Toronto Slavic Annual No 1, 2003
Подождите немного. Документ загружается.
Три коктебельца: Г. Шенгели, С. Соловьев, М. Тарловский
149
Белая сказка пустынь,
Тысяча первая ночь…
Господи, камень содвинь
И помоги превозмочь!
1926
МОСКВА
И город — хам, и хамом обитаем.
Что изменилось со смешной поры,
Когда нас царским потчевали чаем
Столицы постоялые дворы?
Февраль 1925
МОРЕ
Хлопочет море у зелёных скал,
Теснит, как грудь, упругую плотину,
Как прядь волос, расчёсывает тину
И бьёт слюной в береговой оскал,
Как ни один мужчина не ласкал,
Ласкает сушу — томную ундину,
Крутясь, откидывается на спину
И пенит валом свадебный бокал.
За то, что рушит алчущую тушу
На мокрую от поцелуев сушу —
В нём ищут девки из рыбачьих сёл —
Покуда бьёт по гравию копытом
И ждёт их недогадливый осёл —
Последних ласк своим сердцам разбитым.
3 марта 1926
НЕВА
Медлительно и вдохновенно
Пульсируя в коже торцовой,
Нева, как священная вена,
Наполнена кровью свинцовой.
Невзрачные в теле линялом,
Невинные синие жилы
По каменным Невским каналам
Разносят сердечные силы.
150
Вадим Перельмутер
Но город, привычный к морозам,
Простудных не ведая зудов,
Страдает жестоким неврозом
И острым склерозом сосудов;
По городу каждую осень
Грядёт от застав и рогаток,
Швыряет несчастного оземь,
Хватает за горло припадок;
Хрипят от закупорки вены,
И жалобно хлопает клапан,
Гневясь на устой сокровенный,
Где уровень в камень вцарапан.
И, стиснута пробкой заречной,
Как рельсы на дебаркадере,
Венозная бьётся со встречной,
С пылающей кровью артерий.
Лейбмедик, гидрограф смятенный,
Термометры с долями метра
Спускает под мокрые стены
И цифрами щёлкает щедро.
И каждая новая мерка,
В жару залитая Невою,
С беспомощного кронверка
Срывается чёткой пальбою.
«Увы, опускаются руки, —
Лейбмедик смущённо лепечет, —
Вся сила врачебной науки
В гаданья на чёт и на нечет…
Я мог вам помочь предсказаньем,
Но где я достану хирурга,
Чтоб вылечить кровопусканьем
Тяжёлый недуг Петербурга?»
9 ноября 1926
ДИВАН
Как большие очковые змеи,
Мы сидим на диване упругом
И, от сдержанной страсти чумея,
Зачарованы друг перед другом.
Золотые пружины в диване,
Как зажатые в кольца питоны,
Предаются волшебной нирване,
Издают заглушённые стоны.
Три коктебельца: Г. Шенгели, С. Соловьев, М. Тарловский
151
Шум окружностей, ужас мышиный,
Дрожь минут в циферблатной спирали
И потайнотугие пружины
На расстроенных струнах рояли…
Но наступит и лопнет мгновенье,
Как терпенье в усталом факире,
Разовьются чешуями звенья,
И попадают кобрами гири.
Остановится маятник рваный,
В позабытое прошлое спятя,
Нас ударит питон поддиванный
И подбросит друг другу в объятья —
И в часах, и в рояли, и в шали,
Среди струн, среди рук перевитых,
Я послушаю песню о жале
Поцелуев твоих ядовитых.
10 декабря 1926
ЗАПОЙ
Три утра, три вечера кряду
В окурках, в грязи и в золе
Бутылка зелёного яду
Сменялась на влажном столе.
Набившись на потные скамьи,
Где крысья шуршала тропа,
Потрескивала под ногами
Ореховая скорлупа.
На блюдечке плавали мухи,
Хозяин валялся в пуху,
С подушки щенок вислоухий
Зажулил вторую блоху.
Хозяйку щипал запевала,
За поясом дёргал кайму,
Струна ли его целовала —
Но музыка снилась ему.
И, к нежноикотной беседе
Прислушиваясь, меж собой
Медово сосали соседи
Пудовое слово «запой».
12 мая 1927
152
Вадим Перельмутер
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Колебались голубые облака,
Полыхали ледниковые луга.
И, стеклянные взрывая валуны,
Топотали допотопные слоны.
Но, неслыханные пастбища суля,
Им индийская мерещилась земля.
И, размахивая хоботом своим,
Уходил за пилигримом пилигрим.
А изнеженный потомок беглецов
Снежной вьюги слышит снова страстный зов,
Слышит снова — и уходит сгоряча
От москитов, от работы, от бича
В ту страну, где заживают волдыри,
Про которую поют поводыри,
Растянувшись между делом, в полусне,
На крутой и поместительной спине…
Что он видит? — Не осталось и следа
От зелёного арктического льда;
Где когдато ни пробраться, ни присесть,
Есть равнины, есть леса и травы есть;
На излучинах Гангоподобных рек
Ловит рыбу господин и человек,
И дрожатгудят мосты, дугой взлетев,
Как запястья на руках у чёрных дев,
И заводы с огневицами печей —
Как вулканы из тропических ночей…
Пусть густеет индевеющая мгла
Под ногами у индийского посла,
Пусть от страха приседают мужики
И набрасывают путы на клыки —
Он проследует, — как вождь, неколебим —
В свой слоновий, в свой родной Ерусалим.
1928
ОСТОРОЖНОСТЬ
Я весь, от шеи до колен,
Обтянут белой парусиной.
Так облекают нежный член
Предохранительной резиной.
Я лезу к солнцу напролом,
Хоть лезть в рубашке — не геройство,
Три коктебельца: Г. Шенгели, С. Соловьев, М. Тарловский
153
И смело пользуюсь теплом
Почти тропического свойства.
Я — обожжённым не чета,
Блудливым жёнам я не пара,
И вот вся юность прожита
Без триппера и без загара.
Но хоть известно, что любовь
Презервативная бесплодна,
Что солнце не проникнет в кровь,
Когда помехою — полотна,
Зато их ласки нам даны
Не через язвы или раны,
А через постные штаны
И богомольные сутаны!
Коктебель, 3 декабря 1929
ИГРА
В пуху и пере, как птенцыгамаюныши,
Сверкают убранством нескромные юноши.
Четыре валета — и с ними четыре нам
Грозят короля, соответствуя сиринам.
Их манят к себе разномастные дамочки,
Копая на щёчках лукавые ямочки.
Их тоже четыре — квадрига бесстыжая —
Брюнетка, шатенка, блондинка и рыжая.
О зеркало карты! Мне тайна видна твоя:
Вот корпус фигуры, расколотой надвое,
Вот нежный живот, самому себе вторящий,
Вот покерной знати козырное сборище.
Вот пики, и трефы, и черви, и бубны и
Трубные звуки и столики клубные,
И вот по дворам, над помойными ямами,
Играют мальчишки бросками упрямыми,
И ямочки щёк и грудные прогалины
На дамах семейных похамски засалены.
Картёжник играет — не всё ли равно ему? —
Ведь каждый художник рисует посвоему;
Порой короля он, шаблоны варьируя,
Заменит полковником, пьяным задирою,
«Да будут, — он скажет, — четыре любовницы
Не знатные дамы, а просто полковницы.
Да служат им, — скажет, — четыре солдатика!
Да здравствует новая наша тематика!»
154
Вадим Перельмутер
Усатый полковник сменяется дворником,
Полковница — нянькой, солдат — беспризорником,
Кривые столы в зеркалах отражаются,
Свеча оплывает. Игра продолжается.
1932
* * *
Я — каменный ствол на пустынном пригорке,
Недвижный, но чуткий, безмолвный, но зоркий.
Я вяну весной и под осень цвету я,
Колючими листьями с ветром фехтуя.
Моё корневище наполнено жёлчью
И хворь исцеляет познахарски волчью.
Здесь ядом густым заправляются змеи,
Здесь — тайны языческой фармакопеи.
Но дрогнули листья, подобные шпагам,
Когда плясовым ты приблизилась шагом;
И соки, что влаги колодезной чище
По ним устремило моё корневище;
И страстно возжаждал для женщины снять я
С личины своей роковое заклятье.
В моей сердцевине не всё ещё гнило,
Меня ты не зря за собою манила!
Но корни увязли мои в преисподней,
Нет в целой вселенной меня несвободней,
Не в силах последовать я за тобою,
Когда ты уходишь наземной тропою…
Здесь всё оскудеет, моя танцовщица:
Здесь бешеный волк не захочет лечиться
И аспиды высмеют свойства заправки,
И шпаги листвы превратятся в булавки,
И каменный ствол, как былинка, непрочен,
Размякнув, личинками будет источен.
Ты всё, что казалось кремнём и железом
Погубишь невинным и нежным изрезом.
19 января 1946 года
Михаил Безродный
СР.
Я царь — я раб — я червь — я Бог!
То академик, то герой
Ni Dieu, ni C
ésar, ni tribun
Ни Бог, ни царь и не герой
Статья вторая
Я царь — я раб — я червь — я Бог! Была царицею в Египте.
Теперь — я воск. Я тлен. Я прах.
Статья третья
...то чувство, которое выразилось на
лицах у обоих, было чувство хоро
шее и правдивое, хотя у ней оно све
тилось в очах, достойных Рафаэля,
а у него в простых генеральских
«гляделках».
(«Новь», 7)
Он подошел... он жмет ей руку!..
смотрят
Его гляделки в ясные глаза!
Статья четвертая
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
(опубл.: авг. 1905)
Лишь чистым детям — неприлично
...
И красный смех чужих знамен
(соч.: окт. 1905)
Статья первая
© Mikhail Bezrodny, 2003
156
Михаил Безродный
Статья шестая
И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец.
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
Статья седьмая
Бурно ринулась Мэнада,
Словно лань,
Словно лань, —
С сердцем, вспугнутым из персей,
Словно лань,
Словно лань, —
С сердцем, бьющимся, как сокол
Во плену,
Во плену, —
С сердцем яростным, как солнце
Поутру,
Поутру, —
С сердцем жертвенным, как солнце
Ввечеру,
Ввечеру...
Нам акула Каракула
Нипочем, нипочем,
Мы акулу Каракулу
Кирпичом, кирпичом,
Мы акулу Каракулу
Кулаком, кулаком,
Мы акулу Каракулу
Каблуком, каблуком!
Статья восьмая
Ежели ктонибудь там об изгнаннике
помнит Назоне,
Если звучит без меня
в Городе имя мое.
(пер. Шервинского)
Из забывших меня можно составить
город.
Статья пятая
Туманная и тихая лазурь
Над грустносиротеющей землею,
И, как предчувствие сходящих бурь
...
И койгде первый жёлтый лист,
Крутясь, слетает на дорогу.
Взгляни наверх... В клочке лазури,
Мелькающем через туман,
Увидишь ты предвестье бури —
Крутящийся аэроплан.
СР.
157
От редакции. Автор публикуемого цикла статей однажды заметил: «Лите
ратуроведам, занятым отловом цитат, можно было бы уже давно упростить
демонстрацию своих трофеев, а именно: слева на странице располагать
тексты цитирующие, справа — цитируемые (или наоборот), все же осталь
ное — собственные рассуждения, призванные доказать правомерность со
поставления именно этих текстов, — опускать. Тем самым ученый лишался
бы возможности убеждать читателя в своей правоте, зато обоснованные
параллели только выигрывали бы от наглядности и отсутствия рекламы
(“честная игра”)». На что другой автор Toronto Slavic Quarterly возразил:
«...при всех претензиях на нулевую степень письма и такая стратегия не
избегает риторичности, лишь отчасти повышая ненавязчивость презента
ции (“честная игра”) ценой утраты определенности утверждений. Собствен
но, на победу она и рассчитана (“обоснованные параллели... выигрывали
бы от... отсутствия рекламы”). Более того, для литературоведа, занятого всего
лишь “отловом цитат”, подобный минимализм не был бы особенной жер
твой, на чем и основан юмор пассажа. Если, однако, исследователь ставит
себе честолюбивую задачу воспроизвести не только набор использован
ных автором материалов, но и возведенную с их помощью эстетическую
структуру, смоделировать не только словарь, но и грамматику художествен
ного текста, то без “собственных рассуждений”, организующих построе
ние, ему не обойтись» (Звезда. 1999. № 2. С. 181)182). Возражения основа
тельные, так что поборнику минимализма оставалось одно — скомандо
вать самому себе: «hic salta!»
© Taras Koznarsky, 2003
Taras Koznarsky
A Prisoner of the Caucasus
and a Captive of Vernacular
Peripheral texts sometimes offer unexpected benefits and illuminations.
The processes that shaped the contours of Ukrainian literary discourse of the
1840s are illuminated through one such text — Mykhailo Makarovsky’s narra
tive poem “Гaрaськo aбo тaлaн i в нeвoлi” [Haras’ko or Good Luck Even in
Captivity]. Written between 1843 and 1845 (and published posthumously in
1848), “Haras’ko” is a Ukrainian vernacular variation on Pushkin’s famous “A
Prisoner of the Caucasus” (1822). Pushkin’s captivating tale served as a model
for a remarkable number of variations. The trend, while most fecund from the
mid1820s to the early 1830s, lasted well into the 1840s and percolated from
the higher brow works of Baratynsky and Kozlov to middle brow, popular pro
vincial and parodic versions of the tale.
1
To this Pushkinian “poetic industry,” Makarovsky’s piece is a peculiar con
tribution from Ukrainian soil, rich both for produce and poetry, to rephrase a
conventional characterization found in Russian literary discourse from Izmailov
to Belinsky (i.e., from ambrosia to vinegar). Makarovsky’s work, devised with
in the institutional and stylistic framework of Ukrainian vernacular literature
of the time, transposes a fashionable romantic tale into the peasant world
with its own narrative logic, horizon of expectations, and ethos.
2
By examin
ing the vernacular transformation of Pushkin’s tale in Makarovsky’s hands, I
will address the peculiar dynamics of Ukrainian literary discourse and nation-
al identity in statu nascendi in the 1840s, the decade of programmatic activ
ities of a young generation of Ukrainian intelligentsia.
Makarovsky is a problematic figure in nineteenth century Ukrainian literature.
Born in 1783, he took up writing in his late fifties, and was closer in age to Kotliar
evsky than to the Ukrainian romantics of the 1830s or 1840s. The son of a navy
priest, Makarovsky was educated at a seminary and taught at the Hadiach county
high school. He reportedly knew Latin, French and German well.
3
Makarovsky
was stimulated by increasing activity in Ukrainian literature in the 1840s and en
couraged by his younger colleagues, in particular, his former student, a prominent