Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма
Подождите немного. Документ загружается.
протестантское сек-танство открывало бесконечные перспективы для теологии такого рода. Но одно
кардинальное различие противопоставляло секты англосаксонские и секты германские.
Вернёмся на два десятка слов к национальным особенностям, встреченным нами в первой части этого труда.
Главная тенденция английских и американских сект — пуритан и свидетелей Иеговы — заключалась в
возвращении к ветхозаветным истокам, тогда как тенденция немецкого религиозного поиска, по крайней
мере с эпохи Просвещения — в удалении от них различными способами.
Впрочем, все содержится в бесконечно богатой ткани истории: несомненно, что существовала какая-то связь
между экономическим подъемом немецких евреев и определенным теологическим неистовством (так как
истолкование проклятия Хама служило фоном для колониалистских интересов) — но германо-арийскую
мистику невозможно «объяснить» богатством Ротшильдов.
326
Мы полагаем, что, в данном случае, определенная идея Христа служит важным указанием: ни одно
англосаксонское движение не думало поднимать вопрос о «расовой принадлежности» человекобога, тогда
как в Германии эта проблема была поставлена, как мы видели, уже в философии Фихте. Другое указание
дает семантика: с точки зрения установившихся представлений, «английская или англосаксонская
религия»
является таким спорным сочетанием слов, как и «французская» или «швейцарская религия»; однако
выработка немецкой религии и веры шла в течение множества поколений. Для нужд нашего повествования
удобно начать с двух авторов, к которым в 1878 году обратился активный пропагандист арийского мифа —
Рихард Вагнер, с просьбой помочь определить понятия «Германия» и «
немецкий». Франц и де Лягард, в
итоге, установили неопределенную область, ограниченную, с одной стороны, религией Иисуса и, с другой,
германским расизмом, в рамках которой развивалась «немецкая вера».
Старший из них — федералист Константин Франц (1817—1891), был забыт вскоре после смерти; его
сочинения были извлечены на свет божий только после 1945 года несколькими доброжелателями,
полагавшими, что они таким способом одарили постгитлеровскую Германию мыслителем-пацифистом. В
действительности, Франц постоянно проводил кампании, особенно после 1870—1871 годов, против
прусской гегемонии и милитаристского духа. «Мы прославились, потому
что все народы изучают наши
военные институты и, потому что «Крупп» стал мировой фирмой, — писал он в 1874 году, Если таково
всемирное призвание Германии — мы счастливо достигли цели...» Однако, он вынашивал для своей родины
совсем другой замысел: он желал видеть ее центром европейской христианской федерации, которая
обеспечит миру вечный мир.
Франц полагал, что Германия предназначена для этой цели, поскольку Священная Римская империя прежде
приняла эстафету у Рима и служила «гарантом земного объединения для всего западного христианства», в
качестве «интернационального образования», «проводником которого была немецкая нация». Немецкое
призвание», в настоящее время, заключалось в восстановлении этой традиции и в
327
построении подлинного Рейха — вместо «лже-Рейха Бисмарка», ибо Германия являлась исключением из
общего правила:
«Германия никогда не была государством, и она никогда не сможет им стать, иначе она больше не будет
Германией. Надо преодолеть государственную идею и остановиться на идее сообщества совсем другого
рода, предназначенного гораздо более возвышенным целям — таково предварительное условие для решения
немецкой проблемы, ибо Германия является в себе и для себя
интернациональным существом. Надо
возвыситься с политической точки зрения на точку зрения метаполитическую».
Франц иллюстрировал эту идею научным сравнением: разве наряду с обычной математикой, не существует
трансцендентальная математика? Достаточно было только взглянуть на карту, чтобы ясно увидеть: родину
немцев нельзя ограничить географически, как, например, Францию; повсюду она покушается на
«соседство»: разве Пруссия не дала приют смешанно? *у, глубоко славянизированному населению? (В этом,
как
видно, диагноз Франца сближался с диагнозом Катрфажа). Вкратце, универсалистский характер
Германии понуждал ее стать «основой интернациональной организации» христианских народов. Ибо «для
современных христианских народов» национальность является лишь второстепенным признаком, таким
образом, что они являются, в первую очередь, не немцами и не французами, но христианами, точно так же,
как сама христианская религия
убеждает их считать себя прежде всего христианами». Но европейское
христианство, для того чтобы стать «сверхнациональным» и «сверхконфессиональным», должно быть
очищено и обновлено, и Франц цитировал нескольких высоколобых своего времени, в первую голову,
Шеллинга: «Не религия государства, не церковь, а религия рода человеческого, она в качестве такого
христианства, будет располагать одновременно
и высшей наукой»; кроме того, он ссылался на Сен-Симона
и братьев Гумбольдтов.
Но Германия сможет исполнить свое христианское предназначение лишь при условии избавления от
еврейского влияния; и Франц, приведя несколько авторитетов, развил
328
собственную философию истории, которую можно резюмировать следующим образом:
«Но, выгадавший от революции, иудаизм прежде основывался на религии, а затем — на расе, вопреки
нормальному положению вещей (Франц подчеркивал, что даже ислам распространялся среди народов всех
рас: семитов, арийцев, негроидов). После умерщвления мессии еврей — проклятые — стали странствующим
народом, и — в то же время — провиденциальным орудием наказания других народов. И войны между
христианскими народами будут укреплять его господство; а христианская федерация положит конец этим
братоубийственным войнам, но только при условии подлинного прогресса, который заменит «прогресс
еврейский». Для достижения этой цели надо отказаться от губительной бисмарковской политики, ведущей к
установлению
«немецкого Рейха еврейской нации», надо открыть немцам глаза, чтобы они «осознали себя,
наконец, как христианскую нацию и поступали подобающим образом». Надо также дать и «выиграть новое
Арминиусово сражение, которое освободит нас от влияния римского права, и только потом мечтать о
подлинном возрождении нашего народа. Если эта победа будет одержана — ее
последствия распространятся
далеко за пределы Германии. Это будет акт освобождения для всей западной Европы...» В итоге, по Францу,
римское право проистекало из «этатизма» завоевателя-Рима, и он противопоставлял ему германское право,
основывавшееся на мирном волеизъявлении свободных людей.
Франц по-своему представил всю современную мысль, начав с Гуманизма и Реформации. Предавшийся
подобному занятию в несколько ином ракурсе, его младший современник Поль де Лагард (1827—1891), стал
пророком новой «немецкой религии», канонизированным Третьим Рейхом.
Этот широкообразованный востоковед был сыном некоего пастора Бетихера; семейные обстоятельства
подтолкнули его взять имя одного из своих дядек, родом из Лотарингии: он находил оправдание этому,
утверждая, что лотарингцы были германцами. Он показал себя весьма жестоким к другим расам, выразив в
1871 году надежду увидеть Париж,
22 Зак. 1209
329
разрушенным до основания, а политическая программа, разработанная им в интересах прусской
консервативной партии, планировала уничтожение множества славянских народов — «этого бремени
истории», этого «материала, предназначенного для новых германских образований», «чем быстрее они
погибнут, тем лучше будет и для нас и для них». То же мнение он высказывал и о венгерском народе,
обреченном
на исчезновение и по тому еще основанию, что он является старым народом «туранской» расы,
а значит, не лучше турок или лапландцев — «(венгры) скоро погибнут, точно так же, как кельты погибают
на наших глазах».
Лагард имел репутацию философа-идеалиста. Известна его часто цитируемая формула: «Немецкость
содержится не в происхождении, а в строе души.» — он напоминал, что Лейбниц и Лессинг имели
славянскую кровь. Во многом, он близок Фихте — но Фихте, пересмотренного и исправленного
антропологией второй половины XIX века. В теологии он, как и Фихте, был решительным противником
«дела апостола Павла»; он почитал Христа, но Христа-человека (в духе своего товарища Ренана) — Христа,
которого тайный божественный замысел извлек из особо бесчувственной расы семитов, и чей гений
проявился в его «нежелании быть евреем». Не вдаваясь в генеалогию Христа, Лагард утверждал, что
христианская догматика опровергала «укорененность существования и сущности Иисуса
в еврейском
народе». Отчетливее его мысль становилась, когда речь шла о критике конфессий и религиозных институтов
его времени. Лютеранская церковь только насмехалась над «прогнившими остатками христианства»;
католическая церковь была «заклятым врагом всех государств и наций»; необходимость же ликвидации
синагоги и ее защитников само собою разумелась.
Лагард, кроме того, хотел быть провозвестником новой немецкой религии и человеком «чистой и сильной
воли», знающим, как такую религию основать. По его мнению, все религии должны быть национальными,
поскольку все нации были созданы по воле Божьей. Немцам их национальная вера, как он писал в «Религии
будущего», должна помочь найти путь к
подлинной свободе: «...Мы хотим свободы, а
ззо
не либерализма; Германии, а не иудео-кельтских теорем о Германии; благочестия, а не догматики (...); мы
хотим признания, воспитания и изменения нашей собственной природы, мы не хотим, чтобы нас вел
русский кучер, таща на французском аркане, не хотим быть отхлестанными еврейской плеткой.»
Объявляя поддельность Германии своего времени, и призывая найти ее подлинную природу, Лагард мог со-
вершать странные признания. Еще раз потребовав «уничтожения иудаизма» в масштабе Европы, без чего
Европа превратится в огромное кладбище, он продолжал: «По мере того, как мы будем становиться сами
собой, евреи перестанут быть евреями.» Призыв к убийству ближнего
соседствует тут с признанием своей
духовной и нравственной несостоятельности; такое же соседство обнаруживается и в другой формуле:
«Каждый еврей есть подтверждение слабости нашей национальной жизни и малой значимости того, что мы
называем христианской религией.»
Лагард мечтал сослать евреев на Мадагаскар — «с бациллами не ведут переговоров — их изгоняют». Гитлер
в 1942 году сформулировал это так: «Борьба, которую мы ведем, сродни борьбе, которую вели в прошлом
веке Пастер и Кох.» Сочинения Лагарда приводят в дрожь, когда автор, выразив надежду на скорое
исчезновение в Европе ненемецких народов, добавляет: «...конечно
, королевство Лодо-мерия, или
герцогство Освенцима, или великое княжество Рутения невозможны.»
Уточним, что до Гитлера и Розенберга Лагард имел достаточно почитателей: от Томаса Карлейля до Томаса
Манна (называвшего его наставником Германии) и от Пауля Наторпа до Томаса Масарика (который, однако,
не был согласен с мнением, что Лагард имел в виду и чехов). Мы уже начинаем ощущать и определенное
умонастроение конца XIX века, и
оно заслуживает более пристального ознакомления. В Германии поиски
новой религии приобрели характер эпидемии. Можно говорить о подлинно философическом психозе,
достаточно привести несколько заголовков: «Саморазложение христианства и религия будущего» философа
Эдуарда фон Гартмана, или «Религия как сознание Богом самого себя» его ученика Артура Древса,
331
или «Замещение религии чем-то более совершенным и искоренение иудаизма в сознании современных
народов» Евгения Дюринга. Первая мировая война сообщила пессимистический настрой этому поиску.
Подводя в 1927 году итог своей жизни, философ Гельмут Гроос оплакивал антиномию германо-арийского
духа и христианства, вопрошая: сумеет ли выжить немецкий народ с сознанием этой трагической истины
:
«если он ее не перенесет — нет ничего достойнее такого конца», — патетически заключал он.
Немецкие теологи XIX века облегчали работу философам, глубже вколачивая клин, вбитый между Ветхим и
Новым заветами их предшественниками-просветителями; отцы подготовили почву для ересей своих
сыновей — иногда в буквальном смысле слова. Так, например, лютеранский боец за крещение евреев —
Франц Делич (1813—1890), после некоторого колебания присоединился к критике Вел-льхаузена; его сын
— ассиролог
Фридрих Делич (1850— 1922), считал иудаизм «языческой религией» и «великим
заблуждением» с точки зрения христианства.
Образованный дипломат Кристиан фон Бунзен — зашитник Макса Мюллера и Лагарда, пытался с помощью
теологии «естественного откровения» примирить религию и науку; его сын — Эрнст фон Бунзен (1817—
1893), старался вывести из библейской традиции арийскую религию солнца (Адам был арийцем, змей —
семитом). Обратим внимание на внушительные заголовки: «Вотан или Иисус», «Бальдур или Библия» —
некоего
Фридриха Деллингера — однофамильца (или родственника?) крупного католического теолога
Игнатия Деллингера (1799—1890). Из таких работ, как кое-что Гвидо фон Листа (быть может,
эзотерического вдохновителя Гитлера) и «Германская Библия» Вильма Шва-нера, включая «откровения»
всех сортов и видов («раскрытых секретов» Священного Писания, рунических или даже райских книг),
состояла значительная часть немецкой печатной продукции
.
Конечно, изыскания подобного рода можно причислить к оккультистской, теософской или духовной
литературе, которая, прежде чем венский психоанализ устранил часть побуждений, на которых она
основывалась, и прояснил их мотивацию, принималась всерьез с гораздо большей готов-
332
ностью, чем в наше время, во всех западных странах; но только в Германии получила одновременно и
неоязыческую и патриотическую окраску. Неизбежные в таких случаях мошенники зарабатывали на жизнь,
выдавая себя за воплощение германцев Тацита, либо фабрикуя документы, доказывавшие арийство Иисуса.
Интересно, что на этом поприще Рихард Вагнер появился в 1850 году, поначалу, как молодой неизвестный
писатель, отождествлявший Христа с верховным божеством Вотаном. И только потом, набросав свою
программу «Нового искусства», он воплотил ее в музыке, популяризировавшей германские легенды по всей
Европе. Его творчество, характеризующееся смешением музыкальных и идеологических, театральных и
религиозных мотивов
, как нельзя лучше отвечало нуждам той эпохи и способствовало росту энтузиазма в
обществе, увлеченном поиском новых мифов и неопубликованных потрясающих материалов. Томас Манн
— страстный вагнерианец — так комментировал в 1932 году эту мистерию музыки, большую чем просто
музыка: «Когда слушаешь Вагнера, начинаешь верить, что музыка не имеет другого назначения, кроме
служения мифу
, и что она была создана с этим единственным замыслом». Этот миф предвещал разгул
нацистского варварства. Но в 1860 году, Бодлер восхвалял его неодолимые чары: «Последний крик души,
дошедшей до предела... Мне казалось, что эта музыка принадлежала мне... Повсюду есть нечто
возвышенное и возвышающее, нечто жаждущее подняться еще выше, нечто последнее и
превосходное...»
Во Франции, вагнеровское движение привлекало к себе внимание в течение двух или трёх поколений: в
литературе и символическая и натуралистическая школы несут след его влияния: существует
прославленный сонет Малларме о «Боге Вагнере», известна приверженность Мориса Барре пророку новой
«вселенской этики». В «Вагнеровском журнале», Ка-тюль Мендес, размышляя над посланием Парсифаля,
видел, «древние тени» далекого арийского прошлого с их «огромными великолепными божествами». Барон
Ганс фон Вольцоген разъяснял там сущность «райского искусства» и тянулся к французам: «Нас связывает
арийская раса... наиболее благородный вид в природе... все могут быть названы
333
детьми Богов...» Воодушевление Эдуарда Дюжардена, — редактора журнала, шло еще дальше: Вагнер
«создал религию, распространив ее повсеместно, как Евангелие в новой Библии», его партитуры были,
своего рода, небесным Иерусалимом; для невежественных масс он основал Байрейт — «земной Иерусалим
— провозвестник небесного». Для ка-толика-вагнеровца из Барселоны, Парсифаль был «третьим человеком
в истории
, третьим Адамом... образом, в котором Иисус Христос должен был появиться в конце света».
Конечно, причуды «Вагнеровского журнала» были делом кружка меломанов, но они, выражали общее
убеждение в арийском или христиано-арийском превосходстве, о котором не одно место в произведениях
Марселя Пруста — также вагнеровца. Это хорошо передано в речи Альфреда Наке в Палате
Представителей: «Я, еврей и не антисемит, полагаю, ...что евреи, по отношению к
арийской расе, занимают
низшее положение... Арийцы интеллектуально вскармливают евреев...» (1895).
В Германии, Вагнер взялся сам разъяснить свое послание, главными основаниями которого были
антроподицея Шле-геля и антиеврейская метафизика Шопенгауэра, дополненные по прошествии лет,
другими авторами и, в последнюю очередь, Гобино. Вот вагнеровское видение.
Прежде, во времена Золотого Века, люди жили в первобытной невинности на высокогорных плато Азии.
Они были вегетарианцами. Грехопадение произошло с убийством первого животного; после этого, когда
жажда крови привилась человеческому роду, стали множиться убийства и войны и, как их следствия,
завоевания, ссылки и странствия. Христос — индийский или арийский — попытался спасти людей
, указав
им путь возвращения к первобытной вегетарианской невинности. Это произошло в Кане, когда хлеб был
превращен в вино, а плоть — в хлеб. Затем «он отдал свою жизнь во имя искупления крови, пролитой с
зарождения мира». Но оевреившаяся церковь исказила смысл его Послания, и человеческий род продолжал
вырождаться, загрязняемый плотью животных,
с одной стороны, и ядовитой еврейской кровью, с другой.
Еврей был «меняющим свой облик демоном упадка человечества», и западную цивилизацию — «иудо-
христианс-
334
кую смесь» — ждал близкий Апокалипсис. Существовала только одна надежда на спасение: новое
очищение, новое вливание крови, согласно ритуалам мистерии Парсифаля — германского искупителя.
Вагнер разрабатывал эту теологию в сочинениях, являющихся человеческим и историческим документом
первостепенного значения, но в них он показал себя непоследовательным мыслителем и жалким стилистом;
более того, если призывы к антисемитизму пользовались широким и устойчивым влиянием, этого не
скажешь о вегетарианстве. И, кроме того, большинство его поклонников питалось из других философских и
идеологических источников: в истолкованиях байрейтского культа не было недостатка (ваг-неровская
библиография насчитывает, кажется, более сорока пяти тысяч наименований...)
Оригинальность экзегезы индолога Леопольда фон Шредера — профессора Венского университета,
заключалась в предоставленном им иудаизму почетном месте, наряду с арианизмом, в «Арийской религии»
и в «Завершении арийской мистерии в Байрейте». Фон Шредер описывал культы «первобытного арийского
происхождения», приписывая им дар созерцательного философского мышления. Эти старые культы
спиритуализировались, когда евреи пришли просветить арийцев
монотеистической этикой, особенностью
которой было игнорирование культов природы и даже нападки на них. Гений Вагнера выразил и объединил
эти различные начала: в «Кольце Нибелунгов» — трагедия зависти и жажды власти — этого проклятия
арийской судьбы; надо было еще больше возвеличить «Парсифаля», где индийская этика благочестия
соединялась с христианской идеей искупления на фоне
древней арийской природы, «Искупление любовью!
Искупление благочестием!» — патетически восклицал фон Шредер. «Со времен разделения арийских
племен, совершившегося более пяти тысяч лет назад, они могут снова сойтись в одном месте, чтобы увидеть
свои древние мистерии. Благодаря Вагнеру, Байрейт стал центром всех арийских народов, и поэтому,
Германии и немцам принадлежит исключительное верховенство...»
Несмотря на такой патриотический вывод, толкование фон Шредера не имело успеха: этот ученый ничего не
335
понимал в современном арийском мифе. Его прославленный друг — Хьюстон Стюарт Чемберлен (1855—
1927), нашедший ему издателя, журил его за публичное восхваление некоторых одаренных евреев: «...такие
суждения, — писал он, — можно выносить про себя, под страхом предать арийское дело (как если бы
арийцы обладали какими-нибудь слабостями, в которых нельзя признаться, и нужно скрывать) .
Сей пасынок Рихарда Вагнера — по его собственному утверждению — одержимый его тайными демонами,
стал в 1900 году запевалой арианизма.
Сын английского адмирала, воспитанный во Франции и влюбленный в Германию с детства — Чемберлен
был больше космополитом, чем вагнеровцем. Это был великий больной; таинственные страдания помешали
ему закончить с биологией; только полемическое возбуждение, защита и прославление германизма
приносили ему некоторое облегчение. Так появились — один за другим — его исследования Вагнера, Канта,
Гете и
, прежде всего, «Происхождение XIX века» в полторы тысячи страниц — итог всех знаний: его и его
времени.
Этому труду было чем привлечь внимание образованных людей. В блестящим стиле, Чемберлен показал,
что каждый специалист, хочет он того или нет, одалживается у других дисциплин. Он присваивает себе
право на это, осознавая свой дилетантизм, но полагая, что он всё прочел. Так, рассматривая точные науки,
он принимает во внимание неевклидову геометрию и
опирается на философию науки Анри Пуанкаре.
Этот образ мира, как ему кажется, подтверждает его арийскую мистику: разве современная наука не
является делом исключительно «кельтославянов-тевтонов», для удобства называемых «германцами»?
«Полностью механическое объяснение природы, — писал он в главе «Открытия», — неизбежно для ума и
единственно верно. Когда я говорю «единственно верно», я имею в виду, что оно таково
для нас —
германцев; люди другого сорта могут думать по-другому — так они делали и будут делать (...) Но,
поскольку будет господствовать германец, он заставит принять свою концепцию и негерманцев (...) Этим —
только этим — мы
336
приобрели все изобилие знаний и верховную власть над природой, которыми никогда не обладала никакая
другая человеческая раса.»
По Чемберлену, эта верховная наука была получена благодаря интуиции и религиозному инстинкту
арийцев. Он рассматривал его в главе «Религия»: «Возьмем, например, концепцию божества. С одной
стороны, Яхве, с другой — древняя арийская троица (...) Христианской церкви, к счастью, удалось миновать
опасный подводный камень семитского монотеизма; она спаслась, включив в свое понятие божественного,
впрочем, несносно оевреенного, священную триаду арийцев (...) Все человеческое знание покоится на трех
основных
формах — времени, пространстве и причинности (...) В итоге, триединство окружает нас повсюду,
составляет основной феномен и распространяется даже на мелочи...»
Итак, речь шла об «интуитивном и самопроизвольном представлении всеобщего космического опыта,
одновременно и физического и метафизического», о «символике природы». Вот почему, «тот, кто
механически истолковывает «природу, данную нам в ощущениях», — обладает идеалистической религией
или вообще никакой. Но если он и обладает какой-нибудь религией, то сознательно или нет обманывает
себя. Еврей
не может представить себе разновидности механизма: начиная с сотворения из ничего и до
воображаемого мессианского будущего, он воспринимает все, как произвол, отдаваясь на волю
абсолютного. Для него закрыто то, что есть.»
Эта расовая философия науки имела обширные последствия: Чемберлен положил начало разгоревшемуся,
немного спустя, спору о теории относительности, и, таким образом, дело о «еврейской психологии»,
заведенное в Третьего Рейхе, дублировалось делом о «еврейской физике».
Ученые, уважаемые режимом — среди них нобелевские лауреаты — ставили в вину Эйнштейну и его
германским приспешникам (если воспользоваться выражением К.Г.Юнга) то, что он разработал модель
произвольной и искусственной вселенной, которой они противопоставляли «немецкую физику» с ее
естественной трехмерной вселенной.
337
Если точные науки представляли Чемберлену аргументы в пользу арийского превосходства, можно
догадаться, что поделывали гуманитарные науки. Он довольно убедительно настаивал на недостоверности
этих наук и критиковал научный фанатизм, а с другой стороны, антисемитский фанатизм. По примеру
многих выдающихся личностей, он заявил, что не является антисемитом, поскольку у него множество
друзей — евреи
. Но, в конце концов, будучи биологом, он примкнул «к школе фактов под руководством
несравненного в этой области Чарльза Дарвина (...) Я сопровождаю великого натуралиста на конюшню, на
птичий двор, в саду — и мне является то, что дает слову «раса» его содержание: неоспоримая реальность,
очевидная каждому человеку». Он приводил и Декарта: «Все
мудрецы мира — говорит Декарт — не знают,
как определить белый цвет, но я должен только открыть глаза, чтобы увидеть его.» То же самое и с расой ...»
Установив это, Чемберлен цитировал Робертсона Смита о религиозной бесплодности семитов; Опост
Форель служил ему гарантом недочеловечности негров; сюда же добавим, что он был первым влиятельным
автором, с похвалой цитировавшим Зигмунда Фрейда (и понимавшим его наоборот). Под прикрытием этой
необъятной эрудиции он мог дать свободный ход своим главным навязчивым идеям: ненависти к
«Риму», с
одной стороны, и к «Иудее», с другой.
На католическую церковь Чемберлен нападал, потрясая пугалом иезуитской угрозы. Но извлекал он из
своей теории расы и совершенно новый аргумент: не был ли Игнатий Лойола баском и, как следствие, не-
арийцем, и не пыталась ли его примитивная раса «отомстить своим завоевателям самым могучим из своих
сыновей» или «животная природа одержать победу
над интеллектуальной природой»? Гипотеза была тем
правдоподобнее, что орден, основанный великим баском, предпринимал «отлично организованные и,
потому, самые опасные нападения, которые когда-либо велись против германского духа, или, лучше сказать,
против арийского духа в целом». Надо к тому же быть настороже, поскольку Лойола был не один: «Европа
насчитывает сотни тысяч
людей, которые так же, как и мы, говорят на индоевропейских языках, одеваютя,
как мы, участвуют в нашей жизни, явля-
338
ются прекрасными людьми, но отличаются от нас — германцев, настолько, что создается впечатление будто
они живут на другой планете. Речь идет не о пропасти, наподобие той, что разделяет нас с евреями, но края
которой соединяют пешеходные мостки: речь идет о непреодолимой пропасти, отделяющей одну страну от
другой».
Конечно, эта «пропасть» вызывала головокружение у нашего мужа, а еврейская раса казалась ему гораздо
опаснее баскской или финской. На евреях симптомы его невроза, его боязни скрытого заражения и
загрязнения проявляются наиболее отчетливо. Самым разоблачительным является пассаж, где он под
заголовком «Сознание расовой пары» рассматривает «физическое возникновение» евреев. По его мнению,
их
раса произошла от противоестественного смешения бедуинов, семитов, хеттов, сирийцев и амореян-
арийцсв; но она осознавала свой изначальный изъян, то, что «ее существование греховно, ее существование
является преступлением против священных законов жизни; по крайней мере, то, что еврей сам испытывает в
часы, когда судьба стучится в его дверь. Это не индивид —
это целый народ должен быть отмыт от
проступка, совершенного бессознательно». Поэтому, евреи задумали героический план создать
искусственную расу — это решение, которому они следовали тысячелетиями, составило их силу и величие.
В главе «Евреи в западной истории» — самой длинной в его книге — Чемберлен объяснял, как сила
характера евреев позволила им, несмотря на интеллектуальную
неполноценность и малую численность,
добиться господства над «кельто-славяно-тев-тонами». Их предприятие началось во времена восстанов-
ления Храма, при царе Кире: «... случилось так, что, незадолго до смерти Иезекииля, король персов Кир
завоевал земли, принадлежавшие вавилонянам; воспользовавшись наивностью индоевропейцев, незлобных
по своей природе, он позволил евреям вернуться и обещал им свою поддержку в восстановлении Храма.
Под защитой арийской терпимости воздвигся очаг, из которого семитская нетерпимость тысячелетиями
распространялась, как яд, по земле, на горе всему благородному и к вечному стыду христианства.»
Несмотря на все преследования и избиения, евреи сумели подчинить Европу своей ужасной воле: «Олимп и
Вальхалла
339
опустели, потому что так захотели евреи, Яхве стал богом индоевропейцев.» В XIX веке их влияние
проникло повсюду: «Обладание деньгами, само по себе, только часть: наши правительства, наше
правосудие, наша наука, наша торговля, наша литература, наше искусство, практически все проявления
нашей деятельности — стали добровольными рабами евреев (...) Под властью идеалистических порывов,
индоевропеец дружески открыл
дверь. Еврей устремился в нее, как враг, он пошел на приступ всех позиций,
и из бреши — я не хочу сказать: руин — нашей собственной индивидуальности он выставил знамя другой,
которая вечно будет нам чужой.»
Как спастись от этого бедствия, как найти вновь подлинную арийскую природу? У Чемберлена еврей
остается в центре полемики, и он посвящает сотни страниц доказательству «не-иудейскости» божественного
человека. Так или иначе, чтобы избавить арийские души от их мук, он самым главным считает
«деиудаизацию» христианства. Автор французского предисловия к его книге —
Робер Годе, так
резюмировал его план: «Если Чемберлен прав, то значит мы сами создали себе «еврейскую опасность»,
смирившись с тем, что допустили в наш организм элемент, который не в состоянии усвоить. Тем более, что
индоевропейское сознание уже представляло себе контуры откровения, которое явилось ему полностью
законченным в учении и личности Иисуса
. Таким образом, духовное освобождение от семитского ярма
должно совершиться в нашей совести. От нас зависит, чтобы оно совершилось, и это будет, если мы избавим
Евангелие от связей, соединяющих его с Ветхим Заветом, если мы распутаем узел, которым связаны ... два
антагонистических идеала, две концепции мира, которые невозможно примирить. Так, в очень
кратком
изложении, выглядит дело, к которому нас призывает Чемберлен.»
В 1903—1904 годах Чемберлен мечтал сам создать новое арийское Евангелие. Он писал своему издателю^
«Взявшись за такую задачу, я полагаю, важно глубоко понимать нужды основной массы человечества (...)
Не надо поддаваться иллюзии, что достаточно создать символ веры, из которого сможет произойти новая
религия. Подлинный исторический процесс всегда происходил наоборот: сначала возникает но-
340
вая религия, а затем развивается вероисповедание, или несколько вероисповеданий, приспособленных для
различных нужд различных умов.» В означенной перспективе, «Происхождение XIX века» явилось
своеобразной исповедью, очень личной, но лучше всего отвечающей нуждам бесчисленных умов в первой
половине XX века. Не без оснований, философ нацистской партии Альфред Розенберг озаглавил свой
главный труд «Миф XX века», тем
более, что всевозможные связи между Чемберленом, байрейтским
кружком и восхождением Гитлера общеизвестны; но порой забывают об огромном и немедленном успехе
«Происхождения XX века». С момента своего опубликования этот труд стал новой библией сотен тысяч
немцев.
Что они там нашли? Быть может, император Вильгельм II выразил мнение большинства, когда он направил
Чем-берлену восторженное письмо с благодарностью за то, что он избавил его от ложных убеждений своей
юности и показал спасительный путь: «Я испытывал чувство, — писал он, — что мы — молодежь,
нуждаемся в другом образовании, чтобы быть полезными Рейху
. Нашей стесненной молодости не хватало
такого освободителя, как вы. Того, кто открыл индо-арийский исток, о котором никто не ведал! Теперь
германское арийство, дремавшее в глубинах моей души, должно утвердиться. Оно проявлялось в моей
открытой враждебности к «традиции», порой выражалось в странной форме, в неопределенной манере,
пыталось пробиться на свет,
ибо оно было нечто большее, чем смутное и бессознательное предчувствие. И
вот приходите вы, и одним взмахом волшебной палочки приводите хаос в порядок, проливаете свет во тьму;
вы разъясняете неясное, вы указываете пути спасения немцев, а значит и всего человеческого рода...»
Начавшись так, переписка продолжалась более двадцати лет. По-видимому, Вильгельм II вдохновлялся
мыслями Чемберлена во многих своих речах и планах, некоторые инициативы и заверения в миролюбии
этого сварливого монарха, вероятно, можно рассматривать в свете его новой арийской веры, но, как бы там
ни было, в большой политике он еще в 1924 году заявил
, что христианство произошло из язычества, а не из
иудаизма; от персов, а не от иудеев.
341
Переведенное в 1911 году, «Происхождение XIX века» в англосаксонских странах получило более чем
почетный прием. В Великобритании большинство журналов говорили об этой книге, восхваляя «монумент
эрудиции» («Спекэй-тор»), «полный жизни, свежих и дерзких мыслей» («Бирмингем Пост»),
«возбуждающее средство, не имеющее себе равных» («Глазго Геральд»). «Тайме», пользовавшаяся по
традиции наибольшим авторитетом, назвала труд
шедевром и видела в нем «одну из редких книг, имеющих
хоть какое-то значение». Еще больше энтузиазма содержалось в похвалах Бернарда Шоу в «Фабиан Ньюс»:
«Шедевр подлинно научной истории! Чемберлен не создает заблуждений, он их развеивает... Кто упустит
возможность прочесть его труд, должен будет на какое-то время признаться в
неспособности участвовать в
политических и социологических дискуссиях.» В Соединенных Штатах Теодор Рузвельт был куда
сдержаннее, заметив крайнюю пристрастность автора, но все же не усматривал в этом неудобства,
поскольку речь шла о разоблачении ложного и вредного эгалитаризма, о котором учили из поколения в
поколение люди добрые душой, но слабые духом.
Другое дело во Франции. Французский перевод «Происхождения XIX века» появился только осенью 1913
года, и книга была изрядно прокомментирована только в ходе мировой войны в рубриках, посвященных
разоблачению пангерманизма. Но некоторые эпизоды подсказывают, что в другой обстановке этот труд не
испытывал бы недостатка во французских почитателях. Так, в «Ревю Бле», музыковед Морис Кюффера
оплакивал «это неизмеримое искажение человека, который был весьма умен... это духовное падение
мыслителя, который во многих случаях демонстрирует ценный дар проницательности и независимости
мышления». В другой статье в «Ревю бле» знаменитый романист Жозефин Пеладан говорил о крахе
христианства в Германии.
Сначала он вспоминал о своих прошлых увлечениях «вагнеровской феерией» и о его недавней
приверженности к Германии Оберамергау и Байрейта. Как объяснить то варварство, в которое впала
«тевтонская раса»? «Как случилось так, что крест сломился?» «Мистагог» Пеладан знал ответ: «В темной
душе Германии азиатский Иегова
342
вытеснил Божественного Мастера Проповеди... Религиозные рамки в этой стране сильно иерархизированы,
а в проповедях говорится только о еврейской Торе.»
Хуже того, немцы не довольствовались — увы! — следованием древнему Моисееву закону; они пошли
навстречу раввинам и ввели у себя еще более губительное талмудическое обучение: «Гемара — настоящий
кодекс ненависти, учит ... что законно убивать «акумов» и считать это богоугодным делом.» Значит,
дехристианизацию Германии надо приписать не «дурной вере в Вотана», а Талмуду, откуда и
было
заимствовано «Германия превыше всего». Надо ли удивляться, если воодушевленные таким способом
немецкие солдаты добивали раненых, перерезая им горло или вспарывая живот? В заключении, Пеладан
затрагивал Аллаха и исламский милитаризм. «Мы начинаем осознавать, что эта война объявлена Христу и
его Слову... Он называется культурой — этот культ расы, когда в угоду
интересам государства жертвуется
сознание вида вместе с принципами подлинной цивилизации.» Определенно, что для него человеческий вид
и вид христианский были одно и то же.
Так, в разгаре войны, этот ясновидец нашел для своего патриотического негодования старого козла
отпущения. Можно было бы здесь закончить историю арийского мифа, однако она будет неполной, если мы
не скажем несколько слов о том, как некоторые из его (уже в качестве идеи) будущих жертв разрабатывали
и распространяли версии своего собственного изготовления
. Характерно, что именно в германских странах
такую форму принимали еврейские мечты о полной ассимиляции и заверения в патриотизме.
У философа Германа Когена (1842—1918), основателя неокантианской школы, туманный язык немецкого
идеализма облегчал такие повороты мысли. В религиозном и философском отношении, Коген был
приверженцем иудейского монотеизма, но думал, что ничто не мешает «полной немецкой натурализации
религии Израиля». С одной стороны, он призывал евреев оставаться преданными вере своих предков; с
другой, обещал немцам
полную ассимиляцию: «Рефлексия начала, и, более того, наше святое желание
должны нас подтолкнуть к всецелому принятию естественного тона народа, в котором мы хотим
343
раствориться.» И словно это было не вполне ясно, он добавлял: «Мы — евреи, должны признать, что
расовый инстинкт никоим образом не является варварством, а лишь естественным и законным запросом с
национальной точки зрения. (...) Я утверждаю это со всей серьезностью: мы все желаем иметь немецкий,
германский облик (...) В этом вопросе мы должны просто
-напросто сказать: «Запаситесь терпением...»
(1880).
Вера Моисея и германская вера соединились в душе Когена; в другом сочинении, датируемом Первой
мировой войной, он пытался философски оправдать соединение этих двух религиозных чувств, утверждая
существование «глубинного родства между иудаизмом и германизмом» — родства, породившего «главную
особенность немецкого духа». Развивая эту идею, он опирался на антропологию Фихте, которую
распространял ... на евреев
: действительно, разве идиш не являлся германским диалектом? Разве на нем не
говорили миллионы евреев в России и Америке? Разве не был он языком предков большинства французских
и английских евреев? Отсюда вытекала обязанность всех евреев «благочестиво уважать Германию, как свою
духовную родину, ибо именно в языке, пусть и настолько искаженном, человек
черпает силу разума и духа».
Евреям германских стран надлежало напомнить международному иудаизму об этом родстве и о правах
духовного владычества Германии над прочими евреями. Следуя этому долгу, Коген набросился на Анри
Бергсона, «претендовавшего на оригинальность. Он — сын польского еврея, говорившего на идише. Что
происходит в душе г-на Бергсона, когда он думает о своем отце?..»
Если религиозный еврей мог довести свой верноподданнический патриотизм до таких крайностей, чего
ждать от тех, кто проклинал судьбу, заставившую их родиться евреями? Некоторые начинали целиком
исповедовать арийскую веру.
Так было с венским философом Отто Вайнингером (1880—1904), уже упоминавшимся где-то нами. Его
краткая жизнь может служить показательным примером: кончив самоубийством, он поставил последнюю
точку в тяжбе, которую вел против евреев в своем произведении. Он не
344
проповедовал антисемитизм открыто, а, напротив, убеждал, что подлинные арийцы не могут быть
антисемитами. Его мазохистская мания относилась к манихейскому контрасту между женщинами и
евреями, и мужчинами и арийцами. Основная часть его книги «Пол и характер» посвящена поношению
женщины, и его тезисы по этому поводу можно свести в формулу: «Самая возвышенная женщина
ниже са-
мого низменного мужчины». Однако, имелись человеческие существа, которые занимали более низкое по
сравнению с евреями положение. Вейнингер предполагал, что они состоят в некотором родстве с китайцами,
носящими косу, и с неграми, неспособными на что то хорошее.
В некотором смысле, еврей занимал даже более низкое положение, чем женщина, поскольку женщина верит
в человека, а еврей ни во что не верит, и, стало быть, сам является ничтожеством. Этот негативный человек,
неспособный постичь вечную жизнь духа, по-видимому, воплощал у Вейнингера материалистический
упадок его века. В отчаянии, он предсказывал неизбежную
финальную битву духа и плоти: «Человеческий
род ждет нового основателя религии, и борьба приближается к своему решающему моменту, как было в
первом веке нашей эры. Вновь человечество стоит перед выбором между иудаизмом и христианством,
между торговлей и культурой, между женщиной и мужчиной, между видом и индивидом, между не
имеющим ценности
и ценностью, между ничто и божественным; не существует третьего царства...»
Остается добавить, что, будучи философом-идеалистом, Вейнингер видел в «расе» наполовину
биологический, наполовину духовный факт. Иудаизм был для него «расположением духа, психической
конституцией, способной проявиться у каждого человека; в историческом иудаизме это нашло свое самое
грандиозное историческое воплощение», а, арианизм, соответственно, нашел свое воплощение в германской
расе.
«Автор должен отметить, что он сам по происхождению еврей», — сообщил он в этом месте. Немного после
публикации своей книги, он завершил свою философию самоубийством.
23 Зак. 1209
345
Он был не единственным еврейским фанатиком арийского мифа, указывавшим на свое еврейство. В 1909
году, Вальтер Ратенау (1867—1922) представился канцлеру фон Бюлову, сказав следующее: «Ваше
превосходительство, прежде, чем быть принятым вами, я должен сделать заявление, которое в то же время
будет и признанием.
Ваше превосходительство, я — еврей!» В 1897 году, во время своего вступления в литературу, будущий
государственный деятель называл своих собратьев по религии «восточной ордой», разбившей лагерь на
германских песках: «... Странное явление! Чужое племя в центре немецкого города; горячая кровь, активная
мимика. Азиатская орда на песках во время перехода.
Принужденная веселость этих людей не выдает старой неутолённой злобы, затаенной в их груди. Они не
подозревают, что только век, овладевший всеми примитивными силами, способен избавить их от
испытаний, которым подверглись их отцы... они живут почти добровольно в невидимом гетто, они не
принадлежат к немецкому народу, они являются инородным телом в нем
(...)»
«Посмотрите в зеркало! Это первый шаг к самокритике. Вы ужасно похожи друг на друга, и дурное
поведение одного относится на счет всех, и ничто не может этого изменить. Ваш восточный облик вызывает
антипатию у северных народов, и с этим так же ничего не поделать...»
Ратенау требовал, чтобы евреи подчинились прусскому стилю и, по возможности, перевоспитали себя,
чтобы перестать быть объектом насмешек немцев. Если он затем сам счёл свои упреки жестковатыми, его
антропологические взгляды, развивавшиеся позже в других сочинениях, всегда строились на
противопоставлении двух рас по образцу контраста немцев и евреев. В исследовании «О слабости и
страхе»
(1904) он различал храбрую, нападающую расу и слабую, защищающуюся (последняя была отмечена
печатью Каина). По его «Критике современности» (1912) выходило так, что германская раса была расой
мужества и добродетели. Это сочинение касалось проблем новой индустриальной цивилизации, которой
Ратенау предсказывал безрадостное непоэтическое будущее; но, отклоняясь от темы, он дошел до того, что
назвал эту эру механизации и нивелирования
346
— эрой дегерманизации. В этом контексте он писал, что страны юга Европы, в которых германская кровь
разбавлялась долгое время, стали неспособны к культурному прогрессу; западные же страны, особенно
Германия, где кровь сохранилась лучше, становились «центром мира и школой культуры».
Наконец, в своих, частью неизданных, афоризмах, Ратенау описывал «трагедию арийской расы» в более
резких, чем Чемберлен, словах: «На севере родился прекрасный белокурый народ. Волнами, одна за другой,
распространялся он к югу. Каждая миграция — это завоевание, каждое завоевание улучшает нравы и
обогащает цивилизацию. Но, однажды, Юг празднует триумф: в северных странах устанавливается
восточная религия. Они защищаются, защищая свою древнюю мораль, блюдущую храбрость и мужество. В
конце концов, происходит худшее: индустриальная цивилизация завоевывает мир; вместе с ней воцаряется
власть страха, невежества и коварства, присущих демократии и капиталу...»
В своей частной и общественной жизни, как и в своих трудах, Вальтер Ратенау был очарован арийским
мифом. Перед лицом антисемитских нападок этот воинственный человек защищался слабо и неумело, как
если бы его противников не в чем было обвинить — да и как он мог это сделать, коль скоро их доктрины
скрывали соблазн. Один из них, Вильм Шванер — автор «Германской библии», стал его другом и
доверенным лицом. В их переписке он продолжал делать заверения в своей «германскости»: «Евреи по мне
— немецкий
род, как саксы и баварцы. Ты улыбаешься, ибо ты знаешь все расовые доктрины. Но наука мне
совершенно безразлична.
Для меня принадлежность к нации решается сердцем и душой... (1916)» Ратенау полагал, что эту немецкую
душу, которую его друг оспаривал у него от имени науки, он заполучил по прошествии лет, благодаря своей
самоотверженности и патриотизму. «Большая часть людей рождается с душой, — писал он в своем
«Мистическом бревиарии», — но все могут завоевать
себе ее в тяжелой борьбе. Душа является частью всех
людей доброй воли.» (1906) Употребляя все силы во благо своей страны, он не испугался осенью
347
1914 года выступить в роли Кассандры, предсказывая долгую изнурительную войну. Затем он подготовил
Германию к противостоянию вражеской коалиции, учредив и возглавив Сырьевой департамент. Оставаясь
патриотом до конца, осенью 1918 года он ратовал за «массовый героический подъем» немецкого народа.
После капитуляции — в Веймарской республике, он занял пост министра иностранных дел. Он стал
символом
политики примирения; большего и не надо было для того, чтобы этот еврей стал мишенью для
убийства сионским мудрецом. Весной 1922 года на него было совершено террористическое нападение — он
стал первой, куда более символической жертвой арийского мифа.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Что же мы узнали в итоге нашего исследования, по ходу которого затронули много, быть может, слишком
много проблем, и много цитировавали различных авторов? В начале мы установили, что поиск
происхождения, самоидентификация через предков, является постоянным занятием человеческих
сообществ, имеющих самый разный возраст и принадлежащих к самым разным культурам. То, что
предлагает
нам, по аналогии с видом, теоретическое рассуждение, то же самое говорят нам антропологи,
процитированные во введении. С нашей стороны, не предаваясь соблазну объять бесконечное разнообразие
человеческих культур, мы ограничились интерпретацией мифов о происхождении крупных европейских
наций. Можно назвать эти мифы компромиссом между языческими воспоминаниями, династическими
стремлениями и учением церкви, компромиссом,
зависившим от характера памяти и от превратностей
истории, и поэтому принимавшим самые различные формы; однако, чаще всего, первое место предо-
ставлялось германскому роду или германской крови. Мы также видели, как во всех случаях тенденция,
осуществленная в масштабе династий, претендовать на отличное и более высокое происхождение
натыкалась на миф об общем отце
Адаме, предназначенный, как говорит нам раввинская притча,
демонстрировать всем людям их врожденное равенство. Иудео-христианская традиция была «антира-
348
систской», как она была и антинационалистической, и, несомненно, что стратификация и социальные
барьеры в Средние Века, существование феодальной иерархии и по вертикали, и по горизонтали
способствовали деятельности, осуществляемой церковью в ее идеале: все люди равны перед Богом, и любые
различения не должны допускать никакой ценностной классификации. Однако ходовой пример, который
нам
следовало бы разобрать поподробнее, демонстрирует узкие границы этого универсализма: статус
«чистой крови» в Испании эпохи Ренессанса привел, в итоге, к такой же сегрегации, что и «расовые законы»
нацистов и фашистов в XX веке. Но и констатация выглядит поучительно: она нам показывает, как в
благоприятной обстановке религиозный антагонизм мог породить под прикрытием
извращенной теологии
дискриминацию христиан, которые, как считалось, принадлежали к биологическому роду меньшей
ценности. И все же «низшая раса» обращенных (кон-версос), преследовавшаяся инквизицией, или даже
полностью изгнанная, как это было в случае морисков, не была уничтожена, и, несомненно, антропология
Церкви в этом деле сыграла роль последнего сдерживающего средства, спасшего христианскую
честь.
Эта доктрина единства человеческого рода, во все времена втайне подвергавшаяся сомнению, стала
объектом прямых нападок некоторых великих умов европейского Просвещения. Мы подробно остановились
на новых антропологических идеях XVIII века, поскольку Бюффон, Вольтер, Юм, Кант, каждый в своей
манере, подготовили почву для расовых иерархий следующего века. Мы полагаем, что определенным
образом прояснили в
большинстве отношений исторические перспективы, общепринятые в наше время.
Когда наш предок Адам умер под обломками Старого Режима, ученые, в сопровождении философов, стали
связывать христианские сообщества с другими патриархами, с героями, уже не библейскими, а индийскими.
Надо также заметить, что эта генеалогия, по крайней мере вначале, не имеет политического характера: так
получилось, что подлинный создатель арийского мифа, Фридрих Шлегель, был сторонником полного
восстановления евреев в гражданских правах.
349
Новая теория, предложенная германскими востоковедами и мифологами, быстро получила признание в
европейском масштабе и, во второй половине века, пользовалась практически таким же авторитетом, что и
теория межпланетного эфира. Она распространилась в массах прежде всего с помощью антисемитских
компаний: но и другие политические страсти, такие, как, например, франко-немецкое соперничество, также
внесли
свой вклад в ее популярность. Начиная с 1890 годов, отчасти вследствие размаха дискуссий,
порожденных ею, она начинает ставиться под сомнение: тогда она переходит из рук ученых в руки дема-
гогов, чтобы окончательно стать официальной доктриной Третьего Рейха, когда люди, признанные не-
арийцами, приносились в жертву богам расы. Прежде чем выродиться до такой степени, в течение почти
века, пока она не достигла этого невыразимого уровня, арийская теория находилась в русле научного
прогресса, она, кажется, подтверждалась лингвистическими фактами, и ни один пример
лучше Гегеля не
демонстрирует убежденность в ее правильности лучших европейских умов прошлого. Мы предположили,
что ее соблазнительность основывалась частично на желании отстраниться от библейской антроподицеи,
«еврейских сказок»: и мы видели, с каким высокомерным презрением Гете оставлял адамово родство только
за евреями. «Индийские» сказки, ставшие популярными сразу после открытия лингвистического родства
между Индией и Европой, стали разменной монетой, как об этом свидетельствуют сочинения Вольтера и
Гердера. Арийская теория вписывается в антиклерикалистскую или антиобскурантистскую традицию, она
участвует в первых шагах гуманитарных наук, которые, пытаясь подражать наукам точным, зашли в то
время в свой вековой механистический и детерминистический тупик. Рассматривая эти вопросы, мы
подчеркнули тот специфический факт, относящийся к предмету наук о жизни и о человеке, что Библия в
определенной манере учитывала принципы и различения, с которыми науки примирились только в XIX
веке, что касается первых, и в наше время, что касается вторых.
Полагая, что они занимаются биологией, авторы часто мыслили в антропологическом ключе; Линней, когда
он уз-
350
нал, что Реомюру удалось оплодотворить курицу кроликом, тут же воскликнул, что это проливает неясный
свет на происхождение негров, но, будучи добрым христианином, он отказался приписывать людям
животное происхождение. Менее примерные христиане были не столь щепетильны и, в массе своей,
вооружившись в частности полигенистской теорией, склонялись к признанию легендарных воззрений, на
основе
которых античные авторы уже насочиняли бесчисленное количество вариаций и которые
христианская церковь, будучи наследницей еврейской традиции, так никогда и не смогла полностью
искоренить.
Но каким образом библейское повествование предвосхищает современное состояние познания?
Действительно, пропасть, находящаяся между Богом и человеком, соответствует пропасти между человеком
и животными, или человеком и природой, а также и разрывам между видами. Единственное место, где этот
порядок не соблюден, по-видимому, несет отпечаток языческого мифа: речь идет о четвертой главе книги
Бытия, которая, излагая историю Потопа, сообщает, что «сыновья богов» пришли к «дочерям людей» и
родили детей, ставших «героями, прославившимися в античности.» Это наводит мысль о потомстве Вотана
или Зевса; но раса полубогов, заявившая о себе таким образом, тут же была уничтожена, можно сказать,
«цензурирована», как и вся жизнь на земле
, и только Ноев ковчег упрочил творение. Дальше, на протяжении
всего текста Библии и комментариев к нему, царит строгая цензура, и виды, по выходу из ковчега, согласно
Талмуду, дают клятву не творить блуд между собой, и никогда больше не смешиваться. Если
присмотреться, то религиозная односторонность Моисеева Закона служит во всех случаях
жизни
напоминанием человеку о его исключительном положении в мире.
Мы полагаем, что напрасно задаваться вопросом, почему библейское повествование отказывается от
фантастических союзов, изобилующих в других мифологиях, почему,
оно, по-видимому, подразумевает осознание того, что он является отдельным существом, существом
«культурным», а не «природным», разорвавшим некоторые биологические связи и пустившимся в авантюру
без всякой возможности
351
вернуться назад. Более того, можно было бы сблизить эту библейскую антропологию с интуициями
некоторых греческих авторов (как это предложил наш друг эллинист Пьер Видаль-Наке). После сказанного,
мы полагаем, что более плодотворной является попытка дать отчет, как мы написали, «не в правильном
взгляде, а в постоянстве мифологического заблуждения, связав его с
анимистическими смешениями
язычества и с великой «аристотелевской цепью существ».
Поставленная, таким образом, проблема касалась бы проявляющейся во все времена и повсеместно,
тенденции отождествлять человека с окружающей его средой, с «природой». Но если так, если каждое
общество переводило на свой собственный поэтический или псевдонаучный язык то, на чем оно
основывалось, то в чем заключалось всеобщее устремление, побуждавшее к этому? В наше
время психоа-
нализ оснастил нас необходимыми средствами исследования, и он может соотнести эту грезу только лишь с
желанием вернуться в эйфорию архаической стадии человека, предшествовавшей его индивидуализации,
стадии «первобытного нарциссизма», когда, как нам сообщают исследователи этого скрытого периода
жизни, человеческое существо ощущает лишь единство с окружающей его вселенной, ощущает, что
он есть
органическое все, что он — Бог в пантеистическом отношении. Инфантильный рай с его всеобщим
блаженством, в конечном итоге, оказывается блаженством досознательной жизни в материнском чреве,
предшествующим падению в мир: распространяя этот взгляд с онтогенеза человеческой психики на ее
филогенез, принимая во внимание два способа возникновения сознания, каковыми являются индивидуация
и
гуманизация, нельзя ли сказать то же самое и об архаических желаниях слиться с матерью-природой,
желаниях великого возвращения назад, которые можно обнаружить во всех мифологиях? Но моисеева
традиция, единственная, которая отрывает человека от природы, и безжалостно воюет с деревянными и