Семенец О.Е., Панасьев А.Н. История перевода. Средневековая Азия, Восточная Европа XV-XVIII вв
Подождите немного. Документ загружается.
231
Дописок, приукрашиваний, «облагораживания» Гомера в переводе
практически нет, в передаче Гомеровских «подлостей» Костров довольно
смел: так, например, у Гомера Елена обзывает себя «вредной, ужасной
сукой» — последнее слово Костров заменил на «псицу», но не выбросил
совсем, как предписывалось бы класснцнстским каноном. Костров
оставляет «сковороду» — пошлый предмет с точки зрения классицизма, не
имеющий права на существование в героической поэме, однако несколько
облагораживает ее, превращая в «сковраду».
В фонетическом отношении стихи Кострова варьируют от
совершенно неудобопроизносимых до изысканно эвфоничных.
Перевод Кострова «был принят со всеобщим рукоплесканием». Один
из рецензентов писал: «Омир, стихотворцев отец, заключает в творениях
своих, по засвидетельствованию и принадлежности всех ученых,
важнейшие понятия и красоты. Преложение на другие языки его
почитаемо было и будет весьма трудно. Тем похвальнее рвение
предпринявшего красоты сего древнего пиита перенесть в язык россий-
ский. Первые песни изъявляют везде изящества, перу переводчика
свойственные; шестая же песнь... (в некоторых местах) требует поправок.
Весьма желательно, чтобы г. Костров, окончив начатый им с честию труд,
пересмотрел их паки: ибо от него, даром стихотворения преимущественно
обладающего, публика ожидает и изящного перевода. Трудности
встречаются, но преодоление их приносит похвалы» [104, 103]. Сравнений
перевода с оригиналом не предпринималось, так как рецензия оценивала
достоинства перевода прежде всего как литературного произведения,
безотносительно к точности передачи текста. Восхищались переводом
Кострова даже в 20-е годы XIX в.— и это уже тогда, когда вышел перевод
«Илиады» Гнедича.
Е. Костров предстает весьма противоречивой фигурой. По
воспоминаниям И. И. Дмитриева, он «был небольшого роста, головка
маленькая, несколько курнос, волосы приглажены, тогда как все носили
букли и пудрились... Добродушен и прост чрезвычайно, безобидчив, но
злопамятен, податлив на все и безответен, в нем ... было что-то ребячес-
кое». В 80-е и 90-е годы рассказывали множество «анекдотов» о Кострове,
и немалая часть их была посвящена его пристрастию к спиртному. В то же
время Е. Костров был единственным переводчиком в XVIII в., который
удостоился, чтобы о нем при жизни была написана пьеса
232
(Н. Кукольником). Умер Костров в 1796 г. в возрасте 41 год, практически в
нищете. А. С. Пушкин писал: «Костров на чердаке безвестно умирает» —
больного Кострова приютил у себя дома один из его приятелей.
Вряд ли удастся найти более колоритную личность среди
переводчиков XVIII в., чем Е. Костров. Он проделал очень нелегкий путь
из глубинки, от безвестного семинариста до переводчика Гомера.
Не очень повезло в русской культуре Вергилию. Как известно, в
Западной Европе влияние Вергилия было огромным. Некоторые
реминисценции из Вергилия встречаются у Тредиаковского, Ломоносова и
некоторых других поэтов, но, насколько нам известно, первый полный
перевод «Энеиды» (точнее — первой книги) появился в 1770 г. Он был
выполнен В. Петровым александрийским стихом. «Перевод Н. Гнедича
сделал поэму Гомера фактом русской литературы. Этого не случилось с
«Энеидой». Поэма вошла в русскую поэзию... скорее материалом для
литературных намеков и отсылок» (54а, 382). Бурлескная традиция, кото-
рая присутствовала и в Западной Европе, породила «Вергилисву Энеиду
наизнанку» Осипова (1791 г.) и «Перелицованную Энеиду»
Котляревского. «Эта последняя пользовалась в России и на Украине чуть
ли не большим успехом, чем сам оригинал» [104]. Об этом говорит хотя
бы тот факт, что его поэму до сих пор читают и экранизируют, а перевод
Петрова мало кто помнит. В 1775 г. появились первые три книги
«Энеиды» в переводе В. Санковского.
«Буколики» Вергилия переводились вообще мало: в 1770 г. вышел
перевод 1-й эклоги В. Рубана, а в 1774 г.— перевод «Георгик». К
сожалению, нельзя сказать, выполнялись ли эти переводы с латыни, или с
перевода-посредника. Начиная с 70-х годов XVIII в. растет интерес к
древнегреческому поэту Анакреонту (559—478 гг. д. н. э.), который
становится, пожалуй, самым известным в России античным поэтом.
Анакреонта не только переводят, но и пишут многочисленные
подражания. Анакреонтова слава проникла и в XIX в. Пушкин в
стихотворении «Мое Завещание Друзьям» писал: «Подайте грозд
Анакреона, он был учителем моим».
Анакреонта переводил с греческого еще Кантемир, но переведенные
им 55 од, посланные в Петербург, опубликованы не были и не стали
живым явлением литературного процесса XVIII в. [66, т. 13, 49]. В
«Риторике» Ломоносова есть одно стихотворение Анакреонта, которое
может считаться первым опубликованным переводом из этого греческого
поэта. Сумароков писал подражания, которые стали называться
233
анакреонтической одой». Такие оды писали потом многие поэты-
классицисты и сентименталисты, но все это имело весьма отдаленное
отношение к историческому Анакреонту. Под воздействием идей
Винкельмана, Дидро, Лессинга стало нарождаться новое понимание
античности и вместе с ним—желание получить «истинного» Анакреонта.
«Связано это было с общеевропейским обостренным интересом к
античности. Важным моментом этого нового обращения к искусству и
литературе Греции и Рима был спор о характере использования
художественного опыта древности» [66, т. 13, 50].
Первого «истинного» Анакреонта дал русскому читателю Николай
Львов. Книга его переводов Анакреонта вышла в 1794 г. Н. А. Львов
(1752—1803 гг.) был прежде всего поэт, а уж потом переводчик. В
Петербурге в 70-е годы он жил в стесненных обстоятельствах, служил
затем в Преображенском полку, в качестве курьера ездил за границу;
находился до 1782 г. на службе в Коллегии иностранных дел — из
документов явствует, что он знал немецкий, французский и итальянский
языки. В 70-е годы совместно с другими литераторами он издает
рукописный журнал и начинает свою литературную деятельность, в том
числе и переводческую, хотя его переводы той поры до нас и не дошли.
Переводы, которые выполнял Львов, в дальнейшем носят фрагментарный
характер — здесь переводы из Вольтера, отрывки из Расина, Руссо, одна
ода Сапфо. Среди этих неизданных, оставшихся в рукописи переводов,
интересны стихотворения, заявленные Львовым как «переводы из
Петрарки». Оригиналов для этих переводов выявить не удалось, но, по
всей видимости, Львов пользовался какими-то французскими
переложениями XVII или XVIII в. В его переводах сочеталась подчас
изрядная вольность и весьма жесткий буквализм. «Переводческая
практика 1770-х гг. отмечена стремлением к буквализму (что
подтверждают и наши наблюдения.—Авт.); лишь через 20 лет писатель (т.
е. Львов) выступил с самостоятельной теорией .передачи иноязычных
текстов, которая во многом предварила искания русских литераторов
начала XIX в.» [66, т. 16, 267].
Именно в переводах Анакреонта и формировался новый для Львова
подход к переводу. (Совмещение вольности и буквализма — явление
достаточно часто встречающееся в истории перевода, но оно обычно не
свидетельствует ни о развитости вкуса, ни о развитости переводческой
техники). Как обычно, Львов предпослал переводу «предисловие» и
снабдил перевод обширным комментарием. В апологетической части
предисловия он писал, что слава Анакреонта не в том, что он создавал
234
«любовные и пьянственные песни», как полагал вслед за европейскими
авторитетами Сумароков. Анакреонт, по мнению Львова, поэт-философ,
учитель жизни, в его стихах рассеяна «приятная философия, каждого
человека состояния услаждающая».
Анакреонт не только участвовал в забавах двора правителя, но и
смел советовать ему в делах государственных [66, т. 13, 57]. Львов
определяет Анакреонта как глубоко оригинального поэта. Нарисованные
им в стихотворениях картины есть «самое живое и нежное впечатление
природы, кроме которой не имел он другого примера и кроме сердца
своего, другого наставника. (Как непохоже это уже на классицистские
взгляды). Львов подчеркивал... близость стихотворения (Анакреонта) к
народным песням... фольклорные искания Львова и других поэтов конца
века сближались с работой по освоению эстетического опыта античности»
[66, т. 13, 52]. Вот в каких тонких движениях культуры может участвовать
перевод!
В своих переводах Львов стремился как можно более точно — по его
понятиям — следовать оригиналу, сохраняя античные реалии. Такая
позиция обусловливалась тем, что «у Львова появляется уже
представление о культуре каждого народа в определенную эпоху как о
чем-то целостном, как о некоей системе» [139, т. 1, 744], Особое внимание
Львов уделял звуковой стороне стиха — по его мнению, проблемы
эвфонии должны всегда стоять перед переводчиками поэзии, но часто они
просто игнорируют их. Перевод же высокой древнегреческой поэзии
требовал особого внимания к звуковой аранжировке стиха и Львов, как
уже сказано, такое внимание этой проблеме уделял.
«Выход сборника Львова «Стихотворения Анакреонта
Тийского»...— важнейшая веха в развитии русской поэзии... Он
способствовал расцвету могучего таланта Державина» [139, т. 1, 648].
Таких событий, и более крупных — переводы, например, священных
книг или произведений, зачинавших национальные литературы,—и более
мелких, в истории перевода и, соответственно, в истории культуры мы
отмечали уже немало. И каждое такое событие еще и еще раз подтвержда-
ет ту поистине огромную роль, которую играл перевод в развитии общей
культуры, духовности, литературы, языка всякого народа, который
широко к переводу обращался.
В нынешней, конца XX в., табели о рангах римский поэт I в. до н. э.
Катулл почитается одним из крупнейших поэтов греко-римской
античности и классиком мировой поэзии. В России же XVIII в. его знали
мало. Державин считал его «второстепенным» поэтом, во времена
235
Пушкина его относили уже к «посредственным» поэтам. Полное
осознание его поэтических достоинств пришло много позже. На примере
Катулла мы хотели бы показать, как взгляды, распространенные в
обществе в тот или иной временной промежуток, могут влиять па
восприятие творчества того или иного автора и как это восприятие
отражается на переводе. Переводы, скажем, Гомера, в первой половине
XVIII в. были в России по существу немыслимы ни по степени под-
готовленности языка, ни по бытующим литературным воззрениям. Но
рано или поздно обращение к Гомеру было неизбежным. Катулл же был
лирик, вживание лирики в русскую литературу происходило с трудом. Но
вот к Анакреонту, тоже лирику, как уже показано в переводах, обращались
достаточно широко. В Катуллс же смущала «непристойность», большая
откровенность чувства, озадачивала подчас и «незначительность»
тематики (обращение к воробью Лесбии, например).
Достоверно известно, что избранные отрывки из Катулла, Тибулла и
Проперция читали в Кнево-Могилянской Академии. Катулла читал и
Феофан Прокопович, а также цитировал его в своих «Поэтике» и
«Риторике». Эти цитаты, однако, приводились по латыни, и выбор их
совершенно «благопристоен».
По некоторым косвенным сведениям, можно полагать, что
определенное представление о Катулле имели и Кантемир, и Ломоносов.
Первый же перевод целого стихотворения Катулла принадлежит,
конечно же, Тредиаковскому. Он появился в 1764 г. в переводе «Римской
истории» Роллена. Как и в остальных подобных случаях, Тредиаковский
поместил рядом с переводом строк из Катулла оригинал. Перевод Катулла
у Тредиаковского рифмованный и имел главной задачей пояснение обычая
римлян приносить с собой на пиршество салфетку из дому. Лишь в 90-е
годы появляются новые переводы и подражания Катуллу. Те несколько
стихотворений, которые действительно можно назвать переводами,
выполнялись скорее всего с французского (А. Бухарский, П. Ю. Львов), и
в них даже всякий намек на эротику тщательно изгонялся. Львов
переводил ритмической прозой, и вполне возможно с латинского,
консультируясь с французским переводом.
В связи с переводами из Катулла приведем мнение С. А.
Кибальника, который писал, что переводы из Катулла, выполненные П. Ю.
Львовым, были «необыкновенно точны». «В XVIII в. весьма
редко прибегали к точному переводу. Это бывало лишь тогда, когда
236
подлинник представлялся созданием совершенным. Переводы Львова,
точные и выразительные, вероятно, рождены именно таким пиететным
отношением к ... стихотворениям Катулла» [149, 57].
Сама по себе мысль о том, что «точно» переводились лишь те
тексты, которые почитались «совершенными», те оригиналы, к которым
испытывался особый пиетет, интересна. Как уже отмечалось, наиболее
близко к оригиналу переводилась Библия и определенная часть сакральной
литературы. Однако действительно ли, например, Тредиаковский полагал,
что текст «Истории» Роллена совершенен? И скорее всего к этому тексту
он никакого пиетета не испытывал. Из обзора переводов, выполнявшихся
в XVIII в., видно, что переводов, которые делались близко к оригиналу,
было предостаточно. И как определить, какие из них почитались
«совершенными»? Все ли из них? А как быть с французским
классицистским подходом, который получил достаточное
распространение и в России, и который предполагал активное
вмешательство в переводимый текст, подчищаемый и дополняемый для
доведения до классицистской нормы? Считать уже французский перевод
совершенным и переводить «точно»? Но русские переводчики весьма
вольно обходились подчас и с переделанным французским текстом, не
имея при этом, впрочем, представления об изначальном тексте. И, конечно
же, нераскрытость понятия «точный перевод» не позволяет обсуждать
поднятую проблему в полном объеме. Вопрос же о том, какая часть
переводов осуществлялась близко к оригиналу и какие именно произ-
ведения так переводились, остается открытым, хотя частично мы и
пытаемся на него ответить.
Завершим обзор переводов из античной литературы в России XVIII
в. рассмотрением взглядов на перевод одного из самых значительных
поэтов конца XVIII — начала XIX вв. В. В. Капниста, который был,
наряду с Г. Р. Державиным, одним из ближайших друзей Львова.
Формально Капнистовы переводы Горация появились уже в самом начале
XIX в. и тем самым вроде бы уже выходят за очерченные хронологические
рамки. Но взгляды Капниста как поэта, переводчика вызревали еще на
почве XVIII в. и являются, как практически любое прогрессивное явление
в культуре, завершением какого-то этапа и началом следующего.
Уже в конце XVIII в. Капнист пишет оды-подражания Горацию, а в
первые годы XIX в. «главной заботой в его обращениях к Горацию
становится близость к латинскому оригиналу» [146, 39]. Главная
237
трудность для Капниста заключалась в том, что он не знал латинского
языка. Для разрешения этого затруднения Капнист прибегал к помощи
друзей, которые делали для него подстрочные переводы; использовал он
французские и немецкие издания Горация. Интересно, что он специально
изучал доступные ему исторические источники, античную мифологию.
Это то, чего не встречалось ранее. Вполне вероятно, что такую подготов-
ку, такое вживание в материал предпринимали и другие переводчики и на
более ранних этапах, но упоминаний об этом не обнаруживалось. В конце
же XVIII в. формируется историзм, исторический взгляд на культуру
прошлого — переводы Львова из Анакреонта были отражением этого
процесса. В связи с этим рискнем сделать предположение, что изучение
историко-культурного фона памятника, который подлежал переводу, было
делом новым [66, т. 13, 203 и др.]. К моменту, когда Капнист начал
переводить из Горация, русская словесность уже была достаточно хорошо
оснащена переводами из греко-римской литературы как в прозе, так и в
стихах. Но следует учитывать, что изменявшиеся литературно-
стилистические установки изменяли и переводческие установки, что было
хорошо видно еще на материале переводов из Гомера. С переменой такой
установки переводчики как бы начинали работу заново. Именно это, а
также то, что довольно обширные зоны античной литературы все еще
оставались неосвоенными переводом, заставило Капниста в своем
предисловии к переводу Горациевых од воскликнуть: «Русская
словесность лишается весьма полезного способа к своему, наравне с
прочими просвещенными европейскими народами, усовершенствованию
по причине недостатка в хорошо переведенных древних образцовых
писателях!» [146, 133—145]. Поэт, весьма начитанный в
западноевропейской литературе, признает, что русской литературе его
времени еще не достает «хорошо переведенных древних образцовых
писателей», а ведь наличие таких переводов, по его мнению (и нашему
тоже), способствует «усовершенствованию». «Конечно, оценка того, что
«хорошо» переведено, а что плохо, и представление о том, каких авторов
можно почитать как «образцовых», менялись на протяжении даже
достаточно кратких историко-культурных периодов, но к концу века
Гораций, бесспорно, почитался как «образцовый», а вот понятие
«хороший» перевод оставалось еще вполне субъективным — как, впрочем,
остается, в значительной степени и поныне. Капнист сразу же признает
трудности стихотворного перевода крупного поэта, да еще древнего:
«Всем упражняющимся в словесности довольно известно, что нет ничего
труднее верного или даже подражательного стихами
238
перевода творений какого-либо древнего превосходного пиита». Далее
поэт сравнивает переводчика с копиистом великолепного полотна какого-
нибудь известного художника и говорит о том, что недостаточно иметь
только верный глаз и умение — следует обладать также
соответствующими материалами, красками и т. п.—для переводчика
таковыми материалами являются языковые средства. Капнист признает,
что, «не зная латинского языка, должен я был угадывать красоты
знаменитого подлинника из чужеземных, большею частию весьма
неверных переводов. С величайшим трудом, с неутомимой прилежностью,
руководствуясь наставлениями и советами знающих латинский язык
приятелей моих, принужден был я переводить почти слово в слово и потом
перелагать оные в стихи». Следует обратить внимание па заверение
Капниста в том, что он стремился переводить слово в слово: на
протяжении XVIII в. мы наблюдали как весьма существенные отклонения
от пословного принципа перевода, так и постоянное возвращение к этому
принципу. На исходе столетия этот принцип заявлен с полной
откровенностью. Капнист, как это часто практиковалось, заявляет, что он
чувствует несовершенство своего труда, и при этом выражает надежду,
что может быть хотя бы побудит других более талантливых поэтов
предпринять новые переводы. Прежде чем представить свои собственные
«правила», которых он придерживался в переводе Горация, Капнист
представляет мнения того, кого он избрал своим «наставником»:
«знаменитого г-на Делила, неподражаемого переводчика (на
французский.— Авт.) и состязателя Вергилиева» и приводит
высказывания французского переводчика из его предисловия к переводу
«Георгик» Вергилия. Хотя Капнист и призвал Делиля в наставники, но это
вовсе не означает, что он выполнял все наставления. Рассмотрим, что это
были за наставления. Делиль, в переводе самого Капниста, пишет:
«Всегда замечал я, что чрезмерная в переводах верность (т. е.
близость к оригиналу.— Авт.) бывает самою большою неверностью».
Латынь и французский имеют свои особенности, поэтому «искусный
переводчик... исследует свойства обоих языков; когда они сближаются, он
наблюдает точность, когда разнятся — наполняет промежуток заменою, в
которой сохраняет право языка своего удалиться сколь можно менее от
духа сочинителя». Можно задать вопрос: а разве не всегда переводчики
осознавали различия в семантическом наполнении слов, синтаксическом
строе своего и чужого языка? Отнюдь не всегда. Такое четкое понимание
языковых тонкостей и различий, и что самое главное — желания эти
239
различия учитывать, пришло лишь в конце XVIII в.
Делиль продолжает: «Каждый писатель имеет, так сказать,
«собственную поступь и осанку» и нельзя слог Вергилия передавать
слогом Овидия». Опять-таки, индивидуальная стилистика древних авторов
ощущалась уже остро Петраркой, но передача индивидуального стиля, его
своеобразия стала возможной лишь в пост-классическую эпоху—
вспомним о сглаживании «подлостей» Гомера. Делиль указывает и на
отличия не только автора от автора, но и на стилистические отличия
разножанровых произведений одного и того же автора, и более того —
различных частей одного и того же сочинения: «Каждая часть сочинения
имеет также особое свойство, зависящее от коренных мыслей и течения
слога». «Слог» же зависит, в частности, от длины или краткости
«периодов». «Переводчик не должен потоплять в протяжных периодах
отрывистых и животрепещущих мыслей»; не должен дробить он и
«полных и величественно текущих периодов». В стихотворных переводах
переводчик должен подражать «стройногласию» (эвфонии, как сказали бы
мы теперь), «особливо в переводе Вергилия, где можно, кажется, иногда
скорее пожертвовать силою и точностию, нежели стройногласием».
Такова дилемма, перед которой стояли переводчики столь часто на про-
тяжении последних двухсот лет: чем пожертвовать при переводе стихов —
точностью смысла или звучанием стиха? Однозначный ответ не найден и
поныне, да и не может быть найден, поскольку каждый переводчик
должен решать для себя самого сам, что ему ближе. Делиль далее
сравнивает стихи с музыкой. Едва ли Делиль был первым, прибегнувшим
к такому сравнению, но у переводчика второй половины XVIII в. это
звучит особенно интересно и свежо: «Стихотворство... подобно
музыкальному орудию; не довольно того, чтоб верны были звуки оного,
потребно еще, чтоб они были сладкогласны». Делиль полагает, что «самая
важнейшая обязанность переводчика, все оные в себе заключающая,
состоит в том, чтобы дать почувствовать в каждой части сочинения
действие, сочинителем произведенное. Он должен по возможности
стараться представить буди не те самые красоты, по крайней мере толикое
же число оных» — т. е. произвести «адекватное впечатление».
Затем Делиль чуть ли не дословно цитирует высказывание Цицерона
— не указывая, при этом, на свой источник — по поводу перевода. (Это
же место за 13 веков до Делиля цитировал Блаженный Иероним,
переводчик Библии на латынь) : «Кто берется за перевод, тот
240
принимает на себя долги, которые уплатить обязан хотя не тою самою
монетою, но такою же суммою».
Нижеследующий же образ можно было бы назвать кратким
изложением принципа компенсации при переводе: «Ежели не может он
(переводчик) изобразить картины, пусть заменит мыслю; если не в
состоянии выразить слуху, пусть выразит уму; буди не так разителен,
пусть пленит стройногласием; ежели не столь краток, пусть богатством
отличается; когда видит, что ослабил подлинник в одном месте, пусть
усилит его в другом, пусть возвратит ему впоследствии то, чего прежде, и
тем самым установит везде точную замену, удаляясь всегда или возможно
менее от свойства сочинения и каждой части оного». Разве не
восхитительно просто и доходчиво изложил поэт и переводчик в 1774 г.
то, с тяжеловесным изложением чего нередко приходится сталкиваться
через двести лет?! Из сказанного делается вывод: «По сему-то
несправедливо сличить каждый стих подлинника с соответственным
стихом перевода, но по целости и по общему действию (т. е.
воздействию.— Авт.) каждой части должно судить о его достоинстве».
В заключительной части Делиль поднимает переводчика на уровень
творца, которому не только нужен дар перевоплощения, но и дар
наблюдателя природы в самом широком смысле: «Для такого перевода
нужно, как часто говорено было, не токмо наполниться духом сочинения,
забыть свои нравы, присвоив сродные ему... но даже стараться искать
красоты его в прямом их источнике — природе. Чтоб лучше подражать
способам, какими изображал он предметы, должно стараться видеть оные;
и таковой в переводе есть почти сочинение».
Такова была переводческая программа француза Делиля. Капнист,
принимая эту программу в целом, все же посчитал необходимым внести
свои дополнения и, ссылаясь на пример Ломоносова, считал, «что при
переводе описаний или картин для оживления, усиления или объяснения
оных можно позволить себе некоторое распространение, к чему,
признательно сказать, иногда необходимость рифмы принуждает». Итак,
Капнист отмечает, что из-за введения рифмы при переводе подчас
возникает необходимость «расширять»; текст, т. е. вводить слова не
переведенные, а «от себя»; такое же расширение может быть и совсем
субъективным, для «оживления» или «усиления», а вот расширяющий
перевод, вызванный необходимостью объяснения реалий, темного места и
т. д.,— прием вполне оправданный, который выдержал испытание
временем и активно используется и поныне. «Распространение