Семенец О.Е., Панасьев А.Н. История перевода. Средневековая Азия, Восточная Европа XV-XVIII вв
Подождите немного. Документ загружается.
241
(расширение) переводного текста по отношению к оригиналу Капнист
также оправдывает особенностями латинского и русского языков —
«кратковыразительность латинского языка в отношении к русскому всем
довольно известна», а отсюда и необходимость делать перевод
«пространнее подлинника». При этом Капниста заботит и то, чтобы не
допустить излишней растянутости перевода. Допускает Капнист и
некоторые сокращения. И «расширения» и «сокращения» должны были
«сообщить переводу в стихах приятность, изящным Горация творениям
приличную». Пожалуй, самые существенные изменения Капнист вводил,
приноравливаясь «к нашим обычаям и обрядам». Всеми этими
«заменениями перенося Горация в наш век и круг, старался я заставить
его изъясняться так, как предполагал, что мог бы он изъясняться, будучи
современником и соотечественником нашим».
Заслуживает внимания и то, как были изданы переводы из Горация и
подражания ему. Ко всем переводам дан был оригинал, затем переводы в
прозе «почти слово в слово» «с примечаниями, большею частию у г-на
Дасье заимствованные» и переведенные с французского на русский.
Капнист неоднократно говорит о недостатках своего перевода и покорно
просит любителей словесности сличить его перевод с прекрасными
переводами г-на Батте на французский и г-на Мендельсона на немецкий
язык.
Такова была попытка «пересадить на отечественную пошву
тибурский лавр».». Сначала поэт прокламирует перевод «слово в слово», а
затем словами другого переводчика и своими добавлениями показывает,
насколько далек оказывается его перевод от пословного принципа. Но в
том то и дело, что переводчик наглядно демонстрирует, где он отступал от
оригинала, поясняет, почему он это делает, и все время извиняется за свои
отступления. Иначе говоря, переводчик в глубине души все же убежден,
что если бы ему удался перевод пословный, то он был бы тем идеалом, ко-
торый, увы, недостижим.
Мы упомянули не обо всех переводах античных авторов, сделанных
в XVIII в., но основные принципы переводов, надеемся, нами были
намечены.
О переводах Библии
Секулярный сдвиг в тематике переводных сочинений, наметившийся
еще в XVII в., привел к тому, что сакральная литература не переводилась.
Серьезное секуляризирующее воздействие здесь оказала, конечно, и
церковная реформа Петра I.
242
Единственная попытка наново перевести Библию, которую можно
отнести к XVIII в., была предпринята на рубеже XVII и XVIII в. Эрнестом
Глюком, немцем, о котором мы уже упоминали. Глюк был немецким
протестантским пастором. В свое время переселившись из Саксонии в
Лифляндию — тогда соседняя с Россией Лифляндия находилась под
властью шведов,— он выучил русский язык, да еще так досконально, что
перевел Библию на русский язык! Переводил он с церковно-славянского,
однако можно предположить, что в своей работе использовал и Лютеров
перевод. В записке к шведскому генерал-губернатору от 10 мая 1699 г. он
писал: «Известно, какая Библия в Московском царстве, а именно
славянская, от которой общеупотребительный русский язык до того
отличается, что русский простолюдин ни одного речения не в состоянии
порядочно понять. Я принял это близко к сердцу и при помощи Божьей
нашел случай изучить этот язык... с упованием на милость Божью
изготовил уже на русском языке школьные книги и содержу в доме у себя,
хотя с немалым иждивением, русского пожилого священника, который
служит мне помощником в переводе славянской Библии на русский язык...
к чему поощряют меня письмами из Германии и из Московии, особливо
Головин, царский посланник» [257, 129].
Из этой записки явствует, что Глюк был побуждаем
протестантскими миссионерскими соображениями и выучил русский язык
именно для того, чтобы перевести Библию на удобопонятный язык.
(Вспомним, что протестантство отрицало посредничество церкви и
предлагало каждому верующему обращаться непосредственно к тексту
Писания, для чего требовалось иметь этот текст в общедоступном виде, т.
е. в переводах на новые языки; к концу XVII — началу XVIII вв.
славянская Библия для русскоязычного населения была почти так же
непонятна, как и Вульгата для разноязыких народов Европы).
Действовал ли Головин, «царский посланник», по собственной
инициативе, или имел какие-то санкции свыше, сказать трудно.
К сожалению, возможности оценить достоинства или недостатки
Глюкова перевода нет, так как во время русско-шведской войны (при
осаде Мариенбурга в 1703 г.) рукопись перевода погибла. Глюк был
вывезен в Москву и там по поручению Петра I, который, возможно, знал о
погибшем переводе, Глюк снова занялся переводом, на этот раз только
Нового Завета. Однако в 1705 г. Глюк умер и перевод остался
243
незавершенным. Больше в XVIII в. попытки перевода Библии на
общедоступный русский язык не предпринимались, что представляется
несколько странным.
В 1751 г. было, однако, выпущено новое издание славянской
Библии,— не новый перевод, а исправленный старый. Указ о новом
издании Библии был дан Петром еще в 1712 г.: «В Московской
типографии печатным тиснением издать Библию на славянском языке, но
прежде тиснения прочесть ту славянскую Библию и согласить во всем с
греческую 70 преводников Библиею» [257, 116].
Несмотря на то, что «справщики» тут же принялись за работу, она
шла медленно и даже несмотря на монаршее неудовольствие по этому
поводу, дело едва продвигалось вперед. Синод пояснял, что исправлений
очень много, оттого и задержка. В 1741 г. в докладной записке Синода им-
ператрице Елизавете говорилось: «Понеже новоисправленных речей без
числа много, из который каждая выносится вниз при алфавите...», то будет
огромная путаница и множество типографских «погрешностей и
помешательства» и «вместо пользы последует тщета, ибо не помыслит
никто, что типографские погрешення, но всяк скажет, что так-то, знать, и в
греческом переводе» (т. е. читатель будет считать, что все огрехи и
неясности происходят не от типографских ошибок, а заложены в самой
Септуагинте.— Авт). И даже если осмотрительные и прилежные
справщики «никаким помянутым погрешностям и пометкам войти не
допустили, то однакож читатели так напечатанной Библии никогда не
удовольствуются, ибо почти все стихи новоисправленными речениями
наполнены... И какова будет новоисправленная Библия, толикими
погрешностями наполненная?... Раскольникам новая к оглаголанию и
клевету на святую церковь материя произойдет» [257, 120]. Из этого ясно,
что работа по сверке и исправлению велась весьма тщательно.
Дополнительной проблемой были расхождения и разночтения, находимые
в разных списках греческого текста Библии. В 1744 г. императрица новым
специальным указом потребовала завершения работы к «празднику Пас-
хи». Прошло еще семь лет, прежде чем новоисправленная Библия была
напечатана. По сравнению с Московской Библией 1663 г. исправлений
было действительно много, однако нужного единства Библия 1751 г. все
же не приобрела. Часть текстов была переведена заново с греческого,
часть просто исправлена и по Септуагинте, и по Вульгате, Псалтырь ранее
переведенная с древнееврейского со сверкой по Вульгате, осталась без
изменений. В тексте осталось множество темных мест — одно из таких
мест удостоилось у библиеведов даже названия «классическое по
244
неясности»: «крило веселящихся нееласа, аще зачнет асида и несса» (Иов,
39, 13), что в переводе XIX в., выглядит как: «Ты ли дал красивые перья
павлину и пух страусу?» Все эти темные места проистекали не только от
русских переводчиков и справщиков, но часть из них была заложена в
самом тексте Септуагинты.
После сказанного кажется еще более странным, что в XVIII в. не был
предпринят совершенно новый перевод Библии на русский язык. Тому
может быть несколько объяснений. Перевод на русский открывал бы
доступ к Библии значительно более широкому кругу читателей, а Церковь
—и не только в России — весьма этому сопротивлялась во избежания
ересей, вольнодумства и потери монополии на интерпретацию
Священного Писания. Не было достаточного числа нужных специалистов,
способных справиться с таким сложным текстом в переводе на русский
язык, который, к тому же еще далеко не окреп как литературный
(вспомним поиски нужных лексических средств переводчиками XVIII в.).
Состояние общества еще не требовало такого перевода. Могут быть и
другие объяснения, для нас же остается важным сам факт отсутствия
санкционированных печатных переводов Библии на русский язык в XVIII
в.
Переводы с польского языка
Первым переводом с польского принято считать перевод оставшейся
неизвестной нам польской летописи, осуществленный в 1568 г. Затем до
начала XVIII в. было переведено не менее 75 книг польских авторов [27,
10—11], а также большое количество западноевропейских книг, пе-
реведенных на польский, а потом уже на русский или цер-
ковнославянский, или же на «словенский», несший признаки и того и
другого. Переводы с польского делались в основном в областях «низовой»
средневековой литературы, истории, медицины, географии. Важнейшим
источником польских влияний была Киево-Могилянская Академия,
многие выходцы из которой попадали в Москву. Среди них мы уже
упоминали Симеона Полоцкого и Епифания Славинецкого (первый
известен как переводчик «Псалтыри» на славяно-русский язык, а второй
— как составитель Славяно-греко-латинско-польского словаря).
Напомним, что именно с польского были переведены такие популярные
книги, как «Римские деяния», «Великое зерцало», «Повесть об Атыле»,
«Мелюзин», «История о Петре Златых-ключей», «Повесть о кесаре
245
Оттоне» (все они, а также ряд других являлись, в свою очередь,
переводами на польский с других языков). Необходимо подчеркнуть, что
почти все эти переводы отстояли от времени создания оригиналов на сто,
двести, а то и более лет, т. е. были произведениями сугубо средневековой
литературы.
В первой четверти XVIII в. количество переводов в России
необычайно возрастает. Существенным образом меняется и ориентация
переводной литературы. Если в XVII в., особенно в его второй половине,
большинство переводов делалось с польского, то теперь стали переводить,
прежде всего, с французского, немецкого, голландского и латинского
языков. На этом этапе изменилась и ценностная ориентация— «перевод
решал главным образом утилитарные задачи» [100, 4]. Перевод
художественной литературы, а точнее учительной, дидактической,
«душеполезной», религиозной и собственно художественной пока еще
двигался в русле XVII в., но изменения и здесь обозначились достаточно
быстро. «В каком отношении переводная деятельность Московской Руси
XVII в. находится к переводной деятельности начала XVIII в., т.е.
собственно петровской эпохи?.. Существенная разница между петровской
и допетровской эпохой заметна лишь в одном — до Петра переводы с
польского — многочисленны — при Петре их уже почти нет:
увеличившееся знакомство с латинским и вообще с западноевропейскими
языками позволило... усилить перевод прямо с оригиналов, минуя
польское посредство» [285, 50—51]. Поэтому переводы с польского языка
представлялись неким переходным этапом. Как утверждает в своем иссле-
довании П. Н. Берков [27], сколько-нибудь значительные переводы в
России XVIII в. с польского обнаруживаются лишь во второй половине
столетия, а современных польских авторов стали переводить лишь в
последней четверти века.
Известным переводчиком XVIII в. с польского языка был уроженец
Украины К.-А. Кондратович, академический переводчик, пятнадцать лет
проведший в Киево-Могилянской Академии, выучивший латынь и
польский. Он подготовил Для историка В. Н. Татищева перевод тридцати
книг «О происхождении и деянии поляков» М. Кромера (перевод не
сохранился). В 1739 г. для Г. А. Демидова он сделал перевод «Кратких и
дознанных способов лечения болезней». К. А. Кондратовичу принадлежит
также «Польский общий словарь и библейский» (1775 г.)
К концу века переводам с польского стали предпосылаться
предисловия, что вообще было весьма распространенной практикой.
246
Переводчики объясняли обращение к польской литературе желанием
познакомить русскую читающую публику с «польским вкусом», но опять-
таки очень показательно, что самой популярной оказалась книга о
Совизжале, получившая в переводе название «Похождение нового
увеселительного шута и великого в делах любовного плута Совест-Драла
Большого Носа». Перевод (без имени переводчика) вышел в Санкт-
Петербурге в самом начале 80-х годов и в течение следующих двадцати
лет переиздавался пять раз. Перевод был адаптирующим — польские
пословицы, например, заменялись русскими. Переводились в конце века и
некоторые развлекательные комедии, которые по переводческому обычаю
тех времен пересаживались на русскую почву. Характерно
предуведомление к одному из таких переводов: переводчик комедии «Мот
или расточитель» (ни переводчик, ни автор не указаны) по сообщению
издателя выступает как новичок и «в сем (переводческом) ремесле не
упражнялся». Чаще всего переводчики с польского были дилетанты.
Таким образом, польская литература, снабжавшая русскую в XVII в.,
в XVIII в. уже оказалась маргинальным явлением. В ее посреднической
роли русская культура уже не нуждалась. Неизмеримо расширилось
знание других языков. И самое главное — кардинально изменилась
ориентация — произошел поворот от Средневековья к Новому Времени и
русская культура искала других источников обогащения. Однако
живучесть старых воззрений проявлялась и в рукописном бытовании
переводов, сделанных еще в XVII в., и в анонимном обращении к образцам
польской литературы, повернутым еще в прошлое. Некоторый интерес к
польской литературе — опять-таки в самом широком понимании—
усиливался вхождением Польши в состав России. Очень показательно, что
новое обращение к польской литературе произошло именно в последней
трети века, когда происходили разделы Польши.
Переводы из французской литературы
В России XVIII в. доминантным оказалось влияние французской
культуры и открыл эпоху этого влияния перевод— вспомним «Езду в
остров любви» Тредиаковского. Причины того, почему Россия XVIII в.
выбрала себе культурным ментором Францию, до конца не ясны. Ведь,
например, с Германией у России были значительно более прочные связи,
прежде всего династические. Идеи Просвещения в их
247
философском оформлении пришли из Англии. Но следует признать, что
все же именно Франция выступала в XVIII в. как бесспорный духовный
лидер. К тому же Россия по ряду причин очень активно переживала свой
классицистский период, и снова именно Франция дала «классические»
образцы классицизма и в драме, и в поэзии, и в прозе. Следует вспомнить,
что ранее Франция дала миру «классические» образцы готики, хотя готика
была распространена по всей Западной Европе. Франция была страной
«классического» феодализма и «классической» схоластики. В эпоху
Возрождения Франция именно поэтому уступила культурное первенство
Италии, но уже в XVIII в. она возвращает себе культурное лидерство.
В Россию значительная часть духовных достижений других стран
Западной Европы пришла через французское посредничество. Бесспорно,
что главным языком, с которого переводили и через который происходило
общение с европейской культурой в России XVIII в., был язык француз-
ский. В начале века еще не ощущалось такого подавляющего
доминирования французского языка, но в 30-е годы он вышел в
абсолютные лидеры. Через французские переводы читающая публика
приобщалась не только к французской, но и к другим культурам.
С французского языка переводилась беллетристика, философская
литература, к концу века на русский язык была переведена чуть ли не вся
французская классицистская драма, некоторые комедии Мольера и многое
др.
При таком обилии переводов невозможно в небольшом разделе
осветить все их многообразие. Поэтому речь пойдет о переводе на русский
язык произведений лишь отдельных французских авторов.
В XVIII в. отношение к современной западноевропейской
философии было вполне либеральным и русский просвещенный
абсолютизм допускал переводы французских вольнодумцев, среди
которых особое место в русской литературе принадлежит Вольтеру.
Переводам его произведений в России XVIII в. мы посвятим значительное
место прежде всего потому, что вряд ли еще какой-либо мыслитель и ли-
тератор оказывал такое мощное влияние на русскую культуру тех времен.
Очевидно, первым русским литератором, который обратился к
творчеству Вольтера, был Антиох Кантемир. Отношение Кантемира к
Вольтеру в целом было весьма критическим, однако Кантемир не мог не
оценить литературные Достоинства творчества Вольтера. Кантемир
перевел стихотворение «Два рода любви», но при его жизни оно не
248
было опубликовано и оставалось неизвестным до 1870 г., так как
предназначалось собственно для одного человека. Стихотворение
переведено весьма точно, добавлены лишь две строки разъясняющего
характера. Несмотря на малую известность этого перевода, «его историко-
литературное значение несомненно: то была первая и в целом удачная по-
пытка «преложить» на русский язык одно из сочинений еще мало,
известного тогда в России «господина де Вольтера» [343, 114].
М. Ломоносов также перевел одно стихотворение Вольтера 1756 г.—
«Королю прусскому». Ломоносов весьма отрицательно относился к
Вольтеру и его творчеству. «Муза нового исчадия», «безбожник», «его
полоумное остроумие», «бессовестная честность», «ругательная хвала»,
«пасквиль»—такова была реакция Ломоносова на творчество Вольтера.
Стихотворение «Королю прусскому» было направлено против
«кровожадности» Фридриха, бывшего покровителя Вольтера, и
Ломоносов, очевидно, в силу патриотических чувств, удостоил его своим
переводом. Мы уже говорили о весьма свободном отношении Ломоносова
к переводам, и в данном случае, хотя в целом стихотворение переведено
достаточно близко к оригиналу, некоторые строки все же переданы весьма
вольно, а две вообще опущены.
В 50-е годы русские читатели смогли познакомиться с рядом
произведений Вольтера, которые публиковались на французском языке в
журналах. Следует отметить, что как журнальные, так и книжные
публикации на иностранных языках, в основном на французском и
немецком, вовсе не были редкостью в XVIII в. Во второй половине 50-х
годов были опубликованы переводы философских повестей Вольтера
«Микромегас» и «Мемнон». Переводчики остались анонимными. Перевод
«Мемнона» был подписан А. В.— очевидно, за этими инициалами
скрывался Александр Романович Воронцов, позже — государственный
деятель и покровитель Радищева.
В переводе «Микромегаса» основной трудностью для переводчика
явилась французская естественнонаучная терминология. Далеко не все
термины оказались переводчику понятными и часто ему не был известен
уже существовавший русский эквивалент. Переводческие поиски в
передаче научной терминологии говорят о том, что к тому времени со-
ответствующая русская научная терминология еще полностью не
сложилась.
Имеются в переводе и некоторые исправления текста Вольтера.
Смягчены, например, резкие выпады Вольтера против инквизиции и
249
обскурантизма. Попадаются также и ошибки и недопонимание или
непонимание оригинала.
Перевод «Мемнона» был более гладок и более точен. Вместе с тем и
в этом переводе «обнаруживается... весьма характерное для русской
переводческой практики XVIII в. стремление очистить текст от
двусмысленностей, фривольных описаний и сомнительных намеков,
стремление, в какой-то мере обусловленное, конечно, и вмешательством
цензуры» [343, 126]. Из перевода были изъяты все те места, которые
считались «безнравственными» — был, например, устранен даже намек на
«дурные» болезни.
В анонимном переводе «Задига» (1759 г.) тенденция «подчищения»
Вольтера продолжалась: устранялись «длинноты», а на самом деле
подправлялись или устранялись неугодные в нравственном или
политическом смысле высказывания. Присутствовали и прямые ошибки.
Тем самым в переводах Вольтер приходил к русской читающей публике в
весьма искаженном виде.
В 1759 г. А. П. Сумароков поместил в журнале «Трудолюбивая
пчела» новый перевод «Микромегаса» — «Пришествие на нашу землю и
пребывание на ней Микромегаса. Из сочинений г. Вольтера». В
предуведомлении к переводу он подчеркивал независимость своего
«переложения» от перевода, появившегося ранее в «Ежемесячных
сочинениях», а также сообщал, что «сей перевод учинен того перевода
прежде» и даже намекал, что предшественник использовал его перевод
[343, 127]. Перевод Сумарокова вышел неточным и неуклюжим. С одной
стороны, местами он был нелепо буквален, с другой — пестрел
вольностями и ненужными пересказами — «полярный круг», например,
превратился в «круг конца земляной оси». Сумароков самовольно устра-
нил три первые главы и вообще убрал деление на главы, В 1781 г. он
опубликовал отрывок из трагедии «Заира» и этот перевод был значительно
более удачным, возможно потому, что сам Сумароков писал
драматические произведения и переводил драмы Корнеля и Расина, а
философская проза была ему чуждой.
Сумароков выступал и своего рода критиком переводов, Хотя его
критические замечания были направлены не столько на собственно
переводы, сколько на переводные произведения. Так, особые нападки
вызвал у него перевод пьесы Бомарше «Евгения», выполненный в 1767 г.
Николаем Пушниковым. Пьеса была поставлена в 1770 г. и имела большой
успех. Переводчик писал: «Удовольствие публики изъявлялось
неумолкным почти рукоплесканием при каждом представлении. Пример
сей показывает ясно, что вкус к зрелищам, вкус столь похвальный и
250
полезный час от часу у нас умножается» [343, 135]. Сумароков же,
который и раньше выступал против «развлекательных» комедий,
обрушился и на зрителей за неразвитость вкуса, и на «скаредный» перевод
Пушникова, перевод «какого-то подьячего, который до небес сие
рукоплескание возносит и утверждая вкус их (публики)... Подьячий стал
судиею Парнаса и утвердителем вкуса московской публики!» [343, 135].
При этом свои критические замечания Сумароков поддерживал
авторитетом Вольтера,
Начиная с конца 50-х и по 80-е годы, на русский язык были
переведены многие произведения Вольтера, включая и драматургические.
С творчеством Вольтера-комедиографа русскую публику впервые
познакомил П. С. Свистунов (1732—1808 гг.). Он слыл большим
любителем театра и ему принадлежат переводы из Мольера
(«Амфитрион», «Мещанин во дворянстве»), которые оценивались весьма
высоко. Он же перевел комедию Вольтера «Нескромный», которая, давая
остроумную зарисовку светских нравов, по мнению переводчика, должна
была звучать вполне злободневно и на русской сцене. Переводчик не
пытался «склонить» пьесу на русские нравы, однако при этом постарался
максимально ее «нейтрализировать», устраняя французский колорит —
Париж назван просто «городом», некоторые французские
географические названия устранены совсем, названия должностей
обобщены. В оригинале пьеса написана в стихах, переведена же она
прозой, причем очень близко к тексту, за исключением оговоренных
моментов. Ошибки встречаются, но в незначительном количестве. Затем
последовали переводы пьес «Блудный сын», «Нанина», «Шотландка», но
выполненные уже другими переводчиками — среди них А. Протасов, И.
Ф. Богданович. Богдановичу же принадлежит еще несколько переводов из
Вольтера, в частности «Поэма о гибели Лиссабона». Перевод этой поэмы
может рассматриваться как большой успех молодого переводчика. Он
текстуально близок к оригиналу и хорошо воссоздает общий пафос поэмы,
хотя Богданович в ряде случаев и смягчал фразеологию Вольтера, а также
снял предисловие и почти все примечания.
В середине 60-х годов интерес русской публики переместился от
драматургии Вольтера к драматургии Дидро, которого и начинают активно
переводить. Но и к Вольтеру все еще продолжали обращаться, теперь,
правда, реже. Два раза было переведено его «драматическое сочинение»
«Сократ». Первый переводчик этого просветительского и нраво-
учительного сочинения остался известным лишь по инициалам Н. К.,