Ямпольский М. Физиология символического. Возвращение Левиафана: Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима

Подождите немного. Документ загружается.

1 224 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

дя из собственного суждения, поэтому обязанностью той же

верховной власти является установление и обнародование

правил или мерок, благодаря которым каждый бы знал, что

следует называть своим, а что чужим, что справедливым, а

что

—

несправедливым, что достойным, а что недостойным,

что добрым, а что дурным, то есть, одним словом, что сле-

дует делать и чего следует избегать в повседневной жизни.

Эти правила, или мерки, обычно называют гражданскими

законами, или законами государства, и они суть требования

того, кто обладает в государстве верховной властью

489

Суверен в момент называния и закрепления смыслов,

конечно, опирается на известную ему естественную связь

между именами и вещами, связь, которая у Гоббса прежде

всего выражается в естественном законе. Он как бы лишь

переводит естественный закон в гражданский. Но перевод

этот весьма своеобразен. Норберто Боббио заметил, что в

результате законодательства суверена в конце концов разру-

шаются все естественные связи и неписаные нормы, которые,

добавлю, ранее возводились к Богу:

Как следствие, стоит возникнуть государству, для подданных

более не существует никаких критериев справедливого и не-

справедливого за пределами гражданских законов

490

Иными словами, происходит окончательный распад тех

естественных аналогий

491

, которые лежали в основе средне-

векового символизма, системы ордалий и божественных мет.

Естественный закон становится лишь той основой, кото-

рая подтверждает рационализм гражданского закона. Карл-

Отто Апель пишет в связи с Гоббсом об утрате этического

разума и его замене лишенной всяких ценностей «стратеги-

ческой рациональностью»

492

. Разум подчиняет у Гоббса себе

все. Как заметил Пьер Манан, «Гоббс прояснил тот факт, что

л^эди, если они хотят удовлетворения, вынуждены быть ум-

ными»

493

. Движение, которое в XII веке началось как движе-

ние от «обычного права» и гнета местных традиций в сторо-

ну универсального, божественного права, здесь завершается

радикальным оттеснением божественного на положение той

основы, на которой зиждется разум, и соответственно — ра-

циональность закона, изданного государством. Хабермас пи-

шет о том, что у Гоббса «принуждение природы неизбежно

приводит к искусственному принуждению, а именно к поряд-

ку закона, основанного на репрессивной силе»

494

Часть 1. От символического

тела...

225 1 1

Вытеснение принципа аналогии как регулятора соци-

альных отношений становится возможным лишь с возникно-

вением познающего субъекта, превращающего определенный

тип рациональности в фундамент отношений с миром и людь-

ми. Тот же Хабермас, рассуждая о нормативности, возника-

ющей из идеи естественного закона как нормативности, на-

вязывающей миру единственный возможный порядок, прямо

связывает идею естественного закона с понятием субъекта и

противопоставляет им «коммуникативный разум». Различие

между «практическим разумом», возникающим из рациона-

лизации естественного закона, и «коммуникативным разумом»

определяется Хабермасом как различие между разумом, «при-

писанным индивидуальному действующему лицу или макро-

субъекту на уровне государства и всего общества», и децент-

рированным разумом, разлитым в поливалентной социальной

коммуникации

495

Гоббсовская система безусловно тяготеет к идее «практи-

ческого разума», сосредоточенного в фигуре законодателя.

Именно отсюда идет характерная для абсолютистских тенден-

ций традиция запрещения судьям трактовать закон, то есть

исключение всякого поиска аналогий вне центральной законо-

дательной воли. Тенденция эта получила выражение в знаме-

нитом требовании Робеспьера «изгнать из языка» представле-

ние о том, что закон творится в судах. Сюда же относится

закон от 16 и 24 августа 1790 года, запрещающий толкование

законов в судах, или предшествующее ему постановление

Фридриха II (14 апреля 1780), запрещающее толкование зако-

нов в прусских судах

496

. И Робеспьер, и Фридрих, безусловно,

согласились бы с Гоббсом в том, что право толкования слов

принадлежит только высшему суверену-законодателю.

В чем же заключается связь между законодателем и сис-

темой аналогий и сходств, той обширной областью мимети-

ческого, которая занимает столь важное место в системе реп-

резентации, в том числе и репрезентации власти? Первые

признаки ослабления миметической системы восходят к XI—

XIII векам, то есть именно к тому времени, когда закон на-

чинает приобретать своего рода автономию от места и вре-

мени и, соответственно, от конкретного сообщества.

Мне представляется, что отдаленный предок гоббсовского

законодателя обнаруживается уже в средневековых «древах

единокровия», которые появляются во многих средневековых

юридических трактатах, в том числе и таких основополагаю-

щих, как «Decretum» Грациана или Декреталии папы Григо-

рия IX. Эти генеалогические древа как будто являются лишь

частным случаем чрезвычайно развитого древесного симво-

8. Заказ № 116.

1 226 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

лизма Средних веков, когда древо жизни становится одним

из наиболее распространенных символов. В юридическом

контексте древо было не столько символом, сколько анало-

говой моделью для установления отношений между явлени-

ями, соединенными между собой по принципу происхожде-

ния или сходства.

Древа единокровия отнюдь не выражали идею символи-

ческой близости. В римском праве они использовались для

определения права наследования, в каноническом праве — для

определения права на брак, ограниченного определенной

степенью родства между женихом и невестой. Иными слова-

ми, перед нами типично юридическое понятие, принимаю-

щее форму генеалогического древа, сама идея которого впер-

вые возникает в «Этимологиях» Исидора Севильского. Эрнст

Гомбрих указывал, что подобные «деревья» использовались

«для иллюстрации взаимной зависимости логических понятий.

<...> Такие иллюстрации ближе всего диалектическим диаг-

раммам, персонификации полностью подчинены тут идее и

могут быть легко заменены словесным ярлыком»

497

Древа единокровия обыкновенно изображались в виде

диаграммы, часть которой, условно принимаемая за ствол,

ассоциируется с фигурой суверена. Герхард Ладнер указыва-

ет на то, что эта так называемая «представляющая фигура»

(presentation figure) появляется около 1200 года и явно связа-

на с византийской императорской традицией:

Императорская фигура может означать Юстиниана или Фе-

одосия II, чей Кодекс не содержит обсуждения единокровия

и не имеет stemma

498

, но составляет вместе с Sententiae Pauli

основу Breviarium, имеющего главу о единокровии. А может

быть, это просто идеальный правитель

499

Мне представляется, что император — ствол древа едино-

кровия — это одно из первых изображений законодателя не

просто как автора Кодекса законов. Речь идет именно о тол-

кователе имен, который приписывает «именам» своего диаг-

рамматического дерева легитимность. В этом смысле древо

единокровия находится в прямом противостоянии иному ге-

неалогическому древу, так называемому древу Иессея (по

имени отца царя Давида), которое возникает в XI веке и

наиболее знаменитые образцы которого представлены в вит-

ражах Сен-Дени и Шартрского собора.

Это символическое древо, возводящее род Иисуса через

царя Давида к Иессею. Это древо символического взаимно-

го участия Давида в Иисусе, Иисуса в царстве Иудейском и

Часть 1. От символического

тела...

227 1 1

Древо единокровия. Decretum Gratiani.

Библиотека Ватикана, Cod. Rossianus 595

1 228 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

т.д. Древо Иессея — это не система имен, имеющая юриди-

ческий характер, но именно система символических взаимо-

проникновений, не нуждающихся ни в каком номотете, им-

ператоре, законодателе для своей эффективности. Характерно,

что древо Иессея и изображается принципиально иначе, как

органическое сплетение взаимоимитирующих линий, а не как

чисто условная классифицирующая диаграмма. Постепенно

искусственное древо вытеснит свой органический прототип.

Подстриженные боскеты Версаля уже больше напоминают

древо единокровия, чем древо Иессея. Деревья свободы, рас-

пространяющиеся во время Французской революции, окон-

чательно лишаются ветвей и листьев, превращаясь в подобие

геометрической диаграммы.

Чем более решительно исчезает органическое, естествен-

ное сходство, тем большая нужда в законодателе, гарантиру-

ющем истинность имен.

Исчезновение гарантий сходства, лежащих в основе сим-

волического мышления, ставит под сомнение мимесис как

познавательную процедуру. Сходство основывается на некой

естественной связи, которая является следствием божествен-

ного промысла. Моделью такой естественной связи издавна

служило отражение в зеркале, которое естественно, без вся-

ких специальных обоснований и легитимаций было похоже

на оригинал.

В XVII веке, однако, эта естественность связи пропадает.

Луи Марен привлек внимание к тому месту из «Логики» Пор-

Рояля, где Арно и Николь пишут о портрете Цезаря: «Это

Цезарь!»

500

Марен комментирует:

Выбор примера показателен: в 1683 году портрет Цезаря, а

не Людовика XIV Что позволяет им произнести это имя?

Видимая связь? Но каким образом акт называния портрета

именем того, кого этот портрет представляет, может отражать

видимую связь, то есть отношение сходства и имитации между

портретом и тем, кого он репрезентирует? «Мы пользуемся

именем вещи для того, чтобы, пишут логики, обозначить знак

(pour marquer le signe), как когда мы называем картину Алек-

сандра именем Александра». Это отношение не может быть

миметическим отношением копии и сходства, потому что речь

о Цезаре и Александре идет в 1683 году. Апория мимесиса,

которую имя разрешает как истину

501

Иными словами, само отношение сходства устанавлива-

ется законодателем с помощью имени. Сократовский номо-

ди-

мо-

лм~

'НО,

как

IHO

ип.

ют

ас-

т-

ме

>У~

VI-

ак

)й

ч-

з-

се

г.

Древо Иессея. Винчестерская псалтырь.

Британская библиотека, MS Nero С. IV

1 230 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

тет или гоббсовский суверен должны назвать портрет Цеза-

рем, чтобы он приобрел сходство с Цезарем.

Репрезентация расслаивается на два слоя — один из них

организует миметические отношения. Портрет отсылает к

оригиналу, или портрет отсылает к другому портрету, кото-

рый отсылает к оригиналу. Эта система отсылок, удвоений,

копий, аналогий, однако, не производит истину. Мимесис

функционирует как бы без основания, которое бы позволи-

ло легитимизировать его как процедуру познания. Другой

слой — это слой называния, который производит истину,

который останавливает эту миметическую эстафету невери-

фицируемых сходств.

Эта двойственность позволяет понять соотношение двух

пространств в системе репрезентации — пространства линей-

ной перспективы и пространства наррации. Законодатель,

находясь на оси перспективы напротив «точки бесконечнос-

ти», устанавливает смысл тех слов, которые производит рас-

сказ в плоскости, перпендикулярной «княжескому лучу».

Аналогии, сходства, идентификации, составляющие существо

повествования, укоренены в истине только через фигуру су-

верена, помещенного и в точку зрения перспективы, и в точку

зрения наррации. Суверен связывает между собой два «пер-

пендикулярных» мира. Он легитимизирует мир фикции, фан-

тазма, разума, слов за счет бессловесного и невыразимого про-

тивостояния в мире перспективистской репрезентации.

Вернусь к «Федре» Расина, а именно к тому эпизоду, где

Терамен рассказывает Тесею о смерти Ипполита, свидетелем

которой он был. По существу, сам Тесей повинен в смерти

своего безвинного сына, которого он проклял и изгнал из

дома. Рассказ Терамена призван просветлить разум монарха

и одновременно дать описание смерти сына. Что же наблю-

дает посредник?

Терамен видит, как лошади несут колесницу Ипполита,

как он путается в вожжах, как тело его волочится по камням

и затем исчезает из виду:

Бегу, хотя нет сил, хотя дыханья нет...

За мною

—

свита. Нас ведет кровавый след:

Кровь пятна яркие оставила на скалах,

Колючие кусты

—

в соцветьях капель алых

502

(В оригинале менее возвышенно и более натуралистичес-

ки: De son sang genereux la trace nous conduit; / Les rochers en

sont teints; les ronces degoutantes / Portent de ses cheveux les

depouilles sanglantes.)

Часть 1. От символического

тела...

231 1 1

Показательно, что в какой-то момент тело исчезает из

поля зрения свидетеля, и Терамен видит только следы, сею-

щие ужас в его душе, например окровавленные клочья волос.

Когда же он находит Ипполита, то видит, что тот обезобра-

жен до полной неузнаваемости:

В моих руках был труп,

Труп, столь истерзанный,

—

ужасная картина! —

Что в нем и сам отец не распознал бы сына!

503

На эти слова Терамена Тесей отвечает:

Мой сын! Преемник мой! Он сгублен мной самим!

504

Суверен называет имя, устанавливая утраченное сходство.

Далее в рассказе появляется Арикия, которая устремля-

ется к телу Ипполита, но не может узнать его, настолько оно

обезображено:

Несчастная на труп испуганно глядит...

Возлюбленного в нем не распознав...

505

Расин уточняет: «Распростертый Ипполит без формы и

цвета» (Hippolyte etendu, sans forme et sans couleur)

506

Таким образом, зрение посредников, являющихся непос-

редственными свидетелями смерти, сталкивается не с формой,

а именно с материей, со смертью как с распадом умопости-

гаемого. Смерть описывается именно как эффект абсолютного

отделения материи от формы, эйдоса, той самой материи, о

которой Костариадис писал, что она «в любом случае являет

предел мыслимого, потому что, когда она берется абсолют-

но как материя, в ней нет ничего, что может мыслиться».

Прозрение как понимание передается от Терамена Тесею,

который не видел смерти сына. Именно Тесей в конечном

счете видит за бесформенной, утратившей сходство матери-

ей истину имени.

Любопытно, однако, то, что между Тесеем и «вещью» —

телом сына оказывается посредник. Внутреннее зрение (ви-

дение разума) должно увидеть то, что представляет ему на

словах Терамен. Это умножение инстанций позволяет суве-

рену войти в репрезентативную ситуацию в виде ее законо-

дателя, который имеет дело не с самой реальностью, но с

идеей реальности. Законодатель как бы помещается между

вещью и словом.

1 232 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

По мнению Шпитцера, это дистанцирование видения

создает эффект Dampfung'a, то есть позволяет разуму смяг-

чить чисто эмоциональный шок от представленного. Не об

этом ли писал сам Расин, когда переводил из Аристотеля, что

трагедия «очищает и умиряет страсти»? Поскольку к воспри-

ятию примешивается разум, происходит смешение видения с

ratio. Это смешение, эта интеллектуализация видения игра-

ют основную роль в эффекте «смягчения». Dampfung Шпит-

цера — не что иное, как указание на подчинение миметичес-

кого Разуму и Закону.

Как бы там ни было, мы имеем дело со структурой зна-

чения, которая понимается как многослойная репрезентатив-

ная ситуация, в которой «вещь» и «слово» отделены и дис-

танцированы друг от друга.

Миметическое реагирует на это отделение истины от ви-

димости изобретением режима чрезмерности, который как бы

открывает иллюзорную перспективу на истинность. Я имею

в виду прежде всего постоянное соскальзывание классичес-

кой репрезентации XVII века в область обманок, trompe-1'oeil.

Обманка действует таким образом, чтобы заслонить ико-

нический знак и идею вещи иллюзией физического присут-

ствия самой вещи. Марен так формулирует сущность такой

стратегии: «не признавая в знаке вещь, которую он репрезен-

тирует, означаемая вещь как бы уничтожает собственный

репрезентант, чтобы самой предстать в картине в виде

вещи»

507

В подобном случае репрезентация становится «перенасы-

щенной», она настолько обращается на самое себя, что ил-

люзорно элиминирует все промежуточные инстанции (знак,

понятие), которые могут быть связаны со словом и называ-

нием.

Классический прием обманки — умножение репрезента-

тивных иллюзий. Так, например, вещь в обманке изобража-

ется на иллюзорно выполненном фоне, который в свою оче-

реди вставлен в иллюзорно выполненную раму, и т.д. Обманка

соответственно строится на многоэтажное™ иллюзий, разоб-

лачение каждой из которых усиливает ощущение материаль-

ного присутствия изначальной вещи. Иллюзия настолько от-

сылает к иной иллюзии, что в конце концов их умножение

делает заключенную в их структуру вещь неотличимой от

реальности. Миметический процесс исчерпывается в иллю-

зии физического присутствия объекта, который своей мни-

мой материальностью легитимизирует всю репрезентативную

структуру. В режиме чрезмерности как будто отпадает необ-

Часть 1. От символического

тела...

233 1 1

ходимость в законодателе и назывании, истина укореняется

в самом теле вещи, не требующей уже никакой семиотичес-

кой легитимизации. Марен пишет: «...представление истины

изображения и изображения самой Истины через живописную

обманку, обманку обманки обманки; обманка в третьей сте-

пени...»

508

«Стратегия обманки» относится прежде всего к самому

суверену. Монарх обыкновенно описывается через его миме-

тическое отношение с Богом, образом и наместником кото-

рого он является. Но, даже если вывести его из сферы этой

имитации трансцендентного, суверен как чистый эффект

репрезентации — это, как показал Марен, бесконечное реп-

резентативное умножение копий, иллюзий, отсылающих друг

к другу. Суверен, будучи законодателем, установителем имен,

сам не может легитимизировать себя, назвать себя, потому что

такое называние требует дистанции между собой и собой,

между своим образом и собой как законодателем имен. От-

сюда бесконечное воспроизведение дистанции, зазора в ум-

ножении копий и ипостасей, умножение, которое, впрочем,

не может разрешиться без кризиса. Тесей — это тот, кто мо-

жет назвать Ипполита и тем самым разрешить кризис сход-

ства. Но кто может назвать Тесея?

У Расина очевидно, что Тесей является царем лишь в той

степени, в какой он гарантирует истину, в какой он являет-

ся законодателем имен. Федра, вводя его в заблуждение, не

просто приводит к безвинной гибели его сына, но она и са-

мого Тесея лишает права быть Тесеем, она как бы изымает

из него тот принцип внутреннего сходства с самим собой,

который гарантирует его идентичность в качестве суверена.

Свидетельство тому монолог Тесея:

Его не воскрешу, но, может быть, найду

В колодце истины еще одну беду.

Прочь от тебя, от стен, причастных к преступленью!

От стен, где будет он витать кровавой тенью!

Бежать... Но эта тень последует за мной!

О, если бы скорей покинуть мир земной!

Я сына осудил поспешно и неправо.

И всё против меня, всё

—

даже моя слава!

Будь неизвестен я, я спрятаться бы мог...

509

Последняя строка в оригинале звучит так: «L'eclat de mon

пот тёте augmente топ supplice: / Moins connu des mortels,

je me cacherais mieux...» To есть «блеск моего имени умножа-