Симон Андре, Моруа Андре. О тех, кто предал Францию

Подождите немного. Документ загружается.

пенно становиться все строже, если за это время агрес-

сор не одумается. На очереди стояли две более серьез-

ные карательные меры, и они уже были в стадии изуче-

ния — закрытие Суэцкого канала, которое отрезало бы

итальянскую армию в Восточной Африке от всяких источ-

ников снабжения, и эмбарго на ввоз горючего в Италию,

результаты чего были бы не менее эффективны. Несомнен-

но, возможно было ждать, что Италия сделает попытку

самого отчаянного сопротивления. Англия поставила в из-

вестность Женеву, что она, если понадобится, предоставит

свой флот в распоряжение Лиги наций, и в то же время

она просила Францию предоставить ей временно, если это

будет нужно, французские морские базы—Тулон и Бизерту.

Разумеется, эти предварительные шаги были сделаны

строго конфиденциально, и сэр Сэмюэль Хор имел воз-

можность еще 22 октября заявить в палате общин, что

Англия пока не собирается закрывать Суэцкий канал или

применять военные санкции. Это вполне соответствовало

истине, так как все еще оставалась надежда, что винов-

ный очень скоро обнаружит должное раскаяние. Однако и

тогда уже Англия могла видеть, что французское прави-

тельство ведет нечестную игру. Ответа на вопрос о базах

не последовало, формального отказа тоже не было. Но

имело ли тогда смысл поднимать весь этот разговор, раз

военные санкции официально еще не обсуждались? Одна-

ко это не помешало сообщениям успокоительного харак-

тера тайком проскользнуть в Рим: «Не беспокойтесь, мы

наших морских баз для действий против вас не дадим».

Да и в самой Великобритании нашлись такие поклон-

ники Муссолини и его режима, которые подрывали рабо-

ту правительства. Почти повсюду на континенте Европы

газеты, существовавшие на средства фашистской пропа-

ганды, были полны всякого рода заметок на ту тему, что

со стороны держав наивно плясать под английскую дудку

и применять санкции, которые очень тяжело отразятся на

их собственной торговле, и что и сами они рискуют очу-

титься перед угрозой войны против прекрасно вооружен-

ной Италии, которая будет тогда доведена до совершенно

естественного бешенства. Англия преследует только соб-

ственные корыстные интересы, стараясь остаться безраз-

дельной владычицей дороги в Индию. И она, как всегда,

прикрывается всякими благородными предлогами, а рас-

плачиваться за все это должны другие. В результате это-

381

го санкции большинством стран применялись вяло или

даже саботировались. Но бывает такое положение вещей,

которое обладает своей собственной силой. Энтузиазм

10 октября не так-то легко было угасить. Вопреки всему,

первые санкции оказали свое действие. Настоящая Ита-

лия там, позади фашистского аппарата, находилась скорее

в тревожном, а не в воинственном настроении. Она пре-

красно представляла себе, что хвастливые выкрики Мус-

солини не смогут обмануть бдительности держав, и гото-

вилась покинуть своего вождя, который навлек на нее

осуждение всего мира. Муссолини тоже знал это. И вот

какой выход он нашел из этого: «Покажите совершенно

отчетливо, что вы мне вцепились в горло. Чтобы я по край-

ней мере мог хоть закричать, что вы подлы, что вы дей-

ствуете из-за угла и что я ухожу».

Увы! Две недели, о которых говорил Дельбос, прошли.

А потом еще три недели. Ничего не случилось. В январе

1936 года кошмар Европы и всего мира не кончился. От-

нюдь! Муссолини постепенно снова оправился и продол-

жал завоевывать Абиссинию и опять обрел свою преж-

нюю дерзость. А в это время его приятель, Гитлер, гото-

вился двинуть свои войска в Рейнскую область. И оба

они, в отместку за пережитую ими обоими тревогу, на-

чали готовиться к удару на Испанию.

Что же именно произошло?

Этот вопрос я со своей стороны изучал так старатель-

но, как только мог, обращаясь к источникам, наиболее за-

служивающим доверия. Среди них есть некоторые, которые

я не могу назвать, и я не стану делать голословных ут-

верждений.

Первый вопрос, на который следует ответить, таков:

действительно ли Муссолини — а следовательно, и евро-

пейский фашизм.— в начале декабря 1935 года потерпел

бы поражение, если бы событиям было предоставлено

итти своим чередом?

Я отвечаю на это определенно: да.

И я добавляю: фашизм потерпел бы крушение, может

быть, и не без того, чтобы не поднялось и не забурлило

что-то вроде мутной пены, не без некоторого общего уро-

на, — но без войны, без чего бы то ни было похожего на

войну, а следовательно, без кровопролития.

Я знаю, что возражение против этого заключается в

следующем: Англия находилась в невыгодном положении,

382

она нe была вооружена. Флот ее не был готов. Муссоли-

ни знал это. Прежде чем сдаться, он без колебания по-

ставил бы на карту все.

Правда, английский флот в то время не был на высоте

своей мощи. Но как можно заставить нас поверить, что

Великобритания не могла овладеть Средиземным морем,

всеми его выходами, включая и Суэцкий канал, в особен-

ности если, как это предполагалось, ее будет поддержи-

вать французский флот и наши базы будут предоставлены

в ее распоряжение? Опыт настоящей войны не оставляет

никаких сомнений в этом. Муссолини это прекрасно пони-

мал. Если он и притворялся, что он этого не понимает, то

другие в Италии понимали это и удержали бы его от ро-

ковой ошибки. Как вы представляете себе, в этом нет ни-

чего общего с положением в мае—июне 1940 года. Да и

в мае—июне 1940 года Муссолини пришлось преодолеть

очень серьезную оппозицию.

Одно маленькое доказательство среди прочих являет-

ся совершенно убедительным. Я получил его в 1937 году

от его превосходительства Иотаро Сугимуры. В декабре

1935 года Иотаро Сугимура был японским послом в Риме.

Мье нет нужды особо подчеркивать то обстоятельство,

что, когда в 1937 году он разговаривал со мной, итало-

японский флирт был в самом разгаре и у него были все

основания отзываться об Италии, о ее руководителях и о

ее режиме со всей возможной лойяльностью. И, однако, на

мой вопрос: «А правда ли, что в начале 1935 года Муссо-

лини был уверен, что ему конец?» — он ответил, взвеши-

вая каждое слово, но без малейшей нерешительности:

— Да. И это вовсе не простые догадки. Это совер-

шенно достоверно. В те дни я виделся с Муссолини, с ко-

торым у меня очень хорошие отношения, очень часто. И я

могу подтвердить: он был уверен, что для него все

кончено. Он все время держал у себя в столе наготове

заряженный револьвер; он мне показывал его. Он был го-

тов покончить с собой каждую минуту.

Существуют и другие свидетельства. Должен сказать,

что все это довольно щекотливо, так как пришлось бы на-

зывать людей, которые не имеют ни малейшего желания,

чтобы о них упоминали. Правда, одного из них уж нет в

живых. Я ограничусь следующим: в Италии было уже го-

тово новое правительство, куда, помимо нескольких влия-

тельных лиц настоящего режима, лиц, которые всегда при-

383

держивались умеренной политики и с самого начала осуж-

дали абиссинскую авантюру — некоторые из этих лиц за-

нимали видные посты за границей, — входило несколько

человек из прежних придворных кругов и несколько эми-

грантов. Английское правительство было об этом оповеще-

но. Только от французского правительства зависело до-

пустить переговоры об этом. Может быть, оно и начало их.

А возможно, что оно же их и выдало.

Это ведет нас ко второму вопросу: кто спас фашизм?

Разумеется, ответить на это не так-то просто.

Во-первых, возникает вопрос о Лавале. Сопоставив все

обстоятельства, надо сказать, что главная ответственность

падает на него. Тут нам следует вернуться к самым исто-

кам этого дела. Если бы он, пользуясь его собственным

выражением, не «подарил» Абиссинию Муссолини, то

Муссолини, конечно, подумал бы, и не раз, прежде чем отва-

житься на такую авантюру. Но Муссолини мог с полным

основанием сказать себе: «Если им вздумается мне поме-

шать, то Франция будет в стороне. И я выкарабкаюсь».

Этот-то сознательный анабиоз Франции ни на минуту

не переставал оказывать влияние на события.

Но в начале декабря международная справедливость

еще торжествовала, несмотря на все препятствия, какие

ставились на ее пути.

В чем же заключалась эта темная игра, которая имела

место между вторым и десятым декабря? Десятое декаб-

ря — дата, когда компромисс Хора-Лаваля стал достоянием

гласности. Этот план, вопреки всем ожиданиям, предлагал

Италии очень существенные привилегии в Абисси-

нии, равноценные, в целом ряде отношений, протекто-

рату. Господин Идеи, который в то время мужественно,

но без особого успеха боролся за правое дело, несомнен-

но, когда-нибудь сможет сделать по этому поводу самые

любопытнейшие разоблачения. А пока что нам приходится

удовлетвориться предположением, что отчаянная просьба

Муссолини от 2 декабря была скрыта от английского пра-

вительства. И в самом деле, существование этой просьбы

до сих пор, насколько мне известно, держится в тайне.

Весьма вероятно, что Лаваль немедленно же предпринял

некоторые шаги, чтобы спасти своего римского приятеля,

а для этого он предложил сэру Сэмюэлю Хору, который,

вероятно, отличался хитростью не более, чем обычный

средний английский консерватор, план компромисса, кото-

384

рый, делая ненужными дальнейшие санкции, совершенно

ошеломил защитников международной справедливости

своей беспринципностью, разделил на два лагеря англий-

ское общественное мнение и, наконец, дал Муссолини пе-

редышку, дал ему время разломать этот капкан, уже за-

щелкнувшийся было над ним, а также дал ему возможность

снова обрести свою прежнюю самоуверенность с быстро-

той, характерной для авантюриста.

ПСИХОЛОГИЯ ФРАНЦУЗА

Были ли у Лаваля обдуманные намерения погубить дело

мира и интересы Франции? Сознавал ли он, что, спасая

Муссолини и фашизм в Европе, он ввергал тем самым

Европу в ужасы войны после относительно небольшой

передышки; что он навлекал на свою страну все силы

смерти и разрушения и обрекал ее на, быть может, непо-

правимое поражение? Разумеется, нет. Вполне возможно

даже, что он действовал с самыми лучшими намерениями,

не забывая никогда при этом принимать в полной мере в

расчет и свое личное положение. В начале 1935 года он

отправился в Рим, лелея надежду завоевать расположе-

ние Муссолини. Он надавал Муссолини обещаний, важ-

ность и значение которых он понял только в дальнейшем.

Оба они почувствовали друг к другу симпатию. У них за-

вязалось нечто вроде дружбы. Затем, когда абиссинское

дело повернулось скверно, Лаваль почувствовал себя свя-

занным с Муссолини обязательствами личного порядка:

«Я не могу теперь так с ним поступить; это было бы под-

лостью». А он принадлежал к числу людей, для которых

обязательства такого порядка значили больше, нежели от-

влеченная мораль или какие-то там идеи, а кроме того, и

к числу тех людей, которые не любят рассматривать по-

ложение с трагической стороны, а стремятся убедить себя,

что все, в конце концов, после всяких свар наладится, как

это бывает у крестьян. Кроме того, он мог даже гордить-

ся тем, что он следует если не системе, то, по крайней

мере, своего рода политике, заводя снова дружбу с Ита-

лией, а тем самым держа в рамках и Германию.

Даже и теперь я не вполне уверен, взвесил ли он всю

свою ответственность. Может быть, он даже говорит себе:

«Если бы только они меня побольше слушали, если бы

385

они только не раздражали Муссолини понапрасну!» Ко-

нечно, это всего лишь софистические рассуждения чело-

века, который старается оправдаться перед собственной

совестью и перед историей и который к тому же адвокат

по профессии. Ибо с тех пор он был вынужден, как и все

остальные, понять, что Муссолини не испытывает ни ма-

лейшей благодарности к Франции за то, что она в свое

время не только не раздавила его, но даже и спасла, и

что, как раз наоборот, он вышел из этой истории с удеся-

теренной злобой, подобно человеку, которого окунули го-

ловой в воду и который никогда не простит ни того ужас-

ного испуга, который был ему причинен, ни той унизитель-

ной милости, которую ему оказали, отпустив его.

СМЕРТЕЛЬНЫЙ УДАР ЛИГЕ НАЦИЙ

Но то, что происходит в душе господина Лаваля,

имеет очень скромное значение. Тем, что он созна-

тельно спас фашизм, он, увы, более чем кто-либо другой

во Франции, является виновником катастрофы 1939 года

и бедствий, переживаемых его страной.

С того самого момента война стала неизбежной. Вели-

кое искусство политики оказалось уже ни к чему. Это был

смертельный удар Лиге наций. Нам приходилось занимать

срочно под большие проценты и прилагать все усилия,

чтобы отсрочить день платежа. Все возможности сопроти-

вляться фашизму, которые предоставлялись нам, были пла-

чевными возможностями. О, разумеется, мы, кто боролся

за мир, старались не сознаваться себе в этом, чтобы со-

хранить мужество, но иногда мы, вопреки самим себе, при-

знавались в этом, как, например, в октябре 1938 года

после Мюнхена, когда на конгрессе ветеранов войны я

воскликнул: «Говорят, что Мюнхен — это капитуляция. Но

ведь в конце 1935 года произошла гигантская, непоправи-

мая капитуляция! Все другие — это ее плоды».

Да, все другие, включая даже и капитуляцию Лео-

польда III на поле битвы, включая даже и капитуляцию

Франции в июне 1940 года.

Демократические страны должны извлечь для себя из

этого не один урок, если уроки еще могут принести

пользу.

Прежде всего они должны признать, что они предали

386

самих себя, пощадив беспощадного врага, который замы-

слил убить их, пощадив его из трусости, из сомнитель-

ного снисхождения или подчинившись ложным страхам.

Они должны также признать и то, что некоторые воз-

можности навсегда нами упущены. Эти возможности, пока

они были у нас в руках, избавили бы нас от бесчислен-

ных усилий, не говоря уже о катастрофах, но ныне, ког-

да они отвергнуты, все бесчисленные усилия, расточаемые

изо дня в день, не вернут нам того, что было потеряно

одним единственным ходом.

И, наконец, они должны признать, — все демократиче-

ские страны, и в первую очередь те, которые еще не под-

верглись этому решающему испытанию, — что узнать эти

великие возможности, царственные милости, даруемые нам

судьбой, очень легко, совершенно просто. Для того чтобы

узнать их, нам не нужно сверхъестественной проницатель-

ности; нужно только открыть глаза.

Тайна наци

МИРНОЕ ПРОНИКНОВЕНИЕ

В начале осени один из членов комитета «Движения

девятого июля», Жан Тома, сказал мне:

— У меня к вам есть дело. От одного немца, с кото-

рым меня познакомили. Молодой человек моих лет, очень

симпатичный. Он с некоторого времени принимает дея-

тельное участие в движении, которое замечается среди

французской и немецкой молодежи, — интеллектуальный

контакт, взаимные визиты и так далее. Зовут его Отто

Абетц. Он не наци. Но, разумеется, для того чтобы иметь

возможность работать, он должен считаться с ними и не

восстанавливать их против себя. Он недавно организовал

поездку группы французской молодежи в Германию. Встре-

чали их везде очень тепло. Даже местные власти. Теперь

он собирается приехать сюда с группой немецкой моло-

дежи. Несколько человек, из интеллигенции. И ему хо-

чется, чтобы их здесь приняли запросто. Можно было бы,

скажем, устроить неофициальный вечер «Девятого июля»,

позвали бы человек шестьдесят наших, с тщательным вы-

бором, конечно. Вы бы взяли на себя председательствова-

387

ние; это будет обмен вопросами между молодыми немцами

и нашими молодыми людьми, которые захотят выступить.

Абетц отлично понимает, что при теперешнем настроении

во Франции мы не можем устроить ему помпезный прием,

что-нибудь вроде того, что они устраивают нашей моло-

дежи. Это уж делю национального темперамента. Но если

он будет работать и далее, то он у себя дома может

сказать: видите, вот и во Франции начинается что-то вро-

де отклика. И если этот отклик возникнет под эгидой

«Девятого июля», то это будет иметь гораздо больше

веса. Во всяком случае, Абетц будет доволен.

Я согласился. Эта встреча состоялась. Все прошло

вполне достойно, даже — по-дружески. Юные французы,

объединившиеся вокруг плана «Девятого июля», в сущно-

сти не испытывали никакой вражды к Германии. Они хо-

тели трудиться, а не воевать. Но даже и самые правые

группы среди французской молодежи не сочувствовали

идеологии наци, а некоторые методы, которыми пользо-

вался этот режим, и крайности, к которым прибегали наци

внутри своей страны, вызывали у них явное отвращение.

И вот молодые люди, группировавшиеся вокруг меня, не

испытывая ни малейшего желания вмешиваться в жизнь

своих соседей, были рады тому, что случай позволил им

задать нашим немецким гостям ряд вопросов и по воз-

можности уяснить себе, в чем же там дело.

Молодые немцы, в свою очередь, задавали вопросы

нашей молодежи и, повидимому, были удовлетворены ва-

шими объяснениями.

После этого Отто Абетц сам пришел ко мне выразить

Мне свою благодарность за это собрание, которое вполне

его удовлетворило. Мы встречались с ним еще несколько

раз за время его пребывания в Париже и беседовали.

Мне понравился этот человек. Прежде всего — он был

веселый. А у меня есть слабость, я люблю веселых

людей. По внешности он был здоровый малый, с рыжева-

тыми волосами, с открытым веснушчатым лицом, с четко

очерченными чертами, с приятным голосом, и разговор его

часто прерывался смехом. Он вполне сошел бы за урожен-

ца французской Фландрии или за эльзасца. Он рассказы-

вал мне о своем детстве, о своей юности. Он говорил о

себе как о настоящем западнике, который по всему свое-

му природному складу и культурным традициям) чувствовал

себя связанным с народами Запада. Бельгийцы, северные

388

французы, швейцарцы — вот были его братья. А к прус-

сакам он испытывал недоверие и даже неприязнь, и их-то

он и считал ответственными за все несчастия Германии и

за тот ошибочно выбранный путь, на который она всту-

пила с XVIII столетия.

ПОД ДВУМЯ ФЛАГАМИ

Отто Абетц рассказал мне, что он мечтал быть худож-

ником — и он тоже! — что он учился в художественной

школе великого герцогства Баденского и начал скромную

карьеру живописца, но все эти современные проблемы

до того неотвязно преследовали его, что лишили его

всякого покоя. И он понял, что он тогда только обретет

спокойствие, когда всецело посвятит себя именно этим

задачам или по крайней мере одной из них, той, которая

казалась ему наиболее неотложной и трагической — задаче

внести умиротворение на Западе, то есть, в сущности,

франко-германской проблеме. Прежде всего он занялся

тщательным изучением Франции; он изучал ее литературу,

путешествовал по ее провинциям, он даже сделал боль-

ше — женился на француженке из окрестностей Лилля. У

них был ребенок, маленький мальчик — символ того

союза, которым, как мечтал его молодой отец, завершатся

отношения между двумя народами и который, в сущности,

и был целью его жизни.

Все это он рассказал мне в самых простых выраже-

ниях, и этого было достаточно, чтобы завоевать мои сим-

патии. Нужно было обладать очень черствым сердцем,

чтобы заподозрить его во лжи. Мне казалось, что я слу-

шаю мои собственные юношеские мечты в немецком пере-

воде. Мне казалось, что', родись я по ту сторону Рейна,

я не мог бы рассуждать иначе. Поэтому-то мне и было

так интересно узнать, каковы сокровенные чувства такого

человека, когда судьба поставила его лицом к лицу с

фактом захвата власти национал-социалистами. В особен-

ности же — каково его отношение к ним теперь, в этот мо-

мент? Надеется ли он сохранить какую-нибудь долю своих

надежд, и какую именно? И был ли еще какой-нибудь

смысл во всем этом теперь, когда они уж были у власти?

Он отвечал уклончиво и осторожно. Но мысль его

была все-таки ясна. Из его речей оказывалось, что он сам

не наци и даже желал бы для своей страны совершенно

389

иного политического направления. Но уж если хочешь

действовать, а не просто предаваться мечтам, приходится

брать вещи такими, каковы они есть. Нацистские идеи не

имеют никакого серьезного значения, потому что, в сущ-

ности, у них нет никаких идей. Это какая-то слепая сила,

вроде громадной грозовой тучи, которая вот-вот рассеется.

Все будет зависеть от того благоразумия, с которым

трезвые и проницательные люди как внутри самой страны,

так и вне ее сумеют подойти к этому слепому чуду.

Вы, разумеется, понимаете, что Абетц не излагал мне

все это в тех рискованно-прямолинейных выражениях, к

которым прибегаю я; все это почти незаметно проскальзы-

вало в его коротких, несколько насмешливых описаниях,

в тонких намеках. Смех и те добродушно-остроумные за-

мечания, которые он ввертывал в свои объяснения, делали

все это вполне ясным. Я сам излагал нечто в том же

роде в ряде своих статей о Германии, напечатанных год

тому назад в «Тулузской депеше». Пытаясь ответить на

вопрос: «Чего хочет Германия?» — я говорил: «Не так

важно, чего она хочет, — гораздо важнее, чего она будет

хотеть. И отчасти от нас зависит, чтобы она желала не-

которых определенных вещей и не желала бы некоторых

иных». Так что я естественно был расположен относиться

к речам Абетца не просто как к уклончивой болтовне.

— В общем, видите ли, — сказал он вкрадчиво, помо-

гая себе веселым смешком, — получается так, что мы по-

святили себя одному и тому же делу, вы и я, то есть

делу сохранения мира и сохранения его в наиболее угро-

жаемой точке, то есть между Францией и Германией.

Мы встретили с вами на нашем пути одно и то же пре-

пятствие, или, верней, ту же загадку — национал-социализм.

Что касается до вас, то вы — вне его, а я нахожусь внут-

ри этого. Мы должны стремиться работать в одном на-

правлении, в контакте друг с другом. Вы можете поло-

житься на меня.

Он заговорил о «людях доброй воли» в моем романе,

о людях которые стремятся работать во имя мира, поль-

зуясь разбросанными там и сям сетями тайных связей.

— Представьте себе, — сказал он, — что на моем месте

находится один из этих людей, и вы вполне поймете, ка-

ково мое положение.

И мне действительно казалось, что я вполне понял его.

Выражаясь довольно скупо, как бы мельком, он все же

390