Семенец О.Е., Панасьев А.Н. История перевода. Средневековая Азия, Восточная Европа XV-XVIII вв
Подождите немного. Документ загружается.
201
реформу русского стиха, но решающие шаги в этом направлении сделал
все же не он, а М. В. Ломоносов. До Тредиаковского попытки создать
силлабо-тоническую систему имели место, но были насколько
немногочисленны, настолько и неудачны. Так, в начале XVIII в. пастор Э.
Глюк, директор первой московской гимназии, и его помощник, а позже —
академический переводчик И. В. Паус, пытаясь популяризовать в России
протестантство, перевели размером подлинника 50 немецких молитвенных
гимнов. Паус писал и оды, но эксперимент не удался: гимны не пелись, а
оды не печатались. Лишь Тредиаковский, обратившись через перевод, а
затем и в своем оригинальном творчестве совсем к иному материалу, стал
по существу зачинателем силлабо-тонической системы стихосложения в
России.
Небезынтересно вкратце рассмотреть словотворчество
Тредиаковского, которое особо ярко проявилось в переводческих трудах
хотя, конечно, присутствовало и в оригинальном творчестве. Приведем
список некоторых слов, введенных в обиход Тредиаковским:
бесполезность, беспристрастность, благодарность, величавость, гласность,
дальновидность, дружелюбность, злобность, избранность, независимость,
миловидность, неосмотрительность, непорочность, почтительность,
снисходительность, сущность, цельность. Даже из этого краткого перечня
видно, сколь необходимыми словами насытил русский язык
Тредиаковский. Напомним, что далеко не все из неологизмов
Тредиаковского прижились; будучи умеренным пуристом («на что ж нам
претерпевать добровольно скудость и темноту французскую, имеющим
всякродное богатство и пространство словенское»), он подчас, калькируя
или сочиняя, создавал слова, обреченные на краткую жизнь.
В предисловии к своим «Сочинениям и переводам» 1752 г.
Тредиаковский упоминает ряд переводчиков древности и XVII—XVIII вв.
По этому списку можно судить о его осведомленности в области
переводческой традиции. Характерно, что из древних упомянуты Цицерон
и Теренций, а из «новых» — французы XVII—XVIII вв: Сегре, Корнель,
Расин, Буало, Абланкур, Гуссе, Жирие, Анна и Андре Дасье, Беленжер,
Лимиер, Санадон, Вожла и Роллен. Среди указанных есть и крупнейшие
литераторы — например, Корнель и Расин, и литераторы, которые
занимались преимущественно переводом — например, Дасье. Корнель и
Расин попали в список прежде всего потому, что часто вводили в свои
произведения фрагменты произведений древних греков и римлян. Среди
переводчиков, переводивших прозой, самым значительным из упомянутых
202
был Абланкур, который много переводил из древних — Фукидида,
Ксенофонта, Арриана, Цицерона, Цезария, Тацита. Он считал, что
следует переводить только избранные произведения и фрагменты. Для его
переводческого стиля были характерны «украшательство», вольности в
классицистском духе. Он упрекал своих коллег в чрезмерной
привязанности к оригиналу, в нежелании улучшать его слабые стороны
[100, 83]. Именно в отношении его переводов было употреблено выра-
жение «неверные красавицы» (бель-энфидель) —если перевод красив, то
он неверен, если верен, то некрасив.
С именем Абланкура во Франции вообще связывалось появление
нового стилистического ключа в языке перевода. Если раньше главным
достоинством перевода считалась «сладость», то теперь наряду с ней
начинают ценить и «силу», образцы которой находят у Тацита, Сенеки,
Фукидида. Ее основными признаками были краткость, стремительность,
живость. Абланкур требовал, чтобы переводчик не превращал Фукидида в
Ксенофонта, а Тацита в Цицерона [100, 104].
Как переводчики Плутарха, Гомера, Горация и Плавта были
известны супруги Дасье. В целом оставаясь в русле «украшающего
перевода», они пытались подходить к древним авторам с позиций их
научного толкования и испытывали безграничное восхищение античными
авторами [100, 84 ].
Тредиаковский считал, что переводчик не должен заменять перевод
разъяснением, не должен перетолковывать текст оригинала. По его
мнению, склонность к разъясняющему переводу была типична для
французов. Малерб об этом писал еще в 1621 г., отмечая, что если в
некоторых местах он добавил или убрал кое-что, то в первом случае это
сделано, чтобы прояснить темные места, которые причинили бы
трудности читателю, а во втором — чтобы не впадать в повторения или
другие ошибки, которые, конечно, оскорбили бы тонкий вкус. Эта
особенность перевода самым непосредственным образом была связана с
нормами французского языка, которые не допускали нечеткого изложения
мысли. Домысливание за автора, уточнение входило в обязанности
французского переводчика.
По мнению Тредиаковского, многословные разъяснения были
особенно типичны для Андре Дасье, переводчика Плутарха.
Тредиаковский вступал как в открытую, так и в скрытую (через
творчество) полемику с Ломоносовым, Кантемиром и Сумароковым. Его
переводческие установки и теоретические воззрения претерпевали
эволюцию, и эта эволюция свершалась не только в результате внутренних
203
рассуждений, но и при столкновении с мнениями других литераторов.
Далеко не сразу, например, утвердилось представление о правомерности и
желательности перевода стихов стихами. Тредиаковский задавался
вопросом: «Возможно ль статься, чтоб переводныя стихи с стихов могли
быть столь же хороши, сколько подлинный, для того что и прозаический
перевод теряет много силы и красоты перед подлинником, не то что
стихи?» [100, 57], Можно ли сказать, что за 250 лет, прошедших после
вступления Тредиаковского в литературу, вопросы, заданные
Тредиаковским, получили однозначный или удовлетворительный ответ?
Отнюдь. Несмотря на попытки теоретического осмысления проблемы,
несмотря на богатейшую практику перевода, главная проблема, по нашему
мнению, все еще осталась нерешенной: могут ли переводные стихи
сохранить в должной мере смысл оригинала (быть «подлинны») и
оставаться «хороши»? Ведь признание неизбежных потерь, которые
появляются при переводе, все же не решает проблемы ни в теоретическом,
ни в практическом плане.
В поддержку своего мнения о желательности перевода стихов
стихами Тредиаковский ссылается на древние и более близкие авторитеты:
Цицерон переводил стихами греческого поэта Арата, португалец Эрциейра
отменно перевел «Поэтику» Буало; на французский «преизрядно» перево-
дились Вергилий, А. Поуп, поэтическими переводами занимались Буало,
Корнель, Расин. Одновременно Тредиаковский упоминает и тех
французов, которые удачно, по его мнению, переводили стихи прозой:
Анна Дасье, Санадон, Лимиер. Сам Тредиаковский тоже прибегал к
переводу стихов прозой: именно так он перевел «Поэтику» Горация. При
этом Тредиаковский пояснял, что переводил так прежде всего из научных
соображений: ему хотелось показать, что основные положения «Поэтики»
Буало восходят к Горациевой «Поэтике», а это удобнее сделать именно на
материале прозаического перевода, Это является косвенным, но весьма
доказательным подтверждением того, что для передачи исконного смысла
стихотворного текста более подходит прозаический перевод. (В XX в.
положение усугубилось еще и тем, что сам смысл вкладывали в форму,
тем самым делая невозможным рассоединение смысла и формы).
В переводах исторических сочинений Тредиаковский все
стихотворные места, позаимствованные из древних авторов, в самом
тексте и в комментариях уже переводил только стихами. «Техническая
сторона» дела довольно подробно описана в работе Дерюгина, к этой
204
работе мы и отсылаем читателя, желающего лучше ознакомиться с
версификационными исканиями Тредиаковского. Нас же в первую очередь
интересуют основные принципы, которыми руководствовался переводчик.
«В почетном списке переводчиков XVIII в. Тредиаковский выделяется еще
и тем, что он первым предложил собственную теоретическую концепцию
стихотворного периода» [100, 73]. Главным направлением его усилий
было стремление сохранить с наибольшей возможной полнотой
содержание стихотворения, воссоздать богатство его языка и удержать при
этом эквилинеарность и эквиритмичность. В метрической организации
стиха верх взяла все же концепция Ломоносова, который больше
ориентировался на новые западные литературы. «В отличие от
Тредиаковского Ломоносов подошел к русскому стиху не как теоретик, а
как практик, не как осторожный усовершенствователь, а как смелый
ниспровергатель, не как ученик французских, а как ученик немецких
теоретиков. Из двух исходных положений Тредиаковского он полностью
принимает первое — стих должен опираться на естественные данные
языка... и полностью отвергает второе: стих не должен считаться с
литературной традицией ...народный стих для него (Ломоносова) — ма-
териал заведомо непригодный для высокой поэзии» [71а, 35].
Переводческая практика Тредиаковского и его теоретические
высказывания показывают, насколько осторожно следует быть с
ярлыками, которые иной раз навешиваются на отдельных творцов или
даже на эпохи в целом. Достаточно широко бытует расхожее мнение о
вольности переводов эпохи классицизма. Это в какой-то степени верно по
отношению к ряду переводов, выполнявшихся как в Западной Европе, так
и в России (об украшательствах в переводах классицистов говорил еще
Шатобриан, 1768—1848 гг.). Тредиаковского трудно назвать классицистом
чистой воды, хотя его творчество и открывало эпоху классицизма в
русской культуре. То, что он переводил, и то, что он писал, имеет явную
классицистическую направленность. Сложность ситуации в России в
XVIII в. заключалась в том, что в очень краткий срок спрессовывалось
прохождение целых культурных эпох, которые на Западе осваивались
значительно более последовательно.
В первой половине XVIII в. в России смешивались барокко,
классицизм, реминисценции Возрождения и появлялись уже признаки
Просвещения.
В своих прозаических переводах (как прозы, так и стихов)
Тредиаковский довольно жестко следовал принципам пословного
перевода, что подтверждал и своими высказываниями. Но он же
205
высказывался и против такого переводческого принципа: «Не все конечно
требуется, чтобы в переводе быть тем же самым словом, и стольким же:
сие многократно, и почти всегда, есть выше человеческих сил: но чтоб
были токмо разномерныя, и конечно с теми точно самыми идеями» [100,
76—77]. Известны и другие высказывания Тредиаковского прямо
противоположного свойства: «Стих в стих и от слова до слова переведено
мною»; «мой (перевод), в содержании, есть по точным греческим словам»
[100, 77]. Переводы исторических сочинений и цитат в них из античных
авторов демонстрируют приверженность к пословному переводу вплоть до
передачи вспомогательных слов. Во многих случаях Тредиаковский
пытается даже сохранять порядок слов оригинала! Весьма активно он
пользовался и калькированием. Было бы совешненно неправильно
представлять Тредиаковского бездумным перелагателем. Против этого
говорят уже хотя бы многочисленные высказывания Тредиаковского по
поводу перевода, но практика — упрямая вещь, и в своей прозаической
переводческой практике Тредиаковский подчас действительно выглядит
«рабом оригинала». Но то был думающий и ищущий «раб». Приведем
один пример его переводческих поисков. В «Истории» Роллена имеется,
помимо огромного множества других, фраза Ксенофонта, которая
приводится в ее оригинальном виде по-гречески, затем в латинском
переводе Цицепона, а затем и во французском переволе. И Трелиаковский
дает три перевода: перевод греческой фразы, затем латинской, а затем и
французской. Что это? Неуемное стремление следовать оригиналу или
попытка показать возможности перевода? Тредиаковский демонстрирует
большую верность в передаче греческой фразы, чем Цицеронов перевод, и
явно горд этим.
Тредиаковский весьма сурово относился к неточностям, которые, по
его мнению, проникали во французский перевод античных цитат, и
стремился указать на неточности и исправить их в своем переводе. Давая
двойные и тройные переводы, Тредиаковский явно хотел показать
преимущества русского языка перед французским в передаче греческих и
латинских текстов. Писал об этом и Ломоносов: «С латинского на русский
лучше, нежели на французский». (Вспомним высказывание С. С.
Аверинцева о переводе византийских текстов на русский язык. Авериниев
С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977.) Следует
добавить, что у Тредиаковского отмечают пристрастие к стилистическому
приему «плетения словес», восходящему именно к византийской
стилистике.
206
Наблюдения над стилистическими свойствами различных языков
заставило Тредиаковского воскликнуть: «Наиразличнейшая есть
элоквенция (красноречие.— Авт.) на различнейших языках!» При этом он
все же отстаивает возможность передать эти «различнейшие элоквенции»
на русском языке: «Французский язык течет как река по самой природе...
латинский льется как тонкий пламень... Так что в одном господствует
сочность, а в другом жар и сияние... подлинно осанист первый, но столько
же сановит, сколько важен и вторый; в обоих же равная сладость. Однако
наш... что видимо здесь по обоим переводам, и первого имеет сок, и
второго блеск, а обоих в себе ж одном медвенную добровкусность» [100,
87—88], Очевидно, через особенности русского языка Тредиаковский
пытался объяснить свое несогласие с так любимыми им французами,
которые не раз и в высказываниях и на практике прибегали к «украшатель-
ствам» в переводе, к «разъясняющему» переводу. Тредиаковский
отстаивал мысль о том, что «гладкость» французских переводов вовсе не
обязательна для переводов русских.
Оценить, насколько Тредиаковскому удавалось воссоздавать
стилистические особенности оригиналов, сложно в связи с наличием
разноречивых мнений исследователей на этот счет, но то, что он весьма
активно работал со словом, не вызывает сомнений. Об этом говорят,
помимо всего прочего, и переводы множества фрагментов, в основном
античных авторов, которые Тредиаковский делал для использования в
качестве иллюстрированного материала к своим теоретическим штудиям и
в качестве стилистических заготовок.
Наблюдения над переводом привели Тредиаковского к мысли об
очень большой сложности или даже невозможности перевести отдельные
части текста оригинала так, чтоб сохранить желаемую пословность. Хотя
он еще и не поставил проблему непереводимости со всей ясностью, но был
явно ею раздосадован. Тредиаковский еще не дал четкого разделения на
типы переводов, но, судя по ряду замечаний, был близок к этому. Так, он
использует определение «точный», и к таким «точным» переводам мы
можем отнести следующие переводы: «Езда в остров любви», «Поэтика»
Буало, «Аргенида», «Евнух» Теренция, исторические сочинения, т. е.,
собственно, все основное переводческое наследие Тредиаковского. В
переводах исторических сочинений имеется некоторое количество
разъясняющих вставок, но они почти всегда оговариваются.
Тредиаковскнй говорил также о переделках и подражаниях.
В. И. Лукин, один из переводчиков многотомного романа А. Прево
«Приключение маркиза Г.», предложил свою трактовку переделок и
207
подражаний: «Подражать и переделывать— великая разница. Подражать
значит брать или характер, или некоторую часть содержания, или нечто
весьма малое и отдельное и так несколько заимствовать; а переделывать
значит нечто включить или исключить, а протчее, то есть, главное,
оставить и склонить на свои нравы» [100, 117]. В 60-е годы Лукин
употреблял определение «вольный» в приложении к переводу. Очевидно,
он был первым, кто употребил выражение «вольный перевод» в некотором
терминологическом, типологическом смысле: «И в оных комедиях есть
много шуток и острых слов... которые не только не остры, но и вздорны
будут, еетьли их переведешь словесно (т. е. дословно.—Авт.); ...а еетьли
заменишь, то уже будет тогда вольный перевод» [283, т. 4, 55]. «Точным»
Лукин называл такой перевод, который «не склонял на наши нравы».
В XVIII в. некоторые авторы и переводчики, в том числе и
Тредиаковский, включали в свои сочинения заимствованные из
иноязычных источников отрывки, а иногда и все свое сочинение строили
на основе иноязычного произведения, не объявляя источника
заимствования; то не почиталось ни плагиатом, ни чем-то
предосудительным. Лишь после вызревания понимания самооценности
авторства подобная практика стала осуждаться. «Тилемахида» Тредиа-
ковского еще может быть названа «вольным» переводом, а вот «Феоптия»,
построенная на стихотворном французском переводе английской поэмы А.
Поупа «Опыт о человеке» и на «Трактате о существовании бога»
Фенелона, уже трудно назвать даже вольным переводом, хотя многое в
поэме Тредиаковского все же несомненно относится к тому, что принято
называть «переводом».
Вклад Тредиаковского в русскую культуру трудно переоценить.
Через свои переводы он внес новую тематику, реформировал
стихосложение, способствовал развитию литературного языка. Его
рассуждения по поводу перевода закладывали основы переводческого
теоретизирования, а его переводческая практика, независимо от того,
принимали ее или нет, так или иначе определяла ход развития пере-
водческого мастерства в России. Однако оценка деятельности
Тредиаковского современниками и потомками была далеко
неоднозначной. Парадоксально, но его теоретизирование и
словотворческие эксперименты создали вокруг него ореол педанта,
преклоняющегося перед отжившей уже «славянщиной». Раздавались даже
обвинения в бездарности, в незаслуженности славы. Некоторые события
жизни Тредиаковского, его личные качества способствовали в то же время
208
созданию маски чуть ли не шута. Конфликты с Сумароковым и
Ломоносовым, разгоравшиеся на литературной почве, принимали
личностный характер, и так как победа в литературных спорах в итоге
осталась не за Тредиаковским, то это наложило отпечаток на восприятие
Тредиаковского и как творца, и как человека.
Тредиаковский был воспитан на французской школе перевода, но со
временем его отношение к ней стало критическим. Он «подошел к
пониманию зависимости организации текста от языка, на который делался
перевод» [100, 165]. Его теоретические разработки, пожалуй, наиболее
интересны из всего того, что писалось о переводе в XVIII в. (Кажется,
лишь в конце века у Капниста мы находим если не такие пространные, то
не менее интересные рассуждения о переводе, но при этом не следует
забывать, что Тредиаковский был первопроходцем, а им всегда труднее).
Для Тредиаковского переводческая деятельность была не самоцелью, а
средством, способствующим развитию национальной культуры и языка.
Интересно отметить также и то, что Тредиаковский, начиная как
переводчик, очень близко следующий оригиналу (самый большой его
переводческий труд — исторические сочинения — также переведены
фактически пословно), к концу жизни и деятельности делает переводы-
переложения. Очевидно, он стал осознавать, что перенос идей вовсе не
обязательно осуществлять с помощью «точного» перевода, а можно с
успехом применять и перевод вольный, да еще вводить в него собственные
мысли и рассуждения. Одновременно это раскрепощает и язык перевода.
Антиох Дмитриевич Кантемир (1708—1744) был сыном и внуком
«господарей» (правителей) Молдавии, которая тогда находилась под
турецким владычеством. Среди домашних наставников Кантемира были
ученый грек А. Кондоиди, получивший видные должности при Петре I,
и Иван Ильинский, впоследствии ставший переводчиком Академии Наук.
«Биографов и исследователей всегда поражал тот факт, как мог Антиох в
таком окружении (греки, молдаване.— Авт.) столь органично воспринять
русский язык — не только овладеть им, но и запечатлеть в произведениях
яркие образцы литературно-книжной и разговорной речи» [57, 6]. С 1713 г.
семья Кантемиров живет в Москве, где Кантемир учился в Славяно-греко-
латинской Академии, а с 1719 — в Петербурге.
Оригинальное творчество Кантемира укрепляло и развивало
классицистские тенденции в русской культуре. Следует упомянуть и о
том, что произведения Кантемира были среди первых художественных
209
творений, переводившихся на западноевропейские языки. Так, «Сатиры»
Кантемира были переведены на французский прозой аббатом Гуаско и
изданы в Лондоне в 1749 г., а затем с французского перевода был сделан
немецкий перевод. Кантемира можно считать также «одним из первых
русских ученых филологов» [139, т. 1, 506]. Как и Тредиаковский, он
занимался теорией русского стихосложения, но реформы Тредиаковского
не принял. Однако ни переводческая деятельность Кантемира, ни его
теоретические изыскания не оказали должного влияния на культуру, так
как многое из сделанного было опубликовано много позже, уже в XIX в.
Коротко остановимся на переводах Кантемира. Еще в 1725 г.
Кантемир выполнил свою, как принято считать, первую переводческую
работу: «Господина философа Константина Манассиса Синопсис
исторический». В предисловии к переводу Кантемир заявлял, что
выполнял этот перевод «для практики» и чтобы не быть в безделии; язык
перевода определял как «славено-российский диалект». Известно, что в
1726 г. он сделал перевод с французского перевода итальянского
сочинения, посвященного описанию Парило, который также был
определен как сделанный на «славенороссийский язык», но собственно
русские языковые формы в нем уже превалировали над
церковнославянскими.
В 1740 г. был опубликован перевод «Разговоры о множестве миров»
Бернара ле Бовье де Фонтенеля, выполненный Кантемиром еще в 1730 г.
во Франции. Книга появилась в 1686 г. и представляла собой изложение
научных истин (в данном случае гелиоцентрической системы мироустрой-
ства Коперника) на галантном французском языке конца XVII в. Она была
построена как диалог между знатной светской дамой и молодым ученым,
причем по стилистическим особенностям примыкала к французской
беллетристике той поры, но в то же время была насыщена научными
терминами и понятиями. В связи с этим — ведь ничего подобного русская
литература не знала ни в чисто научном, ни в стилистическом плане —
«перед русским переводчиком Фонтенеля, сочетавшего в своем рассказе
яркую изобразительность с точностью выражения понятий, стояла задача
исключительной сложности... русскому переводчику нужно было для
передачи новых речевых ситуаций и новых понятий перебирать старые
языковые средства... (однако) смелость молодого переводчика проявилась
в том, что он выбрал прежде всего живую русскую речь, отнюдь не исклю-
чая, впрочем, и запасы книжного источника» [198, 60]. Язык
перевода Кантемир определяет уже как «русский». Следует сказать, что
210
этот перевод «был в сущности вторым опытом, вторым объемистым
печатным изданием на языке нового типа» [198, 54]. Первым таким
опытом был перевод Тредиаковского «Езды в остров любви». Это обстоя-
тельство и определило большое влияние Кантемирова перевода, как и
перевода Тредиаковского, на дальнейшее развитие русской прозы и
способствовало его читательскому успеху.
Значение этого перевода было многосторонним: он приобщал
русскую читающую публику к новым для России естественнонаучным
идеям; делал это новыми языковыми средствами, чем обогащал язык;
вводил в литературу новый «изящный» стиль. И, повторяем, этот перевод
был фактически вторым достаточно крупным прозаическим произ-
ведением, написанным на русском, пусть и с элементами
церковнославянизмов, языке.
Перевод в те времена всегда сопровождался предисловием.
Предпосылал его и Кантемир, который прежде всего уведомлял читателя о
том, почему он принялся за этот перевод. Переводам предпосылались
некоторые апологетические замечания, даже если они были
санкционированы самим монаршим повелением; так было, например, с
Тредиаковским, который переводил «Тилемахиду» по «высочайшему
соизволению» императрицы Елизаветы Петровны. Кантемир считал
сильным аргументом то обстоятельство, что «как скоро от Господина
Фонтенелла (книга) издана, почти на все языки переведена, и от разных
народов с подобным (одинаковым) наслаждением и жадностью читана, к
немалой славе сочинителя... В ней он неподражаемым искусством
полезное забавному присовокупил, изъясняя шутками все, что нужное к
ведению в Физике и Астрономии: так что всякому, кто с прилежанием
читать любит, из нея легко научиться довольной части тех наук. Для того,
я чаял нашему народу некую услугу показать, переводом ея на Русский
язык» [198, 62]. Не забыл переводчик упомянуть и о трудностях
терминологического порядка, указывая на «недостаточность»
соответствующих книг, из которых можно было бы почерпнуть желаемую
лексику.
Как и другие произведения Кантемира, данный перевод был им
снабжен подробными комментариями. Здесь имелись справки о науках и
различных отраслях знания (собственно философии, астрономии, физике,
геометрии и т. д.), о научных понятиях (например: идея, система, планеты,
кометы, приливы, вихри и т. п.), о видах и жанрах литературы и искусства
(театр, опера, элегия, трагедия), о философах, ученых, писателях
(Пифагор, Аристотель, Платон, Галилей, Декарт, Ариосто, Мольер и