Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма
Подождите немного. Документ загружается.
порожденной этими зверствами, причину всех современных конфликтов (...) но смешение крови,
постепенное отождествление интересов шаг за шагом разрушили эти антагонистические начала и
современные революции уже не имеют причиной эту ненависть, эти воспоминания...»
Для Курте это смешение было спасительным, если смотреть промышленность и прогресс, поскольку «ничто
так не благоприятно разделению труда, являющемуся первоисточником общего благосостояния.
Социальные функции являются и всегда будут разделены по значимости; различие в ранге является и всегда
будет следствием разнообразия функций. Значит, если, посредством неравенства рас, природа позаботилась
об удовлетворении этой
двойной потребности, мы должны за это прославлять Творца всех вещей.»
Курте занял позицию бесстрастного учёного, довольствующегося просвещением современников о законах
расы, и предлагающего им выбрать между порядком и стабильностью диктатуры одной расы над другой, и
распрями и мятежами справедливых эгалитарных обществ, где расовый индивидуализм уничтожен. Если
судить по заключительному слову: «Вы найдёте свободу в самой сути рабства и рабство в самой
сути
свободы» — преимущества и недостатки должны, в конце концов, уравновесить друг друга с моральной
точки зрения, каким бы ни был выбор человечества.
Разрабатывая псевдонаучные системы, склонные к монизму, безвестные провозвестники по-разному
доходили до крайностей, раздавленные отпечатком своего времени; их маргинальное выражение мы
обнаруживаем у многих прославленных авторов. Такой непреклонный сторонник католицизма, как Жозеф
де Местр, отдал им неожиданную дань. Пытаясь найти объяснение «последней стадии огрубения дикарей»
— этих врожденных преступников, не поддающихся
исправлению, он предполагал, что их предки со-
вершили некое неслыханное преступление — «первородный грех второго сорта», которое вырвало их из
человеческого рода, чье единство оказалось разоренным. Убеждение в существенном неравенстве рас
сказалось на идее, которую де
246
Местр перенес на божественный план, и привело его к совершенно новой теории: люди больше не были
равны перед Богом, поскольку «дикари», под тяжестью двух первородных грехов, были порочны вдвойне; и
«светский теолог Провидения» упрекал существовавшую теологию за то, что она «закрыла глаза на ужасное
состояние дикарей; великое милосердие католического священства,
говоря нам об этих людях, часто
выдавало желаемое за действительность».
Жозеф де Местр был одинок: вера в важность расового фактора не нуждалась в таких теологических
разворотах. Напротив, это верование иногда воспринималось либералами, как стеснительная истина.
Похвально отзываясь о книге Дюнуайе, Бенжамен Констан писал: «Эта система содержит свою долю
истины. Любопытно её изучить, наука может обогатиться, но мы думаем, что следует её
тщательно
отграничить от политики...
Предоставим физиологам заниматься изначальными различиями, которые способность к
совершенствованию каждого вида рано или поздно сотрет, но остережемся от оснащения политики этим
новым предлогом неравенству и порабощению.» В противовес можно привести следующее рассуждение
Ламартина: «Чем больше я путешествовал, тем больше я убеждался, что расы являются великой загадкой
истории и нравов.» Главная тенденция
склонялась «плю-ралистской интерпретации, такой, как её
систематизировал Тэн в теории трех факторов — расы, среды и исторического момента, и первым фактором
была раса — «первая и наиболее богатая из этих способностей, из которой проистекают исторические
события».
В Великобритании расовые интерпретации истории появляются к 1840 году. Трактовка Томаса Арнольда —
известного педагога из Регби, окрашена в морализаторские и спиритуалистические тона: он предлагал
панорамный взгляд на всемирную историю с тевтонской расой в роли инструмента Провидения.
По Арнольду, факел цивилизации поочередно переходил от одной расы к другой, и каждая из них, выполнив
свою
247
задачу, исчезла с исторической сцены. Греки пережили свой звездный час, затем наступил черед римлян, но
своим подъёмом западная христианская культура обязана германцам. Они сохранили античное наследие и
создали средневековую цивилизацию; благодаря им европейская экспансия распространилась на весь мир
(специфический вклад анк-лосаксонской нации). Арнольд не говорил, кто после германцев примет
эстафету:
как и у Гегеля, история, судя по всему, обрела в них свое завершение. Для него Германия была «страной
наших саксонских и тевтонских предков, не испорченных смешением с римлянами или кем-либо еще;
местом рождения самых нравственных рас, известных миру: самых разумных законов; наименее жестоких
страстей: домашних добродетелей и всего прочего
наилучшего».
Христианские чувства Арнольда не помешали ему склониться к полигенизму: ему не казалось
невероятным,что эллин и австралиец не происходят от общего предка. Заходя в своих рассуждениях туда
же, куда и Жозеф де Местр, он допускал, что, в свое время, Всемогущий мог избрать народ Эллады, как и
народ Израиля, «сообщив человеческому роду
все религиозные знания с помощью еврейского народа и всю
человеческую цивилизацию с помощью греков». Речь шла «о способности размышления и вопрошания»;
греков. Итак, и в лагере здравомыслящих развивались и распространялись старые догматические верования.
У Томаса Арнольда двигателем истории осталось Провидение — с правом выбрать германскую расу для
своих замыслов. Как-то погодя, молодой Дизраэли обратился к расовому тезису и, отодвинув Провидение в
сторону, хладнокровно вручил ключи судьбы евреям.
Сразу после вступления в политическую жизнь, Дизраэли изложил свое видение мира и идеи в большой
«романической трилогии» («Конигсби», 1844; «Сивилла», 1845; «Танкред», 1847). Его философия истории
заключалась в формуле: «Все есть раса, и нет другой истины». В соответствии с антропологическими
взглядами своего времени он относил евреев к «кавказской расе», и описывал их таинственное
могущество:
«Факт в том, что вы не можете уничтожить чистую расу кавказской организации. Это физиологический
факт... В на-
248
стоящее время, несмотря на века — десятки веков вырождения — еврейский дух оказывает обширное
влияние на европейские дела. Я говорю не об их законах, которым вы еще подчиняетесь, или литературе,
которой насыщены ваши умы, но о живом иудейском интеллекте. Не существует ни одного большого
интеллектуального движения в Европе, в котором не принимали участия
евреи. Первые иезуиты были
евреями; таинственная русская дипломатия, так беспокоящая Западную Европу, возглавляется, главным
образом, евреями; могучее преобразование, которое готовится в Германии и которое, так мало известное в
Англии, станет второй, более глобальной Реформацией, развивается под покровительством евреев,
практически монополизировавших профессорские кафедры Германии...»
Если в Англии будущий лорд Бэконсфилд первым перенёс дискуссию в область политики, то на континенте
эти мистификации получили большее распространение, снабжая отборными аргументами вульгарный
антисемитизм (в позднем сочинении он приписывал революции 1848 года подпольному руководству
евреев!) Британцы расценивали его болтовню скорее, как безопасную причуду; к тому же, второе место в
своей иерархии
он оставлял за саксами — расой, более всего способной проникнуться «духовностью
семитов».
У хирурга Роберта Нокса, которого Ф.Д.Кертин считает «основателем британского расизма», ни о какой
духовности — семитской или иной, речи не шло. В «философском исследовании» человеческих рас,
опубликованном в 1850 году, евреи описывались как стерильные паразиты, а формула Дизраэли была
воспринята и развита следующим образом: «То, что раса решает все в человеческих
делах, есть эле-
ментарный факт, самый замечательный и самый общий факт, который когда-либо обнаруживала философия.
Раса есть все: литература, наука, искусство — одним словом, от нее зависит цивилизация».
Нокс окрестил свою систему «трансцендентальной анатомией», хотя всякая трансцендентальность была из
нее исключена. Его наиболее одаренными расами, особенно философски, были готы и славяне, за ними
следовали саксы и кельты (он не боялся критиковать «крайнее самодовольство
249
саксов»). На другом конце были негры, своею воинственностью угрожающие белому господству в Африке.
Все это было ново. Великобритания догоняла континентальное время, и книга не прошла незамеченной.
Дарвин цитировал ее с одобрением; историки и антропологи видят в докторе Ноксе возвестившего
эволюционизм, предвосхитившего Дарвина и Спенсера; естественный отбор и «выживание более
приспособленного». Новой для его страны и его времени была и антиеврейская аргументация Нокса
(частично
и антидизраэливская), поскольку он приписывал исключительно им паразитизм и культурную
стерильность «иудеев» — недостатки, восходящие к далекой древности, не говоря уже о их верованиях. Сам
характер его упреков предвосхищает современный антисемитизм. В противоположность континентальным
антисемитам, он допускал, что у полуевреев саксонская и кельтская кровь преобладает над еврейской, и,
быть может, в этом
он оставался англичанином.
Историко-литературные труды, посвящавшиеся, начиная с конца последнего века, Гобино, часто поднимают
вопрос о его источниках. Согласно любопытной гипотезе, предложенной немецким автором в 1926 году,
Гобино был посвящен в тайны расы Дизраэли, в ходе беседы, которую они могли вести в Париже. Более
солидно доказательство Жаном Бу-асселем родства некоторых основных идей «Исследования
неравенства
человеческих рас» с идеями Курте де Лиля.
Но какими бы не были эти связи, Гобино лишь систематизировал в очень личной манере, уже крепко
укоренившиеся взгляды; нового с него — похоронный звон по цивилизации. Прикрываясь наукой, он излил
свою злобу и разочарование всех сортов; в конце концов, он сам признался, что эта наука «была для него
лишь средством удовлетворить свою
ненависть к демократии и к революции». То, что он собственно хотел
сказать современникам, он выразил лучше всего в письме 1856 года (сразу после публикации его книги)
Токвилю: «Я не говорю людям: вы достойны прощения или вы достойны осуждения, я им говорю: вы
умираете». Важно быть внимательным к идеям
250
Гобино, которые имеют мало общего с легендой о нём: его иерархия рас, по здравому рассуждению, должна
была обречь «Исследование» на костры Третьего Рейха.
Для своей диссертации Гобино, имевший огромную читательскую аудиторию, привлек всю
антропологическую литературу своего времени, а также сочинения главных «физиологов», но, что до
исторических источников вдохновения, то первое место остается, конечно, за Библией. Он довольствовался
библейской хронологией (человечество — если не вселенная — насчитывало пять или шесть тысяч лет), и
позаимствовал сюжет своей антропоиден
из Книги Бытия, говорившей, по его мнению, только о белом чело-
вечестве — держателе «монополии на красоту, ум и силу». Отмеченная провидением с самого рождения, эта
раса, вышедшая из Северной Азии, разделилась затем на три ветви — Хама, Сима и Иафета — будущих
«арийцев». Все трое были одинаково одарены и добродетельны: повторим, белая раса обладала с самого
рождения «двумя главными элементами всякой цивилизации: религией
и историей».
Что касается происхождения рас низших или «второстепенных» — цветных, Гобино не хотел: ни противоре-
чить старой церковной традиции, ни связывать их с избранной белой расой, и вёл себя непоследовательно.
Он, между прочим, допускал существование «человека первого творения, адамита», но предпочитал
оставлять этот таинственный персонаж «за пределами ученого спора». Между этим адамитом и
чёрной и
жёлтой расами, которые он считал коренными соответственно, в Африке и Америке, у него существовала
пропасть. Можно сказать, что он был моно-генистом в теории и полигенистом на практике.
С другой стороны, Гобино постулировал существование во всех ветвях человеческого рода «расового
инстинкта», противостоящего смешениям («закон отталкивания»). Но собственные качества белой расы: ее
цивилизаторская общительность, ее распространение путем завоеваний, — привели к возникновению у нее
противоположной тенденции («закон притяжения»). Из этого следует, что белая раса и, стало быть,
цивилизация — вещи хрупкие и
эфемерные, ибо примешивание низших кровей, неизбежное в силу «закона
притяжения», не замедлит произвести разрушительное
251
действие: по законам «исторической химии», смешанные «трехсоставные» и «четырехсоставные» подрасы
являются выродившимися. Таким образом, раньше всего, хамиты, по мере их распространения и завоеваний,
«насытились черной кровью» и глубоко деградировали. Подобную эволюцию, только в меньшей степени,
претерпели семиты. Только дети Иафета оставались до начала христианской эпохи совершенно чистыми.
Затем и они,
по мере распространения, ступили на губительную тропу.
Ошибочно полагать, что цветные люди были для Гобино презренными, грубыми существами — напротив,
его высказывания в их адрес удивительно сдержанны. Он настаивает на существовании пропасти,
отделяющей их от больших обезьян, и упрекает антропологов своего времени за преувеличения:
«Большинство научных исследователей были до сих пор склонны принижать, не считаясь с истиной, самые
низкие типы. Почти все сообщения о диких племенах окрашены в ужасающие тона». Неграм он отводит
«универсальную силу воображения», которой лишена цивилизаторская белая раса, и в которой он видел
источник искусств: «Безусловно, черный элемент необходим для развития в расе артистического гения, ведь
мы видели, какое богатство огня, зажигательности, искристости, воодушевления, непосредственности
живет
в его существе, сколько воображения, этого отблеска чувственности, пристрастия к плотскому делают его
способным переживать, впечатляться, искусством».
Описание евреев, которым Гобино приписывал сравнительно мало загрязненную семитскую кровь,
вероятно, было сделано под влиянием Дизраэли: оно заканчивается восхвалением этой «избранной расы»:
«Евреи окружены сообществами, говорящими на диалектах, родственных их языку, и большинство этих
сообществ близко им по крови; однако они опередили всех их. Они — воины, земледельцы, коммерсанты.
При сложном правлении, где странным образом сочетаются монархия, теократия, патриархальная власть
главы семейства и демократическая власть народа, представленная ассамблеями и пророками, они веками
жили
в славе и процветании, и с помощью эмиграции самых умных, они преодолели
252
трудности на пути распространения сквозь тесные границы их области обитания. И что это была за область?
Современные путешественники знают, ценой каких усилий израильские агрономы поддерживают ее
искусственное плодородие. С тех пор, как эта избранная раса больше не живет в этих горах и на этих
равнинах, колодцы, куда ходили на водопой стада Иакова, засыпаны песком, виноградник Набота захвачен
пустыней, а место, где стоял дворец Ахава, поросло терниями. И
в этом захолустье мира находились евреи?
Я повторяю это: народ, искусный во всем, за что не возьмется, народ свободный, народ сильный, народ
мудрый, давший миру, прежде, чем с оружием в руках, утратить звание независимой нации, почти столько
же врачей, сколько и торговцев».
«Иудеи, — сообщает нам Гобино ниже, — в результате смешений, пришедшихся на долю их расы, имеют
больше белой сущности», чем их соседи. На протяжении своей книги, он занимается бесконечным
дозированием рас.которое должно объяснить ход человеческой истории везде и всюду во все времена. Так,
греческое чудо — художественный и философский взлет Греции, равно,
как и её закат, было вызвано
смешением:
«1. — Эллины — Арийцы, изменённые жёлтым началом, но со значительным превосходством белой
сущности и с некоторым семитским родством;
2. — Аборигены. — Славяно-кельтские популяции, насыщенные желтым началом;
3. — Фракийцы. — Арийцы, смешанные с кельтами и славянами;
4. — Финикийцы. — Черные хамиты;
5. — Арабы и иудеи. — Сильно смешанные семиты;
6. — Палестинцы. — Семиты, быть может, наиболее чистые;
7. — Ливийцы. — Почти черные хамиты;
8. — Критяне и прочие островные народы. — Семиты, довольно схожие с палестинцами.»
Само собой, в ходе веков, такие смешения приводили только к ухудшению. Если, в начале нашей эры,
германские вторжения дали Европе передышку, то затем арийская кровь
253
также была разжижена в старых римских, эллинских и семитских смешениях.
Удивительно, что Гобино не даёт точную формулу дозирования, приведшего к французской революции. Все
крови Европы казались ему необратимо смешанными в равных долях. Последние главы своей книги он
посвящает вырождению арийцев, не предлагая (как обычно думают) сделать исключение для немцев, тоже
загрязненных остаточными европейскими кровями и, к тому же, «финской кровью». Еще
трагичнее
перспективы Нового Света, чьи жители «являются продуктом отбросов всех времен: ирландцы, немцы-
полукровки, отчасти французы, больше не являющиеся ими, итальянцы, превосходящие их всех»; хуже того
— эта смесь не замедлит высказаться в негритянской и индейской крови, из чего выйдет «соединение наибо-
лее выродившихся существ». Такая судьба ожидает и всю планету
. Исследование заканчивается:
«Отныне, белый вид исчез с лица земли. Миновав эпоху богов, когда он был абсолютно чист; эпоху героев,
когда смешения были умеренны по количеству и по силе; эпоху дворянства, когда еще великие способности
не освежались из иссякших источников, он пришел более-менее быстро к окончательному смешению всех
своих начал...Толика арийской
крови, разведенной множество раз, которая еще присутствует в наших краях
и одна поддерживает наше общество, с каждым днем приближается к своему исчезновению. По достижении
этого, начнется эпоха единства... Это состояние полного смешения, далекое от того, чтобы быть
непосредственным соединением трех великих типов в их чистоте, будет лишь caput mortuum бесконечной
серии смешений и
, как следствие, вырождений; крайней степенью посредственности во всем:
посредственностью физической силы, посредственностью красоты, посредственностью умственных
способностей — ничтожеством.»
Гобино полагал, что в состоянии определить продолжительность этого последнего этапа: поскольку
цивилизационный подъем длился пять или шесть тысячелетий, закат, начавшийся несколько столетий назад,
должен продолжаться примерно столько же. Три-четыре тысячелетия должны «предшествовать последнему
вздоху
254
нашего вида, когда земной шар, ставший безжизненным, продолжит, но уже без нас, описывать в
пространстве свои невозмутимые орбиты...»
В письмах Гобино звучит та же траурная поэзия. «Я не говорю людям: вы достойны извинения, или вы
достойны осуждения (и он добавлял: «Я не столько убийца, сколько врач, который говорит, что
приближается конец»); я им говорю: вы умираете (и он добавлял: «Наступает старость, и у вас нет детей»).
Мечтатели Сен-Симон
и Опост Конт — немного и Эрнест Ренан — надеялись, что всеобщее смешение рас
откроет эру гармоничного блаженства, вечной жизни человеческого рода, обмирщая древнее христианское
чаяние Пребывания. У Гобино, считавшего себя добрым католиком, надежда на возвращение Христа-
Мессии окончательно исчезает — у человеческого вида нет будущего, кроме небытия. Его потомки здесь не
ошиблись,
он, действительно, великий провозвестник биологического расизма, чья антипрогрессивность
подчеркивается желанием вернуть историю к ее отправной точке.
Метафизики и мегаломаны
Утешая Гобино, когда его книга потерпела неудачу во Франции, Токвиль и Ренан предвещали ей лучшую
судьбу в Германии. Первый — выделял способность немцев «увлекаться тем, что они считают абстрактной
истиной», прогнозируя, что книга «вернется во Францию через Германию»; второй — указывал на
восприимчивость немцев к проблемам расы, приверженность к «их первобытным корням». Будущее
подтвердило их. Следы этого исследования приводят нас в Германию — священную землю расистских
представлений Европы — местопребывания идеи чистоты, которой наполеоновские войны сообщили нотки
воинствующего национализма. Ничто не освещает эту новую обстановку лучше фихтевской паранойи,
окружающей мраком народы белой расы, не являющиеся немцами, что было следствием постоянного
смешения «исторической расы» с «расой
физиологической». И все же, Фихте придерживался критерия
языка и пускался в обход. Поэтому, биологи-зирующая материалистическая философия французских ав-
255
торов никогда не получала особого признания по ту сторону Рейна. А туманный язык немецкого идеализма
позволял прославлять германскую расу, квинтэссенцию белой расы, и осуждать, без права обжалования,
прочие человеческие сообщества (как делал Фихте в случае евреев). В стране поэтов и мыслителей
метафизическое суждение было авторитетом всем смертным.
Немецкая философия продолжала заниматься «отношением физики и морали» на основе «морали»:
«невидимое» должно было дать отчёт о «видимом», материя как-бы производилась мышлением.
Этот контраст с французской идеологией выразился в натурфилософии, для которой все естественные
феномены были лишь символом, или означающим «Идеи». Оставалось установить способы этой
универсальной связи, очистить невидимые обозначения от этих естественных феноменов — это позволило
набухнуть воображению романтиков и привело к появлению экстравагантных бредовых идей, отмеченных
то тут, то там печатью гения
.
Фридрих Вильгельм Шеллинг (1775—1854), почитаемый часто в качестве отца натурфилософии, поначалу
представлял различные человеческие расы в духе классического просвещения. Конечно, белая раса была
самой благородной, но как она стала такой? Было ли это вследствии того, что, в противовес цветным расам,
она полностью сохранила первобытные достоинства (как это думал Бюф-фон), или надо допустить всеобщее
вырождение, которого избежали только белые, достигнув «наиболее высокой духовности»? Во всяком
случае, было понятно, что «европейское человечество не может считаться
расой». У раннего Шеллинга
подчеркивается идея, что «различия, разделяющие людей, не являются расовыми различиями (...) у
некоторых народов между классами существуют различия столь же большие, как и различия расовые».
Философ озадачивается: «Не были ли различия физического развития, если не причиной, то сопутствующим
феноменом великих духовных движений, связанных с образованием народов?»
Это подобие «культурной антропологии» постепенно уступило место совершенно другим концепциям. Во
второй части своей «Философии мифологии» Шеллинг разделял весь
256
человеческий род «на две большие группы таким образом, что человек, по-видимому, принадлежит только
одной из них». В другой он поместил не только «близкие к животным» племена Африки и Америки, но и
азиатские «промежуточные типы». Пытаясь объединить в рамках своей философии Блу-менбаха и
Священное писание, он заключал, что «единственным предком
этой, готовой все вынести, расы —
иафетиче-ской, прометеевой, кавказской расы... мог быть Один Человек, способный совершить революцию
в мире идей». О всех прочих расах Шеллинг думал, как об обречённых на рабство и даже вымирание. Эту
перспективу, подтверждённую, как он видел, колониальной практикой, можно было метафизически
оправдать: «Для первого человека, для
человека в собственном смысле слова, различия рас являются лишь
материалом ... деятельность высшей расы может быть двоякой: возведение к божественному одной их части
и низведение в животное состояние остальных.» В торговле неграми, например, Шеллинг видел одно из
средств «возведения к божественному»: «Благосклонный ум мог бы в этом узреть единственное средство
избавления этой
человеческой расы от ужасного варварства, а этих потеряных душ — от вечной смерти.»
Такими могли быть пути Господни — или возможности философского идеализма; если рабы становились
жестокими в своих поступках — это потому, что «все, к чему прикасается человеческая рука, обречено на
порчу... Речь не о том, что есть на самом деле, а
о том, что возможно...»
Оставим в стороне теософические размышления, касающиеся Души Мира или тождества между одним
человеком и Всем, которыми Шеллинг оправдывал свою позицию. Его антропология заслуживает внимания
по другой причине, в силу которой она отличается от антропологии его соперников и собратьев. Все белые
люди у него имеют допуск в мир Идей, а евреи, которых
он называл «не-народ», или «представители
чистого человечества», еще легче, чем другие. В итоге, в силу внутренней психологической склонности,
этот соученик и друг юности Гегеля воздержался приписать германцам особую миссию в возвращении чело-
веческого рода на подлинную Родину, то есть, на небо.
Другой натурфилософ — Лоренц Окен (1779—1851), был пионером немецкой натуралистической
символики, где
17 Зак. 1209
257
сошлись все странности и фантомы, какие может породить мистико-философическое воображение. Для
Окена, природа — единое тело, чьи органы — живые существа; человек, как венец творения,
символизировал природу, «объединяя в одном теле все тела животных». Человеческое тело можно
расчленить так же, как и животное царство, чьи главные классы «соответствовали» пяти органам чувств:
млекопитающие
, как высший класс животных, «соответствовали» зрению человека; птицы — его слуху, и
так далее, до насекомых, соответствовующих осязанию.
Человеческие расы были иерархизированы символикой четырех начал: чёрная раса являлась земной или
обезьяньей; белая раса светлой или человеческой, монголы и американские индейцы соотносились с
воздухом и водой. В подтверждение, Окен приводил скрытность негров, неспособных краснеть, т. е.
выражать внутренние чувства: «Кто умеет краснеть, является человеком; кто этого не может, тот негр
.» В
другом месте, Окен, которого его соотечественники считали гением, прославляет «божественное искусство
войны», которая должна вестись по законам природы, и упрекает немцев, что они еще довольствуются
философией.
Фантастические соответствия и идеи подобного рода можно обнаружить в самых популярных
антропологических сочинениях немцев следующего поколения, и мы опустимся к ним. А теперь обратимся
к антропологии автора, чья мысль, озарив XIX век, продолжает оставаться светочем философии XX века.
Взятый сам по себе, как философская система, идеализм Гегеля является антиподом биологизирующего
мышление материалиста: присоединяясь к положению об индоарийском происхождении, он с презрением
отклонял притязания «физиогномистов» и «краниоскопов», которые, изучая физиологию, намеревались
открыть человеческим душам их секреты. Эта позиция Гегеля проявилась и в случае с евреями, горячо
обсуждавшемся: в противовес Фихте
, он был сторонником предоставления им гражданских прав, потому
что, не видел иного способа заставить их отказаться от отвратительных верований, никак не связанных с их
телом.
258
Гегель описывал цветные расы, особенно негров, тоном, предполагавшим идею об их врожденном
приниженном положении. «Негр представляет естественного человека во всей его дикости, — писал он, —
надо отвлечься от всякой неожиданности, от всякой нравственности, если мы хотим его понять; в его
характере нет ничего, что бы напоминало человека.» Не надо далеко ходить за доказательствами отсутствия
достоинства у негров: «Дозволено есть человеческое мясо—неведомо бессмертие души...» Такое существо
имеет ту же ценность, что и обезьяний человек Окена, «человек
, не умеющий краснеть»: он безнадежен: «В
этих условиях жизни не способен ни на какое развитие, ни на какую культуру, и таким, каким мы его видим
сегодня, он был всегда.» Африка — для Гегеля — за пределами всемирной истории, чье начало — в Азии, а
конец — в Европе. Известна его формула «шествия Бога по
земле»: «Восток знал и знает, что только он
один свободен, греческий и римский мир, что некоторые свободны, германский мир знает, что все
свободны.» Этот прогресс всеобщей свободы он успешно связал с деспотизмом, парой «демократия —
аристократия» и монархией.
Другая периодизация всемирной истории Гегелем, была периодизацией трех великих германских этапов
Запада: от начала до Карла Великого, от Карла Великого до Реформации и от Реформации до конца истории,
которая приходила к завершению в его собственной философии. Эти три периода, в то же время,
соответствовали трём царствам — Отца, Сына и Святого духа
. Что касается первых двух, эта эсхатология в
стиле Иоанна Флорского может быть интерпретирована различными способами, но, что касается третьего
царства, то Гегель, отказавшись от своего главного принципа, отдал в нем дань расовой алхимии своего
времени. Подводным камнем, который его подстерегал, была Реформация: почему Святой дух смог
установить свое царство только
у германцев, оставив без внимания славян и латинян? Он считал, что
славяне оставались земледельцами, крепостными и, по этой причине, «не смогли принять участия в
восходящей свободе». Но у латинских наций, не было недостатка в культуре, «напротив, в этом, они были,
может быть, впереди немцев». Значит, надо найти другое
259
объяснение; так Гегель вспомнил о чистоте германской крови. «Внутренняя чистота германской нации
подлинно пригодна для освобождения духа; латинские нации гораздо глубже в своей душе, в своем
сознании духа сохранили разделение, произошедшее из-за смешения римской и германской крови, они и
поныне сохраняют эту разнородность.» Эта идея была выражена и более свойственным
Гегелю языком: «У
латинских народов проявляется раскол, привязанность к абстрактному, и как следствие, никоим образом не
эта тотальность духа, сознания, которую мы называем душой, это размышление духа о самом себе в себе —
но в глубине самих себя они находятся вне себя...»
Это суждение о «велыыах» можно связать с сочинениями молодого Гегеля, позволяющими проникнуть в
забавную мистическую вселенную. Приговоры, порой неслыханной жесткости, которые он выносит в своих
«Теологических сочинениях молодости» евреям — художественное обрамление пассажа, где он сожалеет о
забвении немцами своих собственных легенд и традиций. Им внушают сказки народа, «чей климат, законы,
природа и интересы чужды нам, чья история никак не связана с нашей. В воображении нашего народа живут
Давид и Соломон, а герои нашей родины дремлют в книгах учёных... Его память, его фантазия вскормлены
историей чужого народа, деяниями и преступлениями их королей, никак не относящихся к нам... Разве
Иудея является родиной детей
Туискона?/.../ Христианство опустошило Вальхаллу, оно выкорчевало
священные рощи, оно задушило народную фантазию, как постыдное суеверие, как дьявольскую отраву.»
Гегель считал, что участь германских богов решена: «Всегда было тщетным восстанавливать забытые
национальные фантазии. Это дает ещё меньше шансов на успех, чем попытка Юлиана (Отступника)
возродить мифологию своих предков...» Если мыслитель такого
масштаба, как Гегель, во многом поддался
господствовавшей германомании, умы меньшей величины легко позволяли себя увлечь еще дальше. Для
католического публициста Герреса (1776—1848), германская сила биологически оживила умирающее
латинство:
«Потоки всегда свежей германской крови растеклись по жилам итальянского народа, и, вследствие этого
перели-
260
вания, все, что было истощенного, устаревшего, разложившегося, безжизненного, было выметено и
заменено юной животворной лимфой: существовавшее веками, древнее, дряхлое тело возродилось и
исполнилось жизни...» В гегелевской школе и среди молодых революционеров, старавшихся «преодолеть»
своего учителя, эти представления ждала разная судьба. Гуманист-атеист Людвиг Фейербах (1804—1872),
которого Маркс винил в рассматривании только «абстрактного
человека», воздерживался и от обособления
«крови» или расы, и от различения «цивилизованных» от «дикарей» (даже человеческий желудок для него
был «универсальной сущностью и имел неживотную природу», устанавливалось фактом всеядности
человека, в отличие от животных). Старый ученик-германоман проснулся в Фейербахе, когда в
примиренческом духе он противопоставил философское мужское начало — германское
, по своему
существу, женскому — французскому, — тема привлекательная для немцев.
Анархист Макс Штирнер (1806—1856), напротив, призывал к завоеванию неба, причитающегося только
«кавказцам». Его стратегический анализ близок гегелевскому: «История человечества, ограничивающаяся,
собственно говоря, историей кавказской расы, прошла до сего дня два периода. За первым, в продолжении
которого мы должны были отделиться от нашей изначально негритянской природы, последовал
монгольский (китайский) период, которому надо
положить конец насилием.»
Это насилие, уточнял Штирнер в «Единственном и его собственности», должно быть направлено против
устоявшихся верований. Оно должно «опрокинуть все догмы, чтобы на освободившееся место возвести
новые — пойти на штурм небес нравственности, чтобы их завоевать». Но такой план можно реализовать при
условии, что «человеческие титаны сумеют освободить свою кавказскую кровь от своей монгольской
наследственности».
Мы приступаем к поучительному примеру Карла Маркса и Фридриха Энгельса, желавших поставить Гегеля
«на ноги». Здесь совсем другая атмосфера; и всё же: основатели научного социализма считали
«цивилизованных людей» в моральном и интеллектуальном отношении выше «дикарей»,
18 Зак. 1209
261
только уступая практическим выводам науки того времени. Они извлекали из этой науки разные выводы,
что привело к полемике, значит, их пример вдвойне поучителен.
Энгельсу и Марксу было ясно, что белая раса — носительница прогресса, более одарена, чем другие. В
«Диалектике природы» Энгельс писал, что «дикари, находящиеся на самой низкой стадии развития,» могут
опуститься до «состояния, весьма близкого к животному»; рассуждение, в котором он ссылается на Гегеля и
Ламарка, приводит его к выводу, что негры
не способны понять математику. Он удержался от построения
иерархии европейских народов, считая «семитов» и «арийцев» наиболее «продвинутыми» человечески и
расами. Маркс был подвержен соблазнам германомании и иерархизации — случай, далеко не единственный
среди немецких евреев того времени. В 1865 году он заинтересовался взглядами некоего Душинского,
согласно которому русские были, по происхождению монголами, и
заключал: «Они не славяне, не принад-
лежат индогерманской расе и являются чужеродной нацией, которую нужно отбросить за Днепр!». На
следующий год он нашел научное объяснение превосходства европейцев над русскими в книге
французского путешественника Пьера Тремо, которого рекомендовал Энгельсу: «В историческом и
практическом отношении, Тремо гораздо значительнее и богаче Дарвина. Для
некоторых вопросов, таких,
как национальность и т.д., он находит простое естественное основание.»
Этим естественным основанием, или «средой», была геологическая природа почвы. Тремо решительно
утверждал, что в Африке белый человек становится черным, и «наоборот». «Итак, смешивайтесь и
меняйтесь, народы, но если среда не изменится, на Темзе всегда будут англичане, во Франции — французы,
на Тибре — римляне, в Египте — египтяне, в Нигерии — негры, в Америке - краснокожие
и так далее.
Изменения требуют более-менее долгого времени — вот и все.»
Маркс понял, что «благодаря преобладавшей в России геологической формации, славяне отатарились и
омон-голились». Но Энгельс, предпочитавший Дарвина, отрицал ценность теории Тремо и подтрунивал:
«Как этот месье
262
объяснит, что мы, так же прирейнские жители на наших вторичных девонских горах (которые задолго до
образования каменного угля, вышли из-под воды), не стали уже давным-давно идиотами или неграми?»
Маркс отвечал: «разве важны фактические ошибки, если философский принцип верен? Фундаментальная
идея Тремо о влиянии почвы (естественно, он не принимает во
внимание исторические изменения этого
влияния) а я среди них считаю даже изменение земной поверхности земледелием и тому подобное) должна
быть только высказана, чтобы раз и навсегда получить научные права, и это совершенно не зависит от
изложения Тремо.»
Этот гео-расовый детерминизм, обосновывавший, в глазах Маркса, низкое положение негров и русских, с
трудом, но можно применить и к странствующему еврейскому народу. Ибо, в противовес Энгельсу,
показавшему тут себя лучшим марксистом, Маркс разделял предубеждение своего времени против
«семитской расы». В сочинении «К еврейскому вопросу» эта нетерпимость еще прикрыта гегелевской
диалектикой, но в портрете друга и соперника Фердинанда Лассаля встречаются все предрассудки и все
неистовство вульгарного расизма:
«Я вижу, что он происходит, судя по форме головы и волосам, от негров, смешавшихся с евреями, во время
исхода из Египта (по крайней мере, в связи с неграми не были ни его мать, ни его бабушка по отцовской
линии). Но эта смесь иудаизма и германизма на негритянской основе привела к
любопытному результату.
Навязчивость является негроидной чертой... Одно из великих открытий нашего негра, в которое он меня
доверительно посвятил, заключается в том, что пеласги происходят от семитов. Его главный довод, что,
согласно книге Маккавеев, евреи отправили послов в Грецию, чтобы просить о помощи, ссылаясь на их
первобытное родство...»
Лассаль, по крайней мере, пытался позолотить герб своих семитских предков, породнив их с пеласгами... В
случае Карла Маркса, психоанализ позволяет дать отчет в его одержимости антиеврейскими настроениями.
Интересно добавить, что история идей приводит нас, в его случае, к изначальному смешению «социальных
классов» с «историческими расами», поскольку, концепции классовой
263
борьбы и миссии пролетариата были разработаны в том, что касается его исторического видения, под
влиянием французских историков, в особенности Опостена Тьерри. Смешивая в статье «К еврейскому
вопросу» иудаизм с буржуазией его времени, он выражал иную злобу, чем романтические приверженцы
«галло-римской расы», но совершал методологическую ошибку того же рода.
Мысль Маркса отдает приоритет способу существования («культуре») перед биологической сущностью
(«природой»). Можно противопоставить более расистского Маркса в переписке, где он выступал простым
человеком, сыном своего времени (разве он не упоминал в одном из писем Энгельсу о «сексуальных
свинствах дикарей»?), более универсалистскому Марксу философских и социологических сочинений, для
которого все естественные видовые отличия должны исчезнуть в социалистическом будущем.
С теоретической точки зрения, может показаться ошибкой, говорить о расизме Шопенгауэра, однако, ни
один автор не сделал столько для популяризации в Германии манихейского контраста между «арийством» и
«семитством». Конечно, он не использовал ещё этих терминов, настаивая на противопоставлении двух
типов религиозного мышления, как он его понимал. Помещая в Индии истоки
белой расы, и приписывая
индийцам подлинную мудрость, он говорил лишь о романтических мифологиях, вкратце обозрённых выше;
но он, коренным образом, различал Ветхий и Новый Завет, решительно придавая последнему индийское
происхождение. Он пользовался соблазнительными образами:
«Как плющ, в поисках опоры, обвивает грубо обтесанную подпорку, приспосабливается к ее
бесформенности, точно ее повторяет, но остается полным собственной жизни и собственного очарования,
даря нам прекрасный вид, так и христианское учение, произошедшее от индийской мудрости, покрыло
совершенно чужеродный ему, старый ствол грубого иудаизма, очистив его. Ствол кажется тем же,
но он
другой.»
«Творец по ту сторону мира, ничего не сотворивший, отождествлен со Спасителем, и через него — с
человечеством. Он является представителем человечества, получившего от него искупление, павшего
Адамом, находящегося во
264
власти греха, разложения, страдания и смерти. Это воззрение отвечает как христианству, так и буддизму:
мир больше не хочет еврейского оптимизма, находившего, что «все хорошо»: скорее, дьявол называется
сейчас «князем мира»...»
Шопенгауэр сделал своей ирландскую поговорку: «Detras de la cruz estael diablo". Эта теология имела в
Германии большой успех. Дьявол выиграл партию, и Шопенгауэр посвящал публику в антисемитскую
мистику, проклиная воздействие еврейских идей на Запад, задыхающийся от еврейского зловония — так он
философски понимал веру в благо и разумность творения и в свободу воли. Он предлагал предоставить эти
взгляды
«синагогам и философским аудиториям, не так уж сильно отличающимся друг от друга», хотя евреи
и гораздо хуже гегельянцев. В той мере, в какой индийцы были для него «благороднейшим и древнейшим
народом», образцы добродетелей которого он давал опустившимся современникам: в эсхатологии, сходной
с эсхатологией Гобино, человек был для него «злобным животным
по преимуществу». Несмотря на
метафизический пессимизм, он надеялся, что «однажды Европа очистится от всякой еврейской мифологии.
Быть может, приближается век, когда народы иафетического корня — родом из Азии, обнаружат священные
религии свой родины. После длительных заблуждений они достигли необходимой зрелости.»
Эти взгляды и надежды быстро отступят; Рихард Вагнер отзывается им в 1850 году. Идея германо-
христианской миссии вырисовалась ещё отчётливее и породила эзотерические секты и «арийские» культы
всевозможных сортов. Этот феномен Германии можно связать с многовековой традицией, но его развитие
происходило на фоне общественно-политической обстановки, дававшей большую устойчивость мифу о
влиянии
евреев или еврейских идей на национальное сообщество. Патриотическое возбуждение на-
полеоновских войн, прославление языка, религии и крови германцев нашло благодатную почву в
университетах и среде революционеров, мечтавших о единой Германии, откуда были бы исключены
инородцы, то есть велыпи и евреи, уже бойкотируемые в большинстве студенческих корпораций. К
подозрениям и репрессиям
властей в отношении студенче-
265
ской агитации добавилась критика самих евреев, угрожавшая, сразу после их восстановления в гражданских
правах, новой дискриминацией. В 1817 году, студенты и профессора, собравшиеся отпраздновать
трехсотлетие Реформации, сожгли символы воображаемого врага: капральский жезл и памфлет
«Германомания» некоего Саула Ашера.
Немного спустя, такие грозные полемисты, как Людвиг Берн и Генрих Гейне, вступили в спор и
иронизировали по поводу германцев, вышедших из лесов Тацита, свойств крещенской воды и других
священных представлений. Вследствие этого, они оказались в числе главных вдохновителей литературно-
политической фронды, назвавшейся «Молодая Германия», которую противники именовали «Молодой
Палестиной». Германо-христианская
однобокость стимулировала появление оппозиции маргинального
меньшинства, которое в Германии было обречено воевать в пацифистском, интернационалистском и
буквально «антирасистском» лагере. Этот лагерь, естественно, был отождествлён с ней в глазах лагеря
враждебного, для которого «семитская раса» стала «антирасой».
Множество голосов, на протяжении XIX века, требовало аннулирования гражданских прав евреев. Ссора,
разгоревшаяся в 1815—1830 годах, чем-то была схожа с французской ссорой двух рас: как и последняя, она
имела основание (или предлог) в экономическом строе. Бели во Франции «власть денег», согласно Сен-
Симону, удерживалась галлами, хор голосов в Германии поднялся, чтобы оплакать
захват этой власти
евреями. В этом смысле, Карл Маркс в статье «К еврейскому вопросу» лишь выражал широко распро-
странённое мнение. Это положение вещей отразилось на исторических и антропологических доктринах:
евреи, которых можно сравнить с «галлами», поскольку в Германии именно они боролись за равенство прав,
заняли важное место во всех сферах германской мысли. Как писал в 1830 году Людвиг Берн, «одни ставят
мне в вину, что я еврей, другие меня за это хвалят, третьи мне это прощают, но все об этом думают (...) они
все очарованы еврейским магическим кругом, никто не может из него выбраться...»
266
Остаются несколько антропологических систем, разработанных в Германии в середине XIX века, всё более
упрощавшихся и вульгаризировавшихся.
Символика Окена была воспринята и развита врачом и философом, обладавшим обширной эрудицией —
Карлом Густавом Карусом (1789—1869), рассматривавшим в своих сочинениях разнообразнейшие темы: от
гинекологии (этот термин был введен в Германии им самим) до живописи (он также был и живописцем на
досуге). В «Психее» (1846) Карус развивал теорию бессознательной жизни, что позволяет видеть в
нем
пробу психоанализа (в частности, «аналитической психологии» К.Г.Юнга). Некоторые замечательные
предвидения соседствуют там с теософией бессознательного, в которой поздние романтики видели место,
где Идея укореняется в живых существах и которой приписывали божественную природу. В связи с этим,
Карус различал «объективную» или «божественную» точку зрения, согласно которой инфузория была
столь
же совершенным существом, как и человек, и «субъективной» или «человеческой» точкой зрения,
помещавшей человека над инфузорией и всеми прочими живыми существами.
Позже, Карус опубликовал исследование «Неравенства интеллектуальных способностей человеческих рас»,
за которым последовали другие сочинения на эту тему, где он придерживался решительно человеческой
точки зрения. В этом вопросе он уточнил свою символику. Вселенная была для него единым организмом,
наделенным душой, тогда как человек был «символом божественной идеи этой души». Итак, в начале
была
душа, или Идея, которая, постепенно материализуясь, дала рождение прежде всего межпланетному эфиру, а
затем солнечной системе и планете Земля.
В свою очередь, от метаморфозы к метаморфозе, эта планета осуществила свое предназначение и утвердила
свое достоинство произведя человека, «заключительную и высшую точку всех метаморфоз в формировании
Земли».
Однако, общеизвестным было то, что существует разнообразие людей, одни более светлые, другие более
смуглые, в зависимости, как думал Карус, от их «внутренней прос-
267
нетленности»; с другой стороны, освещенность земли также была неоднородной; поскольку, каждый
феномен, с необходимостью, имел символический смысл, он вывел из этого, что четыре великие расы: это
раса рассветная (жёлтая), раса дневная (белая), раса сумеречная (красная) и раса ночная (чёрная). Как и у
Окена, но только другим образом, эти расы можно связать
с органами: жёлтые были для Каруса расой
желудка, белые — мозга, красные — легких, и чёрные — гениталий. Он пытался подкрепить свои
соответствия, указывая, в особенности, на большую плодовитость негров (которых он сравнивал в этом
отношении с пролетариями) и более развитый мозг аристократической расы белых.
Касательно мозга, сравнительные таблицы позволили Карусу предложить другую символику, вводившую
иерархию между европейцами: разве у германцев не более объемистый череп? Предоставив итальянцам
искусства, а французам дар красноречия, он приписывал англичанам талант к деятельности, а своим
соотечественникам высшую способность к мышлению. Это превосходство национального гения можно
было подтвердить множеством прославленных мужей Германии
— от Лютера до Гете и Гегеля, а также
случаем Жоржа Кювье, «чье немецкое происхождение гораздо лучше, чем его именем
(трансформированным из Кю-фер в Кювье), подтверждается замечательной величиной его головы, и
немецкая направленность, с очевидностью, вытекает из его трудов».
Карус, писавший для высших слоев, воздерживался от политических выводов из своей системы. Совсем
иначе, было в случае более популярного автора, Вольфганга Менцеля (1799-1893), одного из старых
студентов германоманов, которые, «даже когда снимали свою старонемецкую куртку, продолжали носить
старонемецкие кальсоны», если следовать едкой формуле Гейне. В своем «Духе истории» (1835) Менцель
начинал с диалектики
рабства и свободы, которой он находил космические соответствия. Разве Земля не
являлась рабом Солнца, будучи однако совершенно «свободной» по отношению к звездам? Для Менцеля
человек, одновременно и раб и свободный, принимал участие в этом отношении в том смысле, что он был
более свободным на севере, где его голова находится под
полярной звездой, чем на юге,
где она находится на солнечной оси. Выводы, для обитателей тропиков, были очевидными; что же касалось
жёлтых людей, людей промежуточных, Менцель, считавший их старыми и дряхлыми, подчинял их Луне,
мертвой звезде. Сказав это, он больше не вдавался в подробности; по воле политической обстановки и его
полемики вышло так, что он отдал латинские
народы и, в особенности, французов в рабство Солнца; однако,
его мнение колебалось в вопросе о евреях, которых он поначалу сближал с германцами, и которые, в конце
концов, превратились для него в «фермент разложения» по преимуществу. В другом месте, Менцель
находил удовольствие в мистико-трагических видениях: «Человек разорвал горизонтальную линию законов
естественной истории обратившись по вертикали к идеальному миру. Отсюда разлад между вечным и
временным, эта борьба без конца. Она будет продолжаться всегда, и будет становиться все более
грандиозной, но мы потерпим поражение в этой битве: не здесь, а там мы отпразднуем победу.»
Мало-помалу, он отходил от своих космических размышлений, чтобы полностью посвятить себя
воинствующей гер-маномании. В 1853 году он упрекал Каруса в том, что он написал, что немцы являются
народом мыслителей: нет, они больше, чем только это: «Сегодня Карус утверждает, что англичане являются
деятельным народом и что мы всегда останемся думающим народом. Эти оба утверждения ложны. Все, что
есть деятельного и у англичан, и у французов основывается не на их кельтском, а на их германском начале;
и в христианские Средние
Века.и в языческой античности не было более практичного народа, чем немецкий
народ...» Этот активизм подтверждался распространением германцев, посвятив себя отныне прославлению
их воинских доблестей, Менцель, в конце концов, противопоставил их всему остальному миру; если
французы, англичане или итальянцы оказались способными оказать сопротивление немцам, то только
благодаря крови франков, саксов
или лангобардов: «Мы, немцы, прежде были господствующим в Европе
народом, мы были самым воинственным народом, какой когда-либо знала земля. Мы разрушили всемирную
римскую империю, мы завоевали всю Европу и основали новые империи, мы отбросили мусульманские
орды, мы основали Священную
268
269
римскую империю, и наш император занимал первое место во всем мире...»
Таким крутым тоном в 1868 году Мендель предпринял уничтожение «педантичной лжи, согласно которой
немцы были лишь народом мыслителей».
Биполярный принцип был развит в совершенно другой форме Густавом Клеммом (1802—1867), автором,
известным своей научной работой, державшимся в стороне от политических сражений, чья «Всеобщая
история культуры» в течение века пользовалась авторитетом у всех образованных немцев.
Не пускаясь в долгие рассуждения, Клемм постулировал, что «человечество в целом, точно так же, как и
человек, является существом, разделяющимся на две необходимые друг другу части, активную и пассивную,
мужскую и женскую». По его мнению, эти части имели одинаковую ценность, и стремились телеологически
к слиянию: «Я вижу в этом слиянии активной
и пассивной рас, которые были изначально разделены,
достижение цели, к которой стремится природа во всех сферах своей органической жизни. Точно так же, как
индивид мужского или женского рода, когда он один, не удовлетворяется целями природы, точно так же
народ, который содержит только представителей активной или пассивной расы, остается чем-то
несовершенным, чем-то неполным... Лишь посредством смешения двух рас, посредством гименеевых уз
между народами, если можно так выразиться, человечество дополнит само себя, только так оно пробудится
к жизни и произведет плоды культуры...»
Но мир устроен так, что мужчины в нем имеют о себе лучшее мнение, чем женщины, и XIX век развил эту
тенденцию до крайностей. Если прочесть описания Густава Клемма, можно узнать, что «характер
пассивного человечества мягок и терпелив, дышит слабостью и терпим вследствие лени», что это
человечество, родом с равнин, в свое время
было покорено «активным человечеством», спустившимся с
высот своих гор, чтобы овладеть им силой. «Точно так же, как жесткая земная кора приводится в движение
или разрывается вулканическими силами... точно так же рассеянное по земле первобытное мирное
население было захвачено врасплох в своих тихих грезах героями
270
активной расы, напавшими на него. Активные народы отличаются от пассивных народов «своей любовью к
свободе, своим человеческим достоинством и своими человеческими правами, своей склонностью к поэзии
и своей жаждой славы».» К этим мужским качествам присоединялись телесные формы, идеалом которым
служил Аполлон Бельведерский; вопрос о Венере в случае женской и пассивной расы
не вставал. К этой
расе Клемм относил не только цветные народы, но также и славян, в особенности русских, за исключением
их «правящего класса»; что же касается «народной крепостной массы, то её положение приближается к
положению негров... Крепостные демонстрируют знаки своего пассивного происхождения своими
широкими скулами, своими маленькими и часто косыми
глазами, своим большим и плоским носом и своим
смуглым или бледным цветом кожи». Латиняне относились Клеммом к активной расе; и, все же, племена
германцев, хотя и меньшим числом, «всегда их побеждали, свидетельствуя о своем интеллектуальном и
моральном превосходстве, и именно им Провидение вручило заботу о прогрессе человеческого рода,
поскольку именно они
восседают на всех христианских тронах Европы». (Распространённый аргумент,
который Гейне пародировал следующим образом: «Мы, немцы, самый сильный и самый умный народ.
Наши королевские династии восседают на всех тронах Европы, наши РОТШИЛЬДЫ хозяйничают на всех
биржах мира, наши ученые задают тон во всех науках, мы изобрели порох и книгопечатание...»)
В конечном итоге, эта система и была воспринята германским общественным мнением, просто-напросто
потому, что такая символика была наиболее распространена во всем мире, и XIX век сделал ее
краеугольным камнем своей антропологии. Так, в 1886 году некто Липперт мог сказать в своей «Истории
культуры», что различение между активными и пассивными расами «общепринято» потому
, что оно
«соответствует фактам». Мы обнаруживаем это двоякое деление на мужское и женское начало у Карлейля,
противопоставлявшего таким способом германцев латинянам, или у Бисмарка, противопоставлявшего их
славянам и кельтам, и оно достигло своей высшей степени утонченности у молодого венского философа
Отто Вейнингера
271
(1880—1904), противопоставившего таким же образом арийцев семитам, чтобы затем покончить жизнь
самоубийством. «Он был единственным евреем, достойным жизни», — говорил о нём Гитлер.