Симон Андре, Моруа Андре. О тех, кто предал Францию

Подождите немного. Документ загружается.

изъявлением, а не плебисцитом или референдумом по при-

казу свыше. И эти одиннадцать миллионов голосов, кото-

рые, можно сказать, представляли от Великобритании все,

что только обладало совестью и разумом, потребовали, в

сущности говоря, усиления Лиги наций, потребовали, что-

бы на ее членов были возложены определенные обяза-

тельства и чтобы в распоряжение Лиги были предоставле-

ны такого рода материальные возможности, которые по-

зволили бы обуздать и наказать всякого нарушителя мира.

Корни этого поразительного движения, известного под

именем «мир Балло», — которое всегда будет памятно к

чести Англии, — лежали глубоко в нравственном сознании.

Это движение вдохновлялось людьми, которые размыш-

ляют и изучают, а не профессиональными политиками, оно

было вскормлено энтузиазмом и было столь же непроиз-

вольно, как «Декларация прав гражданина и человека»

во Франции в 1789 году. Оно должно было молниеносно

распространиться, создав прецедент, дату нового рожде-

ния в истории человечества. Во Франции почти тотчас же

пошли разговоры об организации такого же «Балло». Но,

как я уже говорил, это движение столкнулось на своем

пути с решительным испытанием в виде абиссинского во-

проса.

ИСПЫТАНИЕ ЛИГИ НАЦИЙ

На чаше весов в то время лежали не только интере-

сы отдельной случайной страны, но и самое понятие за-

конности, международной справедливости и уважения к

народу как таковому. Если закон и справедливость под-

вергнутся поруганию в таких исключительных обстоятель-

ствах и это останется безнаказанным, то это уж будет не-

поправимое бедствие, и поборники зла, то есть люди, меч-

тающие о возвращении к векам насилия и тьмы, получат

возможность поднять голову и глумиться открыто. Короче

говоря, абиссинский вопрос обладал всем, что требуется,

чтобы сделать из него дело Дрейфуса в международном

масштабе.

Спустя неделю я ехал в Женеву. Я ехал на ассамблею

Лиги наций, которая была созвана на чрезвычайную сес-

сию после агрессивного выступления Италии. Многие спра-

шивали себя, окажется ли Лига на высоте, вровень с тем,

что случилось, или она спрячется за формальностями и

371

пышнословием. Это могло стать для Лиги либо победо-

носным возрождением, либо полным крушением. Мне, кроме

того, хотелось повидать кое-кого из людей, стоящих во

главе Лиги наций, специально для того, чтобы убедить их

в том, что избранные моральные круги во Франции отнюдь

не разделяют позиций части парижской прессы, подкуплен-

ной, как известно, фашистским правительством. Я знал, что

там я увижу Ланжевена, всемирно известного ученого.

Последние дни в Париже шла усиленная агитация.

Изрядное число писателей и журналистов, более или ме-

нее открыто примыкавших к фашизму, академиков-ретро-

градов, людей из будущей «пятой колонны» или откровен-

ных наемников — все, кто теперь лижет сапоги генера-

лов Гитлера, — проявило столько наглости, что опублико-

вало манифест, в котором во имя «латинского братства»

и «духа Запада» (!) изливало свое негодование на тех из

нас, кто в Англии и Франции осуждал итальянскую агрес-

сию и требовал применения решительных международных

санкций.

Мы немедленно ответили на эту наглую писанину. Я

тут же вместе с Луи Арагоном набросал ответный мани-

фест. Это было в двенадцатом часу ночи в маленьком кафе

на Рю де Мартир, как раз в ту самую ночь, когда «Тан»

опубликовал декларацию будущей «пятой колонны»..

Наш манифест немедленно собрал целый ряд подписей,

из которых многие были весьма внушительны, но мы

встретились и с несколькими случаями странной уклончи-

вости, как, например, было с Жоржем Дюамелем, кото-

рого Люку Дюртену так и не удалось уговорить, несмотря

на все его старания. Дюамель в то время готовился вы-

ставить свою кандидатуру в академию; вот каково вред-

ное влияние этого учреждения, которое я всегда стара-

тельно обходил.

Я думаю, что Дюамель теперь несколько сожалеет об

этом и, вероятно, теперь он понял, что бомбы Адуа поро-

дили неисчислимые бедствия.

По дороге в Женеву я вспоминал об одном завтраке.

Это воспоминание с некоторых пор приобрело для меня

немалое значение. Если я не ошибаюсь, дело было во вто-

рой половине февраля 1935 года, но потом этот случай

надолго как-то совсем выскользнул из моей памяти. Это

был совершенно приватный завтрак в доме моих друзей.

Я сидел почти против Пьера Лаваля. Разумеется, очень

372

много говорили об иностранной политике. Он только что

вернулся из Рима, где видел папу и Муссолини.

— А знаете, — сказал Лаваль со своей непринужден-

ной манерой, слегка растягивая слова и с каким-то оттен-

ком деревенского просторечья, — я сразу почувствовал

себя с ними очень непринужденно. Это было очень про-

сто. Мне как-то вдруг вспомнилось детство, ранняя юность.

Когда я увидал папу, мне представился наш деревенский

поп, это было давным-давно, когда я был мальчишкой, и

вот мне показалось, что мы опять встретились, он уже со-

всем старый, да и я, конечно, уж не дитя. И мы отлично

поговорили. А с Муссолини я вспомнил мою молодость,

когда я был социалистом, а он — свою. И сразу нашлась

общая почва, что-то такое очень дорогое и для одного, и

для другого. И так оно и получилось, что у нас, вместо

разногласий, началось с согласия.

Немного погодя Лаваль, повернувшись ко мне, сказал

с нарочитой развязностью мужичка, который только что

вернулся из харчевни и, заранее отводя воркотню жены,

говорит ей про соседа, с которым семья давно уж была

в ссоре: «Да, я, конечно, подарил ему эту канавку несча-

стную, знаешь, там в конце поля!»

— Ну, я, конечно, подарил ему эту Эфиопию.

И он добавил с примирительной улыбкой, с улыбкой

человека, которой отнюдь не собирается драматизировать

положенье:

— Ну, а что бы вы сделали на моем месте?

В феврале я не нашелся, что ему ответить, я просто уди-

вился. Я не имел никакого представления о том, что абис-

синский вопрос — Абиссиния и Эфиопия, как вы знаете,

это два имени одной и той же страны — неожиданно вы-

плыл и приобрел такое значение во время римского сви-

дания, да и Кэ д'Орсэ тоже, вероятно, не было к этому

подготовлено. Я знал, что Лаваль поехал туда с целью

«наладить кое-что» с Муссолини и сделать ему несколько

«маленьких подарочков». В сущности, в официальном ком-

мюнике только об этих «маленьких подарочках» и говори-

лось. Как могла у него родиться мысль о «подарочке» ве-

личиной с Абиссинию? Вероятно, это было во время од-

ного из таких разговоров, которые ведутся безо всяких

протоколов, без блокнотов, этих дружеских разговоров с

глазу на глаз, навеянных—гм! — «социалистическим прош-

лым» обоих собеседников. Мне даже и в голову не при-

373

шло, когда я слушал Лаваля, что ведь Абиссиния — член

Лиги наций. Я даже не совсем понял, что хотел сказать

Лаваль этим словом «подарил», но я подумал про себя,

что не мог же он действовать очертя голову и не отдал

же он Абиссинию, которая, в конце концов, принадлежала

не ему, без соответствующих предосторожностей, в част-

ности не посоветовавшись с Лондоном.

Эта его фраза, — за полную точность которой я отве-

чаю, хотя она вряд ли появится в мемуарах господина

Лаваля,—припомнилась мне, когда дело начало принимать

плохой оборот и когда в августе и в сентябре Лаваль,

бия себя в грудь, доказывал людям самых различных кру-

гов, всем, кто только упрекал его по этому поводу в оп-

рометчивости и неосторожности:

— Да что вы! Ничего подобного! Никогда я этого

Муссолини не обещал! Да, раньше всего, мне бы в голову

не могло прийти — распоряжаться страной, которая вовсе

Франции и не принадлежит!

«Ну и самообладание у человека!» — подумал я, когда

вдруг слова, которые он произнес в феврале, с отчетли-

вой точностью галлюцинации прозвучали у меня в ушах.

Прижали его к стене, и он теперь старается выбраться.

Не так-то ему это легко будет. И я снова повторил это

себе по дороге в Женеву.

Ассамблея носила поистине драматический характер.

В особенности заседание 10 октября имело величествен-

ный размах. Оно происходило в большом зале Палаты вы-

боров. Новый дворец Ариана еще не был готов.

ВЕЛИКИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ЧАС

Описывая в свое время это собрание, я сравнил его с

исторической ночью 4 августа 1789 года во время Фран-

цузской революции. И оно было достойно этого сравнения

по той силе чувств, которыми оно было наполнено, по

тому энтузиазму — и не театральному, а подлинному, — ко-

торым оно зажигало всех присутствующих, и по высоким

идеалам, которые здесь были поставлены на карту. По-

добно той ночи 4 августа, оно могло стать зарей великой

надежды, началом новой эпохи. Здесь на этот раз собра-

лись не привилегированные классы, что пришли добро-

вольно возложить свои привилегии на алтарь отечества.

Здесь собрались державы — слепые, своекорыстные дер-

374

жавы, чья глупость запятнала кровью целые столетия, —

и они пришли сюда, чтобы торжественно заявить: «Отныне

у нас есть нечто большее, чем мы сами: справедливость в

мире, общий закон народов. Мы склоняемся перед ним

по нашей доброй воле. И мы пришли к соглашению, что

тот из нас, кто нарушит этот закон, будет наказан».

Да, мы пережили этот час, великий час среди всех ве-

личайших часов истории. Перед нами прошли представи-

тели сорока двух стран, которые один за другим поднима-

лись на трибуну, и каждый в течение минуты говорил, за-

являя примерно в одних и тех же словах и, за некоторыми

исключениями, на одном и том же языке, — по-французски:

— Мы относимся к Италии дружественно, и мы, как

отдельная страна, хотим остаться с ней в добрых отноше-

ниях. Но поскольку Италия совершенно недопустимым об-

разом нарушила устав Лиги наций, мы осуждаем ее дей-

ствия и готовы применить к ней все санкции, которые бу-

дут приняты.

Вслед за этим оратор покидал кафедру и среди благо-

говейного молчания ассамблеи возвращался на свое ме-

сто. Вставал следующий и шел на трибуну.

Эти повторяющиеся жесты и формулировки еще уве-

личивали общее впечатление. Самое однообразие всего

этого было величественно. Чувствовалось, словно рождает¬

ся какой-то обряд.

Поистине это было первое собрание человечества —

амфиктионы современного мира.

ЛАВАЛЬ И ПРЕССА

Кулуары ассамблеи представляли собой не менее при-

мечательное зрелище. Не было тех рассеянных улыбочек,

небрежных замечаний, которые при других обстоятель-

ствах считались здесь признаком хорошего тона. Лица

были серьезны, иные взволнованы, некоторые даже пол-

ны какого-то восторга. Я встретил авгуров с Кэ д'Орсэ —

Леже и Массильи. Они сказали: «Великолепно!» Глаза у

них блестели. В словах их не чувствовалось ничего, что

бы напоминало пресловутый «скептицизм Кэ д'Орсэ». И

они тоже считали, что мы присутствуем при созидании но-

вого порядка.

Во время перерыва я подошел в вестибюле к Лавалю.

Они стояли вдвоем с Леже.

375

Я безо всяких вступлений сказал Лавалю:

— Да, господин председатель, это поистине величе-

ственно. И какая замечательная роль выпадает на долю

Франции!

Он посмотрел на меня с какой-то смущенной, уклончи-

вой улыбкой. Она словно говорила: «Ну, знаете, не будем

увлекаться».

Я без церемонии продолжал:

— Существует одна вещь, и с ней надо покончить не-

медленно, потому что это позор для Франции. (Я слышал

это от многих, как только приехал в Женеву, но я и сам

отлично это знал гораздо раньше.) Часть нашей прессы

подкуплена Италией — всем это известно — и они ведут

позорнейшую кампанию. У вас есть возможность поло-

жить конец этому сраму.

Лаваль принял вид добродушного удивления:

— Ну? В самом деле? Подкуплены Италией? А не

слишком ли это преувеличено?

За плечом Лаваля Леже делал мне знаки: «Валяйте,

валяйте! Выкладывайте начистоту!»

Я выложил все начистоту и совершенно ясно дал по-

нять Лавалю, что он неправ, защищая продажную прессу.

Он продолжал улыбаться, но видно было, что ему не по

себе. Он придрался к какой-то фразе в разговоре и, вос-

пользовавшись этим предлогом, шутливо сказал Леже:

— О-о! Я чувствую, что могу хоть сейчас укатить в

Париж. Гм... А Жюль Ромэн здесь займет мое место.

Я встретил Идена, Политиса, Мотта, который несколько

раз был председателем Швейцарской федерации, Беха —

люксембургского премьера — и многих других. С каждым

я поговорил, с одним подольше, с другими покороче. Все

они были охвачены той же воспламеняющей верой. Идеи,

как мне показалось, прямо горел воодушевлением и ре-

шимостью.

Я видел, как прошел барон Алоизи, представитель Ита-

лии на ассамблее. Он пытался улыбаться, но у него был

вид человека, который проиграл свое дело и избегает гля-

деть людям в глаза. Так как к нему лично все очень хо-

рошо относились, то его жалели, что ему, как итальянско-

му делегату, приходится нести на себе бремя всеобщего

осуждения.

— В глубине души он думает то же, что и все мы, —

сказал мне один из его друзей, — он сегодня несколько

376

часов подряд пытался дозвониться по телефону к Муссо-

лини, чтобы убедить того внять голосу рассудка. Но Мус-

солини, повидимому, от разговоров уклоняется.

После сессии мы вместе с Ланжевеном и Пьером Ко-

том отправились в гости к нашему общему другу, Бенешу,

который в то время был председателем Лиги наций. Мы

успокоили Бенеша насчет истинного настроения француз-

ского народа.

— Да, — сказал он, — а Лаваль?

Мне 'пришлось признаться, что всего лишь какой-ни-

будь час тому назад Лаваль произвел на меня не очень

приятное впечатление. Но, в противовес этому, настроение

на Кэ д'Орсэ было, повидимому, удовлетворительно,

сколько это возможно.

— Они его приструнят, — сказал я, — да и мы тоже

будем присматривать за ним.

Мы говорили об историческом величии этого момента.

Председатель Бенеш тоном глубокого убеждения сказал

в точности следующее:

— Если мы выполним наш долг, то мир будет сохра-

нен для всего мира по крайней мере лет на двадцать.

Затем мы стали толковать о Муссолини и о той судьбе,

которая ждет его.

— Как правило, — заметил Бенеш, — он всегда в чем-

то просчитывался в отношении внешней политики. Тут он

живет фальшивой репутацией.

Мы заговорили о Гитлере, который притаился и бездей-

ствовал. Из Берлина не было ни слуху ни духу. Национал-

социалисты старались, чтобы их поменьше замечали.

— Да и они тоже вроде как попались, — говорили

мы, — одно это сегодняшнее заседание, которое им не

удастся скрыть от общественного мнения, произведет глу-

бокое впечатление в Германии. Ведь если завтрашний день

покажет, что политика насилия отныне невозможна, им ни-

чего не останется, как закрыть лавочку.

Мой друг Сальвадор де Мадарьяга — один из самых

блестящих умов вчерашней Европы,—который был вы-

бран на пост председателя «комиссии пяти» и «комиссии

тринадцати» и поэтому лучше, чем кто-нибудь другой, знал

все перипетии абиссинского вопроса, любезно пригласил

меня обедать в Отель де Берг и подарил мне целый ве-

чер. Нас было четверо или пятеро. Мадарьяга тоже был

полон воодушевления и уверенности.

377

ЗВЕЗДА МУССОЛИНИ

На своем прекрасном французском языке, с легким

оттенком акцента, который мог бы сойти за выговор Бор-

до или Байонны, он, пожимая мне руку, сказал:

— Муссолини теперь конец.

И тут же, обобщая это положение, как это мы всегда

делаем мысленно, он сказал то же, что говорил и Бенеш,

но более просто:

— Если только мы будем понастойчивей, мир вскоре

избавится от всех этих тварей. Да, дружище, снова мож-

но будет приняться за работу и дышать свободно.

Затем он стал рассказывать разные анекдоты и под-

робности. Мы говорили о том, как должен чувствовать

себя Муссолини, и о том, как он будет вести себя в бли-

жайшее время.

— Ему уж нельзя отступить, — сказал Мадарьяга, —

он зашел слишком далеко. Слетел бы немедленно. Так

что ему придется теперь тянуть до того времени, пока уж

это не станет совершенно немыслимым. Он придумает себе

какой-нибудь театральный конец. Кое-кто из здешних

итальянцев говорит, что они уж знают, как это произой-

дет: он усядется на свой самолет и бросится оттуда в

море. Ну, а другие думают, что самая разнузданная часть

фашистской партии, те, у кого на совести самые круп-

ные преступления и кто знает, что им не сносить головы,

пустятся во все тяжкие и все на полуострове зальют ог-

нем и кровью, прежде чем их самих вздернут.

Затем Мадарьяга сказал — шутя, но, может быть, в его

испанской душе к этой шутке примешивался и легкий от-

тенок веры:

— Вы знаете, что у Муссолини гороскоп — мне это на-

днях рассказывал один астролог—совершенно такой же,

как у Наполеона, только более заурядный. Звезды пред-

вещают ему гибельный конец, и примерно в том же воз-

расте, и выходит, что его постигнет смерть на море. Уме-

реть на острове св. Елены—это ведь в своем роде смерть

на море, не правда ли? Аэроплан только модернизирует

все это.

СЕКРЕТ ДЕЛЬБОСА

Таковы были мечты об избавлении, которыми в те па-

мятные октябрьские дни мир жил через своих представи-

378

телей в Женеве. И говоря «мир», я не делаю ошибки, ибо

кое-кто из моих американских друзей, которых я встре-

тил на другой день—например, Эдгар Моурер, — были

совершенно так же, как и мы, воодушевлены нашей вели-

кой надеждой. Знаменитый лозунг, такой прекрасный, та-

кой благородный, ибо он позволял надеяться на все, ло-

зунг, над которым столько раз глумились сами события,—

«Сделаем мир безопасным для демократии», — снова раз-

вевался на мачте, и его радостно приветствовали свобод-

ные народы.

2 декабря, на исходе дня, я шел в Бурбонский дворец

повидаться с моим старым приятелем Ивоном Дельбосом,

который был тогда вице-президентом палаты депутатов.

Он принял меня в одной из уютных, заново отделанных

комнат, которые назывались «кабинетами вице-президен-

тов». Я уже забыл, о чем я собирался с ним тогда потол-

ковать. Он казался рассеянным, а в то же время он точно

был поглощен каким-то внутренним волнением, как чело-

век, у которого стесненье в груди от чего-то очень прият-

ного, например, от тайны новой любви, о чем он не хочет

говорить.

Когда я стал прощаться, он сказал:

— Хотите, я вас подвезу? Мы с вами еще немножко

потолкуем. Довезу, куда вам надо.

Когда мы уселись в его машину, он несколько секунд

помолчал, а потом, наклонившись ко мне, сказал:

— Послушайте, я думаю, что мы недели через две раз-

делаемся с фашизмом, а потом, недели через три, и с «на-

цизмом». На этот раз дело верное!

— Что? — воскликнул я радостно. — Что вы хотите

сказать?

Дельбос, менее чем кто-либо, был склонен болтать по-

пусту или увлекаться. Если он говорил такие вещи, то,

значит, это были уже не пустяки.

Он снова наклонился ко мне:

— Пока еще это, конечно, секрет, но я вас в него по-

свящу. Эррио всего несколько минут тому назад расска-

зал мне, что сегодня утром правительство получило ультра-

конфиденциальное обращение Муссолини — и вот дога-

дайтесь-ка, что это за обращение! Пари держу, что ни за

что не отгадаете!

— Нет, просто ума не приложу.

— Так вот. Муссолини просит нас немедленно приме-

379

вить к нему нефтяное эмбарго, — и он прибавил, рассмеяв-

шись: — Ну, и, разумеется, чтобы мы помалкивали о том,

что он сам просит этого.

— И что же это значит?

— А то, что тогда он сможет сказать итальянскому

народу: теперь сопротивляться больше невозможно, меня

схватили за горло. И я ухожу.

— Так, значит, он уходит?

— Несомненно. Это вопрос всего нескольких дней.

А кроме того, у нас есть еще и другие указания. Это уж

относится к тому правительству, которое заменит его, и к

тем возможным беспорядкам, которых надо будет избе-

жать.

Мы оба решили, что когда Муссолини уберется прочь,

волна демократического освобожденья вскоре достигнет

и Германии. Правда, можно было опасаться, что вслед за

этим забурлит мутная пена, и предвидеть всякого рода от-

чаянные попытки. Но все это мы преодолеем, пройдем че-

рез все это даже с удовольствием. Январь или февраль

будущего года принесут миру, который едва будет верить

своим глазам, освобожденье от этого ужасного кошмара.

Мы расстались, воодушевленные нашей радостной тай-

ной, на Рю де Риволи, на углу около Лувра, казалось, ни-

когда еще не было так легко дышать этим воздухом, как

в тот декабрьский вечер.

ИГРА В ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

Это было, в сущности, потому, что со времени памят-

ных октябрьских дней в Женеве мы все время переходили

от надежды к беспокойству. Мы не замедлили обнару-

жить, что едва только механизм первых санкций был при-

веден в действие, как сразу же вслед за этим разверну-

лась интенсивная тайная деятельность, направленная, с од-

ной стороны, на то, чтобы успокоить Муссолини, а с дру-

гой — на то, чтобы умерить пыл английского правитель-

ства, от которого нам нельзя было отставать. В действи-

тельности первые санкции, принятые женевской ассамб-

леей и касавшиеся только некоторого определенного чис-

ла коммерческих операций, помимо эмбарго на военные

материалы в строгом смысле этого слова, были в представ-

лении Лиги всего лишь началом. Они должны были посте-

380