Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма
Подождите немного. Документ загружается.
туранского наследия, презираемого Европой, привела князя Трубецкого, начиная с 1920 года, к созыву всех
народов земли в крестовый поход для освобождения «от гипнотического действия благ цивилизации», ради
избежания «кошмара европеизации». «Надо всегда помнить, что противопоставление славян германцам, или
туранцев арийцам не даёт ключа к разрешению проблемы, и что существует только одно подлинное
противостояние: романо-германцы — и все прочие народы земли; Европа — человечество.»
Затем князь Трубецкой, сравнивая монгольское иго 1240—1480 годов с «романо-германским игом» 1700—
1917
137
годов, признал, что, если судить по народному восстанию 1917 года, отнюдь не азиатское иго было более
невыносимым. Другой евразиец, князь Святополк-Мирский уточнял, что Октябрьская революция была лишь
грубой реакцией на два века вынужденной европеизации: «хотя, согласно своему внешнему утверждению,
революция претендовала реализовать европейский идеал коммунизма, она соответствовала, по своей
внутренней сути
, восстанию русских масс против господства европеизированного ренегатского высшего
класса». К тому же в России во время волнений 1917—1920 годов взгляды такого рода были очень
распространены, обнаружив, в частности, себя у Александра Блока, для которого революция была
«скифской».
Евразийское движение угасло накануне Второй Мировой войны, во время, когда уничтожение, в ходе
«больших чисток», представителей прежних высших слоев общества, сообщило некоторую ощутимость
представлениям такого рода. Интересно наблюдать, как «евразийские» патриоты критикуют, начиная с 1920
года, западные притязания на превосходство с помощью аргументов, которые станут общим местом для
западных интеллектуалов полвека
спустя. Ещё интереснее, что в наше время проблема немного изменилась,
в том смысле, что у советских антропологов обнаруживаются акценты, которые западному интеллектуалу
могут показаться вышедшими из моды, которые напоминают, до какой степени миф о происхождении
остаётся актуальной проблемой в современном Советском Союзе.
Так например, в великолепном труде, опубликованном в Москве в 1972 году: «В поисках предков» —
антрополог В.П.Алексеев пишет: «Для советских ученых этногенез восточных славян глубоко личная тема и
за объективными данными, полученными историческими, археологическими, антропологическими и
прочими исследованиями, видится кровь, пролитая за родину, трудовая жизнь мирных людей, слава русской
культуры.»
С другой стороны, он критикует западных авторов, высказывающих сомнение в существовании связи между
народами, языками и расами. Полностью соглашаясь, что в наше время расовые границы больше не
совпадают с этническими или лингвистическими границами, он утверж-
дает, что они совпадали в далёком прошлом, у истоков. Утверждать противоположное, значит, погрязнуть в
«нигилизме», вплоть до «буржуазного либерализма».
Отстаёт или опережает советская антропология западную? В том, что касается расового происхождения
русских, Алексеев настаивает, как это делали его предшественники в прошлом веке, на метиссаже славян с
неславянами: «Гипотеза, которую я поддерживаю и которую предлагаю читателю, заключается в признании
важной роли иноземцев, неславян в этногенезе русского народа». Речь идёт о «монголоидах
», но и о финнах,
и Алексеев делает предположение, что средневековые русские были по сути «славянизированные финны».
Что просится отсюда? То, что собирается в заголовке последней главы: «Кто мы?», сразу же признаваясь:
«Да, скифы мы, да, азиаты мы, с горящими и жадными очами.» Этот эпиграф использовал в своих «Скифах»
А. Блок
.
Но в Советском Союзе существуют политико-литературные течения совершенно другого типа,
заимствованные у гитлеровской Германии. Наиболее часто эта продукция, по правде говоря, очень
немногочисленная, выходит тайком в «самиздате». Так, «Манифест русских патриотов» защищает «союз
индо-европейских наций» и требует принятия мер против «хаотического смешения, свирепствующего в
России». Возможность излагать такие взгляды
мала. Но она существует, поскольку, в прошлом морской
офицер, Иван Шевцов смог один за другим опубликовать свои романы: «Во имя отца и сына» и «Любовь и
ненависть» — в издательстве Министерства Обороны СССР в 1969, 1970 годах соответственно. В первой
книге поднимается вопрос о захвате ленинского ЦК сионистами (заговор был сорван Сталиным); во
второй,
закамуфлированные евреи соблазняют и убивают русских женщин. Так, торговец наркотиками Наум
Гельцер, полуеврей (внимание! — смешение) убивает одну за другой свою русскую мать и Соню
Суворовцеву, предварительно обесчестив эту «северную женщину».
«Наум был пьян от вожделения. Дикий зверь и домашнее животное уживались в его душе. Сев на кровать, и
сопя как бык, он прикоснулся к дрожащим сониным плечам. Вздрогнув как от удара током, она отбежала к
стене,
138
139
истерически крича: «Не смей меня трогать! Не смей меня трогать!»
Но, когда Гельцер даёт ей наркотик, она смиряется, после чего он её убивает и аккуратно расчленяет тело.
Более здоровая Ирина Пришвина спасается от Ассафа, носящего имя Аркадия Дубавина, после того, как
согласилась провести с ним ночь, во время геологической экспедиции на Крайний север. Её спасает её
расовый инстинкт и в последний
момент она убегает и добирается до берега Ледовитого океана, — это
помогает ей обнаружить, что предатель Ассаф подаёт сигналы американской подводной лодке. Прочитав
«Любовь и ненависть» можно, кроме того, узнать, что Альберт Эйнштейн украл рукопись теории
относительности у одного русского, и помимо этого много других интересных вещей. Речь идёт о некоем
типе сочинений, которые, за вычетом теории относительности, были очень распространены
в Третьем
Рейхе, и, за вычетом антисемитизма, остаются широко распространнёными в наше время на Западе в форме
комиксов. Добавим лишь, что «Любовь и ненависть» вышла тиражом 200 000 экземпляров.
140
ЧАСТЬ ВТОРАЯ МИФ ОБ АРИЙСКОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ
Глава первая
ПРЕЛЮДИИ
Доадамшпы
Библейскую доктрину о единстве человеческого рода начали подвергать сомнению, не дожидаясь XVIII
века. Опровержения этой теории стары почти так же, как и она сама. Задолго до христианства, на основании
Книги Бытия античные экзегеты-евреи заключили, что до Вселенной могло быть Творение и что от этого
Творения могло что-то остаться: ангелы, демоны
, или люди, быть может, гораздо лучшие, а быть может
гораздо худшие, чем потомки Адама. Из еврейского микрокосма эти взгляды, проделав традиционный путь,
распространились на окружающий макрокосм, слившись с иерархиями людей, разработанными Ари-
стотелем, для которого, в частности, варвары рождались, чтобы быть рабами. Мысль о том, что люди не
происходят от
общего предка, была ухвачена в X веке историком аль-Масуди: рассуждая на еврейский лад о
28 буквах арабского алфавита, он утверждал существование 28 наций, предшествующих Адаму. Его
современник — перс аль-Макдиши, приводил по этому поводу стих 2,28 Корана, где ангелы, по-видимому,
обвиняют Адама в убийстве человека.
Следуя за учением Аверроэса, концепция о независимых и последовательных творениях, которую
современные авторы воспроизводят совсем в другой терминологии, проникла в средневековую Европу. По
сути дела, спор, или ересь, заключался в концепции вечного, «несотворённого» мира, и теория, названная
«преадамитской», использовалась
143
испанским монахом Томасом Скотусом (XIV век) лишь в качестве дополнительного аргумента: «Люди
существовали до Адама, — писал он, — Адам был создан этими людьми, — из этого он выводит, что «мир
существовал во все времена, и что во все времена он был заселён людьми.» В Средние Века нам известен
только один человек, боровшийся с этой
ересью, — итальянский каноник Джаннино ди Сольца, под-
вергшийся критике папы Пия II; но интересно отметить, что ещё до открытия новых экзотических
континентов уже находятся умы, сомневающиеся, пока ещё в абстрактной, созерцательной манере, в мифе о
земле, заселенной Адамом и Ноем.
Критический ум гуманистов, с одной стороны, протестантская экзегеза, с другой, но, прежде всего,
открытие Нового Света увеличили число неразрешимых проблем, приведших в Новое Время к
дискредитации библейских генеалогий. Те, что были предложены на их место, являлись результатом общей
революции в идеях и опирались на науку: их рамки уточняются по мере появления в XVIII веке наук,
названных гуманитарными. Доктрина Арийства могла возникнуть в XIX веке лишь на базе великих разделов
между расами, установленных просветительской мыслью; но прежде чем приступить к этой генеалогии,
ставшей фокусом схождения всех новых знаний, мы проследим последовательные метаморфозы
«доадамитской теории», последняя из которых, как мы увидим, оказывается довольно значительной.
В XVI веке теорию поддерживают два великих визионера. Сначала Парацельс, который ограничивается
осторожными намёками, что коренное население американских островов может происходить только от
«другого Адама.» Затем Джордано Бруно с большей дерзостью наделяет человеческий род тремя великими
предками: Енохом, Левиафаном и Адамом, причем последний является прародителем одних евреев,
становящихся, таким образом, частью
человечества, самой молодой «расой». Так вырисовывается
антибиблейская или антиклерикальная точка зрения. Эти соображения, на которые отважился мученик
инквизиции, находят отклик в елизаветинской Англии, где они были впервые опубликованы: поэт
Кристофер Марлоу, математик Томас Харриот
144
стали их адептами, и Томас Нэш — друг Марлоу, писал: «Я слышал, что за границей есть математики,
предпринимающие усилия чтобы доказать, что до Адама существовали люди; и эти высокоумные мужи
готовы утверждать, даже и ценой жизни, что дьявол несуществует.»
Господство рационализма в XVII веке достаточно изменило общее умонастроение, чтобы доадамитская
теория могла получить хождение во Франции, не опровергая, а поддерживая существующую религию.
Поборником этого выступил Исаак де Лапейрер, тайнобрачный еврей, бордоский марран. Он развивал
известные ему старые раввинские ереси, дополняя их аргументами из Нового Завета (особенно из Послания
к римлянам), чтобы
устранить — во имя разума, хронологические противоречия Нового Завета. Он
сравнивал себя с Коперником, разрешившим трудности, возникшие в астрономических расчётах. Но его
подлинное намерение состояло в другом. Лапейрер был также автором «Воззвания евреев» (1643), в котором
он убеждал короля Франции собрать в своей стране прежде избранный народ, отправить его, однажды
обращённого в
христианство, на землю Ханаана и восстановить во всём великолепии трон Давида. Забота о
реабилитации своего презренного рода проявляется практически во всех его сочинениях: сотворение,
накануне отдыха в седьмой день, Адама и Евы, предков евреев, виделось ему знаком выделения расы, за
которым последовало избрание Авраама.
Публикация в 1655 году «Системы теоологии выведенной из доадамитской гипотезы» сделала сенсацию.
Вольнодумцы, «крепкие умы», были не единственными, кто благосклонно принял революционный тезис,
претендовавший примирить Священное Писание с новой наукой того века. Отец Мерсенн — друг Декарта,
признавал, что «если эта гипотеза о многочисленных людях, независимых от Адама, могла бы быть принята,
то
, по-видимому, многие места в Писании были бы более легки для понимания»... Но возмущённый Паскаль
говорил «о сумасбродстве», и официальные власти со своей стороны посчитали необходимым начать
процесс, принуждая Лапейрера к отречению. Не споры вокруг его теории продолжаются во всей Европе до
начала XVIII века, а его имя связывается с именами
Гоббса и Спинозы — третьим
10 Зак. 1209
145
членом дьявольского триумвирата. Если его имя оказалось преданным забвению, то только потому, что
противники единства человеческого рода стали прибегать к иным, не теологическим аргументам и, стало
быть, не могли уже ссылаться на него. Теория «полигенизма», наиболее видным представителем которой в
Эпоху Просвещения был Вольтер, претендовала на звание чисто научной доктрины. Но
полемический
настрой этой теории постоянно давал о себе знать, и Гёте, в старости, развивая свои полигинистские
взгляды, не скрывал этого.
Гёте излагал поначалу свою позицию, персонифицируя природу, чей дух, по его мнению, был не
экономичным, а, напротив, расточительным: «Полагают, что природа предельно экономна в своих
порождениях. Я обязан выступить против этого мнения. Я утверждаю наоборот, что природа показывает
себя всегда щедрой и даже расточительной; гораздо ближе её духу допустить, что она
произвела людей
дюжинами или даже сотнями, чем предположить, что она мелочно произвела их из одной единственной
пары. Когда воды сошли и земли стали достаточно плодородными, началась эпоха, долженствующая стать
человеческой, и люди производились всемогуществом Бога повсюду, где это позволяла земля, может быть,
поначалу на возвышенностях.»
Гёте, затем, выдвигает в форме шутки второй аргумент, в котором уже вырисовываются основные мотивы
будущей «арийской теории»: «Действительно, Священное Писание говорит о единственной человеческой
паре, сотворённой Богом на шестой день. Но рассудительные люди, воспринявшие слова Бога, переданные
Библией, имели дело со своим избранным народом, честь происхождения от Адама которого мы не
собираемся никаким образом оспаривать... Но мы так же, как и негры, и лапландцы, имеем совсем других
прародителей: все согласятся, что мы отличаемся от истинных потомков Адама во многих отношениях, в
особенности они превосходят нас во всём, что касается денежных дел.» Теперь видно, как оособое
происхождение евреев, на котором настаивал забытый
марран, во имя их прославления, подчеркивается
великим немцем, чтобы указать им на место. Какой бы ни была интонация: презрительной или востор-
женной — оба выражают традиционное и глубоко уко-
146
ренившееся чувство «инаковости» по отношению к евреям. История арийского мифа, с самого своего
начала.имея в запасе тёмную вековую предысторию, основывается на аффектах такого рода, и не скажешь,
чтобы их надо было искать в сегодняшних гуманитарных науках.
Великие открытия
С тех пор, как неточные, но выразительные термины «Ренессанс» и «Средние Века» получили всеобщее
признание, историки и философы не перестают выяснять всю подноготную великой перемены XVI века на
Западе. Является ли динамизм современной Европы, и, стало быть, наш мир, результатом прежде всего
религиозной, космологической и географической революции? Дискуссия, продолжающаяся более
пятидесяти лет
, главным образом под влиянием Макса Вебера, далека до завершения. Множество
религиозных систем породило круг взаимных притязаний, чреватых последствиями для всех традиционных
верований, что привело к подрыву коперниковской революции. Очевидно, что великие географические
открытия имеют самое непосредственное отношение к нашему сюжету.
Впервые, начиная с первой половины XVI века, сталкиваются друг с другом два способа мышления.
Испания была главным местом спора, который, в связи с вопросом о природе коренных жителей Америки,
противопоставлял христианскую антропологию антропологии, возникшей под влиянием древних. Для
гуманистов — сторонников Аристотеля, таких, как Хуан Сепульведа, индейцы были варварами, значит
были, по его
учителю, рождены для рабства; для доминиканца Бартоломее Лас Касаса они принадлежали к
потомству Адама, значит, они должны быть евангелизированы и рассматриваемы, как свободные люди. Но
существование целых народов, не предусмотренных патристикой и традицией, живших без крещения и без
надежды на спасение, подвергало нелёгкому испытанию теологическое воображение (Лас Касас сравнивал
своих
индейцев с девственными плодами первородного греха). Открытие Америки ставило догматические
проблемы первостепенной важности. Действительно, Священный престол подтвердил взгляды Лас Касаса
147
и провозгласил в 1537 году (Булла «Sublimus Deus»), что индейцы — настоящие люди, способные принять
католическую веру и таинства. При Филиппе II испанская монархия придерживалась этого. Фигура
доминиканского патера, почитаемая в латинской Америке, могла бы возбудить совсем иные чувства в
Африке в наше время, поскольку он предлагал, чтобы лучше сберечь своих горячо любимых индейцев,
ввозить рабскую
рабочую силу из Африки. Так вырисовывается дискриминация, обнаруживаемая уже в
первой книге, посвящённой исследованию «Нового Света» («О Новом Свете» Пьера д'Ангера, 1516), в виде
контраста между «белыми» индейцами и «чёрными» эфиопами, равно как и первой попытке дать
«классификацию рас» (Франсуа Бернье, 1684), в которой индейцы отнесены к белой расе; дискриминация,
отражённая
в европейских языках, коли связи между Европой и другими континентами дали рождение, в
случае индейцев, термину «метио, не несущему в себе унизительного значения, тогда, как термин «мулат»
произошёл от слова «мул»: мулатами, стало быть, называются незаконнорожденные, которых вплоть до XIX
века считали стерильными, то есть импотентами или кастратами.
Начиная с проклятия Хама, которому раввинская экзегеза, а за ней и экзегеза протестанпская, ставит в вину
преступление кастрации и инцеста, и до классификации Линнея и описаний многочисленных философов
Просвещения, люди с чёрным цветом кожи служили мишенью безжалостных нападок со стороны белых
людей; чернота и вместе с ней вся широкая гамма зловещих
ассоциаций противопоставлялась белизне, как
преступление — невиновности, порок — добродетели, и даже, дикость — человечности. Строгость
осуждения позволяет заключить о силе соблазнов, отвращение со стороны культуры свидетельствует о
строгости табу, которое только стимулировало досадную био-сексуальную привлекательность.
Классическая античность также поминает чувственность и бесстыдство негров, которым современная наука
упорно приписывает наличие огромного пениса;
мировая литература, и, прежде всего, англосаксонская: от
Шекспира до Эдгара По и Мелвилла позволяет лучше разобраться в играх воображения, ассо-
148
циирующих чёрную эпидерму со злом, или с похотливостью, или, наиболее элементарно, с животностью.
Профессор ВД.Джордан, чьи тонкие анализы мы только что привели, указал также, что когда наиболее
примитивные страсти стремятся выразить себя в обобщениях, претендующих на научность, образы дикости
негров могут превратиться в антропологические теории в рассказах о путешествиях. Действительно, первые
исследования «чёрного континента» обнаруживают существование, наряду с племенами аборигенов, стай
крупных человекообразных
обезьян, которых исследователи не умеют или не желают различать: более
распространённой, по сравнению с ошибкой Ж.-Ж.Руссо, задавшегося вопросом: «Не были ли обезьяны
людьми?» была ошибка Вольтера, сближавшего негров с этими обезьянами, основываясь на тех же
фантастических или наивных рассказах.
Американские индейцы, напротив, служили образом человека, неиспорченного цивилизацией, легендарного
«блаженного дикаря». Этот индеец — «карибец» Бернардина де Сент-Пьера, «гурон» Вольтера, являл собой
портрет загадочного «естественного человека», не-европейца, служившего с той поры зеркалом для Европы,
по-видимому, узнавшей в негре своё злобное лицо.
Осталось только, чтобы темы, обсуждавшиеся в космополитических салонах XVIII века, начали давать
всходы на Иберийском полуострове, где появились на свет и пошли по миру ключевые слова: «метис»,
«мулат», «негр», «индеец», «каста», а может быть и «раса». На этом полуострове, начиная с эпохи
Ренессанса, возник и другой спор, используя результаты которого и определенные обстоятельства, сооб-
щества выработали свои иерархии. Религиозное объединение Испании, шедшее с 1492 года, породило
проблему обращённых: «морисков» и «марранов», то есть потомков мусульман и евреев, так или иначе
крещёных в ходе XV века. Испанцы всех слоев, считая свое рождение в большей степени «христианским
»,
провозгласили себя «Старыми христианами» и установили, по отношению к злополучным «Новым
христианам», дискриминационное законодательство — «статусы чистой крови», которое помещало
последних в самый низ социальной иерархии.
149
Соответствующая доктрина уточняла, что иноверие или неверность предков, хотя и произошедших от
Адама и Евы, изменили кровь потомков, ставшую испорченной по наследству (эта идея «вырождения»,
однако, подтверждаемая другими аргументами, встретится нам вновь в антропологии эпохи Просвещения).
Изучение «статусов чистоты» показывает, как откровенно расовое законодательство может быть выработано
с помощью христианской терминологии
. Добавим, что, на исходе трёхвековой борьбы «Новые христиане»,
значительно уменьшившиеся в числе в результате гонений и казней со стороны инквизиции, растворяются в
массе населения. Для изучения европейского расизма эта малоизвестная история представляет поучительное
введение в предмет.
Новые генеалогии
Вопреки Колумбу, Америка была не Индией. Но, поскольку, индейцы были и церковью признаны
человеческими существами, какова в таком случае их родословная, связывавшая их с общим отцом Адамом,
и каким образом они заселили новый континент? Что они не были аборигенами (значит, не происходили от
американского «второго Адама»), завоеватель Мексики Кортес уже подтвердил
императором Монтесумой.
Капеллан семьи Кортес — Лопес де Комера, первый задался вопросом: «не были ли эти поселения, чьё
существование даже вело к опровержению взглядов отцов Церкви, в особенности св. Августина,
знаменитыми «десятью потеряными коленами?». «Ацтеки и инки, в таком случае, происходят от Сима», —
заключал великий эрудит Ариос Монтано. Так возникла теория,
нашедшая позднее своих верных
сторонников среди испанских и португальских мар-ранов, ибо рассеяние евреев по всем местам земли
должно было означать конец изгнания. Эта эсхатология, проповедовавшаяся в Нидерландах и в
Великобритании раввином Манассе-бен-Исраэлем, подтолкнула в конце XVII века предприятия квакера
Вильяма Пенна и в середине XIX века предприятия мормонов Джозефа Смита
и Вригама Янга. Но в самой
Испании она доверием не пользовалась: иезуиты, ведавшие, наряду с евангелизацией, образованием и иссле-
150
дованием заморских язычников, предпочитали связывать индейцев с Иафетом.
Эта идея сначала была предложена иезуитом Хозе Ако-ста — провинциалом из Перу, одним из тех великих
миссионеров, которым Игнатий Лойола вменил в обязанности усвоить язык и обычаи народов, к которым
они были направлены для того, чтобы суметь их лучше еван-гелизировать. В своей «Естественной и
нравственой теории индейцев» (1590), переведённой на все
основные европейские языки, Акоста поставил
целью выяснить, «каким образом первые люди прибыли в Индию». Для него само собой разумелось, что эти
люди изначально жили в Старом свете, поскольку «Священное Писание учит нас, что все люди произошли
из одного единственного человека», откуда он выводил, что «люди пришли сюда из Европы, Азии
или
Африки». Согласно этому просвещённому иезуиту, всё «могло произойти лишь естественным путём».
«Маловероятно, что существовал ещё один Ноев ковчег ... и ещё моловеро-ятнее, что ангел первых людей
этого Нового Света, держал их за волосы, как это было с пророком Хабакуком, ибо мы не касаемся вопроса
о всемогуществе Бога, но лишь
рассматриваем то, что соответствует разуму и порядку и расположению
человеческих вещей...»
Вооруженный этими здравыми принципами, Акоста продемонстрировал неправдоподобие «семитской
генеалогии» и прочих гипотез того времени, как, например, гипотезы о переходе через Атлантиду, и после
сотни страниц напряжённой дискуссии пришёл к заключению, что индейцы должны были прибыть в
Америку сухопутным путем или преодолев некий неведомый пролив: в итоге, он открыл, методом
логических рассуждений
, Берингов пролив, примерно так же, как Леверье открыл, с помощью расчётов,
планету Нептун. Миф о Ное оказался плодотворной для разработки гипотезой, и впоследствии, в начале XX
века, он породил некоторые теории «культурного диффузионизма»; при нынешнем состоянии наших знаний
Книга Бытия (за исключением её космологии, разумеется) в значительном количестве аспектов может
гораздо
больше удовлетворить учёного, чем философствующая наука Просвещения. Точно так же в наше
время большинство специалистов по доколумбовой
151
Америке не считают зазорным повторить вслед за Акостой: «Я полагаю, что срок обитания людей в Новом
Свете не насчитывает и нескольких тысяч лет и ... что первые люди, посетившие его, были скорее дикарями
и охотниками, чем цивилизованными и культурными гражданами, организованными в Республику; они
прибыли в Новый Свет потому, что утратили свою
землю и были вынуждены искать другую, которая,
будучи найдена, начала заселяться ими; у них не было никакого другого закона, кроме толики естественного
инстинкта, ещё смутного и несколько обычаев их первой родины.»
Мы остановились чуть дольше на идеях Д.Ж.Акосты, которого его французский переводчик назвал
«Плинием и Геродотом этого недавно открытого мира» потому, что открытие этого мира послужило
больше, чем что-либо, новым антропологическим концепциям; потому, что этот провинциал из Перу открыл
огромную череду иезуитских мессионеров, которые, «находясь в полевых условиях», подобно антропологам
XX века, старались, по сути, точно так же, как и эти последние, слиться, пусть с целью обращения, с
американским или азиатским коренным населением, и, оснащённые гуманистической
культурой, уже
вырабатывали первые компаративистские теории. «Описания», посылавшиеся членами Общества Иисуса:
этим Риччи, Дюхальдом, Леконтом, Лафито, — своим начальникам, были для цивилизованной Европы
лучшим источником информации об обитателях других континентов.
Тем временем, в Риме блюстители католических догм и традиций склонны были скорее поставить в вину
иезуитским учреждениям слишком большое число новообращённых христиан: ярким примером служит
«ссора по поводу китайских ритуалов». Общизвестно, что забота о распространении евангелия побуждала не
одного миссионера облегчить себе задачу, признав у своих прихожан врождённое наличие божественных
добродетелей и милостей, что значительно облегчало их крещение. Отец Леконт, иезуит в Китае,
обосновывал такую позицию при помощи теологии следующим образом: «В мудром распределении
благодати божественным Провидением среди наций Земли, Китаю не на что жаловаться, поскольку нет ни
одной нации, оделённой
152
в большей степени... Китай более двух тысячелетий хранил видение истинного Бога и следовал самым
чистым нормам морали, тогда как Европа и почти весь остальной мир пребывали в заблуждении и
разврате...»
Китайские иезуиты были осуждены Святым престолом. Однако они лишь следовали, насколько им позволял
их сан, тенденции, ставшей с той поры неизбежной, ибо Реформация и Великие открытия вынуждали
европейское мышление признать наличие множества церквей и континентов. Поскольку было очевидно, что
весть Иисуса Христа не могла достичь новых народов, католические теологи с XVI века
разработали
доктрину «Об Откровении, в одно и то же время естественном и сверхъестественном, данном Адаму в
земном раю и переданном последующим поколениям». Человеческий род в целом обладал запёчатлёнными
в сердце божьей рукой, согласно словам Святого Павла, общими понятиями морали, общей «естественной
религией».
Кровавые схватки религиозных войн придали этой теме свежести скепсиса. Предвестник деизма —
английский дипломат Герберт Чербери (1583—1648), предлагал признать провал христианства и найти
взамен ему универсальную истинную религию. Он прикинул содержание этой религии, в которой было
достаточно верить в верховное божество и почитать его культом добродетели и набожности. Но в чём
состояли и
откуда происходили добродетель и набожность, как их понимал Чербери? Критический ум
аббата Гассенди не замедлил указать ему на слабость его системы: «...Принимая всё это с искренностью и
почтением, я, однако, хотел бы.чтобы вы спросили себя о том, что если бы вы не были воспитаны среди
христиан, то пришли бы
вам на ум эти идеи вообще?...»
Идею «естественной религии» можно было использовать в подкрепление совершенно различных тезисов. В
лагере благонамеренных, иные апологеты обнаруживали в обычаях и нравах всех людей на земле следы
синайского откровения. Это предположение об общей всем людям истине было лишь побочным побегом
верования в их общее происхождение: если все имели в качестве отца Адама
, почему бы им не иметь в
качестве учителя Моисея? (В терминах современной
153
антропологии это значит, что моногенистский тезис предшествовал тезису диффузионистскому.)
Наиболее представительным автором здесь был Пьер-Даниель Гюе — епископ Авраншский, один из
воспитателей дофина. Один из самых ученых людей своей эпохи, Гюе намеревался «сорвать маску» со всех
мифологий, показав, что они были лишь «простыми подражателями священной Истории». Его грандиозное
«Евангелистическое доказательство» вобрало в себя все знания того времени; судя по
всему идея его
написания родилась из спора с раввином Манассе-бен-Исраэлем. Что же касается ноевых генеалогий, то тут
он воспринял систему своего соотечественника, кальвиниста — пастора их Кайены Самюэля Бошара.
Согласно «Священной географии» Бошара, французы были сыновьями Доданима, итальянцы — Киттима,
испанцы — Тарсиса; Америка была колонизирована финикийцами и карфагенянами; кроме того, Иафет
отождествлялся с Нептуном, Сим — Плутоном, Хам — Юпитером Аммоном. Идя дальше, Гюе попытался
найти Моисея в этом маскараде: «Я говорю вновь, и это не будет лишним повторить, — восклицал он, —
что может
принести больше пользы для нашего дела, чем продемонстрировать со всей очевидностью, что,
наиболее древние и наилучшим образом устроенные, государства почитали и рассматривали в качестве Бога
того, кто выдавал себя за служителя Бога, которого мы обожаем?» Этот Бог, бог Моисея, оказывался для
Гюе финикийским Таатусом, египетским Тевтом, персидским Зороастром, а также
и Аполлоном, или
Эскулапом, или Прометеем («вся греческая мифология выходит из книг Израиля»). Он был и Янус, и Ромул,
и галльский Тевтатес, бриттский Либер, мексиканский Тевтлилль; Гюе находит в Китае и Японии все
основные догмы, как и миф о Потопе. В итоге всё шло от евреев: осененные божественным откровением,
они всё
проповедали, всё дали.
Если такое подобие ныне не признаются, если ревнители католицизма первыми предали забвению систему
«Евангелического доказательства», то несомненно потому, что, помимо прочих соображений, эта система
могла с лёгкостью быть перевёрнута: для энциклопедистов, особенно для Вольтера, Моисей, далёкий от
того, чтобы быть источником
154
религии и науки, почерпнул их в Египте; евреи ничего не дали — они всё украли. Но наиболее знаменитые
современники Гюе, католики и протестанты, судили об этом по-другому. Для Боссюе, Гюе выковал оружие
для защиты и прославления истинной религии; Ришар Симон — враг и жертва Боссюе.вызывался составить
резюме этого труда; в Германии
Самуэль Пуфендорф высказывал свое восхищение; здесь же следует
упомянуть и энтузиазм Лейбница. «Вы можете польстить себе тем, что создали бессмертное произведение,
— писал он Гюе, — вы и не смогли бы найти более мудрого применения этой эрудиции, стоившей вам
стольких бдений: ведь вы продемонстрировали самое главное, то есть то, что пророчества сбылись
в нашем
Господе. Как же столь блистательный результат мог бы быть случайным?» И наиболее просвещённая
интеллигенция Европы оценивала его, как человека, давшего новую христианскую надежду на движение к
прогрессу и совершенству... Остаётся привести, расходящийся с прочими, голос Антуана Арно, говорившего
со своим янсенистским пессимизмом «об ужасных вещах, способных навести юных
вольнодумцев на мысль,
что необходимо иметь религию, причём все они хороши, так что даже язычество может существовать
наряду с христианством». Таковы заключения, к которым приходили многие последующие авторы.
Из цитат видно, как, несмотря на раздел Европы на два религиозных лагеря, разработка новых генеалогий
шла по пути общей дискуссии, в которой сталкивались взгляды католиков, протестантов и даже евреев. Но
протестантский лагерь вскоре столкнулся с трудностями, в той мере, в какой он лишился защиты традиции,
разводящей откровение и разум. Таким образом
, божье слово, как оно приводится в Писании, должно быть
отмеренным размахом разума. Этим займутся поколения экзегетов, извлекая прогресс знаний всех родов, в
особенности филологических, как известно, распространённых ныне прежде всего в протестантских стра-
нах; но и рискуя скомпрометировать библейский текст, сделав из него вывод (если пользоваться
формулировкой де Камерон Аллена): «
Если эта книга является основой веры, то тогда нет ни основы, ни
веры.» Альтернатива заключалась в том, чтобы выбросить разум за борт во имя веры и здравого
155
смысла: таким был путь, по которому последовал английский эмпиризм.
Там, где преобладал протестантизм, прежде всего в Нидерландах, вопрос о происхождении людей
обсуждался, начиная с конца XVI века. Лейденский университет был центром протестантской науки и
экзегезы. Происхождение американских индейцев настолько занимало там умы, что, говорят, некая молодая
женщина, одержимая дьяволом, не переставая повторяла на латыни: «Каким образом животные достигли
островов, и люди
после Адама туда добрались?» Гуго Гроций предложил лаконичное решение: Северная
Америка была заселена германцами, пришедшими из Исландии и Гренландии, Центральная Америка —
«эфиопами»; и Южная Америка — китайцами и яванцами. Все потомки Ноя оказались представлены на
Новом континенте; Гроций не уточнил их родословные, однако он отождествлял, Хама и Юпитера-Аммона.
Решительный шаг
был сделан его противником — немцем Георгием Хорниусом — профессором в Лейдене,
автором «Истории империй и царств...» (1666). Согласно Хорну, потомство Ноя разделилось следующим
образом: иафетцы стали белыми, семиты — желтыми, и хамиты — черными: к истории и мифологии
добавился новый принцип классификации, которому они постепенно уступили место — цвет кожи.
Основываясь на нем, спустя какое-
то время, французский философ-скептик Франсуа Бернье взялся за эту
проблему. В 1684 году он предложил вниманию публики свое «Новое разделение земли, основывающееся
на различных видах или расах людей, её населяющих». «Я заметил, — писал он, — что существует скорее
всего четыре или пять рас людей, различие между которыми столь заметно, что вполне может
служить
надёжным основанием для разделения». Этими расами были: европейцы, к которым Бернье присоединял
смуглых египтян и индусов («этот цвет у них по случайности, он происходит от их длительного пребывания
на солнце»), африканцы («чернота им присуща по природе»), китайцы и японцы («у них широкие плечи,
плоское лицо, широкий приплюснутый нос, маленькие
свинячьи глазки»), лапландцы («скверные живот-
ные») ; что касается индейцев, Бернье причисляет их к европейцам («я не нахожу в них никакого достаточно
значитель-
156
ного отличия, чтобы выделить их в отдельный вид, отличный от нашего»). В этой классификации, которая
является также первым сочинением, где термин «раса» фигурирует в его собственном смысле, наш философ
не уделил, однако, внимания генеалогиям и истокам, иначе говоря, временному измерению: будучи новым
человеком, продуктом уже механистического мышления передовой Франции, он подразделял
человеческий
род либо по цвету кожи и прочим физическим чертам, либо по географическим или пространственным
признакам.
Острый ум Лейбница немедленно обнаружил поли-генические выводы, которые можно было сделать из
этого. Он заключал: «Всё это не является основанием для того, чтобы думать, что все люди на земле не
принадлежат к одной расе, изменившейся под воздействием различного климата...»
Примечательно, что Англия, во второй половине XVII века, потеснившая Нидерланды во всех областях, в то
время не выдвинула ни одной общей генеалогической теории достойной упоминания, довольствуясь, по
своим соображениям, родством с Симом. В том, что касается всеобщей истории, Кромвель, так же, как и
Джон Локк, рекомендовал чтение «Истории мира» Уолтера Релея, которой
пользовались в Кембриджском
университете ещё в XVIII веке. В этом труде были скрупулёзно изложены библейские генеалогии, но
попытки продолжить до настоящих времён или связать с античными мифологиями расценивались, как
«смехотворные побасёнки». И все же — нельзя не упомянуть богатейшее воображение великих английских
умов: Ньютона, Роберта Бойля, Джона Локка, употреблявшееся ими для того, чтобы поставить свою науку
на службу религиозной апологетике, чтобы с её помощью воссияла слава Божья. Но
если для этих людей
адамическое единство человеческого рода сохраняло истину Евангелия, они воздерживались в отношении
деталей «выдумывать гипотезы», и Локк даже категорически заявлял, что никакое исследование не сможет
установить родословные Ноя и Сима. Вероятно, в этой осторожности увидят проявление британского
реализма или эмпиризма, — короче, то, что принято называть «национальным духом».
157
Утопии разума
Озаглавив отчет о своих открытиях «Вестник звезд», Галилей обозначил тему, которая будет питать
европейские претензии всех родов. Точно так же китайские иезуиты ради лучшей евангелизации гордых
Сыновей Неба поспешили опубликовать в Пекине описание подвигов «Кья-ли-лио»; поразительные
механизмы и астрономические приборы, описаннные там, привели к открытию Китая.
Западные верования подтвердили первые технические достижения, и небо астрономов было взято в
свидетели; однако аргументы, предназначенные для другого, становятся неопровержимо убедительными для
себя. Вера в абсолютные истины науки укреплялась в той же мере. Галилей, вовсю привлекая «внимание
философов», обращал его на свою физику; именно они, начиная с Декарта, подчиняют рождающуюся науку
разуму, отныне полагаемому не-погрешным; геометрический или механический разум претендует
поместить под себя и Бога и людей, и шагает от триумфа к триумфу. Если Земля не является больше
центром Вселенной, европейская гордыня нисколько этим не умалена, и Фрейд в этом случае показал себя
плохим психологом; напротив, эта гордыня питается отныне
контрастом между всевозможными, все
умножающимися завоеваниями на крохотном полуконтиненте, и инерцией людей и вещей, царящей в
остальных местах земного шара. Если завоевания приводят к появлению с конца XVII века идеи Прогресса
(являющейся, быть может, переворачиванием христианской идеи Грехопадения), этот контраст содержит в
зародыше будущую аргументацию расистов, поскольку есть соблазн приписать белым
людям, носителям
прогресса, у которых разум обрёл свое местожительство, врождённое биологическое превосходство. Таким
образом, к рассеянному народному расизму, который можно назвать «естественным», поскольку он так же
древен, как и род человеческий, добавляется расизм, строящийся на научных основаниях, «рациональный»
расизм. Можно показать основные моменты этого «прогресса» на примере Локка — автора идеи «табула
раса» или «чистого листа», который выглядит провозвестником принципа всеобщего равенства (если все
158
идеи суть приобретённые, значит, только образование делает человека таким, какой он есть).
То, о чём идет речь у Локка — проявление бессознательного, на поверхности оказывается не то, что хочет
видеть Локк, но надо посмотреть примеры этого друга и ученика Франсуа Бернье. Послушаем, как он
доказывает, что для английского ребёнка негр не будет рассматриваться человеком, потому что он не белый.
«Ребёнок сформировал идею человека (...) такое сочетание идей, объединенных в его разумении, составляет
эту особенную сложную идею, называемую им человеком; и так как белизна или цвет тела составляет часть
этой идеи, ребёнок может вам доказать, что негр не есть человек, потому что белый цвет является одной из
простых идей, которые постоянно
входят в сложную идею, называемую им человеком. Он может, я говорю,
доказать, основываясь на принципе: невозможно, чтобы какая-либо вещь была и не была, — что негр не есть
человек.» (Исследование о человеческом разумении, 4,7,16). Это доказательство предполагает
существование в английском обществе предрассудка, который становится еще заметнее в другом месте,
когда Локк убеждает
, что ребёнок, начав мыслить, начинает различать кормилицу, дающую ему еду, и
негра, которого он боится. Каким бы ни было первоначальное мышление английского ребёнка, мышление
Локка отражает бессознательный предрассудок, вводящий в заблуждение его логические способности, когда
он, разбирая «отношения между идеями», пишет: «...когда я рассматриваю (Кая) как человека, я не имею
в
уме ничего другого, кроме сложной идеи вида «Человек»; к тому же, когда я говорю,что «Кай есть белый
человек», я не представляю себе ничего другого, кроме человека, имеющего этот белый цвет. Но когда я
называю Кая мужем, я обозначаю в то же время некоторую другую личность, скажем, его жену...»
(
Исследование.. .2,25,1)
Для непоследовательного логика, Локка, «белый человек» превратился в абсолютное понятие, с тем же
значением, что и просто «человек». Так, раньше, с точки зрения схоластов, Кай еще ребёнком был
христианином и боялся дьявола. Философы, которые хранили ключи от всей мудрости
159
Нового Времени, были универсальными учёными, а значит были с необходимостью антропологами.
Критика Локка Лейбницем, по поводу спора «приобретённых» и «врождённых идей», показывает, как новая
генерация людей ступала по преимуществу на дорогу якобы неискоренимого морального абсолютизма.
Лейбниц предполагает существование врождённых моральных истин, или «истинктов», прежде всего
относящихся, без участия разума, к тому, что разум упорядочивает. Так же мы ходим по законам механики,
не думая об этих законах... «Чаще всего люди ведут себя согласно этим инстинктам сознания. Исследуют их
до тех пор, пока более сильное впечатление не преодолеет
их влияние. Большая здоровая часть человечества
доказывает это ... и надо быть тупым, как американские дикари, чтобы одобрить их обычаи, жестокостью
превосходящие звериные». Все суеверия европейской эпохи науки сосредоточились в этих нескольких
словах; всё же Лейбниц куда тоньше релятивиста Локка — вот что он пишет ниже: «Надо признать, что
существуют важные моменты, в которых варвары стоят выше нас, особенно в отношении крепости тела, а
также и души; можно сказать, что в некоторых отношениях
их практическая мораль лучше нашей, потому
что у них нет ни скупости и страсти к накоплению, ни претензий на господство... У нас больше благ и
больше зла, чем у них: европейский купец более купец, чем дикарь: он искушён в зле.» Но Лейбниц тут же
опирается на свою искусственную ногу — европейский
разум, продолжая: «Однако ничто не мешает людям
объединить преимущества, данные природой этим народам, с преимуществами, полученными нами от
разума.»
В отношении же морали, сливающейся с оправдывающим её разумом, философский европоцентризм, ибо
здесь Лейбниц единодушен с своими собратьями, проявляется наиболее явно. Так, в одном принципиально
важном месте, сославшись на Платона и на Св. Павла, чтобы с их помощью установить существование
«естественного закона» и «необходимых истин» (чтобы восстановить в своих правах «
врождённые идеи»),
он пишет: «Логика, метафизика и мораль, одной формой которой является теология, а другой юриспру-
денция, и обе формы являются естественными, — полны
160
такими истинами, и как следствие, их доказательство может осуществиться на основании лишь внутренних
принципов, называемых врождёнными.»
Отсюда следует, что основания христианской теологии и европейской юриспруденции являются
врождёнными — во всеобщем масштабе: Лейбниц сам уточняет, что только звери лишены их: «Звери есть
чисто эмпирические существа и руководствуются лишь примерами... тогда как люди способны на
абстрактные науки.» К тому же вменяя (конечно по ошибке!) философии Локка некий моральный
релятивизм, Лейбниц
пишет в другом месте: «Я бы хотел для себя иметь, в качестве мерила благой морали и
истины, неизменное правило разума, установленное Богом... Благо есть то, что является общим
установлением Бога и согласуется с природой или с разумом.» Лейбниц, по крайней мере, старался уточнить
взаимные отношения этих трёх традиционных оснований христианской
морали. Прочие, довольные име-
ющимся, не будут прилагать для этого никаких усилий, в особенности это относится к деистам, которым
Гассенди сумел заранее поставить правильный вопрос. Каждое крупное имя, каждый текст, касающийся
морали, отныне, вновь и вновь ставит этот вопрос: «В случае если бы вы не были воспитаны среди
христиан, пришли бы
вам когда-либо на ум эти мысли?» Кажется давно забытой неожиданно «реля-
тивистская» максима Монтеня: «Эти законы сознания, о которых мы говорим, что они происходят от
природы, имеют источником обычай...» Конечно, вопрос Гассенди следовало ставить по-разному, с учетом
авторов, что мы не намерены делать: довольствуемся лишь цитатой из Дидро,
быть может, лучшего
французского ума своего времени, для которого «моральные законы повсюду одни и те же», типичное озна-
чающее Просвещения, чьё означаемое могло бы звучать так: «наиболее крепкий ум всегда наилучший», ибо
разум, названный всеобщим европейским, был в одно и то же время судьёй и подсудимым, приговором, не
подлежащим апелляции и
вынужденной защитой, полной тайных угроз...
* * *
Пристрастность этого разума была так же чревата, как и дорасистские концепции, новыми научными
эксперимен-
1 1 Зак. 1209
161
тальными методами. Если речь идет об эксперименте, значит речь идёт и о наблюдении, которое также
является инструментом: лупой, скальпелем, или весами; до того, как были выработаны психоаналитические
методы, позитивная наука исследовала в человеке только то, что в нём было ощутимо, что подвергалось
измерению или взвешиванию, и в рамках этого учёные, отталкиваясь
от единственно приемлемых для них
физических характеристик, утверждались в существовании характеристик ментальных или моральных и
таким образом спиритуализировали, бессознательно и, часто вопреки своему материализму, форму черепа и
цвет кожи. Разумеется, эти заблуждения были, помимо научной необходимости или ограниченности, также
результатом философского выбора.
Вольтер в своём «Трактате о метафизике» вывел общее правило: «Когда мы не можем воспользоваться ни
компасом математики, ни светочем физического опыта, мы определённо не можем сделать и шага.» Прежде
следует обратиться к прогрессу анатомии. Открытия внутренних структур и механизмов человека, хотя и
менее наглядных в своей относительной скрытости, чем «внешние» космические
и географические
открытия, оказывают не меньшее влияние на новую философию. Человек—машина? Руководствуясь
гарвеевским описанием кровообращения, Декарт объясняет его в знаменитом пассаже из «Рассуждения о
методе»: «Это движение (крови), только что описанное мною, следует из расположения органов, видимых
глазом, с той же необходимостью,... как и движение башенных часов следует из
силы, положения и формы
их противовесов и шестерен (...) И это не покажется странным тому, кто, зная столько автоматов или
движущихся машин, какие только может изготовить человек, сравнит их с огромным количеством костей,
мускулов, нервов, артерий, вен и всех прочих частей тела у каждого животного, и будет рассматривать это
тело как машину
, сотворённую рукой Бога и несравненно лучше налаженную...» И еще: «Бог создал наше
тело как машину и желал, чтобы оно функционировало как универсальный инструмент, действующий
всегда одинаково, согласно своим собственным законам.»
162
Эти законы — законы механики, что движут светила и управляют ходом вещей во Вселенной, сотворив
которую, Бог, по-видимому, устранился от дел. Такова математико-техническая концепция природы,
сведённой к инертному геометрическому измерению мира, уплощённого или «двумерного», такова цена,
уплаченная за триумф ясных, отчетливых и продуктивных идей картезианской науки, порождённой
упростительской «философией механика
».
Мы находимся во власти впечатления, что общие идеи стали весьма банальными; однако не думаем, что
удалимся от нашего сюжета, напомнив, очень кратко, как, начиная со Спинозы и его «этики», доказанной
геометрическим способом, или с Лейбница с его юридическими отношениями по образцу геометрии, или
Самуэля Пуфендорфа с его социальной наукой, по аналогии
с коперниковской системой, до квантовых
методов университетской социологии или психологии, разрабатываемых в современных лабораториях,
западное мышление было и остаётся очарованным успехами точных наук, к нормам которых оно пытается
свести гуманитарные науки, по тому же основанию, что и все науки о жизни. Несмотря на это (или по
причине этого?) гипотезы этой
науки об «одухотворённой материи», остающейся по-прежнему бедной
родственницей, так же как и шаги этого детерминизма, будут сообразовываться в течение веков со старыми
мифологиями и суевериями; в особенности это касается жгучей проблемы появления и смешения видов.
Если XIX век верил в «спонтанное порождение», XVIII век охотно допускал, что самые разнообразные виды
могут скрещиваться
. Так, в Англии Локк убеждал, что видел своими собственнными глазами «создание,
произошедшее от союза кошки и крысы, объединившее в себе явные черты того и другого родителя». Во
Франции Реомюр, как полагали в ученом мире, успешно скрещивал курицу и кролика, и Мопертюи
предлагал увеличить число «искусственных союзов» в зверинцах; ветеринар Буржела
претендовал на то, что
вскрывал «кобылобыка», произошедшего от быка и кобылы. Наблюдения Фортунио Лицети, согласно
которому человек мог оплодотворить корову, и даже курицу, продолжали обсуждаться в начале XVIII века;
и в конце века Иоганн Фабрициус — ученик Линнея, доказал нагляд-
163
но, как негры произошли от скрещения людей с обезьянами (мы вернёмся к этому).
Эта неопределённость границ между видами: между кошкой и крысой, между человеком и обезьяной,
которая может быть расшифрована в психоаналитическом ключе, как желание стереть границу между
живым и неживым (тут сходство слов приводит нас к концепции анимизма, которая странным образом
обозначала философию жизни, в то же время и античную и христианскую, до
того, как она была
использована антропологами в отношении религий, названных примитивными, и утвердилась в этом
последнем смысле) — эта сказочная неопределённость, роднящая человека с матерью-природой, по-
видимому, царила повсюду, за единственным исключением (но зачем нужно, чтобы, делая это замечание,
мы почувствовали бы в себе нечто, вроде стеснения, или хуже — как
если бы то, что мы пишем, попахивало
серой!) — за единственным исключением, продолжаем мы, книг Моисея.
Или скорее она избегает этих книг под воздействием цензуры,: ибо всё происходит, как если бы зловещие
запреты и ритуальные барьеры Пятикнижия были замещены небывалыми скрещиваниями и невозможными
родословными, в избытке имеющимися во всех мифологиях. Заметим, что если «прегрешение против
природы» не приносит плодов, позади запрета, как показал Фрейд, остаётся желание... Со
своей стороны
Бытие сообщает нам, как Бог, сотворивший всех животных согласно их виду, берёт на себя затем заботу
наполнить тем же способом Ноев ковчег (чтобы ни одно животное не было «стёрто с лица земли»).
Разумеется, вся эта, с научной точки зрения, корректная таксономия изначально подразумевается и должна
выводиться из глав
или стихов Ветхого Завета, поскольку мы имеем перед собой собрание исключительно
нормативных или воспитательных текстов.
Однако, суть в том, что нигде там нет речи о смешении, метиссаже, гибридизации и биологически
невозможных родственных связях, которые западная наука продолжала признавать долгое время после
линнеевой классификации. Поставленная так проблема, подразумевает связь между более корректными
концепциями Библии в отношении наук
164
о жизни и строгостью монотеистической идеи, борющейся с «идолатрией» (идолопоклонничеством) и
подвергающей цензуре отвратительное желание обрести великую Мать-богиню, чтобы соединиться с ней.
Но как объяснить эту связь? Быть может, имеет смысл подойти к проблеме с противоположной стороны, то
есть попытаться составить представление не о правильной точке зрения, а о постоянстве
мифологической
ошибки, связав её с анимистическими смешениями, имеющими место в язычестве, с «великой цепью
существ» аристотелизма? «Политеизм, — замечает Джордж Гусдорф, — предполагает теологию
непрерывности, не только между самими богами, но также между богами и людьми, что подтверждается
существованием полубогов и героев, желанных посредников между божественным и человеческим.» И не
были ли
гибриды и монстры, в которых верили ученые эпохи Просвещения, прилежные читатели
Аристотеля и Плиния Старшего, — результатом союза Зевса и Леды? «Последующим звеном явились бы
тогда христианские Средние Века, о которых знаток этого предмета сообщает: «... идея об общем
происхождении от животного и от человека, в результате греховных связей, ни в коей мере
не исключалась.
Здесь ещё надо было бы призвать в свидетели древних авторов — Плиния, например, сообщающего, что в