соблюдать неприкосновенность дру-

гой стороны (королевской личности).

Если Людовик признавался харизматическим сувереном, то

процесс над ним становился практически невозможным. От-

сюда желание Жиронды видеть в нем гражданина. Жиронда

исходила из того, что Людовик никогда не был королем, но

всегда был гражданином и должен быть судим как любой иной

гражданин, нарушивший закон. Представитель Жиронды Пьер

Верньо (Vergniaud) утверждал, что Людовик никогда не имел

королевского иммунитета, освобождавшего его от возможно-

сти быть судимым нацией. Сходную позицию, но в более

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 675

радикальном тоне высказывал и Марат, который вообще отме-

тал идею всякого договора между нацией и монархом.

Среди ораторов, предшествовавших мне на трибуне, те, кто

рассматривал его [вопрос о процессе] с этой точки зрения,

ссылаясь на мнимый первоначальный договор и оговоренную

в нем взаимность в отношениях между народами и госуда-

рями, делали вывод, что, так как Людовик Капет нарушил

своими преступлениями этот договор и лишен королевской

власти, он должен рассматриваться впредь как простой граж-

данин,

—

вывод ошибочный, искусно сделанный из пустого

софизма. Неверно, что когда-либо существовал первоначаль-

ный договор между народами и их уполномоченными, хотя

и существует формальный договор между сувереном и его

сочленами. Нация, передоверившая власть своим уполномо-

ченным, не договаривается с ними; она поручает им в общих

интересах те или иные обязанности, от которых они иногда

вправе отказаться, но которые она всегда может отнять у них

без их согласия и в которых они всегда должны отчитывать-

ся. <...> Первоначальный договор, в котором видят их осно-

ву, целиком вымышлен

310

С такой точки зрения король — это просто должностное

лицо на службе у истинного суверена — нации или, если

использовать абсолютистскую юридическую терминологию,

«комиссар». «Бывший монарх был только первым обществен-

ным лицом, и в качестве такового он не может требовать

никакой привилегии»

311

, — заявлял Марат, явно искажая дух

конституции, которую он называет «чудовищной», «памятни-

ком глупости и безумия», «памятником продажности и зло-

действа»

312

. Позиция Марата вынуждает его не только к ре-

шительному отказу от законности, но и не позволяет ему

разрешить возникшие противоречия. Если монарх — просто

первый чиновник, то он должен быть судим «простым госу-

дарственным судом», — заявляет Марат, но тут же делает

поправку: «если бы только важное дело можно было доверить

простому суду». В итоге вывод, никак не согласующийся с

декларированным статусом Людовика: «Он может быть судим

только Национальным Конвентом, представляющим всю

нацию»

313

Кондорсе тоже считал, что король мог быть судим толь-

ко всей нацией, представителем которой являлся Конвент, но

при этом аргументированно доказывал, что Конвент не мо-

жет судить Людовика.

21*

676 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

Может ли Национальный Конвент судить бывшего короля?

Без всякого сомнения

—

нет. Во-первых, он должен судить-

ся согласно еще не установленным принципам. Конвент же

одновременно будет и законодателем, и обвинителем, и су-

дьей; это сосредоточение власти или функций будет нарушать

первый принцип юриспруденции. Судьи, сами провозгласив-

шие свое желание судить; судьи, подчиненные лишь ими

самими установленным правилам, установлениям, которые

они сами себе предписали; судьи, которые по ходу следствия

могут изменять эти установления,

—

подобные судьи вопло-

щают злоупотребление властью, которого не должно допус-

кать ни одно общество, желающее сохранить свободу

314

То, с чем столкнулись революционеры при обсуждении

процессуальной стороны суда, демонстрирует логическую

невозможность определить в юридических терминах взаимо-

отношения суверена и нации. Суверен, будучи воплощени-

ем самой нации, принципом ее единства, не может занять

никакого внятного положения в оппозиции к нации, пред-

полагаемой преступлением против народа. В той мере, в ка-

кой суверен считается частью нации, его нельзя судить по

законам этой нации.

Ситуация осложняется еще и тем, что суверен, воплощая

в себе нацию, ее не репрезентирует. Он репрезентирует лишь

собственное достоинство, воплощенное в нем самом. Луи

Марен замечал по поводу семиотики репрезентации, которой

подчиняется тело короля:

Король подражает лишь собственному портрету, так же как

портрет подражает королю: король репрезентации и репрезен-

тация короля, взаимный мимесис, где прочитывается фунда-

ментальная фигура, сопрягающая власть и репрезентацию, —

хиазм, в котором одно подчиняется другому, одно принадле-

жит другому и одно присваивает другое в точной обратимос-

ти (s'approprient dans une exacte reversibilite)

315

Именно это замыкание суверена на самого себя и соот-

несенная с этим инкорпорированность в нем всего сообще-

ства делают невозможным судебный процесс над ним. Судья

не может занять ясной позиции по отношению к такой

фигуре.

Суд над королем столкнулся с парадоксами монархичес-

кой репрезентации власти, которые прямо связаны со свое-

образной концепцией знака, характерной для «классической

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 66 1

эпохи» и проанализированной Фуко. Фуко показал, что на

смену троичной ренессансной концепции знака приходит

идея репрезентативного удвоения, когда знак не просто реп-

резентирует вещь, но сама эта репрезентация оказывается

репрезентированной в нем. В самой очевидной форме такой

знак фигурирует, конечно, в живописи, которая оказывается

моделью политической репрезентации абсолютизма. Фуко

пишет:

Идея может быть знаком другой идеи не только потому, что

между ними может возникнуть отношение репрезентации, но

и потому, что эта репрезентация всегда может репрезентиро-

ваться внутри идеи репрезентации. Или еще потому, что в

самой своей основе репрезентация всегда перпендикулярна по

отношению к себе самой: она одновременно

—

и указание

(indication) и видимость (apparaitre); отношение к предмету и

выражение себя. Начиная с классической эпохи, знак

—

это

репрезентативность репрезентации как репрезентируемого (1а

representative de la representation en tant qu'elle est repre-

sentable)

316

Хабермасу принадлежит тонкое наблюдение, согласно

которому для старого режима характерна репрезентация как

самопроявление некоего качества, которое и можно опреде-

лить как мистическое dignitas. Репрезентация как самопрояв-

ление и есть одновременность «указания» и «видимости». По

мнению Хабермаса, речь идет о публичном представлении

чего-то, чье существование прямо связано с публичностью:

...репрезентация «может состояться только публично... не су-

ществует репрезентации, которая была бы "частным" делом».

Дело в том, что репрезентация претендует на то, чтобы де-

лать нечто невидимое видимым, благодаря присутствию лич-

ности государя: ...нечто, не имеющее жизни, нечто низкое,

ничтожное, презренное не представимо. Оно не обладает тем

возвышенным типом бытия, которое бы делало его пригод-

ным для публичности, то есть существования

317

Иными словами, первоначально в государе репрезентиру-

ется само его качество государя, или качество, делающее его

государем. Репрезентация оказывается, таким образом, и уд-

воением, и одновременно актом конституирования суверена.

Dignitas приобретает в репрезентации существование, делаю-

щее монарха государем. Суверен не репрезентирует народ,

678 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

народ приобретает в нем свое существование, одновременно

конституируя суверена. Левиафан — не представитель нации,

нация складывается потому, что составляет Левиафана.

Репрезентативность суверена или аристократа стилизова-

лась всей манерой его публичного поведения. Хабермас за-

мечает, однако, что с приходом буржуазного общества пуб-

личная репрезентативность приходит в упадок. Буржуа не в

состоянии создать публичной репрезентативности, которая

была бы значима и не превращалась в комическую театраль-

ность поведения. С падением репрезентативности меняется и

смысл самого слова, который постепенно свелся к понятию

«уполномоченного публичной власти, слуги государства»

318

Попытка Марата превратить Людовика именно в уполно-

моченного государства, то есть в представителя в буржуазном

смысле этого слова, — это попытка расколдовать авторефе-

рентность репрезентативности в более высоком и суверенном

смысле слова и ввести в герметическую зеркальность ситуа-

ции разлом, необходимый для ее расколдовывания.

Кант, возможно, лучше других осознал невозможность

процесса над королем как результат ситуации репрезентатив-

ной автореферентности. Он писал:

Причина того, что мы содрогаемся при мысли о совершен-

ной по форме казни монарха его народом, состоит, следова-

тельно, в том, что убийство должно мыслить лишь как исклю-

чение из правила, которое народ сделал своей максимой, казнь

же

—

как полное ниспровержение принципов взаимоотноше-

ний между сувереном и народом (который, будучи обязан

своим существованием исключительно законодательству су-

верена, становится его властителем), и, таким образом, на-

силие дерзко и из принципа ставится над самым священным

из прав, а это подобие бездонной пропасти, поглощающей все

без возврата, как самоубийство государства представляется

преступлением, которое нельзя искупить

319

Народ не может судить суверена, потому что в нем он

обретает существование. Поэтому не может быть легальных

основ для процесса над сувереном, всякий процесс над ним

будет профанацией правосудия и в конечном счете актом,

разрушающим основы государства. Такой процесс есть имен-

но высшее государственное преступление, сравнимое с само-

убийством государства. С этой точки зрения убийство госу-

даря предпочтительней казни, которую Кант называет

«маскировкой» под «законное действие»

320

. Поэтому желание

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 66 1

Мориссона убить короля менее преступно, чем решение

Конвента судить его.

Логика Канта совпала с логикой якобинцев, абсолютно

враждебных ему по духу. Робеспьер в речи в Конвенте 3 де-

кабря 1792 года заявил:

Здесь речь идет отнюдь не о судебном процессе. Людовик

отнюдь не обвиняемый; вы

—

не судьи, вы лишь государствен-

ные деятели, представители народа, вы не можете быть ни-

чем иным. Речь идет отнюдь не о том, чтобы вынести како-

му-либо человеку приговор или оправдать его

321

Чем же тогда является действо, разворачивающееся вок-

руг Людовика? Робеспьер не дает прямого ответа, но из его

рассуждений явствует, что речь, по существу, идет об убий-

стве во имя интересов республики. Не упоминая Мориссо-

на, он явно отсылает к его выступлению:

Защитниками неприкосновенности высказывалась мысль

столь дерзкая, что даже я с трудом бы на нее отважился. Те,

кто 10 августа убил бы Людовика XVI, говорят они, совер-

шили бы достойный поступок. Подобное мнение, однако,

может основываться лишь на преступлениях Людовика XVI

и на правах народа. Но разве за три месяца изменились его

преступления или права народа?

322

По мнению Робеспьера, никакая юридическая процеду-

ра ничего не меняет в безусловной добродетельности простого

убийства монарха. Речь в конце концов сводится не к нака-

занию, а просто к прекращению биологического существо-

вания.

Наиболее последовательно якобинская позиция была из-

ложена Сен-Жюстом в его знаменитой и чрезвычайно влия-

тельной речи, которая была первым выступлением дотоле

неизвестного двадцатипятилетнего депутата в Конвенте. Сен-

Жюст основывает логику своих рассуждений все на том же

принципе исключения, который, как мы видели, он приме-

нял к себе и к революционерам, наделенным некоей мисти-

ческой высшей миссией.

Сен-Жюст, в отличие от Мориссона, считает, что Людо-

вик может быть судим, но не как суверен и не как простой

гражданин, а как внешний враг

323

Иными словами, он дол-

жен быть судим как существо, исключенное из сообщества

и противостоящее ему. Именно поэтому, по мнению Сен-

680 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

Жюста, он должен быть судим не по гражданским законам,

а по законам международного права:

Граждане, трибунал, который должен судить Людовика, не

судебное учреждение: это совет, это

—

народ, это

—

вы; и

законы, которыми мы должны руководствоваться,

—

это за-

коны международного права. Именно вы должны судить

Людовика, но по отношению к нему вы не можете быть ни

трибуналом, ни присяжными, ни обвинителем; гражданский

порядок ведения суда сделает этот суд несправедливым; а

король, признанный гражданином, не может быть судим теми

же лицами, которые его обвиняют. Людовик

—

чужеземец

среди нас; он не был гражданином до того, как совершил

преступление; он не мог участвовать в голосовании; он не

имел права носить оружие; еще менее является он граждани-

ном после содеянных им преступлений. С помощью каких

юридических ухищрений вы сделаете короля гражданином,

чтобы осудить его? Ведь если человек виновен, он выходит

из гражданской общины; как же допустить, чтобы Людовик

вступил в нее благодаря своим преступлениям? Кроме того,

если вы объявите короля простым гражданином, он станет для

вас недосягаемым

324

Сен-Жюст резко усиливал выделенность суверена из со-

отнесенного с ним сообщества и практически представлял

любого монарха как существо, в силу этой выделенности

исключенное и противопоставленное сообществу как его враг.

Во второй речи на суде над королем Сен-Жюст заходит так

далеко, что утверждает, что «король не правил». «Никаких

политических отношений не существовало между ним и ад-

министрацией. Исполнительная власть проявляла себя толь-

ко в организации заговоров»

325

Мотив исключенное™ — самый сильный в его аргумен-

тации: «Людовик боролся против народа; он побежден. Это

варвар, это чужеземный военнопленный. <...> Изменник не

6bijf королем французов, он был королем кучки заговор-

щиков»

326

В принципе даже война короля против собственного на-

рода не может быть окончательным аргументом в пользу ис-

ключенное™ короля из сообщества, являющегося «продол-

жением» его тела. Десятилетием позже Фихте, например,

сочувственно ссылаясь на Макиавелли, утверждал, что в том

случае, когда народ не хочет подчиниться господству закона

и стремится обрести былую независимость, государь может

начать войну против своего народа, «в таком случае государь

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 66 1

получает божественное право на войну против такого наро-

да, со всеми вытекающими отсюда правами...»

327

Тем не менее «война» представляется Сен-Жюсту един-

ственной возможной стратегией отношений с Людовиком —

война, установка на его абсолютное и безжалостное уничто-

жение. Знаменитый вывод Сен-Жюста, как известно, звучал

именно так: «Что до меня, то я не вижу среднего пути: этот

человек должен или царствовать, или умереть»

328

Конечно, сама по себе исключенность Людовика была

связана с его положением суверена, но отчасти она отражала

и парадокс, отмеченный еще Токвилем, а именно невероят-

ную изоляцию социальных групп во Франции, где к момен-

ту революции было достигнуто неслыханное дотоле социаль-

ное равенство и гомогенность общества

329

Не следует при

этом забывать, что изоляция, исключение являются прямым

следствием гомогенизации и распространения идей равенства.

Особенное значение имела идеология исключенное™ из об-

щества аристократии, питавшая сознание главного борца за

всеобщее равенство — третьего сословия. Во Франции издавна

существовала версия, согласно которой аристократия проис-

ходила от франков, а третье сословие — от галлов

330

. Разде-

ление общества на сословия, таким образом, оказывалось

прямым следствием войны. По мнению Ханны Арендт, глав-

ный пропагандист этой теории граф де Буленвилье «подго-

товил свою страну к гражданской войне, не зная, что значит

гражданская война»

331

Сьейес иронически использовал его

теорию, буквально призывая к войне между сословиями:

...победа нарушила все отношения, и аристократия рода пе-

решла в разряд победителей. Ну что же! Нужно вернуть ее

туда, где она была прежде; Третье сословие снова станет бла-

городным, в свою очередь превратившись в победителя

332

Исключение короля как врага опирается на стереотип от-

ношения к аристократии. Стереотип этот питается и относи-

тельно новой стратегией изоляции, характерной для эпохи клас-

сицизма и ответственной, по мнению Фуко, за «изобретение

заключения» — одного из продуктов классической культуры

333

Людовик провозглашался Сен-Жюстом, и вслед за ним

Робеспьером, не личным врагом, а политическим врагом,

hostis, а не inimicus, как их описывал Карл Шмитт, счи-

тавший, что само политическое состояние человека консти-

туируется наличием врага. Шмитт утверждал, например, что

евангельское «любите врагов ваших» (Мат. 5:44) не распрос-

траняется на политического врага, но лишь на личного вра-

682 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

га — inimicus. «Враг в политическом смысле не должен быть

предметом личной ненависти, и только в частной сфере имеет

смысл любовь к своему врагу, то есть противнику»

334

. Людо-

вик явно играл роль шмиттовского hostis. По-человечески

Сен-Жюст не испытывал к Людовику особой неприязни,

набросанный им портрет короля беззлобен

335

. Людовик для

него — не что иное, как тотальное воплощение принципа

исключенное™, воплощение внешнего врага.

Шмитт, предложивший, пожалуй, наиболее последова-

тельное понимание политического на основе противопостав-

ления «свой/чужой», откровенно говорит о том, что «разли-

чение между другом и врагом отмечает высшую ступень

интенсивности союза и изоляции, объединенное™ и разъе-

диненности»

336

. Речь, собственно, и идет о конституировании

сообщества и отчуждении индивида в этом сообществе. Ведь

именно наличие врага позволяет обществу наложить ограни-

чения даже на «свободу по отношению к смерти» (как выра-

жается Карл Лёвит), которая подменяется требованием «жер-

твования жизнью» во имя государства

337

Состояние войны — и якобинцы хорошо это понимали —

в каком-то смысле отменяет понятие индивида, максималь-

но интегрируя его в сообщество. Руссо утверждал, например,

что войны по определению не могут вестись между частны-

ми лицами:

Если настоящая война никогда невозможна между частными

лицами, между кем же она имеет место и кто же в таком слу-

чае может называться настоящими врагами? Отвечаю: это пуб-

личные личности (personnes publiques). А что такое публичная

личность? Отвечу, что это то нравственное существо, которое

называется сувереном, которому дал жизнь общественный

договор (pacte social) и чья воля носит имя законов

338

В отношениях между государствами не существует права,

сходного с законом, действующим внутри государства. По-

скольку отношения эти не регулируются никаким сувереном,

они, по мнению Спинозы, например, являются отношения-

ми естественного права, то есть отношениями единоборства,

естественно переходящего в войну. Межгосударственные от-

ношения настолько лежат вне рамок законности, что, как

считал Спиноза, «каждое государство имеет полное право

нарушить союз, когда пожелает; и нельзя относительно [та-

кого государства] сказать, что оно поступает коварно и ве-

роломно...»

339

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 66 1

Это освобождение от законности в межгосударственных

отношениях связано с тем, что в войне между «публичными

личностями» решается сам вопрос существования государства,

а любая форма государственного самоубийства, как уже от-

мечалось, понимается как преступление. В такой ситуации

сущность государства и политического вообще сводится к

чистому принятию решений, направленных на существование,

на выживание. Республика в такой перспективе ничем не

отличается от монархии, например. Но именно такой су-

веренный «децизионизм», выражающийся в решении унич-

тожить врага, не связанном никакими законами и нормами,

оказывается процедурой конституирования самого «полити-

ческого», процедурой рождения суверенности как таковой.

Хабермас в подобном случае говорит об эстетике насилия,

повернутой в сторону теологического креационизма:

Интерпретируемая по модели creatio ex nihilo, суверенность

приобретает ореол сюрреалистической значимости через свое

отношение с необузданным разрушением нормативного как

такового

340

Революционное правительство конституирует свою власть

(а оно целиком замкнуто в цикле непрерывного основания

собственной власти) через насилие, подобное войне. Сооб-

щество здесь порождается только жестом исключения и унич-

тожения, не опирающимся ни на что, кроме голого суверен-

ного решения. Полное исключение морали из политики

делает децизионизм элементом общего процесса «нейтрали-

зации». Однако исключение Разума, рациональности из

процесса принятия решения ставит децизионизм в особую, «ли-

минальную» позицию по отношению к нейтрализации, раци-

ональной в своей основе

341

Враг в сфере «политического» как бы не является физи-

ческой личностью, он — лишь «публичная личность», по

выражению Руссо. Между тем прямой жертвой войны и ис-

ключения становится физическая личность, человек из пло-

ти и крови. Карл Лёвит в своем анализе теории Шмитта по-

казывает, что, поскольку политическое касается именно

публичных личностей, требование к конкретному индивиду

жертвовать своей жизнью не может быть обосновано. Лёвит

утверждает, что здесь имеет место коренная для Шмитта

проблема несопряжения публичного и частного

342

Руссо, несомненно стоявший за умозаключениями Сен-

Жюста, понимал сущность этой проблемы, но настоящего