Ямпольский М. Физиология символического. Возвращение Левиафана: Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима

Подождите немного. Документ загружается.

1 214 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

ров и копий. Такое пространство обыкновенно понималось

как область Разума, а не подражания. Тем более удивитель-

но то, что немиметическое, повествовательное пространство,

пространство рассказа в театре, становится сферой Разума,

постепенно занимающего в эстетике XVIII века господству-

ющее положение.

Джон Лайонс так формулирует принцип двойного про-

странства барочного театра:

Это «невидимое пространство» часто совсем непохоже на

видимое пространство, с которым оно по видимости соеди-

нено. Различие возникает между умственным созерцанием

(intellection) и восприятием, и здесь репрезентация невиди-

мого становится важнейшим эстетическим и эпистемологи-

ческим усилием

458

Речь идет о театральной репрезентации философской

проблематики, восходящей все к тому же Аристотелю, по

преимуществу к его трактату «О душе». В третьей книге

трактата Аристотель утверждает, что любая интеллигибельная

сущность созерцается душой в виде чувственного образа —

фантазма (phantasma). Фантазм существует в странном про-

межуточном пространстве между чувственным (aistheton) и

интеллигибельным (noeton). Для мыслящей души фантазмы

подобны ощущениям. Душа у Аристотеля никогда не мыслит

без фантазмов:

Когда созерцают умом, необходимо, чтобы в то же время

созерцали в представлениях: ведь представления

—

это как бы

предметы ощущения (aisthemata), только без материи

459

Онтологический статус фантазма неясен, он не есть чув-

ственное, а следовательно, он не наделен бытием. Но он и

не мнимость мыслимого. Согласно Аристотелю, фантазм

предлагает сознанию форму, отделенную от материи:

...мыслящее мыслит формы в образах (phantasmata)... при

этом мыслит их оно, ка^ бы чувственно созерцая интеллиги-

бельное: «Иногда с помощью находящихся в душе образов или

мыслей ум, словно видя глазами, рассуждает и принимает

решения...»

460

Корнелиус Касториадис утверждает, что фантазм — это то,

что позволяет отделение от материи и, следовательно, мыш-

ление вообще:

Часть 1. От символического

тела...

215 1 1

Это презентация, через которую и в которой может быть дано

все, что принадлежит

форме

предмета в самом широком смыс-

ле слова, или, иными словами, все в предмете, что может

мыслиться; то есть весь предмет, кроме его «материи», кото-

рая в любом случае являет предел мыслимого, потому что,

когда она берется абсолютно как материя, в ней нет ничего,

что может мыслиться

461

Фантазм, будучи чувственной формой представления не-

существующего, отсутствующего, относится к области вымыс-

ла, фикции в большей степени, чем к области действи-

тельности.

В идеале репрезентация XVII века ориентирована на фан-

тазм, который относится не к области мимесиса, но к обла-

сти формы, подпадающей под юрисдикцию разума. Роль ра-

зума при этом в значительной мере сводится к контролю над

воображением и фантазией, к их удержанию в рамках «ис-

тинного». Мольер в «Версальском экспромте» прямо говорит

о том, что его персонажи не относятся к сфере подражания:

...герои его комедий — создания вымышленные, <...> это

видения, которые его фантазия облекает плотью <...>; он

навсегда потеряет охоту писать комедии, если в них вечно

будут отыскивать сходство с кем-либо...»

462

Конечно, отрица-

ние сходства с какими бы то ни было прототипами — обыч-

ный риторический прием. Но Мольер настаивает, что его

герои — видения фантазии, фантазмы. А фантазм — это не

только область немиметического, это область не копий, но

бесплотных «оригиналов», форм.

Фантазм в европейской традиции может принимать спе-

цифическую форму фигуры (figura), которая, по сообщению

Эриха Ауэрбаха, обозначала не только риторический троп, но

и «явление в сновидении или видении, математическую

форму»

463

, то есть именно форму без материи. Стать фигурой

означает перестать быть конкретно материальным и, соответ-

ственно, — видимым. Ее сфера — словесное повествование в

большей степени, чем показ. Видимая вещь, поглощаясь фи-

гурацией, становится знаком, отсылая уже не к себе самой, а

к иному референту. Если классическая репрезентация — это

прежде всего структура автореференции, самоповтора, удвое-

ния, то наррация разрывает эту нарциссическую повторность,

обретая референцию. При этом репрезентация преобразуется

в рассказ о событиях. Как заметил Паскаль, св. Павел превра-

тил мир видимого в мир фигуративного, то есть объяснил, что

врагами людей являются не вавилоняне, но их страсти, что

Богу приятны не рукотворные храмы, но чистое и смирен-

1 216 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

ное сердце, что обрезание тела бесполезно, но что требуется

обрезание сердца, что Моисей не накормил их хлебом не-

бесным...

464

По мнению Паскаля, мир непосредственно видимого был

преобразован св. Павлом в мир фигуративное™, который, с

одной стороны, порывает с иллюзией чувств, а с другой —

уводит от непосредственно данного в область косвенного и

метафорического.

Барочная сцена поделена между областью представления

чувственного — aistheton — и областью представления фантаз-

ма, которому отводится изменчивое пространство, непосред-

ственно за рамкой рампы. Это как раз и есть пространство

фигурации и повествования, выведенное из-под непосред-

ственности взгляда. Область чувственно данного в барочном

театре — это мир репрезентации, сценической, перспективи-

стской иллюзии. В область фантазма, фигурального, умозри-

тельного, переносится то, что обладает событийной и экзис-

тенциальной значимостью и что тяготеет к сфере истинного.

Французский драматург и поэт XVI века Жан де Ла Тай

в практическом ключе дает, например, следующее указание:

События трагедии следует изображать происходящими в те-

чение одного дня, без перерывов, и в одном и том же месте

и не показывать на сцене то, что трудно изобразить подоба-

юще и достоверно, например, казни, вообще смерти, ибо,

каковы бы ни были ухищрения, всякий тут же увидит, что

перед ним, и поймет, что это всего лишь подделка, подоб-

ная той, которой воспользовался неблагочестивый и чуждый

правилам искусства человек, представивший взорам наполнен-

ного театра распятие великого Спасителя

465

Иными словами, на сцене допустимо лишь то, что изна-

чально не обладает истинностью, то есть — репрезентация par

excellence. Отсюда решение перенести смерть в область нар-

ративного фантазма, в область чисто словесного, то есть фан-

та^атического, представления. Смерть бесповоротно отделяет

нематериальное от материи, которая, по определению Кас-

ториадиса, вообще не может мыслиться. Смерть, таким об-

разом, сама выступает в роли фантазма, отделяющего мате-

риальное от нематериального, от мыслимого. Она, как и

фантазм, есть отделение.

Перенос смерти в невидимое, внесценическое простран-

ство привлек внимание Лео Шпитцера в классической ста-

тье «Рассказ Терамена». Шпитцер, как и Барт после него,

отмечает хорошо известный факт, что

Часть 1. От символического

тела...

217 1 1

все «увиденные вещи», все события в их материальной гру-

бости по большей части исключены из поэтического мира

Расина: они появляются только косвенно, как вещи, о кото-

рых говорят. Видение интеллекта изъято из зримого мира и

явлено публике только на словах: разговор устремляет весь

свет интеллекта на грубую реальность, сущность которой та-

ким образом озаряется. Чтобы представить это видение, Ра-

син часто вынужден использовать персонажей-посредников,

одалживающих нам свои глаза

466

Трудно избавиться от мысли, что глаза этих посредников

сродни нарисованным глазам, о которых говорит Нанси, и

глазам персонажа-повествователя у Марена. Эти глаза — по-

добие маски, которую должен надевать субъект, чтобы пред-

стать в пространстве репрезентации.

Как показал анализ Нанси, было бы неверно считать со-

скальзывание субъекта выражением лишь хрупкости, неустой-

чивости репрезентативной структуры. Соскальзывание, как

показал Нанси, позволяет субъекту предстать «под маской»,

и соответственно оно позволяет субъекту сохранить свою

субстанциальность, не превратиться в эквивалент невырази-

мой геометрической фикции — точки на «княжеском луче».

Я хочу напомнить, что Паскаль связал геометризацию

Бога с его молчанием. Молчание Бога определяется той са-

мой точкой истины, которая настолько полно вбирает в себя

всю совокупность смыслов, что блокирует всякую способность

к выражению. Это положение важно потому, что оно с дру-

гой стороны объясняет необходимость отклонения от цент-

ральной оси репрезентации. Только это отклонение откры-

вает способность говорить, дискурс прямо зависит от него.

Именно это отклонение и объясняет, почему пространство

наррации всегда эксцентрично, смещено в сторону.

Суверен царит на сцене как объект и субъект репрезен-

тации, как суверен, которому в «Федре» адресован рассказ

Терамена о смерти Ипполита — событии нерепрезентативном

по своему существу, относящемся к области повествования

и истины. И хотя оба эти пространства — репрезентативное

и повествовательное, — казалось бы, отделены друг от друга,

они не могут быть разъяты. Истина слова должна получать

обоснование в иллюзии репрезентации. Точка зрения пове-

ствователя — это лишь обращенная вбок точка схода перспек-

тивы, точка истины и бесконечности.

Толкователь имен

Чтобы понять отношение суверена к сцене словесных фан-

тазмов, лучше всего обратиться к Гоббсу, чей «Левиафан»

(1651) предшествует «Федре» (1677). Гоббс начинает с разде-

ления всех человеческих мыслей на две категории — «пред-

ставления» (representations) и «призраки» (appearance). И пред-

ставления и призраки вызываются в нас воздействием

внешних тел, или «объектов», но некоторые фантастические

образы — фантомы, или фантазмы, — не связаны с внешни-

ми стимулами. В результате неумения отличить фантомы от

реальных объектов «и возникло в прошлом большинство ре-

лигий язычников, поклоняющихся сатирам, фавнам, ним-

фам»

467

Единственная возможность отличить ложное от

истинного заключена в речи и ее использовании. Гоббс за-

мечает: ...истина и ложь суть атрибуты речи, а не вещей. Там,

где нет речи, нет ни истины, ни лжи»

Главный источник лжи, по мнению Гоббса, отсутствие

постоянства значений, главный источник истины — способ-

ность языка к универсальности, к формулированию суждений,

разделяемых всеми и вечных. Гоббс пишет о специальном

классе имен, которые он называет «непостоянными именами».

Таковы, например, имена добродетелей и пороков, ибо то, что

один человек называет мудростью, другой называет страхом,

что один называет

жестокостью,

а другой

— справедливостью,

один

—

мотовством, а другой

—

великодушием, один — серь-

езностью, а другой

—

тупостью и т.п. Вот почему такие име-

на никогда не могут быть истинными основаниями для ка-

кого-нибудь умозаключения. Не в большей степени такими

основаниями могут служить метафоры и тропы речи, но эти

менее опасны, ибо в них в отличие от других имен открыто

выражено собственное непостоянство

469

Гоббс, по существу, говорит о том самом «перспективиз-

ме», который описывал Лео Шпитцер в «Дон Кихоте», где

слова перестали сохранять постоянство значения и выража-

ли лишь частную точку зрения: ...то, что тебе представляет-

ся тазом для бритья, мне представляется шлемом Мамбрина,

Часть 1. От символического

тела...

219 1 1

а другому — чем-нибудь еще». Перспективизм такого рода,

выражающийся в непостоянстве слов, есть прямое следствие

смещения субъекта с центральной оси зрения, его отклоне-

ния от «точки истины».

Английский философ поясняет, что «непостоянство имен»

возникает в результате воздействия на нас эмоций, или стра-

стей, которые в XVII веке обыкновенно представляются ос-

новными источниками аберраций.

Имена таких вещей, которые вызывают в нас известные эмо-

ции, т.е. доставляют нам удовольствие или возбуждают неудо-

вольствие, имеют в обиходной речи непостоянный смысл, так

как одна и та же вещь вызывает одинаковые эмоции не у всех

людей, а у одного и того же человека

—

не во всякое время

470

Ситуация перспективизма интересует Гоббса в той мере,

в какой она связана с функционированием общества и влас-

ти. Поскольку сувереном является тот, кто издает законы и

соответственно стоит над ними, то борьба за власть развора-

чивается вокруг интерпретации закона:

Ибо значение почти всех слов самих по себе или благодаря

метафорическому их употреблению двояко, и они могут быть

использованы в различных смыслах (senses), закон же имеет

лишь один смысл. Однако если под буквой закона подразу-

мевать его буквальный смысл, тогда буква есть то же самое,

что смысл (sentence) или намерение закона, ибо буквальный

смысл есть тот, который законодатель хотел вложить в букву

закона

471

Отсюда следует одно из фундаментальных утверждений

гоббсовской герменевтики — суверен, или законодатель, глав-

ным образом является толкователем имен:

...толкование всех законов зависит от верховной власти, и

толковать закон могут только те, кого назначит для этого

суверен (которому одному подданный обязан повиновением).

Ибо иначе ловкий толкователь мог бы придать закону смысл,

противоположный вложенному в закон сувереном, и, таким

образом, законодателем оказался бы толкователь

472

Отсюда следует и такой нетривиальный поворот в гоббсов-

ской теологии, как утверждение, что лишь государь, суверен

может трактовать Священное Писание. Он является высшим

авторитетом в области религии, потому что только его тол-

1 220 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

кование опирается на силу, делающую его законом. Гоббс

придает своей политической герменевтике форму закона:

«Ибо тот, кто имеет законную власть сделать какое-нибудь

сочинение законом, имеет также власть разрешать или за-

прещать его толкование»

473

Отсюда представление о единстве государства и церкви

474

Знаменитая гоббсовская интерпретация Писания, занима-

ющая больше половины третьей части книги, начинается с

анализа «непостоянства» имен в самом Писании, в частно-

сти слова «дух», которое можно понимать и как «дыхание»,

и как «ветер», и как «утонченное, текучее, невидимое тело»,

и как «привидение, или другой призрак, или фантом вооб-

ражения»

475

. Иными словами, Гоббс даже библейский «дух»

относит при некоторых обстоятельствах к категории «призра-

ков», видимости. Соответственно Библия становится текстом,

требующим толкования, закрепления ускользающего смысла.

Но, как справедливо замечает Лео Штраус,

не следует заблуждаться относительно имплицитной цели

этого исследования. Оно затеяно ради того, чтобы показать,

что авторитет Писания основывается не на самом писании,

но исключительно на указаниях земной власти и зависит от

земной власти

476

Власть, в той мере в какой к середине XVII века она на-

чинает ассоциироваться с идеей закона, будь то в абсолюти-

стском или в более мягком английском варианте, оказывает-

ся все более сосредоточенной в толковании слова.

Каким же образом суверен может контролировать значе-

ние слов и обеспечивать истинность речи и соответственно

законов и социальных механизмов? Как указывалось, речь

может устанавливать истину через универсалии, обладающие

всеобщим значением. Закон как таковой относится к подоб-

ным универсалиям. Этьен Балибар так определяет существо

гоббсовского номинализма, приобретающего все свое значе-

на через связь с правом:

...не просто негативный тезис (универсалии существуют только

в словах), но и позитивный тезис (слова могут быть консти-

туированы таким образом, чтобы подвести все частные слу-

чаи

—

которые только и существуют

—

под общие правила)

477

Балибар замечает, что это позитивное собирание частно-

го под рубрикой универсального воспроизводит сам акт со-

здания общества, или, как выражается Гоббс, Commonwealth.

Часть 1. От символического

тела...

221 1 1

Именно в момент конституирования общества заключается

пакт, объединяющий разрозненных индивидов воедино и

одновременно конституирующий суверена как унифицирую-

щее выражение этого единства. Суверен, таким образом, орга-

низует «толкование имен» через собственное конституирова-

ние в качестве суверена и через возникающую в этот момент

его способность превращать свои высказывания в законы.

Конечно, сама идея истины и справедливости (потому что,

согласно Гоббсу, главным критерием суверенного толкования

является справедливость), заключенной в именах, — очень

древняя. Она восходит еще к платоновскому «Кратилу», где

«законодатель» устанавливает истинные имена в соответствии

с природой вещей, то есть закрепляет за вещами истинное

значение, соответствующее постоянной сущности вещей, а не

изменчивому мнению о них

478

. Платон пишет: ...не каждо-

му человеку дано устанавливать имена, но лишь такому, кого

мы назвали бы творцом имен. Он же, видимо, и есть зако-

нодатель...»

479

(388е—389а).

Законодатель Платона обладает божественным знанием

природы вещей. В христианской традиции назывателем, ло-

готетом, знающим истинную природу вещей, становится Бог.

Гоббс следует этой традиции: «Первым творцом речи был сам

Бог, который научил Адама, как называть тварей...»

480

Ситуация осложняется тогда, когда функция назывателя

и законодателя отделяется от Бога, знающего природу вещей.

Обращаясь к проблеме универсалий как ключевой по отно-

шению к власти, Гоббс касается богатой схоластической

традиции анализа универсалий, традиции, восходящей не к

Платону, но к Аристотелю

481

Законодатель должен находиться там, где обитают фан-

томы универсалий в их отношениях с вещами, он должен

располагаться перед сценой наррации, речи, называния. Не

случайно Гоббс специально останавливается на том, что слово

Божье, обращенное к пророкам, всегда принимало форму

либо видений, либо сновидений, то есть именно тех фанто-

мов, которые требовали называния.

Только в форме контроля над «именами» разум утверж-

дает свое господство, увязывая имена с конкретностью под-

линных фактов, привязывая факты к именам. Иоанн Солс-

берийский закономерно усматривает в этой деятельности

разума сходство с «Гражданским Законом, который поступа-

ет так же и имеет свои собственные фикции»

482

(под «фик-

циями» Иоанн понимает роды и виды, то есть универсалии).

Проблема универсалий горячо обсуждалась и во времена

гораздо более близкие к Гоббсу. Она занимает важное место

1 222 М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1

в такой «сумме» поздней схоластики, как «Disputationes

Metaphysicae» (1597) Франсиско Суареса, который критико-

вал Дунса Скота за то, что тот видел единство, общность в

самих вещах, общность пусть не существующую, но потен-

циальную. Формулировки Суареса многое объясняют в пози-

ции Гоббса. Так, например, он писал о том, что «единство

"человека" как такового имеет неделимость лишь в той мере,

в какой оно подчинено понятиям ума»

483

. «Единство, по мне-

нию Суареса, не действительность, но от-разума»

484

Единство — фундаментальное понятие не только схолас-

тической теории познания, но и политической теории Нового

времени. Оно лежит в основе сообщества, commonwealth,

которое, с такой точки зрения, оказывается продуктом суве-

ренного разума, при этом разума толкователя, а не создате-

ля. Единство это не вложено в вещи даже в виде потенци-

альности, как считал Скот, но именно вносится в них

толкователем. Общество как единство порождается законода-

телем, толкователем имен.

Закономерно у Гоббса толкование Писания доверяется

тем, кто не присутствовал при событиях, а не «очевидцам».

Рональд Хепбёрн так формулирует парадокс гоббсовской те-

ологии:

Власть (authority) в свою очередь дается «главе commonwealth»,

и эта власть «дана ему его членами». Это удивительное явле-

ние. Дело в том, что высшая власть в конце концов восхо-

дит к гражданам, которые не видели чудес и не обладают

особой мудростью дня различения истинных и неистинных

притязаний в откровении

485

Законодателем является не тот, кто видит, не человек,

существующий непосредственно в пространстве событий и

вещей, но тот, кто причастен универсалиям, то есть сфере

разума, имен, называния. Главным критерием такого разума,

способного входить в область трансцендентальных значений,

является его способность быть сувереном, то есть буквально

умение подводить человека под универсалии ума, как под

единство commonwealth.

Герменевтика Гоббса может быть неплохим ключом к

«особенностям» театрального мира Расина.

В гоббсовской модели субъект не является гарантом су-

ществования объектного мира, как в линейной перспективе.

Нечто предъявляется суверенному субъекту в виде objectum,

то есть в дословном переводе в виде чего-то выброшенного

вперед, помещенного перед. И он называет этот объект. Как

Часть 1. От символического

тела...

223 1 1

замечает Пьер Лежандр, в этой ситуации «субъект предстает

перед самим собой через слово, или, точнее, презентируется

самому себе (presente a soi) через нечто аналогичное мизанс-

цене»

486

. Репрезентация здесь конституируется не противосто-

янием на оси зрения, но установлением иной зависимости

объекта от субъекта. Субъект называет вещь, делает ее зави-

симой от процесса называния, придает ей смысл и тем самым

вводит ее в репрезентацию; по словам Лежандра, он поме-

щает ее на некую невидимую сцену, на которой всегда раз-

ворачивается репрезентация. Суверенность гарантируется ему

называнием вещей, над которыми вместе с именами ему пе-

редается власть. Лежандр пишет об одновременности назы-

вания себя и называния вещей.

Если в системе перспективы мир и человек прямо про-

тивостоят друг другу, то в гоббсовской системе они проти-

востоят друг другу через знак. Но эта троичность структуры:

субъект—знак—объект, более близкая пирсовской, нежели

соссюровской семиотике, — имеет еще один аспект, также

отмеченный Лежандром. Для того чтобы суверен мог конт-

ролировать смысл вещей через контроль над «именами», меж-

ду знаком и вещью должно существовать несовпадение, они

должны быть расслоены неким промежутком, зиянием. Если

первоязык, которому научил Адама Бог, так же как и сим-

волический язык природы, который искали Яков Бёме, Све-

денборг или романтики, — это язык тотальной адекватности,

то гоббсовский суверен действует в ситуации несовпадения

имени и вещи. Он буквально помещает себя в промежуток

между ними.

То, что в современных (а не в мифических) языках связь

между означаемым и означающим не мотивирована, есть

источник чистой нормативности. Нормативность, законность

возникает прежде всего на уровне знака в первичной ситуа-

ции репрезентации. Соссюр писал о том, что «означаемое и

означающее заключают договор о связи (contractent un lien)»

487

Эта связь устанавливается как нормативная, как законодатель-

ная. Лежандр пишет о том, что «означаемое и означающее

объединены законной связью (lien de legalite)»

488

. Именно лин-

гвистическое законодательство лежит в основе деятельности

гоббсовского монарха. Гоббс писал в «De Cive»:

...так как все столкновения рождаются из противоречивых

представлений людей о моем и твоем, справедливом и неспра-

ведливом, полезном и вредном, добром и дурном, достойном и

недостойном и тому подобном, что каждый оценивает, исхо-