Toronto Slavic Annual No 1, 2003

Подождите немного. Документ загружается.

Стивенсон по)русски: Доктор Джекил и мистер Хайд…

169

героя оперы. Третий театр воспользовался тем же материалом в виде паро

дии». Далее, охарактеризовав другие произведения Стивенсона (наиболее

детально — «Клуб самоубийц», как образчик «нового рода беллетристики

ужасов») и подробно изложив сюжет инсценировки, обозреватель заклю

чал: «Нет ничего удивительного, что успех “странной истории” на сцене

создал громкое имя ее автору, который теперь сделался самым популяр

ным писателем в Лондоне»

Тогда же, в 1888 г., «Странная история доктора Джикиля и мистера Хай

да» в русском переводе вышла в свет в издании А. С. Суворина; одновре

менно в том же издании и также отдельной книжкой появился «Клуб са

моубийц». Это были не самые первые переводы Стивенсона на русский

язык: двумя годами ранее, в 1886 г., в трех номерах «Вестника Европы»

(январьмарт) был напечатан «Принц Отто», а также появился отдельным

изданием «Остров Сокровищ»

, — но первые, которые стали объектом

серьезного критического интереса. Оба суворинских издания Стивенсо

на рассматривались вместе. Один рецензент расценил их в неподписан

ном кратком отзыве как «совершенно своеобразные произведения анг

лийского юмора с сильным преобладанием фантастического элемента»

другой рецензент дал английским новинкам более развернутую характе

ристику, также отметив, что «Стивенсон обладает крайне своеобразным

талантом», хотя его произведения и «производят впечатление самых гру

бых уголовных рассказов с таинственными убийствами, необыкновен

ными приключениями и невозможными эффектами»: «...в “Истории док

тора Джикеля” Стивенсон выступает перед нами (однако, лишь в конце

романа) таким замечательным психологом, а свои психологические на

блюдения облекает в такую поразительную форму, что пропустить это

его произведение было бы грешно. <…> выступает удивительно верная

жизни психологическая драма, происходящая в одном и том же челове

ке, но облеченная в аллегорическую форму раздвоившейся личности.

Драма эта ужасна, и что всего важнее, вы чувствуете, что она переживает

ся почти каждым обыкновенным человеком; каждый имеет кроме доб

рых начал немало и злых; первые он всюду показывает, за них его любят,

уважают; вторые он прячет от мира, и чтобы удовлетворить им, должен

скрываться от людей»

. Подчеркивая общечеловеческую значимость фан

тастического эксперимента, измышленного Стивенсоном, рецензент, од

нако, наметил и те параллели, которые не мог не опознать в «Странной

истории...» именно русский обозреватель: «...автору удается нарисовать

потрясающим образом картину душевного состояния человека, когда он

замечает, что дурные и позорные стороны его вырастают, овладевают им,

влекут в бездну, а между тем побороть их он уже не в силах. Известно, что

Достоевский любил этот прием раздвоения личности и воспроизвел его

в “Братьях Карамазовых” (двойник Ивана) и в “Двойнике”. Однако, мысль

170

Александр Лавров

Стивенсона совершенно оригинальна по своей постановке, и выполнена

весьма увлекательно»

При всей оригинальности замыслов и изобретательности воплощения

повествовательных сюжетов Стивенсон был автором весьма «переимчи

вым» и сам отчетливо осознавал эту особенность своего творческого ме

тода. В предисловии к своему самому знаменитому роману «Моя первая

книга “Остров Сокровищ”» он воздавал должное тем предшественникам, у

которых черпал главное и второстепенное, — В. Ирвингу («Рассказы путе

шественника»), Д. Дефо («Робинзон Крузо»), Э. По («Золотой жук») и т. д.

Пережив потрясение от знакомства в 1885 г. с «Преступлением и наказа

нием» (он прочитал его во французском переводе, появившемся годом ра

нее), Стивенсон в том же году написал рассказ «Маркхейм», дающий в сжа

том, концентрированном виде развитие основной нравственнопсихоло

гической коллизии романа Достоевского (об этой зависимости, впервые

отмеченной в 1916 г. Эдгаром Ноултоном в статье «Русское влияние на Сти

венсона», писали многократно

). Диалог Маркхейма с неким фантомным

незнакомцем, порождением его собственного сознания, также вызывает,

как и сюжет «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда», оче

видные ассоциации с главой «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» из «Брать

ев Карамазовых», однако говорить в данном случае о прямой зависимости

Стивенсона от последнего романа Достоевского не приходится: английс

кого перевода «Братьев Карамазовых» до 1912 г. не существовало, а во фран

цузском переводе, доступном Стивенсону, роман появился лишь в 1888 г.

значительно позже выхода в свет обоих произведений английского писа

теля, с ним сопоставляемых. И тем не менее рецензент из «Русского Богат

ства» был, безусловно, прав в намеченных им параллелях. И обрисован

ный с оглядкой на Раскольникова Маркхейм, переживающий трагическое

раздвоение собственной личности («Зло и добро с равной силой влекут

меня каждое в свою сторону»

), и врачэкспериментатор, раздробивший

свою целостную натуру, извлекший из добродетельного Джекила пороч

ного и преступного Хайда, определенно связаны с образами и коллизия

ми, формирующими художественный мир Достоевского; связаны отчасти

генетически, через «Преступление и наказание», отчасти типологически,

благодаря непроизвольному развитию у Достоевского и у Стивенсона тех

архетипических сюжетных моделей, которые позволяли варьировать на

самые разнообразные лады тему двойничества — весьма активно разраба

тывавшуюся в русской литературе начиная с эпохи романтизма

. Право

мерно предположить, что фантастический рассказ о Джекиле и Хайде вол

новал воображение российского читателя не только своей эксцентрично

стью, но и возможностью за нагромождениями невероятного распознавать

знакомые контуры, напоминавшие, прежде всего, героев Достоевского и те

исключительные положения, в которых раскрывается их внутренний мир.

Стивенсон по)русски: Доктор Джекил и мистер Хайд…

171

«Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» упоминалась

практически во всех, кратких и более пространных, откликах русской пе

чати на смерть Стивенсона, выделялась, наряду с «Принцем Отто», в числе

«самых зрелых и удивительно оригинальных»

и даже как «самое замеча

тельное и оригинальное из его сочинений»

. Английская корреспондент

ка «Русского Богатства», сообщая о смерти «несравненного рассказчика»,

обращала внимание на четыре наиболее типичных, по ее мнению, произ

ведения Стивенсона («Путешествие на осле в Севеннах», «Остров Сокро

вищ», «Virginibus Puerisque», «Странный случай доктора Джекилля и мисте

ра Гайда») и особо отмечала именно последнее: «В “Dr Jekyll and Mr Hyde”

Стивенсон касается весьма обыкновенной проблемы, но такой, которой

мы боимся взглянуть прямо в глаза, так как в ней идет речь об основной

двойственности человеческой природы. Джекилль, очень известный и очень

уважаемый врач, и Гайд, жестокий человекзверь, — одно и то же лицо. Тра

гизм такого положения, составляющего обычное явление в природе, и его

философия выражены автором вполне ярко, но без всяких нравоучитель

ных выводов. Это произведение Стивенсона не только сделалось класси

ческим, но его идея и его название приобрели огромную популярность в

Англии, так что почти каждый англичанин считает нужным иметь в своей

небольшой библиотеке эту книгу»

. Уже упоминавшийся Ф. И. Булгаков

высказывал в некрологическом очерке о Стивенсоне удивительно прони

цательную догадку о вероятном автобиографическом начале, положенном

в основу повести о Джекиле и Хайде: «Он совмещал в себе романиста, по

вествователя, юмориста, поэта и проповедника. К нему самому метафори

чески можно применить ту раздвоенность души, которую он так ярко выс

тавил в своем докторе Джекиле. У него тоже душа «пирата» и душа самого

строгого моралистапроповедника. Фантазия его принимает самые смелые

и неожиданные полеты, а ум удивительно логический»

. Эти аналогии меж

ду персонажем и автором особенно примечательны потому, что они про

слежены на основе сугубо «внешних», литературных наблюдений, задолго

до того, как стали известны некоторые подробности юношеской биогра

фии Стивенсона (его тяга к лицедейству, посещение эдинбургских прито

нов, интерес к «низам» общества и т. д.

), дававшие реальную почву для

подобных параллелей, а также собственные признания автора (в письме к

художнику Уильяму Г. Лоу) о том, что Хайд вышел из глубины его существа.

Образы респектабельного Джекила и презренного Хайда, его двойника

из «подполья» (уместна аналогия еще с одним героем Достоевского), ко

нечно, не только отражали многослойность и многоаспектность внутрен

него мира их создателя; они аккумулировали самые общие положения, сим

волически концентрировали в себе широкую социальнопсихологическую

картину действительности, позволяли распознавать видимость и сущность,

явное и тайное в филистерскиблагообразном, позитивистски осмыслен

172

Александр Лавров

ном и отлаженном, морально отрегулированном жизненном укладе. Деся

тилетия спустя Джон Фаулз, реконструируя викторианскую Англию в ро

мане «Женщина французского лейтенанта» (1969), назвал повесть Стивен

сона «лучшим путеводителем по эпохе», в котором «кроется глубокая прав

да, обнажающая суть викторианского времени»

. Если не до конца и не во

всех ее масштабах осознали эту правду, то, видимо, интуитивно ее почув

ствовали многие современники Стивенсона, что во многом объясняет ис

ключительный успех «Странной истории...» на родине автора и за ее пре

делами. Лучше других готовы были воспринять глубинный смысл этого

произведения те читатели, которые уже оказывались способны оценить

предпринятый аналитический опыт «со стороны», под критическим углом

зрения по отношению к викторианской эпохе, которые ощущали новые

веяния и иные творческие импульсы, сигнализировавшие о наступающем

общем сломе эстетического мировидения. В России таким чутким читате

лем оказалась З.А. Венгерова, переводчица, литературный критик и исто

рик западноевропейской литературы; автор ряда статей о новейших анг

лийских писателях, духовно и житейски чрезвычайно близкая в 1890е гг.

приверженцам «нового» искусства, начинающим русским символистам.

Впервые она коснулась «Странной истории...» в статье, посвященной

разбору книги Перси Рассела об английском и американском романе (Percy

Russell. A Guide to British and American Novels. London, 1894). Говоря о зат

ронутых Расселом романах «с примесью элементов чудесного», Венгерова

указала на неполноту использованного им материала: «...в современной ан

глийской литературе романы, в которых чудесное играет значительную

роль, получили широкое развитие. Одним из самых блестящих представи

телей этого жанра является недавно умерший Роберт Луи Стивенсон. Его

знаменитый рассказ “Др Джекиль и мр Гайд” создал особый литератур

ный жанр, в котором мистицизм и психология составляют неразрывное

целое. История таинственного доктора наводит на читателя безотчетный

ужас своей кажущейся необъяснимостью. Как могут в одном человеке ужить

ся две столь различные души? Как добропорядочный, уважаемый всеми

доктор, с ровным, спокойным характером, оказывается в то же самое вре

мя порочным человеком, совершающим зверские поступки? Запутанные

происшествия, в которых роковым образом переплетаются загадочные два

лица, оказывающиеся одним и тем же человеком, рассказаны с тем обили

ем реальных подробностей, которые увеличивают жуткость общего впе

чатления. Значение этого фантастического рассказа кроется, однако, го

раздо глубже этой внешней сказочной оболочки, роднящей рассказ Сти

венсона с рассказами о чудесах и привидениях. Страшная фигура

двойственного по своей природе доктора является ярким образом души

современного человека — и, быть может, человека всех времен. Стивенсон

обнаружил глубокое психологическое проникновение и смелость анали

Стивенсон по)русски: Доктор Джекил и мистер Хайд…

173

за, вместив неустойчивость всех наших критериев добра, все богатство

человеческой природы, вмещающей в себе одинаково и добро и зло, в сво

ем герое с его противоречивыми существованиями. Во многих из других

своих произведений Стивенсон тоже вводит читателя в пограничную об

ласть между действительностью и миром фантазии, и создает таким обра

зом своеобразный род мистических рассказов, в которые чудесное входит

как один из неотъемлемых элементов, но внутренний интерес которых

основан на их психологической подкладке»

Весьма значимы те акценты, которые расставляет Венгерова в своей

интерпретации произведения Стивенсона. Указывая одновременно на жи

вотрепещущую актуальность фантастической истории, вскрывающей зыб

кость и подспудную ущербность тех предустановленных понятий и цен

ностей, которые в позитивистской иерархии казались незыблемыми, и на

ее универсальную, вневременную значимость, поскольку она проливает свет

на метафизическую природу внутреннего мира человека, критик обозна

чает свою приверженность тем аналитическим подходам, которые были

характерны для становящейся модернистской эстетики. Предпочтение, от

даваемое этой аналитической оптике, сказывается и в специальной статье

Венгеровой о Стивенсоне — первом развернутом высказывании на русском

языке об английском писателе, дающем общую характеристику его произ

ведений и обозначающем самые отличительные черты его творческой на

туры. В этой статье повесть о Джекиле и Хайде расценивается в очередной

раз как «самое замечательное произведение Стивенсона», позволяющее уви

деть «новый источник чудесного в применении научных гипотез, которые

должны заменить устаревший арсенал волшебных сказок»: «Для того, что

бы дать внешний образ и осязательную жизнь отвлеченным и невидимым

состояниям души, Стивенсон обратился к чудесам науки — и таким обра

зом получилась фантастическая сказка, скрывающая еще гораздо более та

инственную и полную чуда истину. Стивенсон нашел путь к бессознатель

ной жизни души, совершающейся по своим собственным законам»

Проницание бессознательного, в котором «душа соприкасается и с сво

им божественным началом, и с темной силой земли, не уступающей своей

власти»

, Венгерова расценивает как самое существенное художественное

открытие Стивенсона, ставящее «Странную историю...» в один ряд с твор

чеством крупнейшего современного символиста Мориса Метерлинка и

предтечи символизма Эдгара По. В истории Джекила и Хайда она акценти

рует именно те черты, которые способствовали включению повести Сти

венсона в орбиту новейшего «декадентского» мировидения; «демон извра

щенности» (заглавие одного из рассказов Э. По в переводе Бальмонта) по

стигнут Стивенсоном, по убеждению Венгеровой, как одна из неистребимых

составляющих человеческой души: «Стивенсон воспроизводит это роко

вое, скрытое зло — и чтобы сделать его несомненным и ярким, выделяет

174

Александр Лавров

его в самостоятельный, цельный образ. Мрачный юмор Стивенсона пита

ется этим откровением зла и дает ему возможность дойти до конца в своем

пессимистическом понимании человека. В изображении душевной ганг

рены проявляются особенности таланта Стивенсона — изысканность, до

ходящая до манерности, эксцентричность фантазии, реализм деталей, осо

бая болезненность ощущений и дикость, которая питается всем, что воз

буждает ужас и взвинчивает нервы»; «Идея рассказа Стивенсона —

двойственность как начало жизни, и смерть как результат торжества одного

из двух противоположных начал порождает недоверие к положительным

принципам жизненной морали и призывает к исканию более глубокой, хотя

и более смутной правды души. В этом искании Стивенсон обнаруживает скеп

тицизм и насмешливый ум, чуждый всякой сентиментальности, также как

и всякой склонности к проповеди морали. Понимая двойственность чело

веческой натуры, Стивенсон не поддается искушению судить людей; он не

осуждает нехороших поступков, и даже по какойто извращенности, при

сущей его таланту, старается возбудить интерес и симпатии к личностям

сомнительной нравственности и иногда даже с любовью относится к не

годяям, если они одарены привлекательными качествами ума или сердца»

Вызывающе «антивикторианский» образ автора «Странной истории...»,

имморалиста, релятивиста и потенциального «декадента», очерченный

Венгеровой, вступал в противоречие с другой интерпретацией, согласно

которой повесть Стивенсона являла нравственную проповедь «от против

ного». Такую трактовку предложила А.Я. Острогорская, опубликовавшая свой

перевод повести приложением к журналу «Юный Читатель»

— чем выз

вала возмущенное недоумение в среде «ортодоксально» мыслящих педаго

гов («Необыкновенная история доктора Джекилля и г. Гайда» была расце

нена ими как «крайне неуклюжая выдумка»: «...очень странное явление в

беллетристике сама по себе, но еще страннее появление ее в журнале для

детей»

). Повесть Стивенсона на этот раз была преподнесена в якобы до

кументальном обрамлении, сочиненном переводчицей: тексту предпослан

рассказ о провинциальных гимназистахстаршеклассниках, собирающих

ся за городом для коллективного чтения и обмена мнениями о прочитан

ном, после текста Стивенсона приводились эти мнения и предлагалось ре

зюмирующее толкование. Констатация того, что «в каждом из нас сидит и

Джекилль, и Гайд», побуждала, по мысли Острогорской (высказанной устами

ее героя, гимназиста Иваницкого), к активному и однозначному нравствен

ному выбору, и все слушатели склоняются к нему в едином порыве: «Нужно

вечно быть настороже... Искоренить пороки, подавить дурные наклонности

можно лишь постоянными усилиями воли, деятельным стремлением к доб

ру, беспощадной борьбой со злом, борьбой против себя самого.

«Мы будем бороться, будем, будем, будем» — воскликнули один за дру

гим молодые люди.

Стивенсон по)русски: Доктор Джекил и мистер Хайд…

175

Они направились обратно в город. Они шли молча. Кругом все было

тихо. День исчезал в сумерках, вся природа точно погружалась в покой, от

заката солнца разлилось яркое зарево, наполнившее весь горизонт огнен

ным сиянием. На память приходили слова поэта «В небесах торжественно

и чудно». Но столь же торжественно и чудно было в душах молодых людей,

хранивших молчание. Каждый из них думал о принятом на себя обете, о

великом подвиге жизни»

Эта назидательная сценка была изготовлена не только с ориентацией на

лермонтовскую образность, но также, по всей вероятности, под впечатлением

от заключительной главы «Братьев Карамазовых», в которой Алеша Карама

зов произносит после похорон Илюши Снегирева энтузиастическую речь

перед мальчиками, призывая их сберегать доброе начало в себе, быть смелы

ми, честными и великодушными: «А всетаки как ни будем мы злы, чего не дай

Бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в

последние дни и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого

камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы

такими сделаемся, всетаки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он

был добр и хорош в эту теперешнюю минуту! Мало того, может быть, именно

это воспоминание одно его от великого зла удержит <…>»

. Таким причудли

вым образом надуманный гимназический диспут о Джекиле и Хайде вновь

возвращает нас от Стивенсона к Достоевскому: на сей раз русский писатель

помогает осмыслить не только подвластность личности «хайдовскому» нача

лу (Алеша признает: «Может быть, мы станем даже злыми потом, даже пред

дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими бу

дем смеяться <…>»

), но и открывает перспективу преодоления Хайда в себе.

В очередной раз параллель между стивенсоновскими двойниками и Дос

тоевским возникает у Бальмонта: по его убеждению, «наш сердцевед и про

рок» являет собой тот тип писателей, душа которых не совпадает с их по

этическим обликом, не от того, что их талант не силен или чемто задавлен,

а от того, что у них два лика, и оба искренние. Они, как герой причудливой

повести Стивенсона, совмещают в себе и мудрого врача Джикиля, и низкого

страшного мистера Хайда, который должен прятаться»

. Те же образы ис

пользовал на свой лад гораздо менее прославленный поэт, В. Л. Величко, в

отношении персон вполне ординарных — применительно к реальным ли

цам, о которых имели представление, видимо, многие жители Тифлиса

1890х гг., но и только они. Касаясь в одном из своих газетных фельетонов

актуальных городских дрязг (сейчас реконструировать их подлинное содер

жание было бы затруднительно, да и нет нужды), он призвал на помощь «про

зорливого английского писателя Стивенсона», который «написал вещь, уди

вительную по глубине: психологический роман «Доктор Джикиль и мистер

Хайд». Доктор Джикиль — один из почетнейших граждан <…> в Тифлисе он

наверное был бы старшиной трех клубов <…> Но вот беда: у почтенного

176

Александр Лавров

доктора Джикиля есть оборотная сторона медали! Это — мистер Хайд! Джи

киль и Хайд — это Ормузд и Ариман в одном и том же лице: когда доктор

Джикиль хочет сделать чтонибудь дурное, он превращается в мистера Хай

да». Величко пытается убедить своего читателя в том, что в тифлисском об

ществе постоянно циркулируют «натуральные господа и госпожи Хайд»

«очень малого калибра»: «Грустно глядеть на такие превращения, даже когда

новооткрытый мистер Хайд, в сущности, никогда не был доктором Джики

лем, а только выступал в его роли как актерлюбитель, при искусственной

поддержке и шумных овациях заинтересованных друзей!..»

В среде русских символистов повесть Стивенсона закономерно воспри

нималась главным образом как одна из разработок темы двойничества,

унаследованной, как уже отмечалось, от Достоевского, в одном ряду с пред

шествовавшим ей рассказом Эдгара По «Вильям Вильсон» и с романом

Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», появившимся несколько лет спу

стя после нее. При этом для носителей символистского мироощущения сти

венсоновские двойники, вызывая ассоциации с миром идей и образов До

стоевского, представали всетаки существенно в ином плане; тема нрав

ственного суда личности над собою (подхваченная Стивенсоном у

Достоевского в «Маркхейме») в данном случае не становилась доминирую

щей; Джекил и Хайд выступали в первую очередь как наглядное воплоще

ние двух метафизических полярностей, двух субстанций, обеспечивающих

равновесие миропорядка. Именно такая картина предстает в стихотворе

нии Бальмонта «Возрождение», открывающем цикл «Тройственность двух»

в его книге «Литургия Красоты» (1905); противостояние Джекила и Хайда,

осознаваемое Стивенсоном как «непрерывная борьба двух враждующих

близнецов в истерзанной утробе души» и как «извечное проклятие челове

чества»

, преодолевается русским поэтом, очищается от неизбывного тра

гизма и осмысляется как согласованная взаимозависимость противополож

ных стихий, как предустановленная дисгармония, способствующая осуще

ствлению и переживанию космической гармонии, полноты и многообразия

жизни как «литургии красоты»:

Возвращение к жизни — и первый сознательный взгляд.

«Мистер Хайд или Джикиль?» — два голоса мне говорят.

Почему ж это «или»? — я их вопрошаю в ответ. —

Разве места обоим в душе зачарованной нет?

Где есть день, там и ночь. Где есть мрак, там и свет есть всегда.

Если двое есть в мире, есть в мире любовь и вражда.

И любовь ли вражду победила, вражда ли царит, —

Победителю скучно, и новое солнце горит.

Догорит — и погаснет, поборется с тьмою — и ночь.

Тут уж что же мне делать, могу ли я миру помочь!

Стивенсон по)русски: Доктор Джекил и мистер Хайд…

177

Ничего, доктор Джикиль, ты — мудрый, ты — добрый, ты — врач,

Потерпи, раз ты доктор, что есть мистер Хайд, — и не плачь.

Да и ты, мистер Хайд, если в прятки играешь, играй,

А уж раз проигрался, прощай — или вновь начинай.

И довольно мне слов. Уходите. Я с вами молчу...

О начало, о жизнь, неизвестность, тебя я хочу!

«Литургия Красоты», вышедшая в свет в конце декабря 1904 г., не могла

пройти мимо внимания Максимилиана Волошина. Возможно, именно со

держащееся в ней стихотворение о Джекиле и Хайде стимулировало его

интерес к этим стивенсоновским образам, который мог подкрепляться и

тем, что Стивенсона высоко ценил и переводил на французский язык про

заиксимволист Марсель Швоб, творчество которого было тогда в центре

внимания Волошина (в феврале 1905 г. он написал большую статью о Шво

бе, которая осталась неопубликованной; текст ее не выявлен)

. Волошин

не создал собственных вариаций на тему Джекила и Хайда в стихах или

критической прозе, однако эти образы были востребованы им в столь же

специфически символистском ключе, что и в «Возрождении» Бальмонта,

но в сфере «жизнетворчества» — в переживании и толковании фактов соб

ственной биографии, представавших в мифопоэтической, эстетизирован

ной оранжировке.

В феврале 1903 г. Волошин познакомился с начинающей художницей

Маргаритой Сабашниковой, три с небольшим года спустя, 12 апреля

1906 г., она стала его женой. В промежутке между этими событиями их

отношения развивались очень напряженно и очень неровно, зародивши

еся чувства то угасали, то вспыхивали с новой силой; периоды личных

встреч сменялись разлукой и восполнялись перепиской, выдержанной в

повышенно эмоциональной, исповедальной тональности, насыщенной

поэтическими иносказаниями и лирической атмосферой. Один из пери

одов охлаждения этих отношений ознаменовался для Волошина — в Па

риже в апрелемае 1905 г. — сравнительно кратковременным романом с

художницейирландкой Вайолет Харт. Сабашникова, однако, попрежне

му властвовала над его внутренним миром. Волошина мучил душевный

разлад, он ощущал себя ведущим двойную жизнь, подобно двуликому, дву

составному стивенсоновскому герою. Двойственный характер натуры Во

лошина констатировала тогда и оккультистка Анна Рудольфовна Минц

лова, а суждения ее воспринимались и Сабашниковой, и самим поэтом

как исключительно проницательные и авторитетные. Особенно эти пе

реживания обострились после отъезда Сабашниковой из Парижа в Цю

рих (24 июня н. ст. 1905 г.).

27 июня 1905 г. Волошин записал в дневнике «История моей души»: «Раз

говор о м<исте>ре Хайде и д<окто>ре Джикле»

. Этот «разговор» — с са

178

Александр Лавров

мим собой или воображаемый разговор с уехавшей Сабашниковой? — был

продолжен в письме к ней, отправленном 3 июля:

«Милая, дорогая Маргарита Васильевна, когда Вы пишете: “Вы как малое

дитя, что Вы знаете”, мне становится и сладко и страшно. Вы ведь не знае

те всего, что есть во мне. Вы, может быть, знаете только одну половину, а

другую не видите или не хотите ее знать. Во мне, как и во всех, а может и

больше, живет мистер Хайд. Помните, что А. Р. говорила про мою двойную

жизнь, про мою ускользаемость, про то, что часть моей жизни для других

остается неизвестна. И не случайно разговор упал после на повесть Сте

фенсона. Я понимаю “все слова”, я знаю “нас связующую нить”. Во мне все

гда есть два человека, и когда один живет, он совершенно забывает про

другого. Я не рисуюсь и тем более не хочу пугать Вас. Я еще не совершал

ни убийств, ни других преступлений, но ведь факты не имеют никакого

значения, а в мысли, а в чувстве я у себя знаю зародыши всего. Во время

“страшного сна” Вы меня часто встречали мистером Хайдом — не вполне,

потому что я сейчас же сжимался и становился собой и то, что Вы видели,

были быстрые гримасы превращения.

Не думайте, что я это теперь только выдумал и создал эту новую тео

рию. В моем дневнике, который я хотел принести Вам и не решился, я все

гда с возможной искренностью отмечал появление м<исте>ра Хайда, и

там есть два моих лица. <…> При Вас я не могу быть иным как “ласковым

ребенком”, иначе меня охватывает тоска и я умираю, как это и было. Я Вам

хотел дать дневник, потому что думал, что Вы должны знать меня всего

<…>, а теперь думаю: А чем я стану бороться с м<исте>ром Хайдом, если

Вы перестанете видеть во мне “ласковое дитя”»

Сабашникову не на шутку встревожили эти признания, о чем свиде

тельствует ее ответное письмо, полученное Волошиным 7 июля. В нем

она призывала объясниться — и вновь посредством тех же стивенсонов

ских масок:

«В какое необъяснимое волнение привело меня Ваше письмо. <…>

Я не знаю, могу ли я говорить с Вами, должна ли говорить. “Мы живем и

дышим жизнью не одною”. Видите ли, вы не понимаете, что только санти

ментальность, сочиненное чувство, боится встречи с мистером Хайдом. Бог

с ним, с этим выспренным чувством, которое смотрит поверху и боится

спуститься с облаков на землю. Я бы ненавидела человека, который смот

рел бы мне на лоб и никогда не смотрел в глаза. Да, такому человеку можно

крикнуть: Я устал от лунных слов. Разве такие люди могут помочь даже в

борьбе с мистером Хайдом? <…> Я хочу всё знать, я хочу знать мистера

Хайда. Я люблю мистера Хайда в мистере Джикиле, я хочу любить Джики

ля в Хайде. Слова, слова... А у меня нет слов. У меня один порыв, одна тоска.

Да, пускай он покажется. Я не боюсь его. Я должна, Вы поймите, я должна

его знать или эту игру в жмурки нужно прекратить...»