Ямпольский М. Физиология символического. Возвращение Левиафана: Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима

Подождите немного. Документ загружается.

664 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

рающий бог-маг: Варуна и Юпитер

281

. Я вспомнил о модели

Дюмезиля не столько потому, что считаю двойственность

образа суверена непосредственно возводимой к ней, но по-

тому, что она подтверждает амбивалентность этого образа, в

том числе и в глубокой древности.

Невероятная смесь противоречивых черт в фигуре суве-

рена хорошо видна в его отношении к самым священным

табу, обыкновенно относимым к компетенции Бога. Главное

из них, конечно, табу на убийство, нарушение которого вы-

водит убийцу из сообщества (если, конечно, убийство не

совершается в порядке некоего безличного возмездия, во имя

принципа справедливости, как это описано у Канта). Суве-

ренный властелин постоянно заигрывает с нарушением выс-

ших табу естественного, божественного права. По выражению

Батая, «инстинкт [Гimpulsion] суверенного человека делает из

него убийцу»

282

. В момент расправы суверен выходит за рам-

ки «естественной» нормы и через ее нарушение заявляет о

своей суверенности. Эти моменты особенно драматичны.

Когда Робеспьер в момент самого необузданного террора ста-

вит над казнями Высшее Существо, он в ужасе отрицает свою

собственную суверенность. Высшее Существо возникает из

террора как выражение ужаса, который испытывает деспот

перед лицом собственных деяний.

Но выход из-под сени божественного закона дается не

просто. Абсолютная трансгрессия — один из наименее дос-

тижимых полюсов человеческой жизни. Даже самый отъяв-

ленный убийца в конце концов может оказаться лишь ору-

дием Провидения, выполняющим божественный приговор.

Сам отчаянный трансгрессивный жест может соответствовать

тайному замыслу Бога. Жозеф де Местр, от всей души нена-

видевший Робеспьера и якобинский террор, был вынужден

признать неспособность даже самого отчаянного аморалиста

радикально выйти за рамки нормы. Аморализм де Местра

неожиданно смыкается с аморализмом Сада:

Елизавета Французская поднимается на эшафот. Робеспьер

следует за ней мгновением позже. Ангел и чудовище, входя

в этот мир, подпали пбд действие всех управляющих им об-

щих законов. Нет слов, чтобы характеризовать преступление

злодеев, проливших самую чистую, самую августейшую кровь;

и все же по отношению к общему порядку нет несправедли-

вости; речь идет лишь о несчастьях, неотступно связанных с

человеческим уделом, и больше ни о чем. Всякий человек в

качестве человека подвержен тем же несчастьям, что и чело-

вечество:

Закон всеобщ, а следовательно и не несправедлив

283

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 66 1

Человек лишь обольщается, считая, что он в состоянии

решать вопросы жизни и смерти. «Бог, являющийся созда-

телем суверенности, создал и наказание»

284

, пишет де

Местр, считая, как и Кант, наказание одним из высших прин-

ципов порядка, на котором основывается стабильность всех

человеческих сообществ.

Классическим носителем божьего правосудия (использу-

ющего земное правосудие как посредника) является не

столько суверен, сколько палач. Де Местр указывает на со-

вершенно особое положение палача в обществе:

Внешне он создан таким же, как мы; он рождается, как мы;

это исключительное создание, и для того, чтобы он существо-

вал в человеческой семье, нужен особый декрет, FIAT тво-

рящей силы. Он создан, как мир

285

И хотя палач — не преступник, а, наоборот, носитель

правосудия, он вызывает ужас у окружающих и обречен на

исключение из общества. По словам де Местра, «он являет-

ся ужасом и связующим элементом человеческого сообщества

(le lien de l'association humaine)»

286

, и в этом смысле он со-

единяет в себе оба суверенных лика.

Убийство превращает палача в исключительное существо,

гораздо более амбивалентное, чем преступник. Преступник —

куда более заурядное создание, чем палач, и вызывает он

гораздо меньше суеверного ужаса. Хотя преступник наруша-

ет высшие законы общества и Создателя, он не сохраняет

парадоксальной невиновности, некой исключенности из

принципа правосудия, требующего наказания за убийство. То,

что палач стоит над законом и одновременно является ору-

дием закона, делает его очень сходным с сувереном

287

Палач

оказывается зловещим пародийным двойником властителя.

Палач в некоторых случаях наделяется почти такой же

магической силой, как и король. Если прикосновение коро-

ля считалось целительным и тысячи больных стекались со

всей страны, чтобы в определенные дни испытать на себе

королевское прикосновение, то нечто совершенно сходное мы

находим и в отношении к палачу. Питер Шпиренбург сооб-

щает, например, о распространенном суеверии, согласно ко-

торому кровь казненного вылечивает эпилепсию. Скопища

эпилептиков в местах казней регистрируются вплоть до

XIX века. Палач соответственно наделялся большой тауматур-

гической силой и в некоторых случаях также обращался к

властям за разрешением официально врачевать

288

666 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

В известных «Записках палача», вышедших под именем

Сансона, одного из представителей знаменитой французской

династии палачей, всячески акцентируется связь палаческой

профессии с ритуалами суверенности. Автор подчеркивает

близость палача к Богу, близость по существу сходную с пре-

тензиями монарха на богоизбранность. В обоих случаях речь

идет о миссионерском орудии божеского правосудия, избран-

ность которого отмечал и де Местр. Автор записок писал о

палачах:

Отвергнутые своими собратьями, они обращаются к Богу: в

нем они находят свое единственное утешение, свою един-

ственную надежду.

Накануне казни их можно видеть усердно молящимися в

церкви. Они часто присоединяют свои благочестивые увеще-

вания к увещеваниям священника...

289

Сансон пишет о том, что палача именовали «исполните-

лем правосудия» и признавали за ним множество привилегий,

сходных с привилегиями монарха. Так, например, профессия

палача передавалась, как и трон, по наследству. Сансон рас-

сказывает, что, когда один из его предков, Шарль Сансон,

умер, сын последнего — Жан-Батист — должен был занять его

место. Но последнему было всего семь лет. Парламент вре-

менно назначил исполнителем казни некоего «пытателя»

Прюдома, «но, не желая изменить судебного порядка, этой

вечной формы, он потребовал, чтобы несчастный ребенок

облекал в законный вид своим присутствием все казни»

290

Должность палача, как и трон, не могла пустовать, палачес-

кое звание могло передаваться, как в некоторых монархиях

трон, по женской линии и т.д.

Смесь ужаса и почестей, окружающих палачей, придает

им статус священного существа. Роже Кайуа, посвятивший

социологии палача специальное исследование, утверждает, что

пацдч — это истинный двойник суверена:

Суверен и палач выполняют кардинальные и симметричные

функции, один на свету и в блеске, второй — в темноте и

постыдно

291

Только суверен и палач имеют право распоряжаться жиз-

нью людей, но один принимает решение, а второй выполняет

его и тем самым берет на себя весь грех физической распра-

вы. Палач оказывается выразителем одной из двух суверен-

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 66 1

ных функций. Эта раздвоенность приводит к тому, что па-

лач отражается в суверене, но отражается как бы в перевер-

нутом виде

292

. Но и суверен отражается в палаче, зловеще

воспроизводящем инвертированные ритуалы королевской

династии (отчасти пара палач—суверен воспроизводит иную

пару: шут—суверен, о которой говорилось выше).

Только в момент казни короля происходит действительная

и роковая встреча двух зеркальных половин, встреча, окон-

чательно обнаруживающая их странную символическую зави-

симость. Это обнаружение принимает форму трансгрессивной

реверсии отношений. Инвертированная, теневая ипостась

суверена приносит в жертву высшую ипостась.

Кайуа заметил, что десакрализация монархии, а затем и

казнь короля сопровождались необыкновенным возвышени-

ем палача. 23 декабря 1789 года отец Мори оспаривает в

Национальном собрании права палача быть полноценным

гражданином. Его исключительность слишком сильна. Но

вскоре Конвент обрушит на палача поток почестей. Ему при-

сваивается офицерское звание республиканской армии (до

этого ему запрещалось служить в армии). Палачей приглаша-

ют открывать балы и праздники, предлагается заменить наи-

менование «палач» на «народный мститель» (впрочем, упот-

ребление слова «палач» было запрещено еще королем). Кайуа

пишет: «Продвижению палача соответствует падение короля.

Один легализуется в тот момент, когда второй объявляется вне

закона»

293

Превращение палача в гражданина имеет чрезвычайно

любопытное символическое значение. Речь идет о включении

в сообщество и приобщении к коллективной суверенности

того, кто ранее был воплощением исключенное™. Но исклю-

ченность, как мы знаем, уже есть знак суверенности. Для

инверсии отношений и конституирования нового суверена

исключенность является необходимым условием. Когда аббат

Сьейес утверждает, что третье сословие это «всё» (tout), до

настоящего времени являвшееся «ничем» (rien), он пытается

обосновать, по существу, такую же инверсию.

Убийство как способ конституирования суверена в слу-

чае убиения короля приобретает совершенно особое значе-

ние. Поскольку монарх стоит над законом, он не может быть

убит. Как суверен, он располагается в той области, в кото-

рой убийство невозможно. Тот факт, что суверен стоит над

своим «биологическим существованием», что он утверждает

себя через утверждение своей независимости от смерти, как

и от любой иной формы причинности, делает суверена не-

668 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

унинтожимым даже тогда, когда его казнят. С одной сторо-

ны, он неуничтожим, потому что нетленно его достоинство —

dignitas. Суверен не может быть уничтожен как воплощение

Закона, который стоит над телесным. Но есть и причина

бессмертия короля, о которой пишет Батай:

Убиение короля — это высшее утверждение суверенности:

король не может умереть, смерть ничто для него, она

—

как

раз то, что отрицается его присутствием, то, что отрицается

вплоть до смерти, то, что сама его смерть отрицает

294

В силу этого казнь короля оказывается недостижимой

(с этим парадоксом столкнутся цареубийцы во время процесса

над Людовиком) и одновременно является актом утвержде-

ния суверенитета новой власти, достигающей через казнь

законного монарха невозможного.

Эрнст Канторович отметил парадоксальность этой ситу-

ации в «Ричарде II» Шекспира. Напомню, что в одном из

своих монологов Ричард говорит:

А нам принадлежит лишь наша смерть

Да жалкая щепотка глины,

Что служит оболочкою костям.

Давайте сядем наземь и припомним

Предания о смерти королей.

Тот был низложен, тот убит в бою,

Тот призраками жертв своих измучен,

Тот был отравлен собственной женой,

А тот во сне зарезан,

—

всех убили.

Внутри венца, который окружает

Нам, государям, бренное чело,

Сидит на троне смерть, шутиха злая,

Глумясь над нами, над величьем нашим

295

£ «Ричарде II» королевство становится синонимом смер-

ти. Канторович пишет:

Король, который «никогда не умирает», был здесь замещен

королем, который всегда умирает и переживает смерть более

жестоко, чем иные смертные. Исчезло единство естественного

тела и политического бессмертного тела

296

Канторович объясняет этот поворот в трактовке монар-

хии у Шекспира политическими обстоятельствами и при этом

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 66 1

показывает, что Ричард играет одновременно и роль короля,

и роль шута (ср. с инверсией короля и шута в «Племяннике

Рамо»). Анализируя странный ритуал отречения от трона,

который устраивает Ричард, избавляющийся от скипетра,

снимающий с себя корону и т.д., Канторович подчеркивает,

что король, будучи неприкосновенным, вынужден сам десак-

рализовать себя, выворачивая наизнанку, инвертируя ритуал

коронации. В конце концов Ричард избавляется от всех зна-

ков королевского достоинства, обнаруживая под ним смерт-

ную плоть, объект насмешек и презрения. Ричард буквально

переходит от царского достоинства в состояние изгоя, пре-

вращаясь в собственного негативного двойника, сходного с

палачом. Шекспир показывает, что суверенность всегда не-

сет в себе прикрытую королевским достоинством негативную,

жалкую или устрашающую ипостась. Под мантией короля

всегда скрывается монстр. Встреча короля и палача поэтому

может происходить и без эшафота. Смерть короля и его смер-

тность оказываются в таком случае больше, чем смертью, и

меньше, чем смертью, одновременно.

Поведение Ричарда — это истинное поведение суверена,

который только и может лишить себя власти, потому что над

ним нет власти, способной десакрализовать его. То же самое

и со смертью короля, которая всегда больше, чем просто

биологическая смерть, и всегда меньше, чем смерть. В лю-

бом случае смерть эта не может постигнуть его извне. Этим

объясняется тот факт, что цареубийство символически почти

никогда не достигает своей цели.

Попытка невозможного:

суд над королем

Нигде так ярко не выражается взаимосвязь исключенное™ и

суверенности, как в процессе над Людовиком XVI. Процесс

этот не был обыкновенной юридической процедурой. Он был

завершением первой стадии революции, связанной с установ-

лением новой власти, и его неизбежность была предрешена

заранее. Почти за три года до суда над королем (в январе

1790) Артур Юнг писал:

Я замечал при всех этих разговорах всеобщую веру в загово-

ры с целью освободить короля; они полагают, будто револю-

ция не может почитаться вполне завершенной, пока не про-

изойдут таковые попытки; любопытна всеобщая убежденность

в том, что, ежели случится подобное покусительство хоть с

какой-то надеждою на успех, оно несомненно будет стоить

королю жизни

297

Процесс этот, явно задуманный как суд над монархичес-

ким принципом вообще, отличался тем, что обвиняемый (Лю-

довик) совершил преступление «без жертвы», преступление,

направленное против абстрактного принципа народного суве-

ренитета. Преступление это особое, оно подобно эпидемии

или природной катастрофе, не направлено ни на кого в отдель-

ности, но против всего сообщества в целом. Вина монарха

имела значение лишь в той мере, в какой она исключала его из

нового сообщества. Рене Жирар показал, что ответственность

за преступление такого рода, как правило, приписывается че-

ловеку с «жертвенными признаками» (les signes victimaires),

такими как физическое уродство или как исключительность и

исключенность (чужестранец, человек иной веры, человек,

нарушивший табу, как Эдип, и в конечном счете — царь, как

тот же Эдип). Жирар считает «жертвенные признаки» выраже-

нием маргинальное™ — внешней (иноверец, иностранец) или

внутренней (нищий, бродяга, царь). «Внутренняя маргиналь-

ное^, — уточняет он, — это маргинальность богатых и силь-

ных. Монарх и его двор заставляют иногда вспомнить об эпи-

центре урагана»

298

. Но сама исключенность суверена делает суд

над ним весьма затруднительным.

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 66 1

Проблема с судом заключалась в том, что не существо-

вало какой-либо юридической процедуры, которая бы позво-

лила судить короля. Король считался помазанником Бога на

земле, отвечающим только перед Богом. Не существовало

никакой человеческой инстанции, которой монарх был бы

подотчетен. Карл I во время своего процесса строил свою

защиту как раз на непризнании прерогатив суда, состоявше-

го из его же подданных. Когда Елизавета Английская реши-

ла судить Марию Стюарт, одним из аргументов в пользу про-

цесса было то, что Мария формально, будучи королевой

Шотландии, не была судима ее же подданными. Несмотря на

все попытки средневекового папства лишить королей свято-

сти и поставить их в иерархии ниже любого священника, в

глазах подданных монархия вплоть до казни Людовика XVI

была, несомненно, священной институцией. О сохранении

веры в священный характер монархии свидетельствует хотя

бы то, что вплоть до революции не исчезала вера в магиче-

скую, лечебную силу королевского прикосновения. Людо-

вик XVI коснулся 2400 жаждавших его прикосновения боль-

ных в день своей коронации

299

Даже во время последнего

проезда Людовика по Парижу к эшафоту кто-то из толпы все

еще просил благословения короля.

Существовала возможность провозгласить короля тираном,

использованная во время процесса против Карла. Председа-

тель суда над Карлом Джон Бердшоу исходил из того, что

между монархом и народом заключается договор, по которому

монарх обещает защищать своих подданных. В случае нару-

шения этого договора монарх перестает быть королем и ста-

новится тираном (меняется форма его суверенности). В ре-

зультате он утрачивает суверенность, которая переходит к

народу, то есть к парламенту. Между тем не существовало

никакой законной процедуры наказания тирана. Показатель-

но, что Фома Аквинский, считая тирана преступником не-

измеримо большим, чем убийца, считает, что наказание его —

дело Бога, а не людей:

Так же как земной король подвергает более тяжелым нака-

заниям своих министров, если находит, что они предали его,

так же и Бог более жестоко накажет тех, кого он сделал ми-

нистрами его правительства и исполнителями его воли, если

они действуют злоумышленно...

300

Деяния Карла взывали к Суду Бога. В глазах Кромвеля и

его армии неудачи Карла выглядели доказательством того, что

Бог оставил короля.

672 Л/. Ямпольсгсий. Физиология символического. Книга 1

Решение Бердшоу и суда было достаточно неординарным.

В соответствии с ним Карл сохранял королевский титул, но

лишался суверенности, которая переходила к народу. Поэтому

Карл судился одновременно и как король и как человек.

Обвинение в тирании могло быть обращено только к коро-

лю и касалось нарушения им договора с народом

301

. Обвине-

ние же короля в предательстве было обращено к Карлу-че-

ловеку. Как пишет Элизабет Скерпан,

обвинение в предательстве отсылало к средневековому пред-

ставлению о двух телах короля. Король-индивид, рассматри-

ваемый и как исключительный человек, и как человек среди

людей, мог предать политическое тело короля

302

Канторович рассматривал ситуацию предательства физи-

ческим телом короля его символического тела на примере

Ричарда II и указывал на то, что Шекспир буквально пред-

восхитил процесс Карла

303

Впрочем, логика превращения короля в преступника,

предающего себя самого, не была безупречной. Когда жирон-

дисты попытались свести обвинения Людовика к измене, они

столкнулись с целым рядом парадоксов. Майкл Вальзер так

суммировал главную проблему:

И хотя король не мог мыслиться как человек, совершающий

какое-либо преступление, предательство было особенно чуждо

ему, так как это было преступление против его собственной

персоны. Согласно основополагающему английскому закону

1352 года, предательство заключалось в покушении на жизнь

короля, или во вступлении в войну с ним, или в примыка-

нии к его врагам

304

Так как предательством было посягновение на персону

короля, то предателями были скорее королевские обвините-

ле, чем сам монарх.

Вальзер справедливо указывает, что воображаемая попытка

короля совершить самоубийство, пожалуй, была бы един-

ственным возможным предательством с его стороны. Это

вполне согласуется и с логикой Спинозы, который утверж-

дал, что единственным преступлением государства (а монарх

прямо идентифицировался с государством) может быть лишь

действие, ведущее к гибели самого этого государства. Шекс-

пир в «Ричарде II» так формулирует это в монологе низло-

женного монарха:

Часть 3. Политическая теология и конец суверена 66 1

И если взор я обращу к себе,

Окажется, что я изменник тоже:

Я дал согласие на то,

Чтоб с короля сорвать его порфиру,

Власть ввергнуть в рабство, обесчестить славу

И государя в смерда превратить

305

Автор протестантского юридического трактата «Vindiciae

contra tyrannos» (1579), желая оправдать наказание деспота,

был вынужден утверждать, что королевство вообще принад-

лежит не монарху, но народу, а потому, выступая против

народа, тиран «совершает преступление lese majeste против

королевства и империи»

306

. Речь буквально идет о предатель-

стве тираном бессмертной ипостаси его же собственной

власти.

Карл в ответе парламенту (1642) отводил обвинение в

деспотизме, ссылаясь на то, что «власти, сосредоточенной в

обеих палатах [парламента], более чем достаточно, чтобы

предотвратить и обуздать власть тирании»

307

Любое же изме-

нение своего собственного статуса он отбрасывал как попытку

нарушить конституцию, которую он призван был защищать.

В силу этого он не мог сам пойти ни на какое умаление своей

власти. В ответе Карла хорошо сформулированы парадоксы

любого судебного преследования монарха.

Для того чтобы обвинение в предательстве получило силу,

необходимо было разделить короля и королевство (государ-

ство, нацию). Процесс может состояться только при условии

изъятия фигуры монарха из «идеального единства» государ-

ства, если воспользоваться гегелевской терминологией. Соб-

ственно, процесс и можно понимать как усилие по изъятию

старого суверенного «лица» из нового политического тела.

Поэтому аргументация сторонников и противников процес-

са над королем постоянно вращается вокруг тела короля и его

статуса.

В выступлении в Конвенте Жана-Франсуа-Габриеля Мо-

риссона (13 ноября 1792), в котором впервые определилась

линия защиты короля, речь шла о невозможности суда над

королем из-за факта отречения последнего. Поскольку пос-

ле отречения король переходил в разряд граждан, он, по

мнению Мориссона, не мог быть судим за преступления,

совершенные им ранее в качестве священной фигуры суве-

рена. Людовик сам избрал сходную линию защиты, когда во

время первого допроса на вопрос Барера, приказывал ли он

войскам двигаться на Париж и говорил ли он как тиран в дни,

22. Заказ № 116.