Семенец О.Е., Панасьев А.Н. История перевода. Средневековая Азия, Восточная Европа XV-XVIII вв
Подождите немного. Документ загружается.
281
сокращенный вариант романа). Это признание для пас исключительно
интересно. Из него следует, что переводчики осознавали преимущества
подлинника над переводом и предпочли бы переводить с оригинала. В то
же время делать особо поспешные выводы не следует: ведь речь может
идти все-таки об одном отдельно взятом переводчике или о явно плохом
французском переводе, но проблема стоит того, чтобы на нее обратить
внимание — ведь огромное количество переводов делалось с посредников!
Как относилась к этому теоретическая мысль? Как относились к этому
сами переводчики? Многие ли чувствовали недостаточность посредников?
Как относились к неизбежным и подчас очень серьезным искажениям? К
сожалению, осветить эти вопросы смогут, вероятно, лишь будущие
исследователи. Сейчас можно только сказать, что в целом переводчиков,
вероятно., не очень беспокоили искажения и уходы от подлинника тех
переводов-посредников, которыми они пользовались.
В «Трудах» Вольного Российского собрания в 1775 г, было
опубликовано «Письмо Англомана к одному из членов Вольного
Российского собрания». «Англоманом» был М. И. Плещеев, который в то
время служил советником русского посольства в Англии. К письму,
присланному из Англии, был приложен перевод знаменитейшего монолога
Гамлета, который специалистами определяется как «очень удачный по
близости к подлиннику и очень складно звучащий и доныне» [338, 52]. В
своем письме «англоман» Плещеев писал: «Надобно чувствовать
чрезвычайные дарования или быть чрезвычайно смелу, чтоб переводить
Шакеспира, особливо знаменитые те места его сочинений, в коих сила
воображения, мыслей и выражений нечто отменное и превосходное в себе
имеют; однако я, не имея тех качеств, какие для такого предприятия
нужны, а будучи единственно влюблен в некоторые места Шакеспировых
творений, дерзнул перевесть один из его стихов, кои столь известны, что
всякой, что читать умеет, их наизусть знает, а именно славный Гамлетов
монолог» [338, 51—52].
Плещеев осмеливается высказаться критически по поводу
Вольтерова перевода, недостатки которого и побудили его взяться за свой
перевод: «Я не остановился, вспомня, что г. Вольтер сей монолог перевел.
Не все россияне знают французский язык; к тому же, сравнив сей перевод
с оригиналом, я увидел, что г. Вольтер больше боролся с Шакеспиром,
нежели его переводил, и ежели бы кто-нибудь его перевод на английский
язык обратно перевел, то б никто не узнал, что это Шакеспирово
сочинение. Я еще нашел, что говорить на французском языке так, как
Шекспир говорил на аглинском, почти невозможно, а на русском
можно ему по крайней мере подражать, когда не силу и не красу его. то
282
дух его сохранить». Эти высказывания требуют небольшого комментария.
Во-первых, Плещеев предлагает для проверки точности перевода метод
«обратного» перевода, что, конечно же, предполагает пословный принцип
перевода. Во-вторых, Плещеев полагает, что выраженное на одном языке
может встречать большие трудности при перевыражении на другом, а
разница в языковом строе между английским и французским языком
делает это почти «невозможным». Опять-таки, при таком подходе к
языковой материи предполагается пословный перевод, ибо при более
вольном отношении к переводимому тексту общая идея перевыражается
без особых затруднений с любого языка на любой язык. В-третьих,
Плещеев полагает, что и при переводе на русский такого сложного автора,
как Шекспир, нельзя воссоздать ни «силу», ни «красу» текста, но
сохранить «дух» возможно, т. е. перевод возможен и желателен. Сейчас
это все кажется само собой разумеющимся, но в периоды становления
перевода то были открытия.
На путях подхода к творчеству Шекспира был и переводной трактат
об актерском мастерстве Гаррика «Гаррик, или Аглинский актер». Перевел
его писатель В. Левшин с французского. Автором трактата был Антонио
Сикотти, писатель и актер. Трактат представлял собой перевод-переделку
анонимного английского сочинения об актерской игре. В свою очередь, он
являлся такой же переводной переделкой французского сочинения Р. де
Сент-Альбина. Вот такой переводной ряд стоял перед русским переводом!
Однако Шекспир никак не хотел прививаться на русской почве. Уже
в начале 90-х годов драматург и актер П. А. Плавильщиков, который слыл
знатоком английского и латинского языков и якобы декламировал в
подлинниках Шекспира и Вергилия, но который записывал Шекспира
самыми разными способами — Шакспер, Чекспер,— что выдает его
полное незнание английской фонетики, писал о Шекспире: «Хотя его
красоты подобны молнии блистающей в темноте нощной, всяк видит,
сколь далеки они от блеску солнечного в средине ясного дня». Шекспир
«вмещал в своих трагедиях такие лица и действия, которые унизили бы и
самую простонародную комедию, и хотя он умел выкупать сии грубые
уподобления наиблагороднейшими трагическими красотами, однако ж
просвещенный вкус никогда не одобрял толико странных перемен в
явлениях» [338, 65]. Здесь, наверное, выражено наиболее четко идущее от
Вольтера и классицистов неприятие громадной мощи и раскрепощенного
283
духа Шекспирова театра, которые казались «грубыми» и «странными».
И все же в России XVIII в. появился еще один перевод трагедии
Шекспира. То был «Юлий Цезарь», а переводчиком выступил Николай
Карамзин. В 1785 г. в письме писателю и переводчику Петрову Карамзин
упоминал о своем почитании английского драматурга и желании
перевести всего Шекспира. Этому желанию осуществиться не удалось, и
мы имеем лишь один перевод Карамзина из Шекспира. В 1787 г. перевод
«Юлия Цезаря» увидел свет. Не исключено, что эта трагедия была
выбрана под влиянием Я. Ленца, страстного почитателя Шекспира. В
предисловии к переводу Карамзин выступает в защиту Шекспира: «Что
Шекспир не держался правил театральных, правда. Истинною причиною
сему, думаю, было пылкое его воображение, не могшее покориться
никаким предписаниям. Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего
измерять тою мерою, которою измеряют полет свой воробьи»; Карамзина
восхищает знание «тайнейших человека пружин», «сокровеннейших его
побуждений», сила его «живописания» [338, 73]. Карамзин отмечал,
объясняя свои переводческие принципы, что он стремился переводить
«верно», «не переменяя» мыслей оригинала. Карамзин переводил факти-
чески по пословному принципу, держась очень близко к оригинальному
тексту. Правда, он переводил прозой, а не стихами. Ошибок
обнаруживается немного, немного и искажений смысла. Карамзину, хотя и
не в полной степени, удалось передать стилистическое своеобразие
трагедии. И главное— Карамзин, как полагают, переводил с английского,
а не с французского перевода Летурнера — деление пьесы на акты и сцепы
соответствует оригиналу, а не французскому переводу; отсутствуют
многочисленные ремарки французского перевода. Уже это весьма
необычно для XVIII в. Нам не известны другие переводы значительных
авторов или значительных произведений, выполненных непосредственно
с английских оригиналов, хотя вполне вероятно, что таковые и были.
До конца века на русском языке увидело свет еще одно сочинение
Шекспира в относительно законченном виде — «Ромео и Юлия, драма в
пяти действиях». Перевод появился в 1790 г. в Москве в сборнике
«Собрание некоторых театральных сочинений», с успехом
представленных на Московском Публичном театре. Этот перевод, автором
которого был актер Василий Померанцев, давал общее представление о
великой трагедии, но приобщением к Шекспиру его назвать трудно.
Перевод сделан прозайческой переработки Л.С. Мерсье «Гробницы
284
Вероны». Мерсье, о котором мы уже упоминали, приспосабливал для
французской сцены и другие пьесы Шекспира — «Король Лир», «Отелло»,
«Тимоп Афинский». Однако Мерсье не переводил, а перерабатывал:
например, в финале драмы враждующие семьи примиряются, а Ромео и
Джульетта остаются в живых и счастливо воссоединяются! Это еще раз
возвращает нас к проблеме приобщения к тому или иному автору через
перевод-посредник, но не подстрочный или очень близко передающий
оригинал, а перевод своевольный: в данном случае, можем ли мы говорить
о Шекспире, пусть и искаженном, или же следует все-таки вести речь о
пьесе Мерсье, вводимой в русскую культуру? Решение этой проблемы, как
нам кажется, представляет весьма глубокий теоретический интерес.
Придется, очевидно, признать, что XVIII в. представлял русской
публике переводных авторов не во всей их полноте, а в неких схемах,
сообразованных с языковым и культурным состоянием момента. Отсюда
отличие перевода от оригинала: оригинал статичен, раз и навсегда задан,
он безвременен, а перевод текуч, он необходимо будет меняться на разных
временных этапах, уже поэтому перевод никогда, очевидно, не может быть
полностью адекватен оригиналу. Перевод XVIII в. выполнял свою миссию
огромной исторической значимости: он разворачивал русскую культуру в
направлении совершенно отличном от того, которому она следовала ранее,
и в этом поворотном усилии важны были не нюансы, а сами рычаги.
Переводу нужно было перенести новые идеи, новые сюжеты, новое
знание, новое мировидение и миропонимание, и эту миссию перевод XVIII
в. довольно успешно выполнил. Если перевод Померанцева-Мерсье
«Ромео и Джульетты» показывал трагический ужас сословных
предрассудков я всепобеждающую силу любви — то этого уже было
достаточно на том культурном уровне, на котором находилась Россия той
поры. Время культурной рафинированности еще не пришло.
Хотя в последнее десятилетие XVIII в. появлялись еще некоторые
отрывки из Шекспировых пьес, причем один—два из них переведены, по
всей видимости, с английского языка, полный перевод одного из
произведений Шекспира — трагедии «Макбет» — появляется лишь в
самом начале XIX в. Перевод был выполнен Андреем Ивановичем
Тургеневым, поэтом, переводчиком, литературным критиком, одним из
основателей, а затем и главой Дружеского литературного общества, и до
нас не дошел [338, 83—89]. Но XIX в. выходит за очерченные нами
хронологические рамки.
285
В этом разделе мы лишь поставили проблему: почему Шекспир
оказался, по существу, обойденным вниманием русской культуры XVIII в.,
и лишь частично попытались дать на нее ответ. Добавим, что история
перевода, как мы уже неоднократно отмечали, может помочь глубже
понять культурные процессы и поставить перед культурологами вопросы,
ответы на которые могут привести к лучшему пониманию того или иного
этапа развития культуры.
Начиная с 60-х годов в России появились переводы романа
«Робинзон Крузо» Д. Дефо (1762—1764 гг.), «Повести о Томасе Йонесе,
или Найденыше» (1770 — 1771 гг.), а позже Собрание, старающееся о
переводе иностранных книг, выпустило и другие романы Г. Фильдинга:
«Амелия», «Деяния господина Ионафана Вильда Великого», «Приключе-
ния Иосифа Андревса». В 80-е годы, когда все более стали ощущаться
септименталистские влияния, были переведены некоторые романы
Голдсмита, Стерна и Ричардсона. Однако из более чем ста названий
переводов, выполненных за 15 лет существования Собрания, лишь семь
названий имели отношение к английским авторам. И все они переводились
не с английского, а с французского или немецкого языков. Среди этих
английских авторов находим и Свифта: «Путешествий Гулливеровых
книга... переведена с французского на российский Государственной
коллегии иностранных дел переводчиком Ерофеем Каржавиным» (Спб,
1772—1773 гг.).
Знакомство со Свифтом некоторых деятелей русской культуры
состоялось раньше выхода перевода — известно, например, что
Ломоносов читал Свифтова «Гулливера» в немецком переводе. Более
широкой читающей публике имя великого сатирика, однако, мало что
говорило, хотя в некоторых журналах и появлялись «памфлеты» Свифта
или приписываемые ему.
Весьма курьезно, что переводу «Гулливера» предшествовал перевод
в 1770 г. подражательного романа «Путешествие в Каклогалинию»
некоего капитана С. Бранта, от имени которого ведется повествование и
который заявлен автором книги. (Роман вышел в Лондоне в 1727 г., в 1735
г. он был переведен на немецкий язык и был издан вместе с некоторыми
памфлетами Свифта. С этого немецкого перевода и делался русский
перевод — подражательство такого рода было достаточно характерным
явлением XVII — XVIII вв.). Тот факт, что Новиков переиздал этот
псевдо-свифтовский роман в 1788 г., говорит в пользу того, что он
пользовался некоторым успехом [59, 25]. В русских изданиях роман
приписывается Свифту: «Путешествие капитана Самуила Брунта, в
Каклогалинию, или в Землю петухов, а оттуда в Луну. Сочинение славного
аглинского писателя г. Д. Свифта. Перевод с немецкого языка».
286
Перевод «Гулливера» был выполнен Е. Н. Каржавиным (1719—1772
гг.) с французского. Анализ текста показывает, что переводчик
использовал два французских перевода: аббата П. Ф. Г. Дефонтена и
анонимный. Оба вышли в 1727 г., первый — в Париже, второй — в Гааге
[59, 27—29]. В своем предисловии Дефонтен обвинял Свифта «в грубости,
непристойности, отсутствии вкуса и недостатке остроумия, и объявлял
свой перевод превосходящим оригинал». Возникает вопрос: зачем .тогда
переводил? «Дефонтен безжалостно изымал все, что казалось ему
длиннотами, грубостями, противоречащими изящному вкусу, и т. д. В то
же время он иногда распространял текст собственными домыслами» [59,
27]. К тому же Дефонтен не очень хорошо владел английским языком,
отсюда смысловые ошибки, к которым добавились ошибки, вызванные
просто невнимательностью. Несмотря на все это, перевод пользовался до-
статочным успехом—ведь читатель не знал, насколько искажен
оригинальный текст. Русский переводчик восполнял пропуски, обращаясь
ко второму французскому переводу, который, как было заявлено в
предуведомлении, более полный, более точный и более верный, чем
парижский. Тем не менее, перевод Дефонтена много раз переиздавался и
полностью вытеснил гаагский. Стиль Дефонтена своим изяществом более
импонировал читающей публике. Восполняя пропуски, Каржавин, однако,
оставил все домыслы и приписки Дефонтена. При Павле I книга была
запрещена и переиздавалась лишь при Александре I с небольшими сти-
листическими правками. Новая цензура некоторые места изъяла из
романа, посчитав их непристойными. Так, был удален эпизод тушения
пожара Гулливером в Лиллипутии — ведь он погасил огонь в королевском
дворце, помочившись на него. (В советское время этот же эпизод изы-
мался из всех изданий, кроме академического). Перевод имел успех, чего
нельзя сказать о большинстве других изданий переводов Собрания.
Скажем несколько слов о переводчике. Ерофей Никитич Каржавин
был выходцем из семьи купцов-старообрядцев. Порвав со
старообрядчеством, он без разрешения властей уехал в Париж, где в
Сорбонне изучал философию и юриспруденцию. После возвращения в
Россию стал переводчиком Коллегии иностранных дел. Каржавин умер, не
дожив до выхода перевода «Гулливера» из печати.
Перевод других произведений носил случайный и, в основном,
287
журнальный характер. Следует упомянуть перевод публицистического
сочинения «Предложение о исправлении, распространении и
установлении Аглинского языка...», выполненный в 70-е годы М. И.
Плещеевым, который был некоторое время советником русского
посольства в Англии. Упоминаем мы про этот перевод прежде всего
потому, что он был сделан непосредственно с английского языка. В 1775 г.
Плещеев опубликовал в журнале Вольного Российского Собрания при
Московском университете стихотворный перевод монолога Гамлета «Быть
или не Быть». Перевод Свифтова «Предложения» был связан с деятель-
ностью Собрания, которое стремилось к исправлению и
совершенствованию русского языка. Разъясняя значение статьи Свифта,
Плещеев писал, что «ни один другой язык не имеет такой острой
необходимости в обновлении и исправлении «как Российской». Он
требует многих исправлений, и хотя он изобилен, однако он должен быть
распространен; много слов ему не достает; но всего больше нужно оной
установить» [59, 34].
О том, что Свифт был весьма популярен в читающих кругах,.
свидетельствуют довольно многочисленные упоминания о нем в
различных журналах. В разного рода моралистических и увеселительных
сборниках публикуются всяческие «анекдоты» — правдивые и не очень
правдивые истории — о Свифте.
В XVIII в. «Гулливер» Д. Свифта воспринимался как совершенно
«серьезное», «взрослое» чтение, и лишь в 30-е годы XIX в., когда острота
его сатиры была утрачена, «Гулливер» стал сдвигаться в сферу чисто
развлекательного чтения с тем, чтобы со временем стать великой
«детской» книжкой.
Лоренс Стерн (1713—1768 гг.) занимал значительное место в
литературе английского сентиментализма. «Никто из английских
писателей этого направления не был так широко известен и высоко ценим
на континенте Европы, как создатель «Тристама Шенди» и
«Сентиментального путешествия» [129, т. 5, 68]. Перевод Стерна на
русский язык, особенно его «Сентиментального путешествия» (роман вы-
шел в 1768 г.), хотя и осуществленный с французского перевода,
несомненно, обогащал и развивал литературу сентиментализма в России.
«Во всей литературе европейского Просвещения, за исключением
«Племянника Рамо» Дидро, не было произведения, которое могло бы
сравниться с «Сентиментальным путешествием» по передаче тончайших
взаимосвязей между благороднейшим прекраснодушием и мелочным
себялюбием» [129, т. 5, 72]. Переводчиком «Стернова путешествия по
288
Франции и Италии» был А. В. Колмаков, выпустивший свой перевод
в 1793 г. Отрадно, что эти произведения были известны в переводах в
России XVIII в. Это еще раз говорит о приобщенности России к общеевро-
пейскому культурному процессу того времени.
Как видим, английская литература была представлена в переводах
достаточно полно, однако то была в основном литература XVIII в. лишь с
редкими обращениями в век предыдущий. Насколько нам известно, XVI
в., не говоря уже о более раннем времени, если не считать Шекспира,
остался переводами совершенно не затронутым. Да это и понятно — он не
только начисто выпадал из эстетических вкусов России XVIII в., но и
литература того века была бы труднодоступна — посредничающих
переводов той эпохи было мало.
Из крупных философов в переводах были известны Локк, Гоббс,
частично Юм; упоминания о том, переводили ли Беркли, нам не
встретились. В переводах были представлены вес крупные имена в прозе
конца XVII и всего XVIII в.— Дефо, Свифт, Стерн, Голдсмит, Филдинг и
др. Как это ни удивительно, неплохо была представлена и поэзия —ведь
только единичные произведения английской литературы переводились с
английского языка, посредником был, как уже упоминалось, в основном,
французский и частично немецкий язык. Ю. Д. Левин приводит список
разысканных им переводов XVIII в. из английской поэзии [157, 195—297].
Изучение этого списка дает интересную информацию об истории
перевода.
Всего там представлено 267 позиций. Большинство переводов
относятся к последней четверти XVIII в.— началу следующего, XIX в.
Больше трети переводов было выполнено прозой, большинство переводов
— с французского или немецкого, лишь изредка встречается перевод с
английского. Многие переводчики анонимны. Переводы в основном
опубликованы в журналах. Больше всего позиций в списке у Т. Грея, Дж.
Мильтона, А. Попа. Особенно много переводов делалось из Юнга.
Большинство переводившихся поэтов—представители XVIII в. или конца
XVII — начала XVIII в. Поэтов «чисто» XVII в. всего двое; Джон Драйден
(1631 — 1700 гг.) и Джон Мильтон (1608—1674 гг.), в то время как в
списке насчитывается всего тридцать четыре английских поэта. Роберт
Бернс — поэт, который обычно у читающей публики ассоциируется с
английской поэзией конца XVIII в., представлен лишь одним переводом
1800 г. в журнале «Иппокрена», к тому же прозой и скорее всего с
французского языка.
289
Вот сколько любопытной информации для оценки состояния
переводческих дел в XVIII в. дает тщательно составленный список
переводов, составление которого, несомненно, потребовало очень
скрупулезной разыскательной работы исследователя.
Рассмотрим деятельность по переводу английской поэзии в России
XVIII в. несколько более подробно.
Первым известным нам переводом из английской поэзии и одним из
первых переводов из английской литературы вообще был «Погубленный
рай чрез Иоанна Милтона героической поэмой представленный: с
французского на российский язык переведенный тайным советником ее
императорского величества действительным камергером и ордена святого
Александра Невского кавалера бароном Александром Григорьевичем
Строгановым; в Москве лета 1745». Перевод этот, несмотря на такое,
казалось бы, заметное социальное положение переводчика, не был опуб-
ликован и сохранился только в списках. Теперь можно лишь гадать,
почему так произошло: либо Синод воспротивился его публикации,
находя в нем некоторое несоответствие православию, либо невозможно
было найти издателя, который бы рискнул опубликовать довольно
пространное произведение автора, совершенно неизвестного тогда в
России.
Переводчик А. Г. Строганов (1699—1754 гг.) принадлежал к
старинному и богатому роду торговцев, фабрикантов и
солепромышленников. Петром I он вместе с двумя братьями был возведен
в бароны, Елизавета пожаловала ему чин тайного советника и должность
камергера за то, что он способствовал притоку больших прибылей в казну
от соляных промыслов, но придворной службы он избегал. Историк рода
Строгановых писал, что «Александр Строганов находил время между
делами по любезной охоте своей в чтении российских, французских и
других языков книг и в переводе оных с французского языка на
российский... и теми своими любезными трудами отгонял скучливые и
задумчивые мысли, а паче во всем полагался в надежду и покров право-
судного бога» [187, 19].
Строганов переводил Мильтона с французского перевода Никола-
Франсуа Дюпре де Сен-Мора — этот перевод вышел во Франции в 1729 г.
и много раз переиздавался. Строганов делал прозаический перевод,
держась близко к французскому тексту. И в лексическом, и в
синтаксическом плане в переводе еще высока доля церковнославянского
элемента. Перевод был снабжен биографией Джона Мильтона («Житие
Иоанна Милтона вкратце»), позаимствованной тоже из французского
издания, и весьма обширными комментариями и примечаниями.
290
Что же побудило Строганова перевести поэму на русский язык? Он
сам объясняет это в своем «Предисловии к благосклонному читателю»: «И
когда оная (поэма Мильтона) на французском языке в мои руки попался,
тогда я, прочетши ее, рассудил перевести ее на свой российский язык,
подражая прежде мене бывшим из нашего же народа, которые таковыми
трудами тщались по себе память оставить. К тому же и повесть та, которая
в ней описана, казалася мне достойна трудов оных, понеже имеет
основание на священном писании. А наипаче и то подвигнуло меня к тому
намерению, что автор оной, когда он в сем деле трудился, был вовсе слеп,
однако же такую остроту разума от многого читания книг имел, что
всякого, кто его приходил посещати, просил дабы ему помогали писати,
что он им сказывал... и таким образом ее сочинил, которая для преславной
своей материи, также за высокий слог и вымысел автора и привод речей
древних стихотворцев, якобы подражая им... весьма похвалы достойная»
[187, 196—197], Итак, переводчик руководствовался желанием оставить о
себе память, он оценил достоинства поэмы и испытывал чувство уважения
к труду слепого барда, который несмотря на свою слепоту создал такое
произведение.
Начиная с 60-х годов имя Мильтона стало появляться в печати, а с
конца 60-х печатаются переводы различных отрывков из Мильтона.
В 70-х — 90-х годах продолжается работа над переводами
«Потерянного рая», но все они делались в прозе. До конца века было
опубликовано полностью или в отрывках семь разных переводов, при этом
некоторые из них издавались по несколько раз. То, что Мильтона, да и
многих других английских поэтов, переводили прозой, говорит о том, что
идея перевода стихов стихами еще прочно себя не утвердила и во второй
половине XVIII в. Весьма вероятно, что французские посредничающие
переводы были сделаны прозой и это обстоятельство обусловливало их
соответствующий перевод и на русский язык. В то же время три перевода
заявлены как сделанные с «английского оригинала», но и они
представляли Мильтона в прозе. Среди переводчиков Мильтона был и
священник Амвросий, архиепископ Екатеринославский, переводивший с
французского перевода де Сен-Мора, того самого, с которого переводил и
Строганов. В «Предуведомлении» архиепископ восхвалял «красоты
неподражаемые» поэмы Мильтона и на этот раз перевод уже был назван
«Потерянный рай», однако находил он и «погрешности»: поэт