Toronto Slavic Annual No 1, 2003
Подождите немного. Документ загружается.
Три коктебельца: Г. Шенгели, С. Соловьев, М. Тарловский
139
Тянулся ряд невыносимых дней:
По площади вихрь пыли и песка
Крутился, и час от часу сильней
Тебя терзала смертная тоска.
Я ночью шел на слабый огонек
Твоей лачужки, сердцу говоря:
«Ужели я тебя не уберег,
И догорит моей любви заря?
Чуть с мраком борется последний луч...
О, неужель огонь моей любви
Был для тебя, цветок мой, слишком жгуч
И ядом разлился в твоей крови?
И неужель любовь разит как смерть?»
Был душен и безлунен мрак ночной,
В багровых тучах огненная твердь;
Горели избы. И в твой бред больной
Врывался жуткого набата гул,
И крики раздавались по селу.
О, если бы я навсегда уснул
У ног твоих горящих, на полу.
XI
Охапку сена на воз положив,
Я на него свалил тебя. Как вещь.
Повез тебя в больницу — сам чуть жив.
Кругом весь мир казался мне зловещ
И грозен разбегавшийся простор
Лесов и сел, блеснувших предо мной
С обрыва желтого прибрежных гор.
Но скоро нежный полумрак лесной
Твое чело больное освежил...
Ужасно вспомнить несколько недель,
Которые я без тебя прожил,
Валясь, как труп, на праздную постель...
Ты возвращалась к жизни день за днем,
Тебя целил больничных стен покой.
Но грустен был твой взор, и чтото в нем
Чужое появилось. Будто прочь
Кудато уплыла твоя душа,
И я ничем не мог тебе помочь,
Чужой тебе, тобой одной дыша.
Ты в эти дни читала много книг
И грезила о дальних островах,
О жизни в Лондоне... И я привык
К ребяческому лепету, но ах!
Как мучился я мыслью, что вернет
Тебе опять мучительная явь
Все тот же ряд лишений и забот.
Я чрез Хопёр перебирался вплавь
И водяные рвал тебе цветы
У мельничной запруды, где глядел
140
Вадим Перельмутер
На пеной окропленные мосты,
Под домом мельника раскинув кров,
Прекрасный тополь, а вдали гудел
Немолчный гул прилежных жерновов,
И мельник, белый от муки, как лунь,
Приветствовал меня издалека...
В лесу прохладный царствовал июнь,
И летние белели облака
Над тем селом, где был сокрыт мой клад.
И, не забудь, как грязный и босой
Я принести к ногам твоим был рад
Шиповник дикий, смоченный росой,
Издалека красневший на пути,
И, вспомнив все, всего меня прости.
Март 1922.
Москва
Три коктебельца: Г. Шенгели, С. Соловьев, М. Тарловский
141
Марк Тарловский.
Фото М. С. Наппельбаума. Конец 1930)х.
тонкость обернулась ломкостью…
Марк Ариевич Тарловский родился
20 июля (2 августа) 1902 года в Елиса
ветграде (Кировограде). Вскоре семья
перебралась в Одессу, где поэт и про
жил до поступления в Московский уни
верситет. Стихи начал писать в гимна
зии. Совсем юным — «младшим собра
том» — вошел, как говорится, в круг
будущих одесских знаменитостей: Баг
рицкий, Катаев, Олеша…
Печататься стал уже в Москве. На ис
ходе университетских лет всерьез поду
мывал о филологической карьере. Его
работу «Образ автора в «Слове о полку
Игореве» высоко оценил Самарин, кото
рому понравилось и сделанное тогда же
Тарловским переложение «Слова», как
выразился маститый профессор, «в сти
ле Алексея Толстого». Однако научная
деятельность не задалась — ее оттесни
ли стихи.
Бил ли его Шенгели — свидетельств
не сохранилось, но выучил, вернее, по
мог выучиться. Нечто вроде надписи
Жуковского: «Победителюученику…» — читается в подзаголовке поэмы Шенгели
«Пушки в Кремле»: «Подражание Тарловскому». Впрочем, такого рода состязание
было обоюдным: венок сонетов Тарловского «Жемчуг» явно инициирован «Осен
ним венком» учителя. Есть и другие примеры…
Первая книга Тарловского «Иронический сад» вышла в 1928 году. И молодой
поэт «проснулся знаменитым». Эта отличная, совершенно зрелая книга автора со
своим голосом и почерком была сразу замечена — и поэтами, и критиками. К со
жалению, в числе последних первыми были РАППовцы, сразу почуявшие добычу,
возможность безопасно напасть на не защищенного репутацией и литературны
ми связями сочинителя. Его обвинили в формализме, архаизме, чуть ли не контр
революционности, в «протаскивании» традиций старой литературы, а также и в
«гумилевщине». И надо признать, что все эти филиппики были вполне резонны.
СУДЬБА МАСТЕРА
Мы гибнем от наших созданий…
Марк Тарловский
Липкин рассказывал мне, как в 1922 году к только что переехавшему в Москву
Георгию Шенгели постучался подростковохрупкий двадцатилетний студент фил
фака МГУ. Он переступил порог со словами: «Бей, но выучи!» Это был Марк Тарлов
ский.
«Он точный мастер!» — сказал Олеша о Шенгели.
Для характеристики Тарловского тут надо заменить всего одну букву: «Он тон
кий мастер!» В столкновении с литературной ситуацией выпавшего ему времени
142
Вадим Перельмутер
Сложные формальные задачи Тарловский решал замечательно, с легкостью даже
несколько демонстративной (хотя до написанного позже «Искусства», с его двой
ными анжамбеманами, в этом смысле было еще не близко). Реминисценции и ци
таты из Пушкина, Лермонтова и прочей классики в книги тоже присутствовали не
мимолетно. Равно как эхо гумилевского ритмического звона (в предлагаемой вы
борке его можно услышать, например, в «Возвращении» или в «Гавайских остро
вах»). Что все это служило собственным художественным целям поэта — обвини
телей не интересовало. Они добивались своего — и добились: указали мишень ли
тературным властям.
В 1929 году вторая книга Тарловского «Почтовый голубь» была «зарублена» цен
зуройглавлитом, сохранилась лишь верстка. В неузнаваемо изувеченном (самим
автором) виде она вышла два года спустя под заглавием «Бумеранг». В котором
рапповцы тоже различили криминал: дескать, зашифрованы таким образом ини
циалы… «Николай Гумилев»! На что Тарловский недоуменно возражал, если бы он
назвал книгу, допустим, «Мозг», в том вероятно, увиделась бы апология эмигрант
ки Зинаиды Гиппиус…
Он не выдержал грубого натиска. Третья книга — «Рождение родины» (1935) —
сделана специально, «чтобы напечатали». И не стоит его дара…
Шенгели помог ему и тут — «приютил» в художественном переводе, нише, ко
торую к тому времени обустроил для себя и тех, кого все решительней вытесняли
из литературы, лишали возможности печататься.
Переводил Тарловский много и быстро, используя блестящую технику не по
назначению, из пушки по воробьям, относился к делу профессионально, не более
того. Выбором себя не утруждал — брал чуть не все, что предлагали. Это приноси
ло материальное благополучие — и уносило жизненные силы.
Коечто стало хрестоматийно знаменитым, вроде вошедшего в учебники Джам
була: «Ленинградцы, дети мои»… Но радоваться было нечему.
Больше половины написанного оставалось в столе. Впрочем, с годами он писал
для себя все меньше…
Тарловcкий умер, не дожив до пятидесяти, 17 июля 1952 года. От инсульта. На
улице Горького (Тверской), в ста метрах от памятника Пушкину…
Продержись он еще тричетыре года, литературная судьба могла обернуться
иначе. Но смерть не знает сослагательного наклонения.
На мой взгляд, он — единственный поэт такого дара и мастер такого класса, чье
наследие до сих пор остается недоступным не только для читателей, но и для ис
ториков литературы и стиховедов. Хотелось бы верить, что пробел восполнит под
готовленный, наконец, к изданию однотомник.
Три коктебельца: Г. Шенгели, С. Соловьев, М. Тарловский
143
ПЕРЕД ПОТОПОМ
Когда холодная тревога
В груди косматой завелась,
Почтовым голубем от бога
Комета вещая неслась
И светлой падала струною
На напряжённые моря,
Предусмотрительному Ною
О горнем гневе говоря.
А он, далёко от ночлега,
Без устали, спешил пока
Благословенного ковчега
Крутые вывести бока.
И глядя вниз нетерпеливо,
Уже надеялся Творец
На мир греховный и строптивый
Пролиться карой наконец.
И пред небесным водоёмом
При свете ангельской свечи
Совал в замок, ругаясь громом,
Плотины ржавые ключи.
Июнь 1921 — декабрь 1925
ДВА ВАЛА
Упорная всходит луна,
Свершая обряд молчаливый,
Подъемля и руша приливы,
Над морем проходит она.
Давно ли ты стала такой,
Пророчица глухонемая?
Давно ли молчишь, отнимая
У моря и сердца покой?
Две силы над нею бегут,
Подобные вздыбленным гривам:
Марк Тарловский
Из «собрания стихов. 192171951»
144
Вадим Перельмутер
Одну называют приливом,
Другую никак не зовут.
В то время, как первая бьёт
О скалы, не в силах залить их,
Вторая, в мечтах и наитьях,
Бессонное сердце скребёт.
Навеки пленённый луной,
Бескрылый, в усердии пьяном,
За нею по всем океанам
Волочится вал водяной.
Но там, где кончается он,
Споткнувшись о гравий прибрежный,
Другой нарастает прилежно
И плещет в квадраты окон;
И, в нём захлебнувшись на миг,
Под знаком планеты двурогой,
Томятся бессонной тревогой
И зверь, и дитя, и старик…
Два вала вздымает луна,
И оба поразному явны,
Но правит обоими равно,
Естественно правит она.
1929
ГРИФ
За надрывным Карадагом
Гриф распластан рыжеперый,
Смертью праведной и спорой
Угрожающий бродягам.
А бродить не всякий может
По разъятому вулкану,
И, когда я в пропасть кану,
Рыжий гриф мой труп изгложет…
Это было: рвань сандалий,
Сгустки крови на ладонях,
Отклик стона в гулких доньях
Лавой ущемлённых далей,
Рожь изъеденных тропинок,
Скрежет зыблемых карнизов,
А вверху — крылатый вызов
На неравный поединок.
Три коктебельца: Г. Шенгели, С. Соловьев, М. Тарловский
145
Эту битву всякий знает,
Все над пропастью мы виснем,
Некий гриф беспутным жизням
О судьбе напоминает.
Сквозь года, сквозь тучи зрячий,
Смотрит хищник терпеливый
На приливы и отливы
Человеческой удачи.
Он с паденьем не торопит,
Он спокоен, потому что
Виноградный сок Алушты
Будет неизбежно допит,
Потому что мы летаем
Только раз и только книзу
И беспамятному бризу
Клок одежды завещаем.
1929
УТЕШИТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО
А писем нет… И Вам неведом
Владеющий почтамтом рок.
За завтраком и за обедом
Вы ждёте запоздалых строк…
О как медлительно, как туго
Ворочаются пальцы друга.
Не снисходящего к письму,
Глухого к счастью своему!
Но, слогом не пленяя новым,
Склоняя Вас к иным словам,
С приветом, незнакомым Вам,
Нежданное я шлю письмо Вам,
И сердца неуемный бой
Глушу онегинской строфой.
Строфа бессмертного романа,
Недюжинных поэтов гуж,
Она пригодна для обмана
Обманом уязвленных душ.
В какой же стиль ее оправить?
Каким эпиграфом возглавить?
Врагу волшебниц и мадонн
Какой приличествует тон? —
Я перелистывал письмовник,
Незаменимый для портних, —
Но я не пакостный жених,
И не кузен, и не любовник…
146
Вадим Перельмутер
Забыта вежливая «ять»,
И я не знаю, как начать.
Ну, как живете? Что видали?
В каком вращаетесь кругу?
Какие блещут этуали
На Коктебельском берегу?
А, впрочем, праздные вопросы
Стряхнем, как пепел с папиросы,
И пусть курится до зари
Наркотик лёгкий causerie.
Есть в Коктебеле полутерем,
Получердак, получертог.
Живет в нем женщинацветок,
Хранимая покорным зверем.
Кто эти двое? — Вы да я
(Признаюсь, правды не тая).
На севере, в потоке будней,
Всё так меняется, спеша,
Но в зыбке гор, в медузьем студне
Незыблема моя душа.
Заворожённая собою,
Она покорствует покою,
И только раз за пять недель
Сменил мне душу Коктебель.
Его характер изначальный
Бессменно властвовал во мне,
Затем что сменность глубине
Обратнопропорциональна
(Чем буря более сильна,
Тем долее её волна).
Он мэтром, genius’ом loci,
Явил свой мужественный лик,
И я тонул в глухом колодце
Проповедей его и книг,
И, на суровом Карадаге
Учась возвышенной отваге,
Сменил на холостую стать
Любовь к «жене» и веру в мать.
Я был — как вахтенный в походе,
Как праведник, как слонсамец,
В плену забывший, наконец,
Подруг, живущих на свободе,
И долго радовался там
Мужского ветра голосам.
Но дни бесстрастья пробежали,
И, каменный ещё вчера,
Мир Коктебеля в мягкой шали
Не брат мне больше, а сестра;
Мне звёзды — женскими глазами,
Три коктебельца: Г. Шенгели, С. Соловьев, М. Тарловский
147
Мне волны — женскими губами,
Мне суша — вышитым платком, —
И эта женственность — кругом.
Шарманщик переводит валик
(За маршем воли — нежный бред),
И, свет преображая в свет,
В глазу меняется хрусталик,
А сердце шепчет: — Брось перо
И чувствуй — просто и остро!
1929
СТИЛЬ «A LA BRASSE»
Не опасна мне жадная заводь,
Не обидна свобода светил:
Липкий гад научил меня плавать,
Плавный коршун летать научил!
Нет, недаром лягушечью силу
И расчётливость хилой змеи
Унесли в торфяную могилу
Заповедные предки мои…
У запруды, в канун полнолунья
Я шагнул и квакунью спугнул
И к бугру, где нырнула плавунья,
Удивлённую шею пригнул.
Я учился: я видел: рябая
Округлилась вода чертежом,
И, как циркуль, к луне выгребая,
Мудрый гад мой поплыл нагишом.
Ах! Заманчиво влажное ложе,
И конечности дрожью полны,
Будто я земноводное тоже,
Тоже блудный потомок волны.
Над перилами женской купальни
Я размашистой думой нырял
В ту пучину, где пращур мой дальний
Облегчённые жабры ронял;
Я развёл твои руки, подруга,
Окунул и скомандовал «раз!»
Ты на «два!» подтянулась упруго,
А на «три!» поплыла «a la brasse».
Дорогая! Поздравим природу:
Стала мифом родная среда,
148
Вадим Перельмутер
Ты лягушкой покинула воду
И Венерой вернулась туда!
1928
ПАПИРОСА
Голубая душа папиросы
Исчезает под пеплом седым, —
Обескровленный ангельский дым
Разрешает земные вопросы…
Он рядился в табачную плоть
И прозрачную кожу бумаги,
как рядится в мирские сермяги
Потайной домотканый господь.
Но, пылающерыжеволосый,
Жаром спички приник серафим —
И прощается с телом своим
Голубая душа папиросы.
1926
КАМЕНЬ КААБЫ
В списке всесветных святынь
Спорит с предметом предмет —
Мавры порочат латынь,
Риму грозит Магомет.
Полный тропических жал,
Мастер заразу рожать,
Камень Каабы лежал
И продолжает лежать…
Сотни и тысячи губ,
Холя холеры змею,
Слюнили аспидный куб,
Смерть целовали свою.
Гурий в раю разбуди,
Горний Господень хорал, —
В долгом священном пути
Смуглый мулла умирал.
Умер, но Мекки достиг,
Лёг, отпустив караван,
Стынет в устах его стих
Книги, чьё имя — Коран.