Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма

Подождите немного. Документ загружается.

Лев Поляков. Арийский миф. Издательство Евразия. Санкт-Петербург, 1996 г.

355 с.

От издательства

Предлагаемая Вашему вниманию книга Льва Полякова представляет собой обширное и довольно

своеобразное «Исследование истоков расизма», предметом которого обозначена научная антропология

европейского мышления XIX века, а инструментарием выбран фрейдовский психанализ.

Увлекательное историческое повествование обнаруживает глубинные чувственные основания европейского

мышления; свидетельствует, как древние архаические силы, действующие в мифах о происхождении, по

мере прогресса общественных отношений были либо подавлены, либо изменены в угоду политическим

страстям. Но, следуя автору, «под идеологической оберткой всех порядков, эти силы по-прежнему

действуют в глубине нашего индустриального общества

».

ISBN 5—85233—003—18

Издательство «Евразия» СПб, 1996 г.

Перевод на русский под редакцией М. Ю. Присталова Оформление П. П. Лосев

МОЕЙ ЖЕНЕ.

Человек — неисправимый генеалогист, проводящий всю свою жизнь в поисках отца.

(Дон Камерон Аллен, «Легенда о Ное», Урбана, Иллинойс, 1949)

Ариец (санскрит). Наименование персов, позднее индо-германцев, селившихся в Иране и в северо-западной

Индии... значение «арийский», в смысле «нееврейского происхождения», неизвестно.

(Универсальный лексикон, Кёльн, 1968)

ВВЕДЕНИЕ

Между 1940—1944 годами, наиболее существенным различием жителей континентальной Европы было

различие между арийцами и семитами. Первым, было позволено жить, вторые были приговорены к смерти,

и, в большинстве слу-чаев, приговор, в течение этих четырех лет, приводился в исполнение. Его мотивы

открыто излагались в обильной литературе, ныне забытой; достаточно процитировать автора, наиболее

влиятельного

в то время, — Адольфа Гитлера:

«Еврейский народ... не удовлетворяет изначальному условию, являющемуся наиболее существенным для

цивилизованного народа: у него нет идеализма... Он представляет собой тип паразита, любителя поживиться

за чужой счет, который этакой вредной бациллой постоянно распространяется всё дальше и дальше, как

только появляется благоприятная почва, готовая его принять. Там, где он закрепляется, народ, который

его

принял, рано или поздно приходит к вырождению... Он отравляет чужую кровь, а свою бережёт от

смешения... Чтобы скрыть свои козни и усыпить бдительность своих жертв, он не переставая говорит о

равенстве всех людей без различия их расовой принадлежности, цвета кожи... Его цель, как кажется,

заключается в том, чтобы улучшить положение

трудящихся; на самом же деле смысл его бытия в том, чтобы

довести до рабского состояния и затем уничтожить все народы нееврейского происхождения... Молодой

черноволосый еврей с лицом, озарённым дьявольским восторгом, часами выслеживает юную девушку, не

осознающую опасность того, что он испоганит её кровь и, таким образом, похитит её у народа,

дочерью

которого она является. Всеми возможными средст-

вами пытается он обрушить основы, на которых покоится раса народа, который он хочет покорить... Это они

делали, и это были они же, евреи, кто привез негра на берега Рейна, — всегда во власти тайного умысла и

явной цели: посредством дегенерации, являющейся результатом смешения, уничтожить эту ненавистную им

белую расу, заставить её утратить

тот высокий уровень цивилизации и политической организации, которого

она достигла, и стать её господами...»

Заметим намёк на «негра на Рейне», который едва ли менее вреден, чем еврей. В действительности, Гитлер

делил человеческий род на три большие группы, но только чистый ариец представлял среди них подлинного

человека, Господина Вселенной:

«Арийский народ — это Прометей рода человеческого; божья искра гения постоянно теплилась на его

лучезарном лике; он постоянно, всякий раз заново, возжигал этот огонь, который, в виде знания, освещал

ночь... Завоёвывая, он подчинил себе людей низшей расы и предписал им труд под своим начальством,

руководствуясь своей волей и сообразуясь со своими

целями. Но, установив для них полезный, хотя и

тяжкий труд, он не только сохранил жизнь своих подданных; он, быть может, стал для них лучшей судьбой,

чем та, на которую они были обречены, когда наслаждались тем, что называлось их древней „свободой".

Утвердив свое непреклонное нравственное господство, он был не только господином, но

и хранителем

цивилизации, которая продолжала развиваться... Если разделить человечество на три вида: тех, кто создал

цивилизацию, тех, кто её сохранил, и тех, кто её разрушил, то только арийцев можно отнести к первому

виду... Если допустить их исчезновение — непроглядная тьма опустится на землю; в считанные века

человеческая цивилизация исчезнет и мир

превратится в пустыню.»

Такова была философия истории верховного вождя национализма.

Если она не помешала ему, — а она, как кажется, напротив, помогла ему стать хозяином Третьего Рейха, —

то это только потому, что взгляды такого рода, высказанные в той или иной нюансировке, разделялись уже

вторым или

третьим поколением многочисленных умов в Германии и за её пределами.

Известно, что разделение Европы на «арийцев» и «семитов» основывалось изначально на смешении

природы человека («расы») и его культуры («языка»), смешении, распространнёном вплоть до конца XIX

века, когда арийская теория была принята учеными в той же степени, как и теория межпланетного эфира. В

своих разнообразных вариациях, она несла в себе, более-менее отчетливое

, ценностное суждение в пользу

арийцев; и идеологи Третьего Рейха только усилили эту дискриминацию. Таким образом, речь идёт прежде

всего о странице в истории науки антропологии, сильно искажённой европейским этноцентризмом, который

сам имеет очень древние донаучные корни. Суть его — в выражении универсального притязания, заключаю-

щегося в поиске различными человеческими сообществами, или «

культурами», отличной от других

генеалогии, славных августейших предков. Чтобы понять, почему европейское мышление XIX века о

природе человека избрало именно такое направление, надо исследовать его эмоциональные (чувственные)

основы и, для этого, углубиться в весьма далёкое прошлое.

Зафиксируем, прежде всего, следующее: история, география, религиоведение, этнография, — все эти науки

убеждают нас, что каждое сообщество апеллирует к генеалогии, к своему происхождению. Нет ни одной

культуры, какой бы древней она ни была, которая не представляла бы себя по типу «спонтанной

антропологии»; «с этой точки зрения, праистория антропологии имеет ту же давность, что и история

человечества.»

Члены того или иного человеческого сообщества «происходят» от бога, героя или животного; таким

образом, генеалогический миф есть первая форма исторической рефлексии, и, по крайней мере в этом

смысле, нет «общества без истории»; более того, человеческая история должна была начаться с процессом

очеловечивания человека.

Эти этнологии («истории») в целом связаны с космо-логиями («философиями»). Мы полагаем, что это —

две разновидности ответа на изначальный вопрос, который, в свою очередь, существует в двух формах:

«откуда я пришёл?», и

«кто я есть?» Психоанализ подсказывает нам, что, по сути, первый, неотвязный вопрос ребёнка, должен

предшествовать и безусловно порождать второй, тайный, волнующий вопрос взрослого человека. Итак, я

вышел из той же материнской утробы, что и мои братья и сестры по крови, взращён той же питательной

почвой; но прежде чем мы начнём

апеллировать к общим предкам, быть может прежде самой нашей

индивидуализации (если верно, что «ты более древен, чем я»), мы сталкиваемся с общими родителями, и

именно на этих первичных архаических основаниях вырабатываются, в своей двусмысленности, все

пристрастия и неприятия взрослых, соперничество и союзничество между парами и объединениями, все

семейные конфликты. Универсальность ссылок

на общего предка, универсальность мифов о происхождении

обнаруживается точно так же, как обнаруживается традиция, заключающаяся в объяснении тёмных

чувственных сил, которые заправляют всем дружелюбием и всей враждебностью среди кланов или племён.

Можно предположить, что, под идеологической обёрткой всех порядков, эти силы по-прежнему действуют в

глубине нашего индустриального общества и,

что именно этими силами пытались овладеть нацисты,

пробуждая «архаическое чувство крови и земли» (Urahmmgen von Blut und Boden). Этим они хотели

вернуться к дохристианским временам, оспаривая таким образом веру в единую связь всех людей,

утверждаемую Ветхим Заветом и христианской антропологией. В связи с этим, как не заметить, что и

современные авторы предлагали концепции типа «архетипов» К

.Г.Юнга, либо «расовой души» Г.Лебона,

чтобы указать на, якобы неуничтожимую, психологическую реальность, которая продолжает — более оче-

видно, быть может, сейчас, в атомную эру, чем в эпоху паровых машин — представать наблюдательному

взгляду? Тем не менее, концепции, предложенные до сих пор, остаются малоудовлетворительными для ума,

поскольку эта реальность невероятно усложняется,

становясь практически неуловимой, однажды лишь

выйдя из стадии культурного развития, обычно называемой примитивной. Всё выглядит так, как будто,

постепенно, по мере развития разнообразных обществ, по мере возникновения государств и империй, по

мере прогресса общественных отношений и познания; — ар-

хаические силы, действующие в мифах о происхождении, были либо подавлены, либо изменены в угоду

политическим страстям, опирающимся на совершенно другие мифологии и идеологии.

Чтобы объять эти необъятные проблемы, мы не собираемся предлагать, в свою очередь, какие-либо

концепции или выработать какую-нибудь антропологию. Наш путь будет историческим; по мере его

прохождения, мы попытаемся с осторожностью, избегая, насколько возможно, любого догматизма, осветить

историю западного общества посредством глубинной психологии, поскольку инструмент, изготовленный

Фрейдом, каким бы несовершенным

он ни был, позволяет намного лучше, чем какие-либо другие,

исследовать бессознательные основания коллективных верований.

Мы вынуждены констатировать, рассматривая далёкое прошлое Европы, что мы совсем не ведаем мифов о

происхождении, хорошо знакомых авторам наскальных изображений, и что мы едва ли лучше осведомлены

о кельтских и иберийских мифах о происхождении.

Совсем иное дело в случае римлян и германцев.Более того, их языки, в противоположность языкам прочих

легендарных предков, дали жизнь, иногда смешиваясь, великим цивилизованным языкам нашей планеты.

Отталкиваясь от этой очевидной истины, мы намереваемся проникнуть в самую суть нашей исторической

рефлексии.Не будет ли удачным соотнести это несоответствие с тем направлением

, которое взяла

европейская история XX века? На первый взгляд, это должно озадачивать: связать мифы о Вечном Городе

или о Лесе германцев с какими-либо фактами, сопровождавшими восхождения Муссолини или Фюрера.

Такое предположение, намеревающееся накоротко замкнуть пятнадцать веков истории, противоречит

обычным концепциям и методам, принятым у историков. И всё же, фашисты апеллировали

к первым, а

нацисты — ко вторым. Можно с известными последствиями сказать, что соответствующие генеалогии

никогда не переставали культивироваться в ходе европейской истории; именно это мы и увидим дальше.

Следы этого мы находим и в «Салической Правде», и в «Божественной Комедии», в толкованиях писания

Лютером, в полемике философов эпохи Просвещения; они служат осно-

ванием народных мифологий, появившихся в XIX веке, прежде чем они были воплощены в свастике и в

ликторском пучке.

Этот огромный материал, естественно, явился объектом бесчисленных исторических исследований (прежде

всего, восхитительных трудов Арно Борста), но никто из авторов не думал обратиться к той точке зрения,

которую намереваемся занять мы. Изученный с искренней научной страстью, лишённой всякого интереса,

или, напротив, — ради оправдания политических интересов и страстей при всевозможных режимах, этот

материал никогда не подвергался глубинному анализу, имеющему своей целью полную его

демистификацию. Со своей стороны, современные учёные, обращающиеся к изучению идеологов фашизма

и расизма, не расположены, когда они пытаются добраться до истоков, углубиться слишком далеко в

прошлое. Пытаясь связать

европейские катаклизмы XX века с известными и неизвестными

дохристианскими мифами, мы вступаем в практически нетронутую область. Тут требуется предельная осто-

рожность. Тем более, что некоторые материалы, которые мы намереваемся использовать, объявлены,

особенно с 1945 года, табу, что, разумеется, не облегчает нашу задачу.

По сути, если ещё на заре этого века Запад тешил себя чувством собственного превосходства, наиболее

часто осознаваемого, как врождённое и «арийское», то фашизм заставил исключить эти понятия из

общественной и политической жизни, чтобы внести новое противоречие между наукой и этикой.3а

пределами суммы наших настоящих антропологических познаний антирасизм возведён в ранг

догматиче-

ской ортодоксии и, в таком своём качестве, не допускает никакой критики и препятствует всякой рефлексии.

Отсюда — самоцензура, которая осуществляется и в отношении прошлого, в том смысле, что авторы всех

родов, и, в особенности, историки, имеют склонность, сознательно или бессознательно, накладывать её на

современное мышление, чтобы впоследствии его так или

иначе переинтерпретировать. Всё совершается так,

как будто из-за стыда или страха быть расистом, Запад не хочет больше им быть вообще, и передаёт

второстепенным фигурам (Гобино, Чемберлен и т.д.) роль козлов отпущения. Целая страница в истории

западного

мышления оказывается, таким образом, незаметно скрытой, и это сокрытие объясняется, с точки зрения

психологической или психо-исторической, коллективным подавлением беспокойных воспоминаний или

стеснительных истин: последние фанатики или провозвестники «арийцев» рискуют оказаться в роли

королевских шутов! Другой способ заставить исчезнуть эти болезненные воспоминания с поля зрения

сознания заключается в том, чтобы обвинить

во всём только Германию. С этой точки зрения, проблема

«непреодолимого прошлого» Германии, которая занимает меньшинство германских интеллектуалов, и

которая в других странах питает критическую рефлексию, должна рассматриваться как проблема всего

Запада, который отказывается носить нож в старой идеологической ране.

Таковы основные движущие силы цензуры, которая доходит вплоть до того, что искажает современное

научное мышление, делая из него «флюгер, вращающийся от любого дуновения идеологических ветров»,

как писал американский антрополог Л. ван дер Берг; но «идеологические ветра», фактически, отражают

болезнь того общества, которое было, в недавнем прошлом, в мыслях, если не в

действительности,

причастно гитлеровскому расизму, чьи репрессивные табу «основаны на запрещённых действиях, к которым

бессознательное продолжает ощущать могущественную предрасположенность». И можно поверить, что

французские студенты, восставшие в мае 1968 года, когда мы писали эти строки, с криками: «Мы все —

немецкие евреи!», вдохновлялись желанием — быть может неосознанным — уничтожить это та-

бу.

Таким образом, трудности нашего предприятия весьма многочисленны: они и в больших объёмах

затрагиваемого материала, и в относительной новизне метода, и в привычках мышления, которые порой

мешают и в некотором случаях могут сопротивляться с подлинно фрейдистским упорст-вом.Эти трудности

и определили план нашего труда. Они заставили нас ограничить географические рамки исследования

, в

которых будет только вскользь рассмотрен вопрос России и США. Что касается исторического видения, мы,

чтобы сделать его как можно более ясным, будем различать примерно-отдалённые (чувственные, внутренне

подразуме-

ваемые) и ближайшие (идеологические, явные) источники арийского мифа, считая, что первые никогда не

прекращали воздействовать на вторые, сообщая им свою исходную силу. Во второй части книги мы

исследуем ближайшие источники, выплеснутые интеллектуальной революцией в эпоху Просвещения: мы

имеем многочисленных предшественников, которые, с исторической точки зрения, уже обработали почву, и

мы сможем

уверенно продвигаться вперёд. Что касается первой части, она будет посвящена критическому

разбору, по странам, мифов о происхождении, традиционно воспроизводимых различными европейскими

народами, в которых мы обнаружим схожие отдалённые источники арийской идеологии. Этот обзор

вынужден быть беглым и, вполне возможно, что многие читатели воспримут его основной тезис как только

пристрастное мнение.

Однако, мы не сомневаемся, что размышление над этими древними историями, над их

судьбами, интерпретациями, метаморфозами, над исчезновением легенд, рождённых в Иудее, Греции,

Скифии, Индии, над сохранением их у римлян или в Испании, — всё это вносит свой вклад в понимание

европейских коллизий XX века.

Прежде чем связать таким образом современную эпоху с дохристианским прошлым нашего континента,

небесполезно напомнить, каким был миф о происхождении, распространявшийся в этом промежутке

Церковью. Христианство учило, что все люди происходят от общего отца, — Адама, через патриарха Ноя и

его сыновей, чья родословная описана подробно в Библии (Бытие, часть X). С самого начала

христианской

эры, еврейские толмачи пытались провести эти родословные до людей Античности; безусловно, они были

первыми, кто желал таким образом охватить своей хваткой весь доступный мир. Следуя талмудической

максиме, восходящая линия родства должна взойти так от каждого человека, чтобы никто не мог сказать

другому: «Мой отец более велик, чем твой.» Отцы Церкви возобновили эти генеалогии и объединили их с

местными традициями; каждый народ обладал, таким образом, своим особенным мифом о происхождении,

но всё сходилось на Ное, иллюстрируя таким конкретным

способом главенствующую идею универсального

братства людей.

После Ноя генеалогическое развитие шло от Иафета, Сима и Хама, к которым иногда добавляют четвёртого

брата — Ионитона или Манитона. Поиски не были стеснены и предложенным вариантам несть числа, но

основная тенденция, подзуженная этимологическими намёками, содержащимися уже в Библии, заключалась

в том, что Европа считалась за сыновьями Иафета, Азия — Сима и Африка

— Хама. Надо заметить, что

последние были поражены, в Библейских терминах, таинственным проклятием, поскольку были

приговорены быть рабами своих братьев («И чтобы Хамаам был их рабом...» Бытие, ч. IX, гл. 27). Этот стих

использовался в распространённом варианте для обоснования разделения между тремя большими

сословиями в Средние Века: Хам был предком крестьян, Сим — духовенства,

Иафет — сеньоров. Таким

образом, начиная с очень древних времён, «хамиты», или чёрные, находились в самом низу иерархической

лестницы человечества. В связи с этим, апокрифическое арабское Евангелие VI века, в котором Иисус

обменивает еврейских младенцев на козлят, содержит сообщение, что Иисус говорит еврейским матерям:

«Дети Израиля находятся среди народов на том же

уровне, что и негры.»

По ходу нашего повествования, которое нас поведёт от страны к стране с востока на запад Европы, мы

должны будем постоянно возвращаться к этим фундаментальным схемам.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Древние мифы о происхождении.

Глава первая ИСПАНИЯ

Готский миф

Своеобразность испанской истории, по сравнению с прочими западными странами — мусульманское

господство в светской жизни.

Действительно, вторжение в 711 году заставило легко забыть другие вторжения трёхвековой давности,

когда, вслед за племенами свевов и вандалов, визиготы захватили страну и там осели. Однако и это

вторжение наложило свой отпечаток на испанскую историю и традиции.

До этого римское завоевание настолько уничтожило туземную культуру, что жители полуострова,

полностью латинизированные, сохранили только смутное чувство того, что они пренадлежат к особому

корню, являются «потомками иберийцев» (мы не намерены здесь касаться рецидивов этого чувства в

различных регионах, равно как и задерживаться на исключительном случае языка и культуры басков).

Будучи обращены в христианство, иберийцы признали, ко всему прочему, Адама и Ноя своими предками,

как и весь прочий род людской.

После германского вторжения архиепископ Исидор Севильский, наиболее эрудированный и наиболее

влиятельный автор в Европе до эпохи Каролингов, предпринял попытку различить иберийцев, местных

жителей и визиготов-за-хватчиков, связывая первых родством с Тибалом, а вторых — с Магогом,

сыновьями Иафета.В своих трудах он не преминул указать на превосходство расы завоевателей, ко-

2 Зак. 1209

торые до этого уже покорили Вечный Город, вручая им права на мировое господство. Но и покорённый

народ был удостоен чести состоять с ними в двоюродном родстве. В роли слуги визиготской династии

Исидор Севильский, несомненно, заботился о примирении: в примерах о смешении двух мифов о

происхождении, ради скрепления братства по крови, не

было недостатка ни в антропологии, ни в истории,

— начать хотя бы с легенды об Альте и о Риме. Однако, по мнению многочисленных испанских историков,

этот союз не был безупречно крепок; один из наиболее известных историков, — Менендес-и-Пелабо,

утверждал, что «визиго-ты не были испанцами». Рук, которые со стороны германцев

тянули одеяло на себя,

на манер Исидора Севильского, тоже было в избытке. С 1780 года первый прусский апостол «германизма»,

министр Хертцберг утверждал, что «испанская и португальская нации происходят, прежде всего, от визиго-

тов, вандалов, свевов, с небольшой добавкой местных жителей древней Испании, римлян и сарацинов...,

можно, таким образом, с полным правом

считать их немцами». В 1868 году лондонский

«Антропологический журнал» утверждал, что на Юкатане была обнаружена «испанская семья, члены

которой имели белую кожу и светлые волосы» — типично готскую наружность — вековой чистоты и

блюдения. Ещё в 1944 году шведский историк И.Нордстрём писал, что «распространение христианской

Испании было распространением готской расы». История готов была

хорошо изучена в Швеции, где этому

способствовала сама традиция. Парируя Нордстрёма, Америке Кастро тонко замечает, что «желание быть

готами только показывает, что испанцы ими не были, как не были готскими: ни земля, которую они

завоевали, ни народ, с которым они смешивались». Мирные споры учёных, даже в стране, настолько

раздираемой внутренними противоречиями

, как Испания, никогда не приводили к каким-либо заварухам и

сварам. Однако, так было не всегда и, если между полемизирующими эрудитами и временами, когда, по

словам Америке Кастро, испанцы хотели быть готами, располагается нечто вроде перегородки, — это, не-

сомненно, оттого, что в Испании, объединённой католическими королями, взыскующими родства с

Тибалем,

генеалогическое соперничество выражалось совсем по-другому.

Здесь вторгается мусульманское или иудо-мусульманское прошлое Испании. По окончании христианской

Реконкисты, крещённые потомки мусульман и евреев обнаружили, что они заклеймлены позором. «Статус

чистоты крови» разделил испанцев на две касты: старых христиан, чистокровных, и новых христиан, —

полукровок. Это разделение происходило не по принадлежности дальних предков к «германцам» или

«иберийцам», а

по принципу правоверности. В терминах доктрины, выработанной испанскими теологами,

ложная вера мавров и евреев опоганила их кровь, и это пятно передавалось, как наследство, до самых

дальних потомков, причисленных к касте, сравнимой с кастой неприкасаемых в Индии, новых христиан или

converses. Таким образом, вопреки догмату крещения, расизм по политическому желобу впервые появляется

в европейской истории. Надо заметить, что теологи, выработавшие эту доктрину, не оспаривали того

факта, что все христиане происходят от одного предка, Адама, но они считали, что отказ от Христа

биологически испортил converses. Последние по традиции доминировали в ремесле и торговле: священная

ненависть скрывала экономическое соперничество или же служила поводом для него; несомненно

, коренной

раздел, одновременно и экономический, и генеалогический, оказал огромное влияние на историю

иберийского полуострова, отвратив «старых христиан» от производительной деятельности, вызывая у них

«благородное негодование», которое дошло до ремесленников и лавочников, закупоривая уже долбящуюся

буржуазию. Итак, при определенном стечении обстоятельств, на племенных инстинктах могут быть

замешаны идеологии, меняющие ход истории

Эта специфическая глава испанской истории, унаследованная от мусульманского прошлого, запутала все

следы социального и расового разделения домусульманской эпохи. Остаётся признать, что «готский миф»

имел своих адептов и в современной Испании. Сравнивая его в 1827 году с «франкским мифом»,

французский антрополог Борн де Сент-Винсент писал: «Готы имели такой авторитет, что любой кастилец

не

мог считать себя благородным, если он не происходил из фамилии Godo. Эта причуда похожа на ту, что у

дворянства между Рейном и Пиренеями, которые не

желают быть галлами и называют себя «франками».» Сравнение хромает, поскольку в современной

Франции «спор двух рас» вёлся, и мы увидим это, совсем с другой плотностью, однако, испанский

академический словарь приводит в статье «Godo»: «Hacerse de los godos, — хвалиться своим благородным

происхождением; Ser Godo, — принадлежать к старой аристократии.» В начале XX века латиноамериканцы

считали испанских Годо влюблёнными в знатность. Термин

приобрёл ироническое значение, и он был таким

уже во время Золотого Века испанской литературы. Сервантес, например, в предисловии характеризует Дон

Кихота: «Godo quijoto, Mustro у claro», — в этом смысле, похороны рыцарства в Испании отзванивали

звоном «готского мифа». Но в Средние Века государи и рыцари, чьими руками свершалась Реконкиста,

воспринимали свое визиготское прошлое совершенно серьёзно —

как достоинство феодала.

По этому поводу испанский историк Хосе Мараваль недавно писал: «Представление о готском наследии

имело, безусловно, ценность в качестве мифа. Изначально, вероятно, речь шла не об объяснении подлинных

фактов, а о традиции, отданной стычкам и толкам того времени и дошедшей до признания выгод массового

верования в нашей средневековой истории. По сути, если целая вереница королей и правителей поступала

таким образом, то это потому, что они

постоянно слышали вокруг себя, что они — наследники готов.

Отсюда — неповторимая мимика нашей средневековой истории, которая, более чем любая другая, похожа

на стрелу, пущенную без цели наперекор векам...»

Дальше он добавляет: «Традиция готского наследства, распространившаяся, в конце концов по всей

Испании, не может рассматриваться как достоверная версия событий нашего средневековья; но, изучая

историю испанской идеи того времени, надо признать в ней один из самых серьёзных и сильных мотивов,

направлявших и мысли и действия...»

Воздействие, оказанное «готским наследством», как его нам убедительно описал Х.Мараваль, используя,

правда, свои собственные понятия, было воздействием «психической реальности», если пользоваться

фрейдовской терминологией. Вот что поясняет формулировку Америке Кастро в отношении испанцев,

стремившихся быть готами, зная что ими

не являются, и пытавшихся тем или иным способом свести себя с королями, кичившимися исключительным

родством. В 1436 году, восемь веков спустя, посланец короля Хуана II Кастильского ещё ссылался на

визиготскую кровь своего короля, рассчитывая получить на соборе Бальев первенство над посланниками

прочих правителей, включая и тех, кто происходит от «северных готов».

Надо заметить, что имя «гот» было престижным во всей Европе. С времён Античности Отцы Церкви и

хронисты окружали его ореолом ужаса и восхищения, которые вызывали у них покорители и новые хозяева

Рима — варвары готы, воспетые и проклятые. Так, святой Амброзии сравнивал их со страшными

библейскими гигантами Гогом и Ма-гогом, а

святой Августин видел в них особый инструмент

божественного провидения, тогда как Сальвион противопоставлял их чистые невинные нравы разврату

Рима. Можно умножить примеры неизгладимого впечатления, которое оказало на современников падение

Вечного Города.

Отсюда берёт своё начало современная история изменчивого эпитета «готический», после эпохи Ренессанса

служащего для обозначения либо чего-то отжившего и неприемлемого («готическое варварство»), либо

чего-то возвышенного и вечно юного («готическая непринуждённость»). Эстетическое суждение

(«готические кафедралы»), судя по всему, окончательно разрешило эти противоречия. Тем временем,

«готицизм» имел мимолётную судьбу в

Англии как синоним «германизма», и гораздо лучшую судьбу в

Швеции, легендарной родине готов, отождествляемых с германцами. Чарльзу Квинту приписывают мнение

о том, что почти вся европейская аристократия происходит от скандинавских готов. Известно, что в

Германии «готический шрифт» обозначает ещё и в наши дни устаревший шрифт, считающийся

национальным. Эти выразительные понятия

и страстные дискуссии оживляют во всех странах

воспоминания о полулегендарных событиях, известных во всех романских языках под именем «вторжения»

варваров, но в немецком языке — нюанс всё ещё имеющий значение — именующихся «переселением

народов» (Volkerwanderungen). Таким образом, эпохи, культуры, языки — каждый в своей манере, — всту-

пают в диалог с прошлым, которое в ближайшем будущем

станет эрой соотнесения патриотических мифологий основных европейских наций.

Для Испании мы можем, в заключение, отметить древнюю склонность переоценивать германскую кровь,

родство Магога, и пренебрегать скрытым родством Тибала. Мы обнаружим аналогичные тенденции в

других странах, прежде всего, в форме родства с какими-либо другими библейскими персонажами; потом,

один раз — в форме «раздавленной Гадины», другой — в форме всеобщего отца — Адама, отложенного

музей древностей под знаком современных националистических или расистских идеологий, которые

извлекали лишь общие истоки (исторические или биологические). В Испании, где «готский миф» рано

зачах, ему наследовал высказываемый в теологических терминах расизм. Оригинальность испанской

истории, представленная здесь, весьма поучительна. По сути, изначально забота о чистоте веры в пору

объединения страны

послужила причиной создания испанской Инквизиции, но вскоре миф о крови, о

чистоте родства превратил догму в шутку. Но подлинное столкновение происходило между кастой чистых,

числимых в родстве с Иафетом, и кастой нечистых, позже названной семитской. Это противостояние и

породило историю Испании, полную тайных схваток, — тихих в эпоху барокко и яростных в

XX веке, —

причинами которых были многочисленные факторы, до сих пор вызывающие у историков разногласия. Как

бы там ни было, коллективные проявления агрессивных побуждений являются производными, — заметим

это впредь, — от внутренних натяжений и разрывов.

Глава вторая.

ФРАНЦИЯ.

Ссора двух рас.

Если существует этимология, имевшая ещё более славную судьбу, чем судьба имени «гот», то это,

безусловно, этимология имени «франки». От Франш-Конте до Франкони, от Франкфурта до Вьейфранш, ни

один германский корень не развивался так богато на европейской почве. Идеи свободы, независимости и

могущества соединились с ним во всех западноевропейских языках. Прежде

, крестовые походы были «Gesta

Dei per Francos» («дела Бога руками франков»); Восток принял это определение, где, ещё и в наши дни, всё

западное есть «Frank» или «Frenk» — знак «сияния Франции». Освобождённый раб называется

«Affrancui»(делать франком) и, в этом смысле, освобождение негров и евреев Великой Французской

Революцией является их «Affranchissement». Он не ошибался, — этот апологет старой аристократии,

который писал в 1818 году: «Этимология связывает самое благородное и самое значительное в чувствах

человека.»

«Кто не был чист (franc), тот стал рабом»,—так в Библии переведён на популярный язык стих 1 и 2 из Мак-

кавеев. Эту антиномию можно выразить и в иной манере: франк, германец, свободный, противоставлятюся

серву (servus) и рабу (slave); таким образом, ключевые слова политической истории Франции, судя по всему,

тайно несут в себе указания на

германское превосходство и над латинами и над славянами. Господство

одновременно и «расовое» и «классовое». По сути, социальные и, так называемые, расо-

вые иерархии, режущие наш современный слух, легко сходятся в своём противопоставлении народов-

завоевателей на-родам-завоёванным. Таким образом, на французской почве происходило неизбежное

смешение германских завоевателей и галло-римлян, когда первые теряли свои племенные обычаи и расовые

характеристики, становясь ядром привилегированного класса свободных людей — будущей аристократии.

Однако, эти франки продолжали настаивать

, уже много поколений спустя их «натурализации», на своём

превосходстве — врождённом и наследственном. Именно в VIII веке в «Салической Правде» был добавлен

выразительный пролог: «Раса славная, основанная самим Богом, хранящая силу в своих руках, крепкая в

своих союзах, глубокомысленная в своих советах, обладающая особенной красотой и белизной,

благородным и здоровым телом, отважная,

быстрая, грозная, обращённая в католическую веру...»

После такой оценки, вынесенной себе самим господствующим классом, весь остальной народ, естественно,

стремился к этому престижному качеству — быть*р!фШЬ-цем». Приведём тот факт, что с VII века древние

личные имена латинского происхождения исчезают, уступая место именам германским. Этот престиж,

перенимаемый по наследству, поддерживался во Франции, как это будет видно, до нашего

времени.

В основном, культурное и биологическое смешение франков и галло-римлян завершилось к концу первого

тысячелетия. Можно, конечно, утверждать с известной долей определённости, что оно проходило не без

трудностей, и что именно с целью сгладить возникавшие конфликты, начиная с VII века, неизвестные

церковные деятели предложили взамен двух линий родства одну общую генеалогию, которая

их

объединяла, точно так же, как это сделал в Испании Исидор Севильский. Здесь эта спайка по крови

позволила оформиться правилам, ставшим пищей для мифов о происхождении.

В то время (во II веке до н.э.) римские завоеватели, столкнувшись с культурным превосходством греков,

тужились, чтобы заполучить себе родство через связь с беженцами из Трои (миф об Энее, основателе Рима,

воспетом в «Энеиде» Вергилия). Тысячелетие спустя, наши меровингские генеа-

логисты вновь извлекли и обогатили этот приём: поскольку галло-римляне являются по происхождению

троянцами, то и франки имеют на это полное право, но по отдельной линии родства, идущей от

легендарного персонажа Франциона, сына Гектора, его правнука Фарамонда, — предка будущей

французской аристократии и французов. Троянский миф знает множество вариантов: пир, под присмотром

королевских мажордомов, различные хронисты, под влиянием легенды о Ромуле и Реме, связывали узами

родства римлян и франков с братьями-врагами «Вассом» и «Франком», чтобы объединить вассалов и

сюзеренов. И, само собой разумеется, что во всех версиях и франки, и троянцы происходили от библейских

патриархов и от Адама, общего отца всех

людей: в данном случае через Киттима, внука Иафета. Однако, в

конце Средних Веков, в рассуждениях о родстве кельтов, галлов и галатов, бралась другая линия родства,

ведшая от троянцев к Гомеру, первенцу Иафета. Таким образом, неопределённую генеалогию французов

можно считать закрепленной противостоянием галльской земли и её германских хозяев («между Галлом и

кровью троянцев и германцев», как писал Ронсар). «Наше имя французов, должно быть, есть имя

завоевателей и захватчиков: это суждение, кажется, было очень рано прочувствовано наиболее тонкими

умами как груз почти трагического беспокойства», — признал недавно крупный учёный-медиевист Марк

Блок. Беспокойство, нарастающее от поколения к поколению, могло бы сыграть для Франции роль

своеобразной родовой травмы.

С возникновением империи каролингов, имя «франк» получает небывалый престиж: короли франков

становятся хозяевами целого континента, на котором отныне различают Францию Западную и Францию

Восточную. В знаменитой хронике Отто ван Фрейзинга немцы становятся ветвью франкского народа, и ещё

в XII веке Фридрих Барбаросса, который канонизировал Карла Великого, имел звание «Император Франков

и Тевтонов

». Таково могущество «франкского мифа» в этой его каролингской форме; кроме того, в сла-

вянских языках слово «король» является производным от германского имени Карл (таким же образом, если

славянин переводится на западноевропейские языки как «раб» (esclave), то западноевропейский владыка

является королём

в славянских языках). Наполеон, для того чтобы лучше укрепить свою «Первую Империю», считал себя

наследником и последователем Карла Великого (некоторые из его декретов начинались следующим

образом: «В виду того, что Карл Великий, наш предшественник...»).

Приветствуя «франкский миф», Рихард Вагнер писал, что «его скрытый смысл заключал в себе древнее

сознание франкского народа, душу его королевской расы, ... вызывая уважение и расцениваясь всеми, как

высшая сущность». Династическое, королевское величие: все пред нами, и Шарль де Голль, — не

пробуждал ли он в Германии миф о Карле Великом в конце

своей службы Франции?

Но если французские средневековые народные хронисты, восславляя Карла Великого, ставили его главой

истории Франции, если образованные люди и знать, ведшая своё родство ещё дальше, хранили троянскую

легенду и память о Фарамонде — стержнем эпохи был перенос внимания с того, что разделяло христиан, на

то, что их объединяло. Предпочтение отдавалось не «местным или

национальным ветвям» генеалогий, а

общему для всех изначальному стволу, от которого происходили все прочие: витражи и порталы церквей

изображают Адама или Ноя, редко Карла Великого, и никогда Франциона или Фарамонда; французы были

христианами, их мало беспокоило, какого они рода — иафет-ского или троянского. Наконец, чаще всего

подразумевалось, и меньше всего —

учёными мужами, что человеческий род прежде говорил на одном

единственном языке — было это до вавилонского столпотворения, и этим языком был иврит. Колыбель

человечества единодушно помещалась на Святой земле, земле Иудеев.

На заре Нового Времени, в XVI веке, проблема национальных истоков, т.е. проблема генеалогических

ветвей, начинает перемещаться на передний план. С эпохи Ренессанса авторитет Античности соперничает с

авторитетом Священного Писания, и гуманисты, храня связь с Адамом, отправляются в школу великих

предков — римлян и греков. Средневековые генеалогии начинают тогда подвергаться сомнению.

Критический ум

гуманистов, прежде всего, набросился на троянский миф: но он, воспетый Ронсаром, ещё в

его «Франсиаде» (1572) был настолько прочен, что учёные

XIX века всё ещё использовали это верование для того,чтобы подкрепить им тезис об азиатском

происхождении европейцев. Библейский миф, встроенный в религию Откровения, казался ещё незыблемее;

однако, и в его отношении Реформация, призывая к неустанному исследованию библейских текстов

вскрывшему их противоречия и натяжки, посеяла первые зёрна сомнения. И если внимание

сосредоточивалось

на национальных истоках, то это делалось по другой причине: за Рейном германские

гуманисты уже делали заявки на всеобщую гегемонию. «Германия» Тацита, недавно обнаруженная, также

как и хроники, подробно излагавшие о германских вторжениях, дали им в руки простые и сильные

аргументы, отзывчивые духу той эпохи. Для их опровержения Франция покрывается новыми теориями

—

одна хитроумнее и неожиданнее другой, но само это разнообразие мнений демонстрирует трудности,

которые породила Священная Римская Империя германцев. Некоторые авторы, особенно кальвинисты, —

например, Жан дю Тилле, Франсуа Отман, враждебные королевской власти, — приняли идею германских

истоков и германского неравенства (господства) . «Те, кто назывались французами, на самом деле, были по

происхождению германцами;

среди них наиболее чтимыми были те, кто, как считалось, вёл своё происхож-

дение от троянцев, потому что честь обязана только доблести. Ибо не было нации, которая меньше бы

страдала непорочностью нравов и дольше сохраняла свою свободу силой оружия, чем германцы...» (Дю

Тилле).

Многочисленнее были историографы, — которые, верные слуги династии, — играли на отождествлении:

франки-французы, чтобы «франкизировать» Карла Великого; с этой целью они и толковали старые хроники,

согласно которым он говорил и одевался «как франк» (more francorum). Однако, вот каким образом, под

пером Франсуа Белльфоресга (ум. 1583), возникли «наши предки галлы». Этот забытый автор оправдывал

«узурпацию»

власти божественным провидением, которое желало «вернуть галлам силу и власть в их

стране, отнять её у чужестранцев: германцев и французов, которые до этого времени её узурпировали».

После первого появления эти «предки» исчезают, чтобы вновь возникнуть только в конце Старого Режима.

Действи-

тельно, самой хитроумной и самой популярной теорией, с которой ещё в начале XVIII века боролся

Лейбниц, была теория «повторной эмиграции», выдвинутая Жаком Боденом. Этот известный гуманист

утверждал, что на галльском языке («а вовсе не на латыни, не на греческом, ни, тем более, на иврите», —

уточнял он), «франк» означало «свободный» и «независимый». Из

одного места у Цезаря он вывел, что,

утомлённые римским ярмом, некоторые галлы, чтобы вновь стать «франками», когда-то эмигрировали за

Рейн; когда империя начала распадаться, они вернулись уже под новым именем на родину и освободили

своих братьев. Честь галльской расы была спасена.

Этимологических спекуляций и игры слов такого рода с избытком хватает в западноевропейской истории со

времён Отцов Церкви, но только гуманисты эпохи Ренессанса услужили рождающемуся шовинизму.

Заметим, что теория Бодена приписала галлам добродетели «франка», которых не было у галлов, бывших

под римским владычеством и, век спустя, Одижье, один из его адептов, мог

написать: «Нация обнаружила

там столь надёжно, сколь и неожиданно, что она имеет тот же исток, то же происхождение, с которым в

мире связывалось что-либо наиболее ужасающее, славное, величественное.»

При Короле-Солнце историки были единодушны в прославлении имени франков, но другого это не

касалось. В пример два известных автора.

Луазо: «Франки, — победители, были благородными; галлы, — побеждённые, — плебеями. Франки, будучи

завоевателями, оставят за собой право владением оружием, государственные должности, права

наследования.»

Мезерей: «Нация гордая, отважная, воинственная, не без жестокости, но более гуманная, чем другие

северные нации, и крайне ревностно относящаяся к чести и свободе, которая не знала ни минуты покоя,

совершая беспрестанные переходы в другие провинции Германии и в Галлию...» (и у Мезерея франки

пришли в Галлию освободителями, найдя «страну полностью быть

у них в подчинении»). Таков был, с той

поры, официальный диагноз; он простирался и на франкское генеалогическое древо: королевский

историограф, аббат Даниэль, навлёк на себя неприятности, вычеркнув из

списка предков Людовика XIV Фарамонда, Хлодвига и Ме-рова.

С другой стороны, историки, с тех же пор, как правило, не заходят дальше германских истоков французов. В

век картезианства, время обстоятельных пространных генеалогий, которые от отца к сыну связывают Адама

со всеми людьми на земле, минуло: нация и человечество отделены друг от друга. Теологи и философы,

походя, приветствуют вежливым поднятием шляпы

Иафета, — общего европейского предка: «Иафет,

населивший величайшую часть Запада, является его почётным жителем» (Боссюэ); «Иафет начинает

генеалогию»(Паскаль). Не более. Даже у Паскаля. Проникающие списки и хронологии патриархов не

устояли перед рационалистическим духом эпохи; именно в эту брешь и устремились вскоре

антропогенические спекуляции Просвещения, чтобы втащить на плечах арийский миф.

Библейские

генеалогии остаются привлекательными лишь для небольшого числа священнослужителей, упорствующих в

буквальном понимании «Бытия» и, в связи с этим, в интересе к дороманским эпохам.

Именно один из них, бретонский бенедиктинец дон Пез-рон, стараясь, около 1700 года, «указать Франции её

колыбель», стал первым национальным кельтоманом.

В «век, когда разум предпочитают авторитету»,дон Пез-рон не боялся утверждать, что «два слова из

Писания дают нам больше просвещения, чем вся их писанина и все их истории». Он вызывался «защитить

подлинную Религию»: из толкования глав IX—X «Бытия», «которые воспринимались часто слишком

поверхностно», и, опираясь на Отцов Церкви, восстановил Гомера в

правах предка галлов, узнанных им в

Титанах греческой мифологии. Продолжая свою генеалогию, он также цитировал иудейского хроникёра

Иосиппона. «Потомками Гомера, — писал этот автор, — являются французы, наследующие земли в районе

Сены» (Fillii Corner sont Franci qui habitant in terra Franciae ad flumen Seinae). Это слова человека, принесшего

свою жертву Элохиму, давшего ясно понять, что под потомками Гомера он понимает галлов, которых

называет франками

или французами, населяющих бассейн Сены, чтобы отличить их от франков,

являющихся германцами (признаем здесь нали-

чие семантических неясностей, идущих от эпохи Каро-лингов).

Что касается колыбели галлов, или Титанов, дон Пезрон поместил её «не в Галлии, а в азиатских

провинциях, находящихся на самом краю Европы и заселнёных много позже». Он дошёл до того, что указал

место этой колыбели в Средней Азии, в сказочной Бактрии, между Мидией и Тар-тарией. «Мы происходим

от этих прославленных

народов потому что, в конце концов, мы рождены в Галлии.» В следующем веке

романтический кельтоман Анри Мартен прославлял дона Пезрона как великого провидца, наделённого

«божественным даром». Но его современники, за исключением одного-двух, лишь высокомерно

выслушивали эти старые басни. В вопросе о происхождении французского народа тогда пришло время

«борьбы

двух рас».

Эта борьба была освежена знатью, чьё положение и имущества были урезаны королевским абсолютизмом.

Речь идёт, прежде всего, о политической пропаганде, даже о подрывных сочинениях, ходивших тайно, где

недовольные взывали к древнему доводу расы, чтобы оправдать свободу и равенство, которые требовали

исключительно для себя. Вот почему так важно дискредитировать имя «галлов». Первое

известное

сочинение такого рода приписывается аббату Жану-Хлебопашцу (ум. 1675). У него читаем: «Французы

были все равны, и лишь достоинство делало их отличными друг от друга», — тогда как «галлы, потерявшие

свои земли по законам войны, сдались на милость победителей и стали их подданными...» У графа Анри де

Буланвилье (ум. 1722) тон повышается: «

По своему происхождению французы были все свободны,

совершенно равны и независимы... Они так долго воевали с римлянами, только чтобы отстоять эту

драгоценную свободу... После завоевания галлами лишь они были признаны достойными быть господами и

сеньорами...» Эта привилегия не наследуемая, а нутряная: «Все милости монархов могут распространяться

не дальше титулов и привилегий

, они не смогли бы влить в жилы иную кровь, чем та, которая течёт там по

природе.» Таким образом, произошёл разворот против королевской власти и, в то же время, против

бесправного простонародья.

В «Мемуарах» Сен-Симона также можно найти оправдание привилегии своей касты правом завоевателя:

«Оттуда и произошла знать — уникальное образование государства, члены которого получили сначала имя