Семенец О.Е., Панасьев А.Н. История перевода. Перевод в Древнем мире и в Средневековье
Подождите немного. Документ загружается.
51
например, творчество Горация, который в «Памятнике» «обосновывает
свое право на бессмертие тем, что внес «эолийский лад» в италийские
стихи, неоднократно называет свои лирические произведения эолийской
или лесбийской песнью, прямо подражает греческим образцам —
Пиндару, Сапфо, Мимнерму; все используемые им размеры в принципе
восходят к ритмическим формам греческого стиха, греческие мифы и
имена переполняют оды, встречаясь в каждом стихотворении, чуть ли не
в каждой строфе» [159, т. 2, 130]. Таким образом, именно освоение
греческого наследия посредством перевода и привело к созданию вполне
самостоятельной римской литературы, именно перевод поднимал рим-
скую литературу до уровня греческой.
Однако для того чтобы представить трудности перевода с
греческого языка на латинский, необходимо хотя бы коротко, в общих
чертах соотнести эти два языка.
Известнейший ученый А. Ф. Лосев, создавая картину античной
эстетики, счел необходимым привести общую характеристику
латинского языка в сравнении с греческим. На фонетическом уровне
латинский язык характеризуется большим нагромождением согласных,
свидетельствующим о какой-то воле и активности языкового сознания, а
греческий язык удивляет обилием гласных, присутствием мно-
гочисленных дифтонгов, плавным чередованием гласных и согласных. В
синтаксисе латинский язык поражает энергией и логической
последовательностью, ему меньше всего свойственны легкость и
тонкость греческого языка. В латинском языке обращает на себя
внимание связь с военным делом очень многих метафор; латинский язык
невероятно скуден в словах и выражениях, относящихся к сфере любви.
В связи с этими и другими чертами латинского языка римская поэзия
гораздо беднее, суше, прозаичнее, деловитее, чем греческая [169, 28—
33].
Далеко не все приведенные А. Ф. Лосевым характеристики могут
быть признаны бесспорными, о чем пишет и сам ученый. Но они
позволяют наглядно продемонстрировать те сложности, с которыми
приходилось сталкиваться римлянам, переводя с греческого языка.
I в. до н. э. полон бурных событий, в результате которых
республиканская форма правления сменилась монархической.
Литература вступила в новый этап, который часто именуют «золотым
веком» римской литературы. Соответственно, с одной стороны,
меняются задачи, стоящие перед переводом, а с другой — расширяется
круг переводной литературы.
52
Благодаря переводу осваиваются все новые жанры литературы: в
поэтическом творчестве особое внимание уделяется александрийской
поэзии, характерными чертами которой являются экспериментаторский
характер, сложность и ученость. Гай Корнелий Галл (69—26? гг. до н. э.)
— первый римский элегик, переводил на латинский язык стихотворения
александрийского ученого поэта Эвфориона. Варрон Атацинский (род. в
82 г. до н. э.) перевел поэму Аполлония Родосского «Аргонавты»,
созданную в середине III в. до н. э. в подражание Гомеровому эпосу. От
перевода до нас дошли лишь незначительные фрагменты, по, судя по
ним, перевод был близок к буквальному. О творчестве Варрона
упоминал Гораций. Из этого упоминания мы узнаем, что Варрон писал
сатиры, но нам не известно, как был воспринят перевод такой сложной
поэмы, как «Аргонавты».
В римской литературе этого периода все настойчивей стала
осознаваться необходимость упорядочения литературного языка,
дифференциации его стилистических средств: «Как и во многих других
культурах, прошедших ускоренный путь начального развития, в римской
культуре развитие формы отставало от развития содержания. Главной
заботой предшествующего периода римской литературы было усвоение
тематики и проблематики греческой культуры; выразительные средства,
какими располагал латинский язык, были еще весьма несовершенны...»
[106, т. 2, 445]. Такое упорядочение, а фактически — создание норм
латинского литературного языка, было проведено Марком Туллием
Цицероном.
Цицерон (106—43 гг. до н. э.) —яркая фигура в политической и
литературной истории Рима. Для истории перевода Цицерон интересен
прежде всего тем, что в своих произведениях он затрагивал и
теоретические проблемы перевода. До нас дошло 58 речей Цицерона —
около половины сочиненных им, 7 трактатов по риторике, 12 трактатов
по философии и около тысячи писем. Учитывая роль, которую сыграл
Цицерон в оформлении латинского литературного языка, его
размышления о том, как следует переводить, представляются особо
важными, тем более, что в разные периоды своей жизни он сам
занимался переводом. Когда ему было всего 16 лет, он перевел с
греческого астрономическую поэму Арата «Явления». Эта поэма поль-
зовалась успехом у римлян: ее переводили не менее четырех раз.
Философская поэма Лукреция «О природе вещей» складывалась под
влиянием александрийской поэзии и прежде всего поэмы Арата. В
возрасте 32 лет Цицерон перевел сочинение Ксенофонта (IV в. до н. э.)
53
«Домострой». Обращался он к переводу и в более поздние годы. Как
писал Плутарх, «в дальнейшем, видя, что демократическое правление
сменилось единовластием (Цезаря.— Авт.), Цицерон удалился от
общественных дел. Главным занятием его было теперь сочинение и
перевод философских диалогов. Каждому из понятий он подыскивал
соответствующее выражение в латинском языке: говорят, что он первым
ввел или же утвердил у римлян такие понятия, как «представление»,
«приятие», «воздержание от суждения», «постижение», а также
«простое», «неделимое», «пустота» и многие другие, и с помощью ме-
тафоры и некоторых иных приемов сделал их ясными, доступными и
общеупотребительными» (Цицерон, XL). Известно, что Цицерон перевел
«Протагора» Платона и часть «Тимея». Он также переводил и вставлял в
свои произведения отдельные стихи великих греческих поэтов — от
Гомера до александрийцев. К собственной поэзии Цицерон не относился
серьезно: «Поэзия была для пего лишь забавой, и говорят, что всякий
раз, как ему припадало желание позабавиться подобным образом, он
писал по пятисот стихов в ночь» (Цицерон, XL). Это занятие позволяло
Цицерону оттачивать свой стиль, который получил блестящее
воплощение в его прозе, прежде всего в речах. В своем сочинении «Об
ораторе» Цицерон советовал для постижения трудного искусства
красноречия, помимо всего прочего, переводить письменно
первоклассных греческих ораторов. Можно утверждать, что
реформаторская деятельность Цицерона в области латинского языка в
значительной степени основывалась на его доскональном знании
греческой культуры и на его переводах, в которых Цицерону
приходилось не только создавать новую лексику для номинации
отсутствующих в латинском языке понятий, по и соответствующим
образом организовывать синтаксис. В творчестве Цицерона мы
встречаемся и с явлением, крайне редким для I в. до н. э.,— переводом на
греческий язык. После своей политической победы над Катилиной
Цицерон написал поэму «О своем консульстве», которая затем была
переведена его другом Аттиком на греческий. Свое реформаторское
отношение к языку Цицерон переносил и на перевод, считая, что
дословный перевод — это свидетельство языковой бедности и
беспомощности переводящего. В предисловии к своему переводу речей
Эсхила и Демосфена Цицерон следующим образом излагает свои
переводческие установки: «Я полагал, что должен был предпринять
труд, полезный для учащихся, хотя для меня самого он не был
54
необходим. Поэтому я перевел две самые знаменитые, произнесенные с
двух противоположных точек зрения речи красноречивейших из греков
— Эсхина и Демосфена; и перевел их не как переводчик, а как оратор,
передавая те же мысли выражениями и оборотами, свойственными
пашей речи. Я не считал нужным переводить их слово в слово, но
сохранил в общей совокупности смысл... Ибо я полагал, что должен
подавать их читателю не по счету, но как бы по весу. Речи их я надеюсь
переложить, воспроизведя все их достоинства, т. е. мысли, их выражение
и чередование, держась за слова лишь в том случае, если они не
противоречат нашему обычному употреблению. И хотя не все из
греческого текста окажется в переводе, я постараюсь воспроизвести его
смысл». (О лучшем роде ораторов, 13—14.) В этом программном прологе
по существу заявлены основные теоретические положения подхода к
переводу: установка на реципиента перевода («полезный для
учащихся»); выбор произведения для перевода («красноречивейших из
греков»); сообразность с законами языка перевода («выражениями и
оборотами, свойственными нашей речи»); отказ от буквализма («не по
счету, но как бы по весу»); достижение эквивалентности («воспроизведя
все их достоинства»); заимствование (при необходимости) иноязычной
лексики («держась за слова... если они не противоречат нашему
обычному употреблению»); главная установка на смысл
(«воспроизвести... смысл»). Если вспомнить, что Цицерон внес
решающий вклад в стилистическую нормализацию латинского языка,
опираясь на теорию трех стилей — высокого, среднего и простого, то
станет ясным то огромное значение, которое его творческое и
теоретическое наследие имеет для истории и практики перевода.
Из Цицеронова культурного окружения можно упомянуть Матия,
богатого человека, заполнявшего свой досуг сочинением лирических
стихотворений и переводами с греческого. Так, он перевел на латынь
Гомерову «Илиаду». Отзывов современников на этот перевод разыскать
не удалось, однако ясно, что перевод не оставил такого следа в римской
культуре, как перевод «Одиссеи», выполненный Андроником двумя
веками ранее.
Среди поэтов середины I в. до н. э. выделяется первый латинский
лирик Гай Валерий Катулл (87—57? гг. до н. э.). Несмотря на то что в его
творческой деятельности перевод не занимал ведущего места, однако и в
его творчестве ощущаются греческие влияния и прежде всего вли-
яние александрийской поэзии. Среди переводов Катулла - «Волосы
55
Береники» — стихотворение, переведенное из Каллимаха, оригинал
которого до относительно недавнего времени был не известен. Судя по
найденному отрывку Каллимахова стихотворения, Катулл показал себя
мастерским переводчиком: не впадая в буквализм, он, оставаясь близким
к тексту, сумел передать ритмико-синтаксическую динамику оригинала
и при этом показать отменную гибкость латинского элегического
дистиха.
Несмотря на то, что имена многих поэтов второй половины I в. до
н. э., как и наследие некоторых из них, известны достаточно хорошо, мы,
однако, не обнаруживаем конкретных упоминаний о переводах, которые,
несомненно, ими выполнялись. Здесь следует учитывать изменившуюся
литературную ситуацию: к концу I в. римская литература освоила
практически все жанры греческой литературы и стала развиваться
самостоятельно. Хотя она и продолжала испытывать воздействие со
стороны греческой литературы, но уже не прямо, через перевод и
переработки, а косвенно, через сюжетику, использование греческих
стихотворных размеров.
Особого внимания в этом смысле заслуживает творчество одного
из величайших поэтов Рима — Горация. Квинт Гораций Флакк (65—8 гг.
до н. э.) родился, как и Катулл (и как многие другие литераторы конца
Республики и начала Империи), вне стен Рима. Влияние греческой куль-
туры на него было столь велико, что он начал писать стихи по-гречески
раньше, чем по-латыни:
«Я ведь и сам, хоть не грек, сочинял по-гречески прежде».
(Сатиры, I, 10, 31)
Перейдя к сочинению стихов на латыни и возвысившись до
положения величайшего поэта своего времени, Гораций не только
воспроизводит в своем латинском стихе ритмические формы греческого
стиха, но следует греческим образцам и во многих других отношениях.
Если предшествующее Горацию поколение поэтов, так называемых
неотеоретиков, следовало александрийцам Феокриту, Каллимаху и
вычурному Эвфориону из Халкиды, то для Горация образцами служили
древнегреческие поэты более ранней поры: Архилох, Сапфо, Алкей,
Анакреонт, Мимнерм. С особым почтением Гораций относился к
Пиндару. Вот как сам Гораций описывает греческие влияния па римскую
культуру:
Греция, взятая в плен, победителей диких пленила,
В Лации суровый внеся искусства; и так пресловутый
56
Стих сатурнийский исчез, неуклюжий,— противную вязкость
Смыло изящество; все же остались следы на долгие годы,
Да и по нынешний день деревни следы остаются.
Римлянин острый свой ум обратил к сочинениям греков
Поздно; и лишь после войны с Карфагеном искать он спокойно
Начал, что пользы приносят Софокл и Феспис с Эсхилом;
Даже попробовал дать перевод он их сочинений...»
(Послания, II, I, 155—165)
Привлекает внимание трезвая оценка состояния римских искусств
до начала благотворного воздействия на них греческой культуры и
качества переводов, которые не смогли подняться до уровня оригиналов.
Относительно того, делал ли Гораций сам какие-либо переводы с
греческого, не обнаружено никаких упоминаний. Не оставил Гораций и
развернутых высказываний о его отношении к переводу. Однако в его
послании к Луцию Пизону и его двум сыновьям, названном позднее «На-
ука поэзии», есть несколько стихов, из которых явствует, что Гораций
был противником как буквального, так и слишком вольного перевода:
«Общее это добро (греческие предания.— Авт)
Ты сможешь присвоить по праву,
Если не будешь ты с ним брести по протоптанной тропке,
Словом в слово долбя как усердный толмач-переводчик,
Но и не станешь блуждать подражателем вольным, покуда
Не заберешься в тупик, где ни стыд, ни закон не подмога».
(Наука поэзии, 131 —135)
В своем послании Гораций дает советы и относительно
употребления неологизмов, которые вызывались к жизни не только
необходимостью отражать меняющуюся реальность, но и задачами
перевода:
«...Но если придется
Новые знаки найти для еще неизвестных предметов,
Изобретая слова, каких не слыхали Цетеги
(т. е. в старые времена.— Авт.).
Будет и здесь позволенье дано и принято с толком,
Будет и к этим словам доверье, особенно, если
Греческим в них языком оросится латинская нива».
(Наука поэзии, 48—53)
Как видим, Гораций призывает создавать новые слова на основе
греческих, т. е. заимствовать их, подвергая латинизации.
Не избежал греческих влияний и другой великий поэт золотого
века римской литературы— Публий Вергилий Марон (70—19 гг. до н. э).
Исследователи отмечают существенное воздействие «Идиллии»
Феокрита на «Эклоги» Вергилия. Если в более поздней «Энеиде»
57
Вергилием в значительной степени двигал дух соперничества — создать
по-латыни поэму, не уступающую великим эпосам Гомера,— и
греческие заимствования ограничивались общей схемой,
переиначенными эпизодами, размером (можно не сомневаться, что
Вергилий читал Гомера по-гречески, а не в переводе), то в «Эклогах»
прослеживаются значительно более явные связи с греческим образцом. В
особенно значительной степени это относится к эклогам II и III, в ко-
торых почти каждый стих несет в себе следы влияния Феокрита.
Вергилий непосредственно вводит в текст стихи Феокрита. Он меняет
имена, но сохраняет строй предложения. Такой метод постоянной
контаминации получил название «лоскутные стихи»—центон
(дословно—лоскутная одежда).
В творчестве Вергилия нет произведения, которое от начала до
конца являлось бы переводным, однако переводные вставки привлекли
внимание Авла Геллия, который именно Вергилия упоминает в своих
записках чаще всего. Для истории перевода рассуждения Геллия относи-
тельно творчества Вергилия интересны тем, что в них обнаруживаются
начатки критики перевода. Геллий сопоставляет стихи Вергилия с их
греческими источниками и указывает, что было опущено, а что
изменено. Так, например, Геллий анализирует стих из «Георгик» и стих
из «Энеиды», сравнивая их соответственно с Парфением и Гомером, из
которых рассматриваемые стихи были переведены. Первый стих, по
мнению Геллия, качеством не ниже своего образца — в нем отсутствует
всего два слова по сравнению с оригиналом, а второй уступает ему. Свой
анализ Геллий заключает таким выводом: «Но равного гомеровскому и
подобного стиха Вергилий не создал; ведь очевидно, что стих Гомера
более прост и естественен, а Вергилия — более новомоден и подкрашен
как будто бы какой-то смесью». Упоминает Геллий наблюдения и других
писателей относительно переводов Вергилия из греков: Валерия Проба и
Фаворина (IX, 9, 12—14; XVII, 10, 12, 14, 16, 19). Хотя обобщающего
заключения Геллий и не дает—его высказывания по поводу Вергилия
рассеяны в разных местах «Аттических ночей», однако становится яс-
ным: Геллий склоняется к мысли о том, что перевод всегда будет
уступать подлиннику, даже если за него берется такой поэт, как
Вергилий.
У Геллия находим и своего рода исследование технической
стороны поэзии Вергилия, прежде всего применитель-ко к
сопоставительному анализу. Хотя Геллий и полагает, что переводы
Вергилия уступают подлинникам (например, описание извержения
58
Этны у Вергилия менее реалистично, чем в подлиннике у грека
Пиндара), однако он восхищается вкусом Вергилия, который тот
проявлял при отборе стихотворений для перевода Гесиода, Аполлония,
Парфения, Каллимаха, Феокрита и других. Высоко оценивает Геллий и
умение Вергилия опускать те греческие слова, которые в переводе
лишаются своей прелести.
В рассуждениях Геллия необходимо выделить следующее: выбор
произведения для перевода должен подчиняться хорошему вкусу; слово
следует опустить, если при переводе оно лишается своей прелести. Здесь
налицо имплицитное указание па то, что были и переводчики-буква-
листы, не чувствовавшие слова. Последнее особенно интересно в связи с
установившимся представлением о римском переводе как о переводе
адаптирующем.
Всякий раз, когда сам Геллий, цитируя, приводит греческие тексты,
он непременно извиняется за свой перевод, так как считает, что не может
передать ни всех достоинств оригиналов, ни их точного смысла (X, 22, 3;
XIV, 1, 3). Геллий придерживается мнения, что точность греческой
терминологии проистекает из свойств самого греческого языка и по этой
причине латинский язык передать эту терминологию с необходимой
точностью не может. Платона Геллий не рискует переводить даже для
нужд цитирования, ибо страшится нарушить ритм и гармонию фразы,
точность терминов, красоту форм (XVII, 12; III, 17).
Публий Овидий Назон (43 г. до н. э.— 18? г. н. э.), который был,
наряду с Вергилием, одним из самых значительных поэтов золотого века
римской литературы, сам не занимался переводом, но переводами
пользовался. Так, при создании своей поэмы «Метаморфозы», в которой
излагаются греческие мифы, Овидий использовал перевод греческой
поэмы «Орнитогония» Бойоса, выполненный на латынь другом и
современником Овидия Эмилием Макром.
До сих пор речь шла преимущественно о римском поэтическом
переводе. Это вызвано тем, что па ранних этапах развития римской
словесности и затем в течение длительного времени доминировал
перевод поэтический. В общем развитии древних литератур поэтическое
творчество также предшествует прозаическому. Но уже в I в. до н. э.
обнаруживаются и переводы прозаические. Историк Сисенна (Луций
Корнелий Сисенна, 118?—67 гг. до н. э.) перевел на латынь «Милетские
рассказы» Аристида Милетского, жившего, как полагают, во II в. до н. э.
Им написаны римская «История» и другие сочинения, и то, что он взялся
за перевод фривольных рассказов Аристида, представляется
59
достаточно неожиданным. Овидий так прокомментировал это
обстоятельство:
«Нe был Сисенна смущен, когда перевел Аристида,
Тем, что в «Историю» вплел шутки бесстыдные тот».
(Скорбные элегии, II, 443)
От перевода Сисенны сохранилось всего лишь десять фрагментов.
Популярность некоторых переводов и распространенность занятия
переводом среди римлян в I в. до н. э. можно проиллюстрировать двумя
свидетельствами греческого биографа Плутарха.
В биографии Красса Плутарх рассказывает, что после разгрома
армии Красса парфянами в лагере римлян были найдены «срамные книги
«Милетских рассказов» Аристида», что дало повод Сурене (царю
парфян) «поносить и осмеивать римлян за то, что они, воюя, не могут
воздержаться от подобных ... книг» (Красе, XXXII). Это были те самые
«Милетские рассказы», переведенные Сисенной. Лучшего свидетельства
популярности книги и не сыщешь— римский офицер берет книгу в
далекий поход. В биографии Брута Плутарх сообщает, что за несколько
дней до решающего сражения Брут, «пока остальные спали, либо с
тревогою размышляли о будущем, составлял извлечение из Полибия»
(Брут, IV). Знатный римлянин переводил сочинения греческого историка
Полибия не подряд, а делая из него извлечения, и занимался этим не в
тиши кабинета, а в военном лагере!
Появление прозаических переводов отражало изменения в
культуре, и начиная с I в. н. э. именно прозаический перевод становится
ведущим. Если поэтические переводы и выполнялись, то они
предназначались для тех читателей, которые могли оценить все тонкости
работы переводчика — то, насколько ему удалось передать греческий
оригинал, так хорошо знакомый многим, или насколько изящно
переводчик от него отклонился.
После эпохи Августа «римская литература вступает в новый период
развития. До сих пор она ориентировалась на греческие образцы; теперь
почти все жанры греческой литературы были уже освоены Римом и
почти во всех из них были созданы классические произведения, которые
могли соперничать с греческими» [120, т. 2, 9]. Во II веке, когда римская
литература стала обнаруживать признаки увядания, снова учащается
обращение к греческим авторам. Эллинофильство было характерным для
Рима начиная с Ш в. до н. э. и фактически до конца существования
60
Западной Римской империи, оно переживало свои взлеты и спады,
но никогда не исчезало совсем.
Однако массовый читатель западной части Империи, особенно
после потрясений III в. н. э., все больше терял связь с греческим
культурным наследием и был вынужден все чаще обращаться к
переводам. К тому же после I в. н. э. литература заметно разделилась на
элитарную, где преобладали поэзия, камерная риторика (т. е. речи уже
писались не для произнесения, а для прочтения), и массовую, где
преобладал роман, причем, судя по всему, в основном переводной.
Нам известны лишь два романа, созданные на собственно
латинской почве — «Сатирикон» Петрония и «Золотой осел» Апулея.
Из числа переводных до нас дошло четыре романа, относящихся к
III—IV вв. и. э. Среди них — греческий роман «История Аполлония,
царя Тирского», который дошел до нас лишь в латинском переводе. Сам
роман относят ко II в. н. э.; латинский же перевод был выполнен позднее.
Считается, что вульгаризмы, которыми изобилует латинский текст,
проникли туда при переводе, насыщение текста вульгаризмами вполне
соответствует принадлежности романа к низовой литературе.
Следующий из этих романов — «Дневник Троянской войны». В
двух «Прологах» о нем повествуется как о двойном (!) переводе. В
первом из «Прологов» сообщается, что автором «Дневника...» является
Диктис Критский, уроженец города Кносса, который составил
«Дневник...», побуждаемый царем Крита Идоменеем. Диктис когда-то
сопровождал царя в войне ахейцев против Трои и, таким образом, был
непосредственным свидетелем событий Троянской войны. После смерти
Диктиса его сочинение положили в его могилу. Там «Дневник...» якобы
пролежал сотни лет. Во времена правления Нерона на Крите произошло
землетрясение, что и позволило обнаружить рукопись. Человек, к
которому она затем попала в руки, по имени Евпраксид (или Праксис),
посчитал необходимым показать его римскому правителю провинции
Рутилию Руфу. Тот, в свою очередь, представил «Дневник...» самому
Нерону. Рукопись была написана «пунийскими писмепами». (Надо
думать, что составитель «Пролога» назвал первоначальный язык
«Дневника ...» «финикийским», чтобы придать ему подобающую
древность; греческие грамматики ничего не говорят о крито-микенской
письменности, но возводят греческий алфавит к финикийскому, считая
его тем самым более древним языком.) Нерон приказал перевести