Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма
Подождите немного. Документ загружается.
272
Глава пятая
АРИЙСКАЯ ЭРА
Тирания лингвистов
Если великие открытия XVI века были результатом недоверия к библейской космологии, надо было ждать
XIX века, чтобы обнаружить, что Вселенная, по-видимому, бесконечна во времени и в пространстве. В 1835
году, Чарльз Лайелл подвергся критике, как Бюффон в 1760-м, за утверждение, что Земля существует
больше шести тысяч лет; но совместное развитие разных дисциплин,
от геологии до археологии, развеяло
практически все убеждения. Происхождение человека отодвинулось в неопределенное прошлое, а изучение
человека могло продвигаться вперед на совершенно других основаниях. Начиная с 1860-х годов,
антропология удостаивается звания автономной науки. Пример подала Франция, где Жоффруа Сен-Илер,
Катрфаж и Поль Брока создали в 1859 году «Парижское антропологическое общество». Ученые
других
столиц, начиная с Лондона, Москвы и Мадрида, в 1863 году последовали их примеру, порой не без
трудностей, как об этом свидетельствует английская полемика или быстрый распад мадридского общества
(в связи с этим, президент «Лондонского антропологического общества» — доктор Джон Хант настаивал,
что антропология подвергается гонениям и угрозам за то, что она
категорически отрицает теолого-
политические утопии равенства и братства). Методы новой науки, особенно во Франции, были
экспериментальными, казались материалистическими, даже антихристианскими, но можно
273
увидеть, что, пользуясь весами, компасом и прочими измерительными инструментами, принципиальные
начала она заимствовала у устоявшихся знаний, в первую очередь, у лингвистики: деление на арийцев и
семитов воспринималось учеными почти как догма. В 1860-х годах оно уже составляло часть
интеллектуального снаряжения образованных европейцев. Так, в 1863 году, Марселей Бертло, рассматривая
методы науки, ссылался
на «образный язык наших предков — арийцев и эллинов». В том же году Ипполит
Тэн прославлял «древний арийский народ.., демонстрирующий в своем языке, религии, литературе и
философии общность крови и духа, связывающую все его проявления». Споры в «Лондонском
антропологическом обществе» показывают, что этот термин с самого появления был на устах. В 1871
году, в
своем «Происхождении человека» Дарвин принимал эту классификацию, высказывая сомнения в «расовом
единообразии» и арийцев, и семитов. В Германии, Ницше в своём первом произведении — «Рождение
трагедии», также датируемом 1871 годом, различил арийскую и семитскую сущность; эти сущности
характеризовались, соответственно, мифом о Прометее и мифом о падении Адама — святотатством и
прегрешением. Конечно
, немцы этот термин употребляли реже, чаще всего замещая термином «германский»
или «индогерманский», например, в романной продукции Густава Фрайтага (серия «Предки») или Феликса
Дана (серия «Германские короли»); антисемитская пропаганда так же, с претензией на научность, в
основном, противопоставляла семитам «индогерманскую расу». В популярных больших энциклопедиях,
например, Брокгауза или Майера, термин «Ариец»
появляется, соответственно, в 1864 и в 1867 годах, и
определяется, как «индогерманец»; четырнадцатое издание Брокгауза, в 1901 году, уточняет, что пред-
почтительнее применять имя «Ариец» только к азиатским арийцам, использовать слово «индогерманец» или
даже «индоевропеец» для «европейских арийцев».
«Арийское происхождение», в первоначальной форме, содержало два догмата веры: европейцы
принадлежат к арийской расе; эта раса родом из высокогорных плато Азии. Что касается фактов, то первая
идея — об особом, отдельном от евреев, происхождении оказалась гораздо более сильной,
274
более стойкой (в психоаналитическом смысле слова), чем вторая — об азиатском происхождении. В
последней усомнилась, начиная с конца века, большая часть учёных. Один из её критиков — английский
филолог Исаак Тейлор, в заключении «Происхождения арийцев» радовался тому, что видит поверженной
«древнюю тиранию санскритологов». Мы приходим, действительно, к тираническому воздействию,
лингвистики на антропологию:
не только в середине XX века — в эпоху структурной антропологии, но и на
протяжении всего XIX века, в ключе романтического востоковедения, лингвистика была ведущей наукой,
распространяя свои методы и авторитет на прочие гуманитарные дисциплины. Антропологи констатировали
эту подчиненность: одни — чтобы её оплакать, другие — чтобы оправдать, и с их комментариями
небезынтересно ознакомиться, уясняя, что
трудности или недоразумения в междисциплинарных
отношениях начались не вчера.
В 1862 году, Поль Брока — глава французских «физических» антропологов, продолжателей Кабаниса и
Биша, признал, что «лингвисты, по сравнению с нами, имеют огромное преимущество: они могут обойтись
без нас, тогда как мы не можем обойтись без них (...). Мы являемся должниками лингвистики, и
благодарными должниками, — но не должны, не можем быть её рабами». «Арийской
теории» Брока
придавал статус вероятности, а не окончательности: «Пытаясь добраться до истоков наших рас и языков,
филологи, до сих пор, находились в сфере вероятного, а не достоверного, и, при настоящем положении
вещей, я боюсь, что имена, которыми называют индоевропейцев, даны скорее теорией, чем фактом.» При
этом, Брока считал «совершенно научным» использование термина «арийские расы», но называл «грубой
ошибкой» его пару — термин «семитские расы», и находил убедительные основания неологизму «ивроиды»
для обозначения «народов, которые, вследствие своего физического строения, языка, интеллектуальных и
моральных качеств, традиций и истории, естественно группируются вокруг иудейского народа». Его
авторитет был недостаточно велик, чтобы
заставить причислять арабские народы к «ивроидной» группе.
Сдержанное отношение к лингвистике и у великой ласточки культурной антропологии
275
— Эдварда Б.Тейлора (1832—1917). «Язык человека не является надежным и достоверным доказательством
его родства, — писал он, — антропология сильно заблуждалась, рассматривая языки и расы, как если бы
они всегда и, с точностью, совпадали.» Эта осторожность не помешала Тейлору впасть в общее
заблуждение, говоря — по поводу описания цыган — о «наших арийских предках». Создается
впечатление,
что Тейлор в первом случае высказывается как ученый, а во втором пользуется обывательским языком
своего времени. То же впечатление остается и от учебника «Антропологии» Поля Топинара (1830—1911)—
ученика Брока. Топинар был первым влиятельным автором, выдвинувшим предположение, что французы не
были «арийцами по крови, а, скорее, продуктом соединения различных рас». Тем не
менее, говоря о
врожденной, или «физиологической», неспособности цветных народов «считать больше двух, трех или
пяти», Топинар противопоставлял им «расы, называемые арийскими, имеющие большую способность к
математике»; в таком контексте французы всем скопом вновь стали арийцами. У немецкого антрополога
Теодора Вайтца (1821—1864), чья «Антропология естественных народов» была для своего времени, вдвойне
оригинальной,
поскольку не использовала термин «арийская раса» и оспаривала какое-либо превосходство
европейских народов над экзотическими, встречаются интересные комментарии по поводу
антропологического авторитета лингвистики. Вайтц оправдывал этот авторитет доводами двух порядков. С
одной стороны, он заметил, что особенности языка устойчивее, расовых или этнорасовых, и предоставляют
покрепче ниточку для истории. С другой стороны
, он думал, что методы сравнительной лингвистики
достигли большей достоверности, по сравнению с методами физической антропологии и «краниологии». Он
считал, что это превосходство подтверждается относительным согласием среди лингвистов в основных
результатах своей науки, тогда как «натуралисты» рассматривают человеческие расы в своеобразной свалке.
Единство лингвистов дает им силу. Другой немецкий антрополог — Адольф
Бастиан (1826—1905),
приветствовал «тиранию санскритологов». Предвосхищая Тейяра де Шардена, он писал: «Отдавая отчет в
том, что
276
цивилизованные люди находятся на пути духовного развития в направлении, не поддающейся никаким
количествнным определениям, цели — все классификации, основывающиеся на телесности, бесплодны и
противоречивы...
Филология, с её вспомогательными ответвлениями, приходит на место краниологии (применимой к
естественным народам). Бастиан долго занимался кочевыми арийцами — предками «цивилизованных
народов», но поиск их «места происхождения» казался ему связан с областью мифологии, «ничем не
превосходящей мифологию зулусов, для которых кочевники Южной Африки вышли один за другим из пещ-
еры».
Его прославленный соотечественник — Рудольф Вирхов настаивал на полезности краниологии и прочих
физических показателей. «Без этих ориентиров, — писал сразу после войны 1870-1871 годов, — решения об
этническом положении народов будут без сопротивления отданы в руки лингвистов», постулировавших в
своем пуризме, «чистые» расы, что едва ли подтвердилось с антропологической точки зрения. Так, они
политизировали спор
, сводя к одной и той же «латинской расе» арийцев (например, кельтов) и неарийцев
(например, сардинцев и иберийцев), и перемешали расы, нации и языки. «Язык говорит о принадлежности
или непринадлежности к нации, но не является указанием на кровное родство», — заключал он.
Теперь, нам следует взяться за материал, предоставляемый своим должникам: антропологам, специалистам
по первобытной истории, археологам. Мы уже видели, какую роль в этом сыграли Эрнест Ренан и Макс
Мюллер — два великих популяризатора арийской теории. Вокруг них, толпа меньших авторов щеголяла
своим лингвистическим империализмом с большей наивностью.
Упомянем филолога Ф.-Г.Бергмана (1812—1895): происхождение «первобытных народов иафетической
расы» должно изучаться «науками, наполовину физическими, наполовину философскими» — под которыми
он, разумеется, понимал науки о языке. Его бельгийского собрата — Оноре Шаве (1815—1877), верившего,
что он научно доказал, «с помощью фактов естественной истории языка, естественное различие склада ума
и, как следствие, мозговой
277
организации» арийцев и семитов. Филолог А.-Фр.Потт (уже упоминавшийся), написал исследование о
«Неравенстве человеческих рас», с точки зрения филологической науки, принимая во внимание труд графа
де Гобино, носящий то же название (1856), чем внес свой вклад в его посмертную славу. Другие ученые,
оставшиеся равнодушными к вопросу о расах и человеческом
происхождении, безропотно с соглашались с
принятым среди них верованием.
Крупный лингвист Август Шлейхер (1821—1868), отделался кратким изложением тезиса Гримма о «волнах
последовательных переселений», чтобы заключить: «Надо искать в высокогорной Азии родину
первобытного индогер-манского народа». И эта лаконичная фраза была частью «утверждений лингвистов,
основывавшихся, как, впрочем, всегда, на суждениях антропологов, подсказанных им лингвистами» — если
перефразировать удачную формулу археолога Джозефа Рейнарха о способе появления этого «восточного
миража».
Другой случай с женевским лингвистом Адольфом Пикте, испытывавшим влияние Ренана, и оказавшим на
Макса Мюллера. В 1859 году, в объемном «Исследовании лингвистической палеонтологии» Пикте доказал,
что хорошо осведомлен о первобытных арийцах, чью колыбель он помещал в Иране:
«В эпоху, недоступную всяким историческим свидетельствам, погружённую во тьму времён, раса,
предназначенная Провидением господствовать над миром, зрела мало-помалу в первобытной колыбели.
Отменная от всех благородством крови и даром интеллекта, среди великой, но суровой природы, тщательно
скрывавшей свои богатства, эта раса была призвана создать своим трудом материальные условия для
постоянного
производства, чтобы поднять его над первыми потребностями жизни. Отсюда, раннее развитие
мышления...»
Затем следовали сотни страниц филологических рассуждений, в конце которых Пикте уточнял свою мысль:
«... эта раса являлась расой арийцев, с самого начала наделённая качествами, которых недоставало иудеям,
чтобы стать цивилизаторами мира. Нигде провиденциальный план не проявляется так отчетливо, как в
параллелелизме этих
278
течений, одно из которых должно было поглотить другое. Контраст между двумя расами резок, насколько
возможно (...) Религию Христа воспринял греческий гений, распространило римское могущество, а
германская энергия сообщила ей новую силу, под ее влиянием целая раса европейских арийцев, пройдя
тысячи сражений, возвысилась, мало-помалу, до уровня современной цивилизации... Эта раса арийцев была
орудием божьих замыслов о назначении земного человека». В качестве орудия божьих замыслов, раса, назы-
ваемая арийской, имела склонность у Пикте смешиваться с народом, называемым христианским. Эта идея
была развита непосредственно и наивно в 1867 году, казначеем «Лондонского антропологического
общества», преподобным Данбаром Хитом. Под заголовком «О великом расовом начале в христианстве»
этот
пастор старался показать, что «все арийские мифологии описывают схождение богов на землю для
борьбы со злом... Арийский дух считает закон плохим и защищает права совести...». «Семитская раса»
объявила в свое время, что Иисус был дьяволом, «арийская раса» продолжала видеть в нём Бога. Арийская
раса разработала учение о Троице, и не было
понятия более чуждого «всем инстинктам семитов». В
заключение, Хит заявил, что христианство является религией, произошедшей из арийских источников, что
оно исповедовалось арийцами, а не семитами, и является арийской религией. Как ребенок из сказки
Андерсена, этот безвестный священнослужитель в 1867 году обнажил суть проблемы. Ученым по роду
занятий понадобились десятки лет, во
время которых сменились поколения людей, чтобы осознать, что
король то — голый; может быть они в этом окончательно не убеждены и сейчас.
Арийство и Франко-прусская война
Глава французской антропологической школы — Арман де Катрфаж, разделял общее убеждение в арийском
происхождении европейцев. Во время осады Парижа, он был свидетелем обстрела гражданского населения
и научных учреждений прусской армией. Он тут же попытался, как антрополог, дать объяснение
недостойному поведению цивилизованного народа. «Такое варварство, — писал он в
279
феврале 1871 года, — могло быть выказано только первобытными обитателями северо-востока Европы,
предшествовавшими арийцам, чьё существование доказали шведы». Далёкие от того, чтобы быть
настоящими германцами, пруссаки были, на вкус, антропологически, финнами или сла-во-финнами, то есть
«людьми, предшествовавшими всякой истории», современниками эпохи, «когда в Европе жили носороги и
слоны, северные
олени и мускусные быки». От этого прошлого они сохранили «подлинно национальную
черту»:
«Финны никогда не прощают действительной или мнимой обиды, мстят при первой возможности и
неразборчивы в средствах. Это объясняет частые убийства среди крестьян, принадлежащих к этой расе.»
Все становилось ясно. «Не согласная подчинить германцев славо-финнам, Германия приняла злобу и
инстинкты тех, кто занимал в ней главенствующее положение». Этим объяснялись: обстрел парижского
Музея, затопление страс-бургской библиотеки: «...нигде угрюмое злопамятство финнов, ревнивая ненависть
полуварваров к высшей цивилизации не проявляется более отчётливо».
Так что, Европу ожидало мрачное будущее: «Разве сла-во-финские расы не захотят править и германцами, и
латинянами? И разве мир, разделённый таким образом, отмолчится?»
После войны, тезис Катрфажа пользовался определенным успехом во Франции. Знаменитый учебник
«Человеческие расы» (1872 г.) Луи Фигье был его отпрыском. Для этого автора, ставившего на вершину
белой расы «тевтонскую семью», Катрфаж «научно доказал», что пруссаки к ней не принадлежат. «Эти
финны — первобытные обитатели балтийских рек, кому свойственны коварство, насилие, необычайная
стойкость.
Современные пруссаки возродили все недостатки своих предков.» На той стороне Рейна,
«финский тезис», естественно, вызвал возмущение. Вмешалась пресса: «Кельнская газета» называла
Катрфажа «невежественным натуралистом» и «лжеученым». Научное международное сообщество
разделилось на два лагеря. Но Франция осталась в одиночестве: итальянские и английские ученые опровер-
гали Катрфажа, поддержанного только своими коллегами
280
Ами и Брока (этот, давал немцам сдачу их же монетой: именно они «возбудили в Германии расовый
патриотизм, гораздо более энергичный, чем патриотизм обыкновенный»). Катрфаж вынужден был уступить.
В курсе лекций 1872-го года он убеждал, что преследовал исключительно научные цели: «Вне всяких
сомнений, мне не было приятно напоминать немцам, что прусаки не
являются их братьями... Но, будь
Пруссия таким же преданным другом Франции, каким она показала себя беспощадным врагом, я бы
поступил точно так же.» Впоследствии в своей классической «Истории человеческих рас» Катрфаж пожелал
реабилитировать финскую расу, сделав ее отдельной древней ветвью белой расы: «...с различных точек
зрения, финская раса имеет особое
значение.
Уходя гораздо дальше в прошлое, чем арийцы и семиты, вероятно, современники до-семитов, они должны
были смешивать свою кровь со многими другими, пришедшими после них. Во всяком случае, если и под
именем старших, им не откажешь в месте, по соседству с их сестрами, хотя имя последних и более велико в
истории
.»
Научная контратака проходила под предводительством двух самых значительных имен немецкой
антропологии — Адольфа Бастиана и Рудольфа Вирхова. Первый, начал иронически защищать финнов —
этих «бедных сирот антропологии», которых уже порядком потрепал Гобино в своём «Исследовании». В
Пруссии больше не существовало ни финнов, ни славян; наступление германизма почти полностью их
поглотило и растворило: «Как
и индийцы, они исчезли, подобно снегу под восходящим солнцем истории...».
Бастиан уже пользовался главным дарвиновским аргументом: «Волна алеманов, в пути на запад,
безжалостно теснила более слабые расы — по закону более сильного, закону борьбы за существование.» И
не надо давать себя обмануть «кельто-латинской болтовней», особенно в XIX веке, когда германские
народы
стали носителями научной культуры Европы. «В восточных походах, — заключал Бастиан, — але-
маны построили себе новый дом, и то.что отцы завоевали, дети будут сохранять». «Пруссия — это
государство воинов, она им была и она им останется, чтобы защищать от неприятностей подходы с запада,
и, особенно, с востока».
19 Зак. 1209
281
Это нотки националистического возбуждения, захватившего Германию сразу после ее объединения. Старая
склонность к германомании соединилась с новым патриотическим долгом, сформулировав определенные
императивы. Вспомним робкое предостережение Макса Мюллера в Страсбурге в 1872 году. Увесистым был
отказ от своих слов еврейского историка Генриха Гретца, называвшего в 1868 году немецкий народ
«немецким Мишелем» (народный герой —
наивный и беззлобный) и извинявшегося перед ним в 1879 году:
«Славные победы, объединение и подъем Германии при гениальном руководстве, были позднее. До этого
германский народ имел репутацию «немецкого Мишеля»... Верное до 1870 года, теперь это суждение
ошибочно». Броским симптомом изменения умонастроений была «мужественная белокурость»,
сравнительно недавно захватившая немецких интеллектуалов — начиная с 1870—71 годов.
Вторым критиком Катрфажа был Рудольф Вирхов (1821—1902) — разносторонний ученый, депутат
Рейхстага. Как анатом и краниолог, Вирхов, в отличие от Бастиана, подошел к делу серьезно.
Но какой была наука «краниологии» в XIX веке? Её можно связать с «френологией» Лаватера и де Галля.
Критикуя их, швед Андре Ретциус ввел в 1845 году понятие «цефалический показатель», полагая, что может
запротоколировать, что народы «долихоцефалы»: скандинавы, немцы, англичане, французы — «наделены
лучшими способностями души». «Брахиоцефализм» был знаком туранского происхождения, а не
«иранского»
или «арийского», и был свойственен отсталым народам: лапландцам, финнам или финно-
славам, бриттам. На основе «цефалического показателя», к которому, вскоре, добавилось множество других,
была построена краниологическая теория, в наиболее усложненной форме представленная парижской
школой. Необычные измерительные инструменты, которыми можно измерить изобретательность Брока,
умножались. Показатели всех видов, в особенности «острота черепных выступов
», призваны были
свидетельствовать о превосходстве европейских черепов над черепами низших рас, и, по общему мнению,
великие парижские чародеи могли сказать, лишь взглянув на череп, какой он — римский, франкский или
282
сарацинский. В течение десяти лет, вся ученая Европа прониклась идеей,что черепа позволяют определять
человеческие расы — и их соответствующие качества — куда точнее языков.
Вирхов должен был чувствовать себя тем более затронутым, что сам происходил из Померании, которая
была германизирована только в XII—XIII веках. Упрекая Катрфажа в его однобокости и пруссофобии, он
критиковал его скорее по форме, чем по содержанию, и никоим образом не считал его «финскую гипотезу»
бессмысленной. Дело было в том, что он хотел
её проверить: ещё не просохли чернила трактата во
Франкфурте, как этот добросовестный ученый собрал комиссию из своих собратьев, чтобы «установить
статистику форм черепа по всей Германии, согласно методике, которую должна разработать комиссия». В
начале, хотели измерить черепа солдат, но военачальники отказали в содействии Вирхову и его друзьям.
Пришлось ограничиться признаками,
расцененными, как «объединенные»: цвет волос, глаз, кожи.
Ориентированное таким образом, исследование нашло содействие не только у немецких, но и у
австрийских, швейцарских и бельгийских школьных властей.
Все учителя этих стран получили вопросники, объяснявшие, что теория, производившая все европейские
народы из азиатской родины, поставлена под сомнение. По новой гипотезе, индогерманская или арийская
иммиграция обнаружила в Европе коренное население, с которым смешалась. Арийцы, по общему мнению,
были белокуры и долихоцефальны. Данные о географическом распределении цвета глаз и волос в
Европе
позволили надеяться на выяснение действительного положения вещей. Научная точность требовала
тщательно изучить всех детей, за исключением детей евреев и иностранцев. «Учителя, — писалось в
заключении вопросника, — не колеблясь, окажут содействие научному предприятию, цель которого
совпадает с той, которую преследует школа — приобрести знание о самих себе: ибо знание нашего
происхождения существенно
для визучении нашей человеческой природы».
Исследование приобрело гигантские масштабы: оно длилось больше десяти лет, в нем участвовало свыше
пятнадцати миллионов школьников. Между тем, неустанный
283
Вирхов побывал в Финляндии, где зафиксировал, против общепринятого мнения, что финны, в
большинстве, белокуры. В 1885 году, он сообщил в Прусской Академии наук предварительные результаты
исследования. Они были «также определенны, как и поразительны»: теория, называвшаяся французской,
потерпела провал; преобладание белокурых волос и голубых глаз в северной Германии, включая и области к
востоку
от Эльбы, показывало, что речь шла о населении преимущественно германского происхождения. В
противовес миграциям германцев на запад и на юг, миграциям готов, франков и бургундов, поглощенных
коренным населением, восточные миграции привели к окончательной германизации, «к образованию новой,
чисто немецкой, народности. Тот факт, что и династия Габсбургов, и династия Гогенцоллернов нашли
в ней
подлинные основы, конечно, не лишён своего значения». Германо-арийская часть Пруссии была спасена —
более того, патриоты, обепокоенные «славянским вторжением», могли считать себя удовлетворенными.
Кстати, Вирхов был против ярого национализма. Будучи государственным человеком, он боролся с ростом
пангерманизма и антисемитизма, будучи учёным, он сожалел об использовании науки политической
пропагандой и предостерегал собратьев: «Вопросы, которые мы рассматриваем, очень быстро становятся в
устах народа национальными вопросами». Во многих случаях он сдерживал расовый пыл своих коллег. Что
там
, Вирхов был первый крупный ученый, кто заподозрил, что «долихоцефалия» — новый тотем гер-
маноманов, является изменчивым признаком и, стало быть, лишена всякой историко-антропологической
ценности. По прошествии лет, его вера в краниологию была поколеблена, хотя он и не отказался от нее, как
свидетельствуют его речи в 1891 году по поводу находки в
Венгрии черепов, «сильно похожих на арийские:
ничто не говорит против того, что речь идет об арийском народе; во всяком случае, это были не монголы и
не австралийцы — это я могу заявить с полной уверенностью».
284
Если на финно-славянском фронте французская наука потерпела поражение, на других фронтах борьба
продолжалась. В 1890 году, английский филолог Исаак Тейлор описывал её перипетии: «Вопрос обсуждался
с неуместной язвительностью. Немецкие ученые, особенно Пеше, Хен и Линденшмидт, утверждали, что
физический тип первобытных арийцев есть физический тип северных немцев, то есть долихоцефалической
расы, характеризующейся
высоким ростом, белокурыми волосами и голубыми глазами. С другой стороны,
французские писатели, такие, как Шаве, де Мортийе и Южвальфи, придерживались мнения, что перво-
бытные арийцы были брахицефалами, а настоящий арийский тип представлен галлами.
Немцы объявляют первобытных арийцев предками германской расы, которая арианизировала Францию,
тогда как французы объявляют тех же арийцев предками своей расы, которая арианизаровала Германию.
Обе партии утверждают, что их предки принадлежали к чистой благородной расе арийских завоевателей, а
их наследные враги — расе диких автохтонов, завоеванных и ограбленных, получивших зародыш
цивилизации от своих
господ. Каждая партия обвиняет другую в подчинении науки шовинистическим
чувствам.
Вот что пишет Пеше несколько высокопарным языком: «Подлинная научная теория, которая возвышается
спокойно и отчетливо, как вершина Олимпа, над проходящими грозовыми облаками, заключается в том, что
благородная раса белокурых и голубоглазых людей победила и подчинила себе более древнюю расу,
низкорослую и темноволосую. Но вот возникает новая французская теория — без всяких научных
оснований — рожденная из политической ненависти, которая утверждает, что первобытные арийцы были
народом низкорослых брюнетов, арианизировавших рослую белокурую расу.»
Шаве считает, что интеллектуальное превосходство принадлежит другой расе. «Посмотрите, — говорит он,
— на идеально вылепленную голову иранцев и индусов, столь умную и столь развитую. Посмотрите на
совершенство их восхитительных языков — санскрита и зенда. Немцы лишь исказили и испортили
прекрасную структуру первобытного арийского языка.»
285
Южвальфи говорит, что «если превосходство состоит только в физической энергии, в страсти к
предпринимательству, открытиям, завоеваниям — белокурая раса долихоцефалов может требовать себе
звания путеводной расы мира, но, если мы принимаем во внимание духовные качества, артистические и
умственные способности, то превосходство остается за расой брахицефалов».
Де Мортийе убеждает: «Цивилизация Европы обязана расе брахицефалов». Тейлор применял название
«первобытных арийцев» к «урало-алтайским брахицефалам», относя к ним финнов и кельтов, чтобы
услужить оригинальности.
Единственная гипотеза, до которой он не додумался — что арийцы могли быть плодом воображения.
Додумался до этого 1892 году археолог Соломон Рейнах. «Говорить об арийской расе, существовавшей три
тысячи лет назад, значит выдвигать немотивированную гипотезу. Говорить о ней, как если бы она
существовала и поныне, значит, просто-напросто, говорить бессмыслицу».
Эти слова были так же пропущены мимо ушей, как и критика итальянских ученых, говоривших о «научном
мифе», или размышления другого еврейского ученого — Зигмунда Фейста, развивавшего в 1915 году эту
последнюю идею следующим образом:
«Представление об арийском происхождении можно сравнить со сказкой о троянском происхождении,
созданной в Риме во II веке до нашей эры. Этот миф имел весьма долгую жизнь, ибо он был воспринят
франками, таким образом, также породнившимися с троянцами.
Будем надеяться, что арийский миф, в своем нынешнем виде, уступит место более разумной и научной
концепции прошлого европейских народов».
Сравнение Фейста можно было бы развить, поскольку арийский миф, как и троянский, в конце концов, стал
яблоком раздора между Францией и Германией. Основная эволюция Германии между 1871 и 1914 годами
заключалась в том, чтобы населить арийцами себя или Скандинавию. Проводившаяся под прикрытием
науки, операция была встречена с естественной осторожностью настоящими учеными, такими, как
Вирхов,
Колльман, фон Лушан и так далее, они сходились в том, что знают об арийцах меньше, чем
286
думали, что знают двадцать лет назад, что надежда найти в Индии предков европейского народа исчезла,
что арийская раса, может быть, вообще не существовала. Их сомнения были заглушены громогласными
голосами Пеше, Пенки, Коссины, которые, как саркастически заметил Вирхов, «приписывали германцам
ранние истории всех цивилизованных народов, — греков, римлян и т.д., подобно тому
, как это было у
древних троянцев». Эта школа воцарится в XX веке в Германии, и, с приходом гитлеризма, откажется от
уловок «научной объективности». Послушаем слова, произнесённые в 1943 году её самым прославленным
представителем — антропологом Георгом Геберером, по поводу доисторического поселения в Тюрингии:
«Эти камни связаны с одним из самых значительных феноменов истории — рождением индогерманизма!
Немецкое пространство; то, что Германия была частью этой расы, призванной на высочайшие культурные
свершения, не может нас, состоящими наследниками, оставить равнодушными. Мы владеем наследием,
принадлежащим нам по праву: оно не пришло к нам извне, оно не пришло к
нам с востока! Здесь оно
возникло и развивалось в течение тысячелетий. Это обязывает нас... Новое человечество возникает сегодня в
сердце Европы в титанической борьбе...»
Так продолжалась, обновлялась старая германская традиция «зарождения самого себя самим собой».
Впрочем, в Третьем Рейхе больше голосов собирала — в ущерб концепции арианизма и германизма —
нордическая концепция. Так, что переоценка белокурых долихоцефалов показалась несвоевременной
руководству партии, предписавшему циркуляром щадить чувствительность немцев-брюнетов и «немцев — с
круглой головой».
Затруднителен антропологический спор конца XIX века во Франции, продолжавший старую «ссору двух
рас».
Конечно, Третья Республика была законченноно галльской, но объединившиеся германцы, скрытые под
видом «белокурых долихоцефалов», опять становились в тягость. Такое было чувство у Поля Топинара —
последователя Брока и твердого сторонника мирной буржуазной республики:
«Истина такова: галлы, о которых говорит история от Бреннуса до Версингеторикса, являются народом,
образо-
287
ванным из двух элементов: начальники, или завоеватели — белокурые, высокорослые, долихоцефалы,
лептопроскопы и т.д.; и масса народа — низкорослого, темноволосого, брахицефалов, хамеопроскопов (...)
Брахицефалы всегда были жертвами долихоцефалов, оторвавших их от полей и заставивших следовать их в
своих походах, как было в Дельфах.
Менее злополучные — нищие и темные — нашли убежище в горах. Постепенно их вид изменился.
Белокурые воины стали торговцами и ремесленниками и брахицефалы вздохнули свободнее: от природы
плодовитые, они возросли в числе, когда долихоцефалы естественным образом сократились.
Сегодня, во Франции, южной Германии и т.д., они составляют трудолюбивое, трезвое, предусмотрительное
население, желающее спокойствия, мира, любящее родную землю. Не следует ли отсюда, что именно им
принадлежит будущее?»
Предоставим теперь слово главному стороннику белокурых долихоцефалов — франков — Жоржу Ваше де
Ляпу-жу (1854-1936), предсказывавшему своей родине плохое будущее:
«Глубоко смятение в умах. Банкротство революции налицо(...) Оно заключалось в переходе власти от
долихоцефалов к брахицефалам... С помощью революции, брахицефалы захватили власть, и, в ходе
демократического развития, эта власть сосредоточивается у низших классов — в большинстве,
брахицефалов... Ариец — как я его определил — совершенно другой. Эта раса, создавшая величие Франции,
ныне так
поредела, почти угасла.»
Надо ли говорить, что Ляпуж объяснял угасанием арийцев все беды Франции? По ходу лет, его краниология,
которую он называл антропоскопией, стала ещё более жестокой:
«Значительным является уже то, что проклятие показателя толкает брахицефалов — все расы брахицефалов,
рожденных быть рабами, на поиски каких-либо господ, когда свои потеряны. Повсюду, где они существуют,
они живут под властью долихоцефалов, а при отсутствии арийцев, под властью китайцев и евреев...»
288
«Предки арийцев выращивали пшеницу, — продолжал Ляпуж, — когда предки брахицефалов жили,
вероятно, как обезьяны.» Но если он и бредил, его бред толкал его к другим бредовым идеям, теперь уже в
планетарном масштабе: «Конфликт рас открыто начинается в нациях и между нациями, и следует задаться
вопросом: не направлены ли идеи братства и
равенства людей против законов природы (...) Я убеждён,что в
ближайшем веке будут убиты миллионы за излишек или недостаток в цефалическом индексе. Этот знак,
заменивший библейский шиболет и языковое родство, получит всеобщее признание—последние
чувствительные личности смогут присутствовать при тщательном уничтожении народов.»
Если полистать научные журналы того времени, можно убедиться, что «антропосоциология», явившаяся
эхом так называемых социал-дарвинистских теорий, принималась вполне всерьез. Конечно, вскоре Ляпуж
основал школу в Германии, где Вильгельм II видел в нём «единственного великого француза», но он имел
сторонников и в других европейских странах. Его научный аппарат состоял — преимущественно — из
таблиц
, отражающих цефалический показатель, вероисповедование, степень урбанизации и доходов
государственной казны, — от области к области (если к ним присмотреться, некоторые из этих соответствий
позволяют вспомнить о Максе Вебере, но Ляпуж выпытывает секреты поведения и этики только у черепов).
Во Франции, Селестен Бугле был этим озадачен и нападал на Ляпужа — по поводу
принципов, а не научной
истинности. Другой влиятельный философ — Альфред Фуйе, задавался вопросом о будущем Франции и
Европы перед лицом «отступления долихоцефалов»:
«Мы все больше становимся кельтославянами и «туранцами», кем уже были до прихода галлов, тогда как,
так называемое, арийское начало в нас уменьшается и по значимости и по влиятельности. Феномен,
беспокоящий некоторых антропологов. Впрочем, это происходит у всех европейских народов, хотя и с
меньшей скоростью... Это есть, так сказать, общая и
постепенная русификация Европы, включая и
Германию, стихийный панкельтизм или панславизм. Пока невозможно определить: счастливые или
289
несчастливые последствия этого изменения, но что определенно, так это то, что равновесие наших трех сос-
тавляющих рас подорвано...»
Гармоничное сочетание германской, кельтской и латинской «крови», разработанное романтическими
историками Реставрации укоренилось в эпоху дела Дрейфуса до того, что привело к разделению
национализма и расизма в антидрейфусовском лагере.
Заслуживают внимания противоречия в «Аксьон франсез». Зародившись во время дела Дрейфуса, эта
партия, часто сближаемая с немецким национал-социализмом за идеализацию далекого прошлого, призвав к
«инстинктам» и воспеванию ненависти и насилия, останавливалась в своем экуменистическом культе
предков только перед еврейской расой.
«Аксьон франсез» приняла в свой пантеон: и кельтов, и лигуров, и галатов, и греков, и германцев, и римлян.
Мы спросили: не связано ли отсутствие крепкого простого мифа о происхождении (которому можно не
помогать выражением верноподданических чувств французским королям — «отцам нации») с
относительным политическим бессилием этой партии, на протяжении всего её
существования. Впрочем,
можно обнаружить контраст — первой части этой книги, между подлинно французской западной традицией
и притязаниями на германскую или славянскую «автохтонию». Шарль Морра даже говорил о «латинскости»
англичан; в другом случае, этот раздосадованный расист прославлял родословную Короля-Солнце такими
словами:
«У «великого француза» Людовика XIV... не надо ни скрывать, ни преувеличивать его испанского и
итальянского родства. Оно есть. Оно, быть может, не столь противоречит, сколько способствует некоторым
наиболее явным, наиболее стойким врожденным чертам очень чистого кельтогаллата. Луи Бертран пишет:
«латинянин». Можно было бы пойти ещё дальше: до того галльского долатинства, которое
объясняет,
отчасти, наше более древнее эллино-римское родство.»
Морра скрывает традиционно и официально принятое франкское родство короля. Противоречия (или
парадоксы?) «Аксьон франсез», обнаруживаемые в этом изложении,
290
могли бы быть приписаны Мишле, у которого во введении к «Истории Франции» Жака Бэнвиля:
«...темноволосые и среднего роста лигуры и иберийцы составляют основу французского населения.
Традиция друидов учит, что одна часть галлов была коренными жителями, а другая пришла с севера, из-за
Рейна. Таким образом, смешение рас началось с доисторических времен. Французский народ — составной.
Это лучше, чем одна раса. Это — нация. (...) Можно сказать, что
отсюда начинается Франция. Ее
цивилизация достаточно сильна, чтобы перенести новый приток франков, чтобы предоставить этим
варварам фактическую власть. И она нуждается во франкской силе. Что касается людей, то она их ассими-
лирует, просветит. Как и ее цивилизация, ее религия является римской...»
Надо ли удивляться, что в 1940-1944 годах пронацистские антропологи называли Асьон франсез
(«Французское дело») «Асксьон марран» («Марранское дело»), тогда как Морра стал для них Монтадонтом,
латино-семитским прототипом?
Расовое манихейство
Во второй половине XIX века, науки достигли такой степени развития.что большинство учёных было
вынуждено ограничиться своими дисциплинами. Популяризаторы и редакторы учебников служили
посредниками между университетскими цитаделями и широкой публикой, и они-то и ставили ее в
известность относительно не только арийской расы, но и ее противоположностей, в первую очередь,
семитской расы
. Но не только: подлинным арийцем был западный человек мужского пола, принадлежащий
к «высшим» или буржуазным классам, отличаемый по этим признакам от цветных людей, пролетариев и
женщин. Такой открытый ученый, как Томас Хаксли, высказывавшийся за предоставление гражданских
прав неграм и женщинам, был убежден в их врожденном более низком положении. Других ученых
сведем к
упоминанию французского востоковеда Эмиля Бюрнуфа, чье строение черепа китайцев и семитов делало их
глухими к красотам метафизики и — ... христианства. Ренан, рассматривая в 1890 году состояние научного
291
прогресса, приходил к выводу: «Ход развития цивилизации понят в своих основных законах. Неравенство
рас есть факт...»
Все эти представления заканчивающегося XIX века отражены в исторической энциклопедии, бывшей
авторитетом в германоязычных странах — объемистой «Истории культуры» фон Хеллвальда, составленной
двумя десятками выдающихся специалистов. Наиболее прославленным из них был Людвиг Бюхнер (1824—
1899) — автор материалистического манифеста «Сила и материя», снабжённого вводной главой «Расы и
история». Демонстрируя врождённую неспособность «первобытных народов» возвыситься до
общих идей,
Бюхнер убил одним выстрелом двух зайцев, взяв для своего опыта, не австралийца, а его спутницу —
«женщину, изможденную трудом, деградировавшую австралийскую дикарку, очень редко употребляющую
отмеченные слова, отлично считающую до четырех, но не сознающую самою себя и не размышляющую о
природе своего существования». Одержимый идеей человеческого прогресса, Бюхнер утверждал,
что
умственный разрыв между белыми и черными будет лишь увеличиваться, поскольку первые
«прогрессируют» всегда быстрее, чем вторые (дарвинист Карл Фогт додумался распространить на женщин
следующий закон: «Различие между полами — в том, что касается черепной полости, — увеличивается с
различием расы, так что европеец превосходит гораздо больше европейку, чем негр — негритянку»). По
Бюхнеру, «низшие классы» — грубые и мало цивилизованные, можно сравнить с первобытными народами.
Главным для него было «родство крови». Это «родство крови» было «реальной нерасторжимой связью,
обеспечивающей сплоченность индивидуальных клеточек, из которых состоит индивидуальный организм»,
и в этом родстве поколений «закреплено наследие физических и нравственных способностей, стремлений и
нужд». Отсюда, пропасть между
расами: две различные расы — арийская и семитская, никогда не смогут
объединиться, но «только подобное может соединиться с подобным в человеческой жизни, точно так же, как
и в жизни животной и растительной: природа остается аристократкой, наказывающей всякое посягательство
на чистоту крови».
292
Надо заметить, что «История культуры» фон Хеллвальда включала в себя различные мнения: другой её
сотрудник — профессор Отто Генне ам Рин, писавший общее введение, выражал надежду на гармоничное
слияние всех человеческих рас. В своем эклектизме, фон Хеллвальд, кокетничая, поручил профессору
Соломону Лефману редактирование главы, посвященной «Арийцам в древние времена», сам с Фридрихом
Швалли, просвещая читателя об истории и нравах семитов. Для фон Хеллвальда, иудо-христианское
противоречие сводилось к семито-арийскому; всегда и повсюду евреи оставались чужестранцами,
посторонними, и их крещение ничего не могло изменить в ненависти, которую они вызывали:
«Антиеврейский предрассудок есть разновидность инстинктивного, естественного чувства, проявляющегося
повсюду, где люди другой расы
вступают с ними в контакт.» Швалли констатировал, что, около двух тысяч
лет после распада еврейской нации «еврейская раса наводнила мир», и распространялся о надменности и
тщеславии этой «неистощимой расы». Хотел ли он, чтобы Соломон Лефман отплатил своим не очень
сострадательным собратьям той же монетой? Он вряд ли мог это сделать:
начиная с 1879 года,
антисемитская агитация проникает в университеты под эгидой знаменитого историка Генриха фон Трайчке
— автора высказывания : «Евреи — наша беда».
Другая «Культурная история» — менее амбициозная, обязанная появлением Юлиусу Липперту,
противопоставляла земледельцев-арийцев скотоводам-семитам; отсутствие мифа о Богине-матери в
иудаизме был для них свидетельством неспособности семитов изобрести земледелие, и он считал их
«полностью высохшей ветвью» белой расы. Доказательства низшего положения евреев были очень
разнообразны и, разумеется, не ограничивались Германией.
Переводя популярного немецкого натуралиста
Альфреда Брема, его французский издатель задумал дополнить «Жизнь животных» дополнительным томом,
посвященным человеческим расам. Редакция была поручена антропологу Рене Верно. Семья иудеев — это
ответвление от «семитской ветви» «белого ствола» — отделилась не в свою пользу: «У нас, в особенности
внешняя, жизнь израэлита проходит как у всех. Он выделяется
из общей массы лишь своей нечисто-
293
плотностью, своей жадностью, своим заискивающим нравом, своим соблюдением субботы, своим обычаем
есть только определенное мясо... Все это, в целом, применимо к изра-элитам во всех частях света; их мораль
можно сформулировать следующим образом: вся земля принадлежит божьему народу. То, чем владеют
неверные, они забрали у евреев; значит, они имеют право отнять это у них хитростью, поскольку они не
обладают силой. Если удастся
, они лишь вернут себе блага, причитающиеся им.»
Можно было бы упомянуть, в качестве образца французской науки, такой оригинальный ум, каким был
Гюстав Лебон. Увы, в своих антиеврейских диатрибах, он повторял уже сказанное, и с большим блеском,
Вольтером, только другими словами.
Часто замечают, что французский антисемитизм произведен от национального унижения 1871 года. В 1883
году банальная статья в «Фигаро» прекрасно иллюстрировала этот механизм. Ее автор Рене Лагранж,
напоминал о триумфальном входе прусских войск в Париж. Далекий от опровержения «арианизма», он
чествовал души Хловиса и сотоварищей:
«Они носили блистательное облачение кирасиров. Увенчанные шлемами, чей гребень украшали
фантастические звери, одетые в латы, на которых красовались гербы и эмблемы — эти кавалеристы
сверкали под первыми лучами мартовского солнца. Выражение их аристократических лиц были в пору
доспехам. Это было грандиозное зрелище. Свет-лорыжие волосы, густые, стоящие торчком усы, цвет кожи,
одновременно светлой и красной, их глаза небесной голубизны, со свирепым огнем — они показывались,
будто из-под пера Тацита...»
Чувства побежденного Рене Лагранж выказал чуть дальше:
«За этой военной группой последовала другая, гражданская. Вторая группа была еще забавнее первой.
Позади закованных в железо и сверкавших металлом всадников выступили, сидящие на своих конях как
каминные щипцы, странные личности, одетые в черные плащи на ватине. Удлиненные лица, золотые очки,
длинные волосы, грязные рыжие бороды, завитые штопором, шляпы с
широкими
294
полями — израильские банкиры и Исаак Лакедем, следующие за немецкой армией, как падалыцики. По
внешнему виду нетрудно было угадать их профессию. Конечно, это были еврейские бухгалтеры и
финансисты, обязанные принимать наши миллионы...»
В «Еврейской Франции» Эдуард Дрюмон утверждал, что был свидетелем этого шествия орлов и
стервятников. Добавим, что в 1940 году вступление немецкой армии в Париж было описано в подобных
тонах — в этот раз без бредового образа евреев.
В 1873 году швейцарский ученый Альфонс де Кандрлль создал ещё более странную грезу о Европе,
населенной исключительно евреями — поэтому мирную и счастливую:
«Если бы Европа была населена исключительно израильтянами — вот такое бы зрелище она представляла:
Больше не было бы войн, мораль не трепалась бы так, миллионы людей не были бы ототорваны от своих
дел, уменьшились бы государственные долги и налоги, известные наклонности израэлитов подтолкнули бы
развитие художественной культуры, науки, искусства и, особенно,
музыки.
Процветали бы промышленность и торговля. Было бы мало посягательств на личность, а посягательства на
собственность редко бы сопровождались насилием. Неимоверно возросло бы богатство, как результат
разумного и планомерного труда, объединенного в экономику.
Это богатство щедро распределялось бы. У духовенства не было бы столкновений с государством, кроме
второстепенных вопросов. К сожалению, остались бы взятки и нерешительность государственных
чиновников. Браки были бы ранними, многочисленными, уважаемыми, и зло, проистекающее из
испорченности нравов, стало бы редким явлением.
Все это вкупе с несколькими добрыми правилами гигиены сделало бы население здоровым и красивым...»
Но это идеальное еврейское поселение — продолжал Кандолль — не продержится долго, ибо арийцы
нанесут ему смертельный удар: «Но стоит только остаться в Европе или в соседних странах нескольким
потомкам древних греков или гуннов, предполагаемое огромное население будет вскоре подчинено,
подвергнуто насилию, ограблено... Если
295
варваров не будет в Европе — они придут из-за моря(...) Таковы законы естественной истории.»
Для чего нужна была эта юдофильская утопия в труде, озаглавленном «История науки и ученых»? Чтобы
проиллюстрировать всемогущество «атавизмов», то есть наследственности. Точно так же, Кандолль, в
продолжение своей апологии, выводит парадоксальный контраст мягкости евреев и дикости христиан, или
арийцев:
«Ветхий завет... допускает жестокий закон талиона: зуб за зуб, глаз за глаз. Новый завет, напротив, наполнен
мягкостью, милосердием, жалостью... Если бы людей формировали только религиозные нормы, израэлиты
могли бы быть жестокими, а христиане должны были быть подчинены, в противоположность наблюдаемому
в действительности... Еврейская раса является древнейшей из цивилизованных, и, в
то же время, она не
смешалась ни с одной другой... Относительная мягкость израэлитов происходит не от их религии, и не из
того, как с ними обращались. Естественная история дает этому гораздо лучшее объяснение.»
Таким образом, пользуясь шкалою ценностей, и этот человек искал в природе, или «расе» ключ к истории. В
ученом мире расовый детерминизм преобладал до конца XIX века. В это время он начал уступать другим
взглядам, становившимся догмой для широкой публики. В 1904 году, француз, обладавший критическим
умом, Жан Фино определил это так: «Эти продукты
научного воображения, принятые вслепую, без
малейшей критики, перешли в учебники истории и педагогики. Сегодня, из 1000 образованных европейцев
999 убеждены в подлинности их арийского происхождения (...) Это стало почти аксиомой. В продолжение
этой доктрины, так глубоко укоренившейся в европейском сознании, современные: социология, история,
политика и литературы — беспрестанно противопоставляют арийцев прочим — семитским или
монгольским — народам. Арийское происхождение стало своего
рода благотворительным источником,
откуда проистекает высокая моральность Европы и добродетели ее жителей... Когда на современном
социологическом жаргоне противопоставляют два склада ума, две морали, чаще всего говорят «арийский» и
«неарийский», полагая, что этим все сказано.»
296
;
От доадамшпов до психоанализа
Мы видели, как, в начале века, полигенист Бори де Сен-Винсент пытался доказать, что его убеждения не
противоречат христианской традиции. Полвека спустя, времена сильно изменились: перед лицом
триумфального эволюционизма — полигенизм, который, распространив на животных, можно было
склонить к библейскому креационизму (виды сотворенные «по паре»), стал для некоторых приверженцев
традиционной веры последней
спасительной соломинкой.
Первые авторы извлекшие на свет божий — «доа-дамитскую теорию, были американцы — сторонники
рабства Нотт и Гиддон. Ссылаясь на науку, они решительно отделяли, в своих «Типах человечества»,
еврейскую расу, «согласно органическому закону и животной жизни, без малейшего изменения
сохранившую черты, сообщенные Всемогущим первой иудейской паре, созданной им». Разумеется, другие
расы и «чёрные
» были так же сотворены порознь: «Всемогущий индивидуализировал человеческие расы с
самого начала.» В случае Нотта и Гиддона, политические выводы вытекали сами собой.
Их порукой и автором предисловий был прославленный натуралист Луи Агасси, пытавшийся бороться с
эволюционизмом с помощью своей теории «отдельных творений». Агасси сам уточнял, что речь шла для
него о наведении пропасти между человеком и обезьяной, человеком и животным, в соответствие со
старыми взглядами; и, если присмотреться, дело, за которое он боролся
, было проиграно лишь наполовину:
ибо эволюционисты, пытавшиеся эту пропасть уничтожить и отправлявшиеся на поиски знаменитого «недо-
стающего звена», создавали, под различными научными предлогами, новые пропасти между различными
человеческими расами. Речь анатома Шлафхаузена (в котором Дарвин видел одного из своих
предшественников) позволяет понять, какое удовлетворение могли из этого извлечь белые европейцы.
Объявив в 1866 году, что «пала стена между примитивным и нашим миром, между человеком и животным»,
Шлафхаузен уточнил, что «пропасть стала мелеть с того
20 Зак. 1209
297
момента, как мы узнали об обезьянах более развитого вида... Эта пропасть все больше заполняется с тех пор,
как строение низших рас — что очень важно — строение ископаемого человека, позволило констатировать
наличие признаков, относящихся к животной природе». То, что иные аборигены «не могут воспринимать
возвышенные идеи религии», является частью их признаков. Шлафхаузен примыкал
к «положению о
множественном происхождении человека... В поддержку этого мнения можно привести определенное
сходство азиатских и африканских обезьян с различными расами людей, населяющими эти части света».
«Наша наука, — настаивал этот благонамеренный анатом — не вступает в противоречие с моралью; она не
оспаривает ни дух в человеке, ни Бога в природе; у нее нет намерения похитить у человека утешение,
которое он находит в вере в бессмертие души.»
Все происходило, как если бы равновесие, подорванное родством человека с животным, можно было
восстановить с помощью проведения различия между людьми, способными воспринимать идеи религии и
морали, и всеми прочими, «стоящими близко к животной природе.» Чуть позже, материалист-дарвинист
Карл Фогт, как и спиритуалисты Агасси и Шлафхаузен, озабоченный моральными принципами, начинавший
«
последовательность человеческих форм» с негра, доводя до германца, заложил основания «поли-
филетической теории» человеческого происхождения. Этот модифицированный полигенизм,
разрабатывавшийся различными его последователями, соединял каждую большую человеческую расу с
особой расой человекоподобных обезьян. Его можно свести в следующую генеалогическую таблицу:
Кажется, эти авторы были склонны сближать белого человека с обезьяной, считающейся самой умной
(анатом Клач связывал «индогерманца» через человека из Ориньява с орангутаном, а негра через
неандертальского человека с гориллой).
298
Теории Горилла Шимпанзе Гиббон Орангутанг
Клача негры монголы (?) малайцы
европейцы
Серги негры жёлтые