Семенец О.Е., Панасьев А.Н. История перевода. Средневековая Азия, Восточная Европа XV-XVIII вв
Подождите немного. Документ загружается.
181
пользою обществу... с похвалою для Академии и переводчику» [100, 10].
Из этого сообщения видно, как вырабатывались принципы перевода.
Лишь начиная со второй половины XVIII в. в некоторых рецензиях
стал обсуждаться язык оригинала, «но правомерность перевода не с языка
оригинала, а с промежуточного... перевода не ставилась под сомнение»
[100, 10 ]. Такое положение было характерно не только для России. Лишь
в XIX веке в Европе происходит резкое сокращение количества переводов,
выполняющихся с посредничающих языков. Нам видится, что решающим
здесь было целенаправленное желание воссоздать не только смысл, но и
стиль оригинала, независимо от господствующего стиля эпохи.
Хотя «Собрание» и перестало функционировать, Академия
продолжала готовить переводчиков. Интересным является и опыт
индивидуальной работы профессоров по подготовке переводчиков. В
начале 50-х годов, например, Ломоносов индивидуально занимался с Н.
Поповским. Непосредственным результатом этих занятий,
ориентированных на обучение поэзии, был стихотворный перевод
некоторых од, «Поэтики» Горация и поэмы А. Поупа (А. Попа).
Академия разными способами пыталась активизировать
переводческое дело. Академическое собрание выражало недовольство тем,
что руководитель Академии Шумахер фактически отстранил профессоров
от управления переводческой деятельностью и «токмо один рассуждает о
их делах и дает им переводить, что хочет, не имея ни малого совету с
профессорами, нет ли книги нужнейшей и наиполезнейшей, котору паче
других переводить надлежит» [310, 230]. В связи с этим «происходит тот
вред, что обретающиеся при Академии переводчики или ничего не делают,
или и переводят такие книги, которые почти никакой пользы не имеют»
[310, 230]. Профессора высказывали убеждение, что переводчиков
следовало бы передать в их непосредственное подчинение. При этом
Академическое профессорское собрание сетовало на общий недостаток
переводчиков высокой квалификации и предлагало способы выправить это
положение.
В 1748 г. Академия обнародовала указ императрицы Елизаветы о
расширении переводов и последующем их печатании при Академии, а в
газетах были опубликовано постановление канцелярии Академии наук,
которое призвало «как дворян, так и других разных чипов людей» зани-
маться переводами. По отношению к этим «частным» переводам, «когда
дворянин в переводе потрудится не для интереса, но для охоты своей
182
собственной», академические рецензенты были более либеральны, «чтобы
охотников к переводу книг приласкать всеми мерами» [100, 12].
В этот же период стала оформляться и закрепляться оплата за
переводческий труд. От разовых вознаграждений и других форм
поощрения (например, бесплатно выдавали несколько экземпляров книг
перевода) постепенно перешли к договорной оплате, причем мерой счета и
начисления денег был избран печатный лист.
Журнал «Ежемесячные сочинения и известия о ученых делах» давал
наставления переводчикам: «Прежде, нежели б какую книгу переводить
начали, помыслили и с другими посоветовали, нет ли чего к переводу
нужнее и для общества полезнее?... Есть ли трудящиеся в переводах от
похождении и от протчих сего роду любовного содержания книг
удержаны быть не могут, то советуем им, чтобы по крайней мере труды
свои употребляли лучше на английские, или с английского переведенные,
нежели на французские, потому что в оных по большей части честность и
добродетель, а в сих больше страсти господствуют» [264, 130].
В 1758 г. при Академии была открыта вторая типография, главной
задачей которой было печатание переводной беллетристики. В 1768 г.
было учреждено «Собрание, старающееся о переводе иностранных книг»,
в задачи которого входило выполнение силами его участников переводов
художественных и научных сочинений современных западноевропейских
авторов, а также античных с их последующим изданием. Собрание
просуществовало до 1783 г., после чего переводческое дело снова было
сосредоточено в Академии, что, конечно, не исключало «самодеятельной»
переводческой активности. За время существования «Собрания» было пе-
реведено несколько сот произведений, в основном современных
французских авторов. Солидную долю занимали переводы и с немецкого и
латыни. Английские сочинения были представлены значительно скромнее,
и переводились они, в основном, с французских и немецких переводов
(«Гулливер» Свифта, романы Филдинга, исторические и правовые
сочинения Робертсона и Блэкстона).
Очертив в общих чертах этапные вехи в развитии переводческого
дела в России XVIII в., вернемся к его началу.
183
Переводческая ситуация и основные подходы
к переводу в России XVIII в.
Неправильно было бы считать, что борьба между пословным
принципом и более вольным отношением к переводу развернулась лишь в
XVIII в. При этом, конечно, можно утверждать, что ведущим принципом
перевода в послемонгольской России был пословный хотя бы уже потому,
что основное количество переводной литературы имело религиозный или
околорелигиозный характер. В XVIII в., когда более активно начала
переводиться светская литература, пословность не была уже столь
жесткой, тем более, что имелось достаточное число светских
произведений, которые не столько переводились, сколько вольно
пересказывались. Можно сказать, что во второй половине XVII в.
концепции пословного и более вольного перевода были представлены в
речениях Евфимия Чудовского и Симеона Полоцкого. Чудовский ратовал
за то, что «подобает истинно переводити от слова до слова», не добавляя
ничего от себя. Правда, он имел в виду сакральную литературу
«многотрудномышленных святых отцов» (об отношении к религиозным
текстам мы уже говорили). Симеон Полоцкий предлагал не стремиться
оставлять все из того, что есть в оригинале, а переводить «речение и
разум», не впадая в обязательную по-словщину.
Отношение к переводу в петровскую эпоху, которое в значительной
степени определялось самим Петром, можно назвать прагматичным. Петр
не только высказывался весьма неоднозначно по этому поводу, но и в
правках переводов придерживался такого принципа: сохранять в переводе
лишь то, что непосредственно касалось существа предмета, и удалять
отвлекающие красоты. Прагматичность подхода отражалась и в самом
выборе литературы для перевода: немалую роль играл и «идеологический
фактор».
Однако кроме Петра по поводу перевода высказывались и иные
деятели того времени. Среди них Феофан Прокопович — заметная и
колоритная фигура в духовной жизни первой половины XVIII в. (1681 —
1736 г.). Родился он в Киеве, учился в Киево-Могилянской Академии, в
Польше и Риме, постригся в монахи, был ректором Киево-Могилянской
Академии, епископом, помощником Петра в делах управления Церковью,
вице-президентом Синода. Прокопович оставил богатое литературное
наследие. В предисловии к переводу книги Сааверды Фахадро
«Изображение христиано-политического властелина» он, ссылаясь на
«пресветлейшее величество», извещал читателя, что в переводе были
184
проведены сокращения мест «не зело славных», на что он тоже дает свое
епископское благославление. Далее Прокопович рассуждает о возможных
с его точки зрения способах перевода: «аще бо бы тако кто его привести
потщалси, дабы не мало следов наречия его не остатися, была бы вещь от-
нюдь невразуменная, стропотная и жестокая» (т. с. сохранение в переводе
следов языка оригинала недопустимо); «аще бы всяко разнствующим от
слова его образом восхотел кто, не было бы то перводите, но новое свое
нечто писати» (т. е. и вольное обращение с текстом не будет уже пере-
водом, а новым сочинением); «между сим убо и овым сред-ствие некое
держати тщахомся» (т. е. следует держаться середины между тем и
другим) [237, т. 1, 216].
Симон Кохановский, переводивший исторические сочинения, в 1721
г. так разъясняет отступления от текста в своем предисловии к переводу
книги нидерландского латиниста, философа, филолога и историка Юста
Липсия (XVI в.) «Увещания и приклады политические»: «Всякому
хотящему (прочитать этот «малый труд».— Авт.) прежде чтения подобает
ведати, что я, пишучи оныя увещания и приклады, не везде смотрел на
латинские слова Юста Липсия, но точно смотрел на силу истории, чтоб
история русским языком была истинна, ясна, всякому вразумительна, а для
того, что помянутый автор некия увещания н приклады латинским языком
написал кратко да темно» [здесь и далее см.: 66, т. 15]. Иначе говоря,
Кохановский в переводе истолковывал «темные» места оригинала и
расширял текст «для ясности» там, где оригинал был «краток» и «велми
скрытен». Завершает свое предисловие Кохановский так: «Я в переводе
сем не порабощен был помянутого автора штилю, но едино служил
истине, чтоб ниже мало была изменена сила и истина истории, того ради
сие предвозвещаю в преддверии последующих повестей, дабы кому не
дивно было, что не слово в слово переведены, по смотрил бы, что самая
истинная сила истории не изменена есть». В то же время такие декларации
могут рассматриваться и как предвестники классицистического подхода, и
как отход от традиции пословного перевода: если бы эта традиция не была
столь сильной, переводчикам не приходилось бы писать своих апологий
по поводу того, «что не слово в слово переведено».
Было бы совершенно неправильным считать, что принцип вольного
обращения с текстом был принят всеми. Несомненно, здесь существовали
свои традиции: научные и технические тексты воссоздавались наиболее
близко к оригиналу; вольнее всего, как нам представляется, обращались с
пьесами, которые в большинстве случаев подвергались полной
185
русификации. Различные жанры художественной, публицистической и
прочей литературы занимали некое срединное положение.
Еще в петровские времена упоминавшийся нами Гавриил Бужинский
(проповедник, литератор и переводчик «Введения в гисторию
европейскую» Пуддендорфа и «Феатрона, или позора исторического»)
отстаивал максимально близкое в переводе следование оригиналу:
«Переведохом же сию книгу, яко же от самого автора сложена есть, ни-
чтоже переменяше, ничтоже приложивше или убавивше, да не таковая
творяще, явимся чуждые труды (яко же мнози творят) себя присвояти и
чуждую славу», Переводчик строго следовал за автором, ничего не
прибавляя и не убавляя, так как не хотел, как делали многие, присваивать
себе славу автора, иначе говоря, хотел оставаться лишь переводчиком, а не
соавтором. Как видим, позиция переводчика обусловлена не столько
теоретическими, сколько морально-этическими соображениями. Эта
позиция и определяла отношение к переводу — собственно говоря, это то
отношение, которое в конце концов восторжествовало в европейском
переводе: переводить близко к тексту, вмешиваясь в него лишь по
необходимости. Но весь XVIII в. еще проходил под знаком выработки как
практических, так и теоретических подходов к переводу. Кроме этого,
надо было на практике показать, что существует возможность «все
переводить на язык российский».
Перед переводчиками стояла весьма сложная задача — создать
новую терминологию для перевода книг по математике, астрономии,
архитектуре и некоторым другим областям знания, поскольку такой
терминологии на русском языке еще не существовало. Значительную часть
переводов составляли книги по теории и истории государства и права,
всеобщей и европейской древней и новой истории. Переводились труды А.
Везалия, Вергилия, Горация, Ю. Липсия, Д. Локка, Полидора, С.
Пуддендорфа, Эразма Роттердамского и некоторых др. Переводам обычно
предпосылались предисловия, в которых переводчики разъясняли свою
переводческую позицию. Показательное в этом плане предисловие А. Ф.
Хрущева (1719 г.) к его переводу книги (еще вполне средневековой)
«Утешение духовное» Фомы Кемпийского (Фома (Томас) Кемпийский
(1380—1471 г.) германский мистик; известен как автор религиозно-
мистического трактата «Подражание Христу», получившего в переводе
другое название). «Три причины,—писал Хрущев,—принудили меня
переводить сию книгу следования Иисуса Христа на наш язык. Первая
причина: должность моя служит отечеству, потому что всяк человек
186
родится не ради самого себя, но в пользу и на службу всем. Другая
причина, что сия книга не только переведена на все языки европския (на
английский, французский, италианский, гишпанский, немецкий,
галанский, швецкий), но и варвары на своем языке имеют и почитают
лучше всех своих книг духовных... Третия причина следует из первых
двух, что видя оную книгу, всякому христианину полезную на всех языках
и во всех верах, не хотел быти рабом непотребным и скрыти в землю
данной мне талант от Бога, но хотел употребить его в ползу всем людям и
видеть сию книгу на нашем славенороссийском языке».
Итак, переводчик выдвигает два главных положения: служение
своим переводческим трудом отечеству и соревновательность с другими
литераторами и стремление ввести в обиход на «славянороссийском»
языке произведения из иных литератур.
Хрущев переводил не с латыни, а с французского перевода, при этом
он сообщал в предисловии, что, выбирая из нескольких имеющихся
французских переводов, остановился на том, в котором «слог
переводчиков показался внятен, легок, и прост, и явственен». С одной
стороны, это облегчало перевод, а, с другой, говорит о том, что
переводчики стали обращать внимание на стилевые особенности перево-
димых произведений. Тот же Хрущев в 1724 г. выпустил перевод
«Похождений Телемаковых» Фенелона (к Фенелону позже не раз будет
обращаться и В. К. Тредиаковский), и снова в предисловии он упоминает
о «приятном и вразумительном» стиле.
Изъясняя свой подход к переводу, Хрущев писал: «Переводя искал
как возможно, чтоб войтить во авторов мнение и чтоб ему следовать
повсюду, несмотря на слова и речи французского языка, но толко смотря
как перевесть наивериее и иностранных слов никаких не писал, чтоб вра-
зумительнее было нашему языку и надеясь, что не только ученыя люди, но
и простыя, кто читать умеет, могут разуметь без труда, потому что
переводил я не от слова в слова, чтоб была французская книга на русском
языке, но изъяснил всякое авторово мнение простыми словами». Позиция
выражена с достаточной ясностью — переводчик прежде всего озабочен
поиском смысла, а не пословным следованием оригиналу; пословность
даст тот же оригинал, только русскими буквами, что, по мнению
переводчика, будет неудобочитаемо. Интересен и отказ от использования
иностранных слов, которые, собственно, в те же времена стали обильным
187
потоком вливаться в русский язык. Но это позиция не пуриста —
переводчик заботится о доступности текста.
Следует отметить, что вообще XVIII в, можно было бы назвать
веком переводческих предисловий. Переводчики не только разъясняли,
как они переводили предлагаемое на суд читателей сочинение, но и часто
выступали апологетами самого содержания, доказывая целесообразность
его перевода, а иногда отстаивали право на существование целого
литературного жанра, еще неведомого отечественной литературе или
только развивающегося. Это явление отнюдь не уникально для русской
литературы, но все же оно должно рассматриваться как переходное,
характерное для периода становления.
Отстаивать право на перевод того или иного произведения было
далеко не просто. Например, крупнейшие деятели культуры XVIII в. В. К.
Тредиаковский, А. Д. Кантемир и особенно М. В. Ломоносов отрицательно
высказывались по поводу старых русских переделок таких рыцарских
романов, как «Бова-королевич» и «Еруслан Лазаревич». М. В. Ломоносов,
говоря о романе, требовал, чтобы проза непременно содержала примеры и
учения о политике и добрых нравах [139, т. 1, 592]. При этом он
рекомендовал читателю такие произведения, как «Артемида» Д. Барклая,
«Телемак» Ф. Фенелона, «Золотой осел» Апулея, «Сатирикон» Петрония.
А. П. Сумароков гневно реагировал на появление перевода романа
А. Ф. Прево «Приключения маркиза Г., или жизнь благородного человека,
оставившего свет»: «Романов столь умножилось, что из них можно
составить половину библиотеки целого света. Пользы от них мало, а вреда
много. Говорят о них, что они умеряют скуку и сокращают время, то есть
век наш, который и без того краток. Чтение романов не может назваться
препровождением времени; оно погубление времени... Я исключаю (из
числа пагубного чтения — Авт.). Телемака, Донкишото и еще самое малое
число достойных романов» [121, 86]. Поскольку отечественных романов к
этому времени практически не было, то речь у А. П. Сумарокова шла лишь
о романах переводных. С. А. Прошин, переводчик другого романа Прево,
«Филозоф английский, или Житие Клевленда, побочного сына Кром-
велева» (1760 г.), выступил с апологией романа как жанра, С. А. Прошин
входил в кружок литераторов, объединявших вокруг журнала «Праздное
время, с пользой употребленное» (выходил в 1759—1760 гг.). Этот кружок
занимался переводами и пропагандировал роман как литературное яв-
ление. В предисловии к переводу С. А. Прошин отстаивал право таких
188
романов на существование: «Сии сочинения такое несчастие во дни наши
постигло, что многие не токмо никакой пользы от оных быть не
надеются, но еще к повреждению нравов служащими их почитают. К
излишней такой ревности подало случай чрезвычайно умножившееся
ныне на французском и немецком языке число романов, в котором
конечно более худых и нелепых, нежели хороших... но надобно
предводимому разумом человеку справедливее полагать различие между
такими враками и связно, приятно и остроумно выведенными
приключениями... чтение разумно писанных романов отвергать и
опорочивать ни малой нет причины: изображаются в них нравы
человеческие, добродетели их и немощи; показываются от разных пороков
разные бедствия в примерах, но причиняющих ужас, то соболезнование и
слезы извлекающих и между цепью наистройнейшим порядком
совокупленных приключений наставления к добродетели полагаются. На
столь препохвальном основании и столь добрым намерением
расположенное сочинение хулы ль нашей достойно?» [121, 88].
Как видим, традиция выискивать в произведении некую
назидательную ценность и шельмовать то, что, по мнению того или иного
критика, такой ценностью не обладает, восходит в России еще к XVIII в. А
поэтому переводчикам приходилось в свою очередь выискивать в
переводимых произведениях нечто такое, что оправдывало бы перевод. К
сожалению, такая идеологическая дидактика на долгие годы, вплоть до
нашего времени, определяла не только выбор переводимых произведений,
но и оригинальное творчество. Несмотря на старания подать читателю
«ифические» (этические) и «политические» античные и барочные романы,
основной успех выпал все же на переводы современной беллетристики.
Всего лишь приблизительно за два десятилетия (с середины 50-х до
середины 70-х годов XVIII в.) благодаря переводам русский читатель был
ознакомлен с романами Скаррона, Лессажа, Прево, Филдинга, Сервантеса,
Тсррасона, Дефо, Мариво, Бартелеми, Гомеца, Мармонтеля, Арно и
других, что, несомненно, оказывало катализирующее влияние на
возникновение и развитие русского романа, представленного сочинениями
Эмина, Чулкова, Попова, Хераскова (как и переводчики, некоторые
авторы выступали анонимно). Новиков сетовал на то, что переводные
романы насытили книжный рынок и полностью овладели читательским
интересом в ущерб другим книгам: «Ныне многие наилучшие книги
переведены с разных иностранных языков и напечатаны, но их и в десятую
долю против романов не покупают» [121, 83].
189
И хотя философско-политический роман был представлен также
переводами произведений Ж. Террасона и Ж. Ф. Мармонтеля, а М. М.
Херасков пытался продолжить это направление в своем оригинальном
творчестве, читательские вкусы явно склонялись к романам типа
«Приключения маркиза Г.» А. Ф. Прево. Этот многотомный перевод
начал выходить в 1756 г. по инициативе Академии Наук. Переводчиком
первых частей романа был И. П. Елагин. Продолжал перевод В. И. Лукин.
Эту же линию продолжили переводы «Комического романа» П. Скаррона
и «Похождения Жиль Блаза» А. Лессажа.
Группа переводчиков, сформировавшаяся вокруг типографии
Сухопутно-шляхетского корпуса — привилегированного учебного
заведения для дворян, куда входили как преподаватели, так и выпускники,
считала, что подобные романы приносят пользу своей пропагандой
моральных правил. Этот кружок переводчиков сложился в начале 70-х
годов и в пределах нескольких лет его участниками было опубликовано
несколько десятков переводных книг. Члены кружка в основном
придерживались принципов вольного перевода, адаптированного к
русскому быту. Можно сказать, что редко кто из оригинальных авторов
XVIII в. не прошел переводческого этапа в своем творчестве, что само по
себе очень характерно. При переложении иноязычных сочинений пере-
водчики «первыми в русской литературе начали разработку стиля и
приемов фабульного повествования с описательной частью, авторской
речью и речами действующих лиц» [139, т. 1, 595]. Характерно, что автор,
который считается первым русским романистом — Федор Алексеевич
Эмин (ок. 1735—-1770 г.), начинал как переводчик. Эмин — по
происхождению не русский, приехал в Россию в возрасте 25 лет и уже в
России освоил русский литературный язык. Он перевел два романа и лишь
потом выступил как оригинальный автор. С такой ситуацией мы уже
сталкивались не раз: иностранец открывает в принимающей новые идеи
литературе целое литературное направление (правда, в данном случае
почва для этого уже была подготовлена).
В целом по неточным, но все же весьма показательным данным В. В.
Сиковского (1909 г.), количество переводных романов в России XVIII в. в
десятки раз превышало число оригинальных [248, 222]. Как и во времена
Киевской Руси, в XVIII в. также происходила трансплантация целых ли-
тературных жанров, в чем существенную роль играл перевод. Так, кроме
жанра романа, русская читающая публика приобщилась и к жанру
«максимов» через переводы знаменитых «Максимов» Ф. Ларошфуко
190
(1612—1680 гг.). Перевод максимов или афоризмов представляет подчас
серьезные трудности, так как при сохранении афористичности требуется и
сохранение сжатой формы. Перевод был осуществлен в 1781 г. молодым
литератором А. Ф. Малиновским. Приблизительно половина из
полуторасот максим переведена была весьма удачно; они сохраняли свою
кра-тость и нужную афористичность, при этом смысл передавался очень
близко, подчас чуть ли не буквально, но без особых погрешностей против
русского языка. Однако «молодой переводчик не сумел, конечно,
достигнуть стилистического уровня подлинника. В переводе встречаются
ошибки, сильно искажающие смысл. Некоторые сложные мысли остались
недоступными Малиновскому, недостаточно хорошо знакомому с той
средой, о которой шла речь» [263а, 186]. Некоторые словесные находки
переводчика оказались очень удачными, весьма точно передающими слова
оригинала: благополучие, наружность, хитрость, обращение, достоинство,
слабосилие (здесь целое французское выражение impuissance de la volonte
сжато в одно слово), злословие, благоразумие и др. То были не новые
слова, но они получали закрепление в языке именно через такие переводы.
В целом «переводные романы (как и произведения других жанров.—
Авт.) формировали новые литературные вкусы, развивали пристрастие к
чтению. Новое содержание требовало и новых языковых средств —
лексических, семантических. Изображение бытовых сцен в
приключенческих и плутовских романах сопровождалось введением
простых разговорных оборотов, облегчением синтаксиса, освобождением
от славянизированных форм, а в конечном счете — обогащением языка
русской прозы. Переводы были движущей силой языковой и
стилистической эволюции... Переводные романы обогащали русскую
литературу... техникой сюжетного построения...» [264, 137]. Все это
определяло важнейшую художественно-эстетическую функцию перевод-
ной литературы. За относительно короткий срок (начиная с 30-х годов по
70-е годы XVIII в.) на русский язык были переведены романы от
античности через эпоху Возрождения к современному роману. Здесь
следует упомянуть о том, что почти на всем протяжении XVIII в. в России
бытовали переводные романы не только отпечатанные, но и рукописные.
Качество последних было, конечно, значительно ниже, но они
обслуживали круг читателей, который, очевидно, был шире, чем круг
читателей печатной продукции (очень редко книга выходила тиражом
более 1000 экземпляров, к тому же рукописные книги обходились
дешевле). Рукописная книга обслуживала более непритязательные вкусы.