Семенец О.Е., Панасьев А.Н. История перевода. Средневековая Азия, Восточная Европа XV-XVIII вв
Подождите немного. Документ загружается.
221
трагедии был истолкован переводчиком несколько превратно. Карамзин
отказывается от всякого архаизирования в лексике и действительно
выправляет ошибки. «И все же более ранний перевод при всей его
неточности ближе к подлиннику по своему тону» [343, 298]. Мы не
возьмемся обсуждать это утверждение, однако совместить «неточность» и
«близость» представляется нам затруднительным. В обращении «К чи-
тателю» Карамзин писал: «Переводив сию трагедию для представления на
театре, спешил я перевести ее поскорее и оттого не мог перевести
исправно. После заметил я, что было переведено дурно, и решился перевод
мой выправить и напечатать, чтобы некоторым образом загладить просту-
пок свой перед людьми, которые, зная истинные красоты драмы, любят
Лессинговы творения и сожалели, что переводчик Эмилии Галотти не
чувствовал многих красот сея трагедии, а потому и не показал их в своем
переводе» [343, 298]. Отметим желание Карамзина сохранить «красоты»,
его самокритичность по отношению к своему же переводу, который
пришлось переделывать, и стремление устранить ошибки.
Переводы из античной литературы
Интерес к античности, ее культуре и литературе оставался
устойчивым на протяжении веков, начиная с эпохи Возрождения. Но
пристрастия из века в век несколько менялись. Итальянский Ренессанс,
например, начинался с освоения римской классики, и постижение греков
происходило постепенно, что, прежде всего, было связано с недоста-
точным знанием древнегреческого языка, которое начинает
распространяться в XV в. в связи с прибытием из разгромленной турками
Византии греческих ученых. В XVIII в. возник новый интерес к
античности и к освоению великих греков и римлян. Не миновал интерес к
античности и Россию, но здесь античное наследие начинали осваивать
чуть ли не с нуля. До XVIII в. о великих антиках в России было известно
немного, а то, что доходило, было пропущено, в основном через
восприятие византийского христианства. Традиции перевода
дохристианских и внехристианских античных произведений не
существовало. XVIII в. приобщил русского читателя через переводы ко
многим выдающимся достижениям античной словесности, как
древнегреческой, так и римской. Из-за недостатка информации оценить,
какие именно авторы и произведения греко-римской античности
222
переводились с оригиналов, а что переводилось с немецких и французских
посредников, представляется весьма сложным. Относительно активное
изучение классических языков началось в Киево-Могилянской академии
еще в XVII в., и многие выпускники преподавали затем эти языки в
России. С начала XVIII в. знание классических языков ширится, но
литераторов, которые знали бы эти языки и могли бы переводить, все же
было немного.
Не будет преувеличением сказать, что вся европейская литература
начинается с Гомера. Древние греки видели в поэмах Гомера не только
великое стихотворчество, но и великую ученость. В Средневековье славу
Гомера затмила слава Вергилия, хотя его «Энеида» была порождена
стремлением и по-латыни создать нечто, что могло бы сравниться с
творениями гениального грека. Как горевал Петрарка, что не знает
греческого и вынужден был общаться с Гомером через грубый латинский
перевод Леонтия Пилата! Освоение Гомера стало чуть ли не
синонимичным с освоением духа великой Эллады!
В России к Гомеру обратились лишь во второй половине XVIII в., но
«классический» Гомер пришел в русскую литературу и стал ее фактом
лишь в XIX в. Однако можно смело утверждать, что не будь переводов
XVIII в., перевод Гнедича вряд ли состоялся бы.
Упоминания о Гомере обнаруживаются прежде всего в византийской
переводной литературе, где даже присутствовали цитированные строки из
Гомера. Из византийской же литературы проникали на Русь также
упоминания о героях Гомера и какое-то о них представление.
Произведения Троянского цикла, частично известные в переводах, также
несли на Русь сведения о Гомере и его героях. (Гомер, наряду с Платоном,
Еврипидом, Диогеном удостоился изображения на стенах Успенского
собора Кремля. Образ «Омироса» также появляется в Благовещенском
соборе и в других церквах, и не только в Москве. Иногда Гомер появлялся
даже в иконостасах в качестве «еллинского мудреца»).
Первыми известными нам переводами являются несколько десятков
строк из VIII—IX песен «Илиады», которые находим в «Риторике»
Ломоносова. Нельзя сказать, что переведенные отрывки как-то
выделяются среди остального иллюстративного материала, приведенного
Ломоносовым в своем труде. Не выделяется перевод и своими чисто сти-
хотворными особенностями: Гомеровы строки переведены так
называемым александрийским стихом; этим же размером Ломоносов
переводил, скажем, отрывки из Вергилия и Овидия, и это несмотря па то,
что сам же Ломоносов приводил образцы гекзаметра. Вероятно,
223
сказывалось воздействие французской практики, хотя Ломоносов,
несомненно, знал мнение немецких теоретиков Готшеда и Венцкого, ко-
торые ратовали за переводы древних авторов без рифм. Несмотря на то,
что Готшед был приверженцем французского классицизма и считал, что
французы для немцев стали тем же, чем греки были для римлян, в вопросе
перевода он отстаивал свой взгляд: «Лучше давать стихи без рифм, чем
мучить себя их подысканием, насилуя свой родной язык и отклоняясь от
оригинала на необозримое расстояние» [здесь и далее см. 104, 35—86].
Но Ломоносов оставался еще под влиянием французских воззрений.
Очевидно, он переводил с греческого текста или по крайней мере
руководствовался им. И тут возникает проблема, которая не существовала
для русских переводчиков, переводивших стихотворные тексты с
французского, немецкого и других живых языков — проблема «озвучива-
ния» текста. Такой проблемы не возникало по отношению к латыни,
озвучивание которой было более или менее общепринятым. Однако
общепринятых правил озвучивания древнегреческого текста тогда еще не
было. Русская филологическая наука была еще слишком неразвитой,
чтобы предлагать свои принципы прочтения, поэтому переводчики, об-
ращавшиеся к древнегреческому тексту, вынуждены были следовать
схемам западноевропейских ученых. От того, как прочитывался текст,
зависела и его стихотворная организация в переводе. Эта проблема еще не
стояла перед Ломоносовым, который и не пытался передавать Гомера
гекзаметром.
Следует сказать и о том, что при выборе отрывков для перевода
Ломоносов «руководствовался не их характерностью для Илиады... а
задачами своего трактата как руководства ораторского искусства».
Ломоносов ставил Гомера в один ряд с ораторами, называя Гомера,
Демосфена, Цицерона «великими начальниками красноречия». Не уди-
вительно поэтому, что Ломоносов выбрал для перевода речи,
произнесенные героями поэмы. В лексическом отношении Ломоносов
ориентировался в переводе на современный ему русский литературный
язык с заимствованиями из книжно-славянского, с одной стороны, и из
просторечия,— с другой. «Введение в высокие стихи простых
разговорных оборотов означало начало поэтизации обычной русской речи,
что, безотносительно к Гомеру, было тогда моментом прогрессивным для
развития русского стиха». Казалось бы, шаг такой малый, но и он оставил
свой след. Так конкретно перевод влиял на развитие литературы.
224
В переводе Ломоносов допускал некоторые вольности,
выразившиеся в том, что он опустил практически все Гомеровские
эпитеты в первом из переведенных отрывков, но сохранил их во втором.
Возможно, такое отношение восходит к традиции теоретика литературы
Скалигера (XVI в.), который весьма неодобрительно относился к поэтике
Гомера, ставя ему в вину ребячество, неправдоподобие, и считал
Гомеровские эпитеты нелепыми и неуместными. Переводя Гомера,
Ломоносов еще находился во власти мнения, что переводчику дано право
подправлять оригинал.
В конце 50-х — начале 60-х годов XVIII в. К. Кондратовичем был
осуществлен первый полный перевод как Илиады, так и Одиссеи на
русский язык, но, к сожалению, он остался в рукописи. Очевидно, в
России в те времена еще не созрела потребность в своем Гомере;
возможно, сыграло роль и то обстоятельство, что переводы были
выполнены прозой, а героическая поэма мыслилась как стихотворная. Как
бы то ни было, но и об этих переводах, и о переводчике следует рассказать
подробнее.
Кириак Кондратович, о котором мы уже упоминали в разделе о
переводах с польского языка, был сыном солдата, в начале 30-х годов
недолгое время учился в Киево-Могилянской Академии, учительствовал в
Екатеринбурге, преподавая латынь детям священнослужителей. В начале
40-х годов он приехал в Петербург, где стал переводчиком Академии наук.
Известно, что он занимался переводами и до приезда в Петербург.
Большинство его переводов осталось неизданными. Здесь были и
Светоний, и пособия по лекарственным растениям и ботанике, и
исторические сочинения. Переводил он с польского языка и с латыни.
Кондратович в своих «прошениях» жаловался на то, что его переводы не
печатают, и высказывался против «пустых романов». Интересной
стороной его деятельности является составление им словарей «малых
народов» России. По его утверждению, он составил словари
(«дикционеры») вотяцкий, остяцкий, чувашский, черемесский, однако
никаких следов этих словарей в архивах Академии не обнаружено.
Известно также, что он составил четырехтомный русско-латинский сло-
варь, по и он остался ненапечатанным, по утверждению Кондратовича, из-
за происков «завистливого Ломоносова», который якобы даже хотел
«заколоть» Кондратовича (Кондратович дважды на протяжении жизни
впадал в психические расстройства).
То, что Кондратович взялся за перевод обеих поэм Гомера, весьма
загадочно: он был обременен семьей, находился в тяжелом материальном
положении, был одолеваем болезнями — и вдруг перевод всего Гомера без
225
всякого на то заказа или денежного поощрения. В 1776 г. в докладной
записке в канцелярию Академии наук «от ассесора Кондратовича» он
писал: «Всех годов службы моей — 70 лет (описка— скорее всего имелось
в виду 50.— Авт.), от роду мне 82 года... перевел я всего Гомера, 48 книг,
состоящих в Илиаде и в Одиссеи, с нужнейшими географическими,
мифологическими и историческими примечаниями Иоанна Спондана».
Переводы Кондратович выполнял в конце 50-х — начале 60-х годов,
соответственно, ему тогда было более 60 лет.
Переводил Кондратович с латинского перевода французского
латиниста Жана де ла Спонда (латинизированная форма — Иоанн
Спондан), вышедшего в Базеле в 1583 г. Латинский перевод
сопровождался обширным комментарием, который также был переведен
Кондратовичем.
Кроме сюжета поэмы от Гомера в переводе Кондратовича мало что
осталось; кроме того, что перевод был прозаическим, Кондратович не
пытался сохранить в нем реалий Гомеровского мира, а широко вводил
термины и выражения, современные переводчику (ружье, генералитет,
сабля, рыцарь, закричали ура, заложить карету, играть на гуслях, бояре и т.
д.). Появляются в переводе и украинизмы— сам Кондратович утверждал,
что он «русский человек», но за время пребывания в Киеве привык к «их
разговору». «Между тем как раз украинизмы, в некоторой дозировке,
могут не только не мешать, но даже способствовать передаче свойств
гомеровского языка, как это впоследствии мастерски осуществил Гнедич»
[104, 44].
Язык перевода близок к просторечному, но это происходит не от
теоретической установки, а от «стихийности», оттого, что перевод
осуществлялся тем языком, который был органичен для самого
переводчика. В переводе Кондратович, следуя латинскому переводу,
сохранял имена греческих богов в их латинизированной форме,
приспосабливая их к русской действительности, например: «Начал
говорить великий Аякс Теламонович: Ба! Теперь может и самый дурак
познать, что Юпитер — отец троянцев прославляет;» «Диомед Тидеевич!
Любезнейший мой!» и т. п.
Нам представляется, что и такой перевод имеет полное право на
существование, и можно только пожалеть, что он не был напечатан. Он бы
открыл Гомера, пусть и чисто сюжетно, значительно более широкому
кругу читателей и задолго до того, как это сделал Гнедич.
Пожалуй, самым главным достижением переводов Кондратовича
были создание им двусоставных эпитетов, которые являются характерной
226
особенностью поэм Гомера — розоперстая, среброногая, вологлазая,
скороногий, богоподобный, красивогривый, многовесельный,
боговскормленный и т. д. К таким эпитетам мы уже настолько привыкли,
что трудно представить, что когда-то их приходилось творить в первый
раз. Странным кажется то, что Кондратович не смог найти издателя для
своего перевода, несмотря на то, что обращался и в Академию, и к
меценатам.
Первый печатный перевод Гомера появился в 1776 г. Это
«Омировых творений часть I, содержащая в себе двенадцать песен
Илиады. Перевел с Греческаго Колежский Секретарь Петр Екимов».
Вторая его часть вышла через два года. То, что перевод на этот раз был
замечен, причем на самом высоком уровне, явствует из письма
императрицы Екатерины II Вольтеру: «В эту зиму читала я два новые
российские перевода, один Тасса, а другой Гомера. Все очень хвалят тот и
другой, но я признаюсь, что ваше письмо от 24 генваря принесло мне
больше удовольствия нежели Тасс и Гомер» [104, 5].
Трудно сказать, льстила ли императрица Вольтеру, или же
действительно переводы ей не очень поправились. Как бы то ни было,
ясно, что переводы вызывали интерес и их «хвалили».
О переводчике Екимове сведений очень мало. Судя по всему, он
действительно переводил с греческого, и снова то был перевод прозой. По
всей вероятности, заказчиком через посредников был князь Потемкин. Об
этом свидетельствуют «репорты» Екимова, который не был петербуржцем
и проживал в Екатсринославском наместничестве. Для «поднесения»
перевода «его светлости» Екимов три раза ездил в Петербург. Потемкин
определил переводчику какое-то вознаграждение, которое, однако, Екимов
не получил и потому обращался к Екатеринославскому наместнику: «Ваше
превосходительство! Обратите милостивое на меня внимание, который год
до окончанию приходит, как не получаю назначенного от его светлости
жалованья, от чего не токмо в крайнее, но и постыдное пред всеми пришел
разорение. Не видя ни малейшего средства к пропитанию своему и
горестным семейством с четырьмя детьми принужден всего, что ни имел
лишиться, распродать жалостнейшим образом самонужнейшие и малыя
вещи» [304, 52—54]. Екимов просит хотя бы треть обещанного ему
жалованья — 125 рублей, т. е. за весь перевод ему должны были выпла-
тить 375 рублей, что по тем временам было немалой суммой. Неизвестно,
чем завершились его прошения, как неизвестна и дальнейшая судьба
227
переводчика — известно, правда, по распискам, что в Академии он
получил 315 рублей.
Если перевод Кондратовича был написан бытовым языком, то
Екимов обильно вводил книжно-славянский. Если в переводе
Кондратовича имелись обширные комментарии — пусть также
переводные,—то Екимов снабдил свой перевод лишь небольшим
количеством примечаний. Имена богов и героев, за исключением Юпитера
и Аполлона, даны в их позднегреческой форме: Ира (Гера), Екава (Гекуба),
Ираклий (Геракл), Ектор (Гектор) и т. д. Сопоставительный анализ
переводов Екимова и Гнедича показывает, что последний явно
пользовался Екимовским переводом. Особо изобретателен Екимов также
был в создании двусоставных эпитетов.
Трудно сказать, действительно ли перевод «Илиады» Екимова был
так уж популярен — и первая, и вторая части «Илиады» вышли в
количестве 650 экземпляров, т. е. средним тиражом. Скорее всего, «Гомер
должен был, как некая деталь, входить в декоративное убранство
блистательного царствования» [104, 62]. Фактом русской литературы он не
стал, а остался лишь фактом историко-переводческим. Не двигал он
вперед и русский литературный язык. Судя по «репорту» Екимова, в 1779
г. он закончил также перевод «Одиссеи» и отослал его в Петербург, однако
судьба этого перевода неизвестна.
«Одиссея» в полном русском переводе прозой была опубликована в
1788 г. Переводчик ее остался анонимным; перевод приписывался
епископу Феодосийскому Моисею и Петру Соколову. Биографические
данные говорят все же в пользу Соколова, хотя и здесь много неясного. (В
90-е годы XVIII в. Соколов был уже членом Российской Академии; в
начале XIX в. он выпустил перевод Овидия). Есть предположение, что
анонимная «Одиссея» была переводом Екимова, что в общем
подтверждается и исследованиями текста, который также изобилует
книжно-славянизмами. Но в нем больше пропусков, небрежностей и
неточностей — правда, если мы вспомним бедственное положение Екимо-
ва, то в этом нет ничего удивительного. Итак, к концу 80-х годов Гомер
был переведен полностью, и, если учитывать стихотворный перевод Е. И.
Кострова 1787 г., то имелось представление не только о прозаических
сочинениях Гомера.
Ермил Костров был заметной фигурой на российском переводческом
горизонте. Он родился в 1755 г. в семье дьяка. Вскоре мальчик остался
сиротой. Однако к этому времени Костров уже учился в Вятской духовной
семинарии, где впервые и проявились его стихотворные таланты. В се-
228
минарии, помимо прочих необходимых дисциплин, обучали латыни,
правилам латинского стихосложения. Обучались семинаристы и
стихотворству на русском языке, причем предлагались самые различные
темы: природа, работа крестьян, нравы стариков, великодушие и т. д. На
занятиях переводили стихи с латыни, и наоборот, с русского на латынь!
Таланты Кострова оценили многие из его учителей. Но если бы не
случайность, то, несмотря на таланты Кострова и на его страстное желание
учиться в университете, вряд ли ему удалось бы впоследствии стать
переводчиком Гомера. Архимандрит Новоспасского монастыря в Москве
Иоанн— сын вятского сельского пономаря,—который был известен как
меценат, был фактически земляком Кострова. Костров решает отправиться
в Москву с посвятительной одой архимандриту. Стихи понравились
Иоанну и он отдал их печатать за свой счет в типографию Московского
университета, а затем предложил Кострову продолжить обучение в
Славяно-греко-латинской академии. В 1776 г. Костров поступил в
Московский университет на философский факультет. Вот как проходил
вступительный экзамен: в конференц-зале собралась вся профессура под
председательством директора. Директор попросил его по-латыни на-
писать, что сам придумает, о необходимости и пользе учения. Быстро
справился с задачей Костров... Поручено было прочитать написанное
вслух и внятно. Слушали с вниманием. Затем директор, обращаясь к
собранию, сказал: «Оптимэ!» [24,48].
Стихотворческие таланты Кострова были в университете замечены,
и после окончания курса «бакалавра» Кострова назначили «штатным
университетским поэтом» (1779 г.). Одной из обязанностей. Кострова
было составление од по случаю университетских торжественных «актов»,
приезда именитых гостей, крупных событий в стране.
В 1779 г. Костров публикует свой перевод — небольшую поэму
Вольтера «Тактика», а в 1780—1781 гг. выходит его перевод «Золотого
Осла» Апулея. Инициатором и издателем перевода был Н. И. Новиков.
Этот перевод переиздавался позже и просуществовал почти сто лет. «Если
бы не переводы, Костров, очевидно, не оставил бы столь заметного следа в
истории русской литературы» [24, 85].
В период с 1781 по 1787 г. Костров посвящает себя переводу
«Илиады» Гомера. Работал он над переводом в Петербурге, в доме И.
Шувалова. «Университетскому бакалавру Кострову за перевод Илиады
Гомеровой было пожаловано 400 рублей. Екатерина II также пожелала
229
видеть автора перевода. Прочитав посвященный ей перевод, она поручила
И. Шувалову привести Кострова во дворец. 60-летний вельможа велел
вызвать Кострова в свой кабинет и поручил слугам прилично одеть
Кострова для приема во дворце... (однако) Костров исчез и во дворец не
пошел. Как доложили Шувалову — напился. Ивану Ивановичу ничего не
оставалось как известить Екатерину о том, что поэт тяжело заболел» [24,
96].
Трудно сказать, почему Костров не довел свой перевод до конца.
Возможно, он разочаровался в принципах поэтики Буало, еще
классицистских, которые были положены в основу его перевода. Среди
прочих причин могло сыграть роль и резкое уменьшение гонораров за
переводы в конце 80-х годов. А перевод Гомера требовал огромных
переводческих усилий.
Позже Костров обратился к переводу поэм Оссиана (1792 г.), что
свидетельствовало о его полном отходе от системы классицизма. «Поэмы
Оссиана», опубликованные в 60-е годы XVIII в., были написаны Дж.
Макферсоном, шотландцем, но были объявлены принадлежавшими
полумифическому барду Оссиану (III или IV в. н. э.). Макферсон ут-
верждал, что он выступал лишь в роли переводчика. Публикация вызвала
бурную полемику и пользовалась таким же бурным успехом. Некоторые
современники всерьез противопоставляли Оссиана Гомеру [129, т. 5, 80].
«Оссиан» был переведен на многие языки. Поэмы Макферсона зна-
меновали поворот к романтизму и поэтому обращение к ним в переводе
весьма показательно для смены литературных вкусов; не случайно
«Поэмам Оссиана» позже отдавали дань и Гете, и Байрон, и Пушкин. Нам
же следует обратить внимание и на то, что Макферсон, вводя в литературу
нечто совсем необычное, представляет себя не создателем, а
переводчиком. За перевод «поэм» брались до Кострова А. И. Дмитриев, Н.
Карамзин, В. Подшивалов, И. Захаров, и фрагменты поэм в их переводах
появлялись и до выхода полного Оссиана в переводе Кострова. Костров
переводил не с английского, а с французского перевода. (Ранее он и
Вольтера, и Апулея, и Гомера переводил с оригиналов).
Перевод Оссиана Костровым был важной вехой в переходе русской
литературы к новым, «романтическим» настроениям. Интересно, что свой
перевод Костров посвятил полководцу А. В. Суворову, к которому
испытывал большое почтение. Известно, что Суворов хлопотал о
денежной помощи поэту. Известны и письма Кострова Суворову:
230
«Сиятельный граф! Я не столько горжусь добротою перевода( много
есть лучше меня переводчиков), сколько тем, что он украшен и возвышен
знаменитым вашим именем»,—писал он в посвящении [24, 137].
Среди переводов Кострова следует упомянуть также шутливо-
сатирическую поэму «Тактика» Вольтера и сентиментальную поэму
«Эльвирь» Арно Старшего; в этих переводах он оттачивал применение
александрийского стиха.
Как мы уже упоминали, Костров переводил Гомера с греческого, но
в отличие от Екимова не прозой, а стихами, точнее — александрийским
стихом.
Особенности александрийского стиха делали невозможной
эквилинеарную передачу текста, но Костров все же умудрялся удлинять
каждую песню не более чем на 100— 200 строк, что уже само по себе
может служить свидетельством мастерского владения александрийским
стихом. Сильно сковывала переводчика и рифма, которая в связи с очень
большим объемом текста вынужденно страдала однообразностью; к тому
же рифмовка вынуждала переводчика вводить образы, начисто
отсутствовавшие в оригинале.
В лексическом отношении Костров вслед за Екимовым использовал
большое количество книжных славянизмов, что соответствовало
тогдашнему представлению о стилистике героической поэмы.
Гомеровских эпитетов переводчик не избегал, а передавал их полностью.
Материал для них он черпал из разговорного языка или церковного
словоупотребления и, надо сказать, что справился с весьма сложной
задачей вполне успешно. «Было бы бесполезно детально сравнивать
перевод Кострова с подлинником: это можно делать лишь- в том случае,
если перевод является филологической работой, как у Гнедича. Про
Кострова, соответственно его «французскому» методу, можно с
одинаковым правом сказать, что его перевод и верен и неверен. Он пе-
реводит «верно», т. е. добросовестно, это подлинно перевод, а не пересказ.
Неверен здесь самый принцип полнейшего «перевода» явлений одной
культуры на «язык» другой культуры, между тем как они специфичны»
[104, 98]. Иначе говоря, переводчик не стремится повсеместно сохранять
реалии быта и человеческих и общественных отношений Гомеровской
эпохи. Гомеровы герои не могли носить «сапоги», пользоваться
«сталью» или «пуговицами»; понятие «чести» в эпоху Гомера и в России
XVIII в. несколько различалось и т. д. Весьма большой сложностью для
Кострова явилась передача на русский язык номинаций различных
предметов Гомеровской старины, а соответствующих словарей, которые
могли бы помочь переводчику, еще не существовало.