Семенец О.Е., Панасьев А.Н. История перевода. Средневековая Азия, Восточная Европа XV-XVIII вв
Подождите немного. Документ загружается.
191
Кроме того, она фактически стояла вне цензурных ограничений.
Переводчиками книг, выходивших рукописно, были, в основном,
непрофессиональные литераторы. Однако и такая переводная литература
сыграла свою роль в развитии русской культуры XVIII в. «Читатель
получал переделки арабских сказок «1001 ночи» и всевозможные
подражания им, волшебные сказки... литературные обработки
мифологических сюжетов... авантюрно-галантный роман и многие другие
сочинения... (часто еще полностью средневековой окраски.— Авт.). В
сознании сторонников серьезной литературы и серьезного романа эти
переводные сочинения были нисколько не лучше лубочных сказок... по
представлениям же создателей и переводчиков такого рода произведений,
они были литературой не менее нужной, чем поэзия классицизма».
Культура — явление многообразное с разными потребителями па разных
уровнях. Перевод удовлетворял потребности как элитарного, так и
массового потребителя. Иначе говоря, перевод не замыкался, как это не
раз бывало в истории перевода, в узком, скажем, придворном кругу, а
весьма демократично уходил вглубь. Общее усовершенствование
переводческой техники, расширение репертуара переводов, конечно же,
отражалось и на рукописном переводном творчестве, которое исчезло
лишь в XIX в.
Переводческая деятельность русских
литераторов XVIII в.
Как уже упоминалось, все крупнейшие русские литераторы России
XVIII в. в той или иной степени были связаны с переводами, более того,
как правило, с перевода начиналась их литературная деятельность. Это В.
К. Тредиаковский, М. В. Ломоносов, А. Д. Кантемир, А. П. Сумароков, В.
В. Капнист (первая половина века), Г. Р. Державин, А. Н. Радищев, Д. И.
Фонвизин, Н. М. Карамзин (вторая половина века). Их значение для судеб
русской литературы трудно переоценить.
Первая треть XVIII в. прошла явно при доминировании переводов
научной и технической литературы. В 30-е годы происходит весьма
крутой поворот к переводам литературы художественной,
публицистической, философской, начались поиски принципов
стихотворного перевода. Перевод «заменял целые отрасли
художественной литературы, потребность в которых уже ощущалась
читателем, но которые еще не существовали в оригинальном творчестве
или были слабо развиты. Одним из примеров может служить
192
повествовательная проза (беллетристика) на русском языке, которая
вплоть до последней трети XVIII в. полностью представлена переводами»
[264, 116]. Совершенно очевидно, что перевод сыграл огромную роль в
выведении России из культурной изоляции и приобщении ее к
культурным достижениям Западной Европы. (Переводы из восточных
литератур—дело следующих эпох; к тому же они не имели того
революционизирующего воздействия, который имели переводы
западноевропейских литератур). В Россию XVIII в. переносится
«античная и европейская проза (а со второй половины века — и поэзия.—
Авт.), она становится фактором национального литературного развития.
Переводные повести и романы служат основой для переделок и подра-
жаний и таким образом подводят русскую литературу к созданию своей
новой беллетристики» [264, 116]. Переводы общественно-
публицистической и философской литературы переносили новые идеи,
переводы научно-технической литературы приобщали Россию к научно-
техническому прогрессу, а через переводы художественные русская
литература перенимала у литератур других народов драгоценный эсте-
тический опыт, считая своим долгом в кратчайший срок достичь того
уровня, который позволил бы раскрывать свое русское и
общечеловеческое [139, т. 1, 468].
В переводах XVIII в. обнаруживается очень характерная
особенность: если до XVIII в. между переводом и оригинальным
произведением часто наблюдался разрыв в несколько столетий, то в XVIII
в., если не считать античной литературы, переводится в большом
количестве современная литература. Обращение к античности было
вполне в духе классицизма — а именно классицизм осмысливал античную
литературу как образцовую. Существенным фактором классицизма было
то, что он через обращение к переосмысленным образцам античной
литературы помогал каждой национальной литературе подняться до
уровня общеевропейского искусства [264, 29]. Неудивительно, что в
весьма краткие сроки, уже начиная с 30-х годов, стали появляться
переводы сочинений Апулея, Платона, Сенеки, Цицерона, Лукиана,
Геродота, Авла Геллия, Теренция, Гомера, Анакреонта, Горация,
Вергилия, Федра, Овидия, Ювенала. Правда, переводы чаще выполнялись
не с оригиналов, а с посредничающих переводов.
Но широкое обращение к античной классике произошло лишь тогда,
когда классицизм утвердился окончательно. В первой же трети XVIII в.
происходило освоение и усвоение барочных и частично классицистских
элементов.
193
В истории перевода XVIII в. в России есть дата, которая является в
значительной степени рубежной. В 1730 г. вышел перевод романа
французского писателя П. Тальмана «Езда в остров любви», выполненный
Василием Тредиаковским. Казалось бы, роман не являлся крупным или
заметным явлением европейской литературы. Но именно этому переводу
«суждено было стать определенной вехой в национальном
художественном развитии. Благодаря ему русский читатель получил
возможность познакомиться с жанром типичного для Западной Европы
аллегорического любовно-галантного... романа, вместе с которым в
отечественную литературу вошла совершенно новая для нее тема... С этой
книги начинается история офранцужения дворянской бытовой и
материальной культуры... перевод французского романа стал заметным
фактом национальной жизни и художественной культуры. Его появление
— отражение громадных сдвигов в общественном и эстетическом
сознании» [264, 116, 121].
Прежде чем разобраться в том, что же определило такое поворотное
значение этого перевода, расскажем о жизненном и переводческом пути
Василия Тредиаковского, которому мы уделим центральное внимание в
рассмотрении истории перевода XVIII в. в России. Это связано не только с
тем, что В. Тредиаковский был крупнейшим переводчиком, но и с тем, что
его высказывания по поводу перевода формировали принципы перевода, и
в его переводческой деятельности отразилась борьба мнений и подходов.
Василий Кириллович Тредиаковский (1703—1769 гг.) был сыном
астраханского священника. Свое образование он начинал в школе
католических монахов капуцинского ордена, где преподавание велось на
латинском языке. Из Астрахани Тредиаковский бежал в Москву и два года
занимался в Славяно-греко-латинской академии. Из Москвы он попадает в
Голландию, а оттуда, проучившись немного в Гааге, отправляется пешком
в Париж, в Сорбонну. Там он обучается философским, богословским и
математическим наукам и в 1730 г. возвращается в Россию.
Еще в студенческие годы Тредиаковский сочинял драмы, писал
стихотворения и элегии. Литературные задатки, отменное знание языков и
огромная эрудиция обеспечили ему славное место в истории русского
перевода.
Как уже было сказано, переводческая деятельность Тредиаковского
начинается в 1730 г. с выходом перевода романа Тальмана «Езда в остров
любви». Этот первый переводческий опыт Тредиаковского был, пожалуй,
самым значительным в смысле влияния, которое он оказал на русскую
культуру. Затем наступает полоса относительного переводческого
затишья. В 30-е годы Тредиаковский переводил прозой некоторые
194
итальянские комедии, однако заметного следа эти переводы ни в
творчестве Тредиаковского, пи в общественной жизни не оставили.
В 1744 г. Тредиаковский осуществил перевод философского
сочинения Бернара ля Бовье де Фонтенеля «Слово о терпении и
нетерпеливости Фонтенелово». В 1751 г. Тредиаковский опубликовал
перевод политического романа французского писателя Д. Барклая
«Аргенида» (роман вышел в 1621 г.), в стихотворных вставках которого
применял гекзаметр. В 1752 г. появляется двухтомник Тредиаковского
«Сочинения и переводы». Сюда были включены переводы «Поэтического
искусства» Буало и прозаический перевод «Послания к Пизонам» Горация.
(Еще в 1734 г. Тредиаковский опубликовал «Оду торжественную о сдаче
города Гданска», которая была по существу подражанием оде Буало «На
взятие Намюра», так что интерес к творчеству Буало и его теоретическим
воззрениям не случаен). В 1754 г. Тредиаковский публикует теолого-
филологическую поэму «Феопатия или Доказательство о богозрении»,
которая в основе своей является стихотворным переложением сочинения
Фенелона «Трактат о существовании и атрибутах бога». В том же году он
осуществил стихотворное переложение «Псалтири», но эта работа
осталась лишь в рукописи. Грандиозным переводческим предприятием
Тредиаковского был перевод исторических сочинений. В 1749—1762 гг.
выходят 10 томов «Древней истории», а в 1761 —1767 гг.— 16 томов
«Римской истории» французского историка Ш. Роллена (его лекции
Тредиаковский когда-то слушал з Париже). В 1767—-1769 гг.
Тредиаковский публикует перевод еще одного исторического сочинения
— «История о римских императорах» Ж.-Б. Кювье, который был учеником
Роллена. В 1759 г. он переводит высказывания Сенеки по морально-
этическим проблемам, а в 1760 г. выпускает переводную книгу в двух
частях, посвященную английскому философу Френсису Бэкону, «Житие
канцлера Бэкона» и «Сокращение философии канцлера Бэкона».
1766 г. Тредиаковский издает поэму «Тилемахида», которая являлась
вольным стихотворным переложением романа Фенелона «Тилемахида», в
15 тысячах стихов которой он разрабатывал звуковую организацию
русского гекзаметра [139, т.1, 512]. Гекзаметр, разработанный
Тредиаковским, использовали в своей переводческой деятельности Л. А.
Дельвиг, Н. И. Гнедич и В. А. Жуковский, а сама поэма имела широкий
общественный резонанс и вызвала неудовольствие самой императрицы
Екатерины II (очевидно, неудовольствие вызвал некоторый
195
антимонархический настрой поэмы, но в основном критика была
направлена против самого перевода как такового). Таково, в основном,
переводческое наследие Тредиаковского (можно упомянуть еще пробные
переводы — пробные в смысле апробирования различных стихотворных
форм — из Буало, Вуатюра, Марциала, стихотворное переложение басен
Эзопа, перевод комедии Теренция «Евнух»). Как видим, в это наследие
входят переводы галантного романа, философских и исторических
сочинений.
Переводил Тредиаковский, в основном, с французского языка (как с
оригиналов, так и с переводов-посредников), а также с латыни. Интересен
и сам по себе переводческий путь Тредиаковского: от любовного романа к
философии и истории. И завершают его переработки, а не собственно
переводы.
Рассмотрим более подробно теоретические установки
Тредиаковского и их воплощение. Начнем с труда, который открывал
переводческую деятельность Тредиаковского и благодаря которому
Тредиаковский оказался в центре общественного внимания. Такой
резонанс «Езды в остров любви» можно объяснить лишь тем, что он
удивительно точным образом отвечал назревшим потребностям общества.
Благодаря беспрецедентной популярности романа, Тредиаковский был
удостоен аудиенции императрицы, а в 1733 г. зачислен в штат Академии.
Почему все-таки Тредиаковский выбрал для перевода, которому
суждено было сыграть такую существенную роль в развитии русской
литературы, в изменении умонастроений, офранцуживании дворянства,
книгу малоизвестную? Любовно-аллегорический роман Поля Тальмана он
перевел уже в самом конце своего пребывания за границей. Именно
поэтому выбор такого «несюжетного» произведения свидетельствует об
определенности его литературно-поэтического вкуса и о программности
переведенного романа. Ведь из огромного богатства французской
литературы, как современной, так и «великого века» (XVII в.),
Тредиаковский мог взять для перевода и ознакомления русских читателей
что-либо другое, может быть более занимательное или более
назидательное. Однако он выбрал «Езду в остров любви» и своим
выбором, который был результатом добросовестных поисков, был очень
доволен: «Думал я долго, что какую бы то книжку французскую начать
переводить. Тогда впала мне в разум сия, которую я там (в Гамбурге,—
Авт.) не без трудности сыскал...» [278, 104]. Исходя из предлагаемого
пояснения, Тредиаковский руководствовался лишь собственным вкусом.
196
Однако в обращении «К читателю» он поясняет подробнее, что
заставило его обратиться к переводу именно этой книги: «Будучи в
Париже, я оную прочел с великим удовольствием моего сердца,
усладившися весьма как разумным ее вымыслом, стилем коротким, так и
виршами очень сладкими и приятными, а наипаче мудрым нравоучением,
которое она в себе почти во всякой строке замкнула так, что я в то же
самое время горячее возымел желание перевесть оную па наш язык» [264,
120]. Итак, книга с точки зрения Тредиаковского обладала интересным
содержанием, была написана в хорошем стиле, отменными стихами и
обладала соответствующей нравоучительностью. Поль Тальман был
членом Французской академии, куда был избран за свой роман, но
сколько-нибудь заметным литературным явлением во Франции роман не
стал, хотя и пользовался определенным читательским спросом: с 1662 по
1729 г. роман публиковался шесть раз.
«Окунувшись во Франции в новую для него атмосферу полностью
секуляризованной светской культуры, Тредиаковский ...обратил внимание
на то, что... литература и жизнь органически связаны: люди искусства и
культуры ведут особую жизнь, которая имеет свои организационные
формы и порождает определенные типы творчества. Именно эту ситуацию
... Тредиаковский с размахом новатора задумал перенести в Россию» [248,
223]. То, что «трансплантация» удалась, сомнений нет. Сам
Тредиаковский писал о восприятии романа читателями следующее:
«Суждения о ней («Езде».—Авт.) различны согласно различию лиц, их
профессии и вкусов. Придворные сю вполне довольны. Среди
принадлежащих к духовенству есть такие, кто благожелательны ко мне;
другие, которые обвиняют меня, как некогда обвиняли Овидия за его
прекрасную книгу, где он рассуждает об искусстве любить; говорят, что я
первый развратитель русской молодежи, тем более, что до меня она
совершенно не знала прелести и сладкой тирании, которую причиняет
любовь» [278, 112].
Перевод «Езды в остров любви» был событием не просто
литературного значения — то было событие огромного значения для
развития культуры. Французская книга Тальмана, «перенесенная из
французского культурного контекста в русский... изменила и смысл, и
культурную функцию... была оторвана от своего естественного
культурного контекста — от салона с его атмосферой, поэзией и
специфическим поведением. Текст... сделался текстом изолированным и
замкнутым в себе. Одновременно он был изолирован от литературного
контекста... Он стал Единственным Романом. Из среднего литературного
197
явлений он превратился в эталон» [249, 227]. «Петровская эпоха изменила
для русского дворянина сферу бытового поведения: свое было заменено
чужим, стихийное и спонтанное — сознательным и нормированным.,.
Сквозь эту призму (нормирования нового поведения.— Авт.)
воспринимался читателями русский текст романа Тальмана. «Езда в
остров любви» читалась как подробное описание нормативов поведения
влюбленного, перипетии любовной тактики, описание ролей в любовной
игре... Для каждой ситуации давались нормативные выражения различных
переживаний любовного чувства. Эту роль выполняли
инкорпорированные в текст романа песни и стихотворения. Они давали
для каждого чувства ритуализованную форму выражения» [249, 227].
«Езда в остров любви» Тредиаковского дает нам ценнейший пример
того, как перевод может оказывать прямое воздействие на культурное
состояние общества. Своим переводом Тредиаковский выступил
действительно в роли первооткрывателя: «Езда» оказалась, фактически,
первым романом на русском языке в полном смысле слова; это было
первое беллетристическое произведение, переведенное с французского
языка и не на церковнославянский, а на русский язык; впервые этим
произведением на русскую почву был трансплантирован любовный
сюжет. Кроме этого, к переводу были приложены стихотворения самого
Тредиаковского — на русском, французском и одно на латинском языке.
Сама тема романа — аллегории любви, его стиль потребовали
совершенно иного подхода к языку перевода и отказа от «глубокословныя
славенщизны». В предисловии к переводу Тредиаковский дает своего рода
литературный и переводческий манифест. Автор полагает, что при написа-
нии подобных книг следует отказаться от церковнославянского языка и
писать простым русским языком, т. е. «каковым мы меж собою говорим».
Далее он отмечает те причины, которые побудили его переводить роман
«почти самым простым русским слогом»: «Первая: язык словенской у нас
язык церковной; а сия книга мирская. Другая: язык в нынешнем веке у нас
очень темен; и многия его наши читая не разумеют; а сия книга есть
сладкия любви, того ради все должна быть вразумительна. Третия: которая
вам покажется может быть самая легкая, по которая у меня идет за самую
важную, то есть что язык словенской ныне жесток моим ушам слышится,
хотя прежде сего не только я им писывал, но и разговаривал со всеми»
[139, т. 1, 510]. Казалось бы, такая простая, очевидная мысль — светская
198
книга требует светской, общепонятной, языковой формы,—но пона-
добился Тредиаковский, чтобы об этом заявить и чтобы такое заявление
было поддержано практическим действием— переводом. Имевшие место
ранее попытки переводить подобные романы были обречены на провал и
забвение потому, что в них использовался церковнославянский, который
давно уже вышел из общего употребления и воспринимался лишь как
гиеролект — тем самым языковая форма приходила в резкое противоречие
с содержанием. Тредиаковский положил начало секуляризации языка, а
вовлечение в чтение широкого круга читателей означало переход и к демо-
кратизации литературы.
Анализ текста перевода показывает, однако, что Тредиаковский
отказался от употребления славянизмов (хотя они в переводе есть), но не
от славянского типа книжного языка как системы художественно-
изобразительных средств [198, 88]. В том же языковом ключе
выполнялись и переводы 30-х — начала 40-х годов XVIII в., а также
оригинальных сочинений того же периода. Среди переводов следует
упомянуть некоторые итальянские комедии, «Артиллерийские мемории»
Сен-Реми, «Военное состояние Оттоманской империи» Марсильи. Однако
в 50-е годы Тредиаковский «предпочел мужественность славенского языка
нежности русского», как выражался он сам [198, 121].
В предисловии к переводу Тредиаковский высказывает вполне
классицистскую мысль: «Переводчик от творца только что именем
отличается». Интерпретаций этой фразы было множество [185, 11; 100, 20
и др.]. Нам кажется, что не следует понимать это замечание так, что
переводчик должен переделывать текст на свой лад — против этого
говорит сам текст перевода Тредиаковского, который близко следовал
оригиналу. Тредиаковский заявляет лишь о сложности работы
переводчика и о творческом начале, присутствующем в работе
переводчика. Ведь в основных своих переводческих работах
Тредиаковский верно следовал оригиналу, и лишь в «Тилемахиде» и
«Феоптии» значительно более волен по отношению к ним. Но едва ли их
можно рассматривать как полноправные переводы, так как фактически они
являются стихотворными переложениями. Тредиаковский также говорит о
том, что «ежели творец замысловат был, то переводчику замысловатее
надлежит быть». Прояснение этой фразы мы можем отыскать в
предисловии к переводу Аргениды: «для постижения его высокопарности
всеконечно и необходимо иметь (переводчику) подобныя ему крыла»
(напомним, что в XVIII в. слово «высокопарный» имело следующие
значения: высоко парящий, летающий; особо возвышенный,
199
торжественный; лишь во второй половине века прибавилось значение
«надменный», «заносчивый» [ см.: 283, т. 5, 37]. Тредиаковский отстаивает
возможность переводчика не только сравняться, но даже и кое в чем
превзойти оригинального автора: «Тьмы находятся переводчиков, про-
заических с прозы самых добрых, исправных, и таких, которых перевод не
токмо не теряет никакой силы и красоты перед Подлинником, но еще
несколько их Подлиннику придает, а иногда и равняется с высотою оного»
[цит. по: 100, 21]. Но следует обратить внимание на то, что хотя и перевод
может что-то «придавать подлиннику», главная мысль Тредиаковского
сконцентрирована в конце этого высказывания: только иногда переводу
удается всего лишь «равняться» с оригиналом, т. е. если в некоторых
деталях перевод чуть и улучшит оригинал, то все же высшим достижением
является лишь то состояние перевода, когда он может сравниться с
оригиналом.
Тредиаковский в поисках новых языковых средств — ведь на
определенном этапе он отказался от апробированных церковнославянских
— прибегал к словотворчеству, при этом ему приходилось все-таки
использовать ресурсы и церковнославянского («глазолюбность»,
«очесливость»). Неологизмы Тредиаковского не прижились, а это
«стремление к активному использованию в качестве литературной речи
бытового, чрезвычайно многослойного языка XVIII в. привело к крайней
пестроте и неупорядоченности литературного стиля ранних произведений
Тредиаковского» [139, с. 1, 510]. Но, несмотря на все это, и
стилистические и тематические особенности этого переводного романа
были таковы, что ему был оказан восторженный читательский прием. Он
отвечал неким назревшим потребностям, созревшим в русском обществе.
В романе Тальмана имелись и обильные стихотворные вставки,
которые Тредиаковский перевел стихами. Решиться на такой шаг
человеку, воспитанному в значительной степени на французской культуре,
где стихи предпочитали переводить прозой, было не просто. К тому же
Тредиаковский, фактически, предпринимал беспрецедентную для русской
переводческой практики акцию — взялся переводить стихи весьма
легкомысленного содержания да еще на «простой язык». В предисловии к
роману он сообщает читателям о трудностях, ставших перед ним при
переводе стихов: «Надлежало не потерять весьма разума французского,
сладости и силы, а всегда иметь русскую рифму». В этой одной фразе по
существу заключена декларация переводческих принципов: при переводе
сохранить без искажения содержание стихотворения («разум» оригинала),
200
передать его в подобающей форме и соответствующим языком («не поте-
рять сладости и силы»), и при этом дать ему русский рифмованный
стихотворный облик («иметь русскую рифму»). Сам Тредиаковский
полагал, что ему не везде удалось удовлетворительно передать «разум
стихов», однако считал при этом, что достижением уже была сама
передача рифмованных стихов рифмованными же стихами.
В переводе Тредиаковский стремился «к близкому соответствию
структуры перевода оригиналу. Это касалось передачи объема
переводимого стихотворения и длины его строк» [100, 24]. Далеко не
всегда это намерение выполнялось. В ряде случаев стихи были переведены
эквилинеарно, в других случаях количество строк переводного стихотво-
рения чуть ли не в два раза превышало их количество в оригинале. Объем
обычно увеличивался «ради рифмы», хотя передавалась она весьма
неточно. Тредиаковский ведь говорил о введении «русской рифмы» в
переводные стихи, но не ставил задачу попытаться передать рифму
оригинала.
Смелость и новаторство Тредиаковского, показанные в этом
переводе, исключительно велики. Русская художественная культура по
существу не знала до XVIII в. любовной поэзии, и Тредиаковскому
пришлось не только открывать новую тематику, как в переводе, так и в
своих собственных стихах, но и создавать новую лексику, способную
выражать новые понятия.
Свои воззрения на стихотворчество Тредиаковский воплощал не
только в своей переводческой практике и оригинальном творчестве, но и в
теоретических работах [21а, 29—35]. Новшества Тредиаковского нашли
свое отражение в программном трактате «Новый и краткий способ к
сложению российских стихов» (1735 г.). Может показаться на первый
взгляд, что нижеследующее не имеет непосредственного отношения к
деятельности Тредиаковского как переводчика, однако новые пути
открывались через перевод, затем находили продолжение в оригинальном
творчестве, затем закреплялись в теоретических трудах, а затем они
реализовывались в переводах. Разъединить Тредиаковского-теоретика и
Тредиаковского-практика невозможно.
Тредиаковский первый подошел к стиху как филолог с отличным
европейским образованием, с прекрасным знанием силлабического
стихосложения и редким интересом к народному русскому
стихотворчеству. Источники реформы Тредиаковского были
многообразны: античная, голландская, немецкая и французская метрики и
ритм русских народных песен. Тредиаковский начал силлабо-тоническую