Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма
Подождите немного. Документ загружается.
Индии от связей индийцев и диких животных рождаются помеси «семиферос», или Плутарха,
приписывающего таким деяниям рождение минотавров, лесных духов и, даже, сфинксов и кентавров. Папа
Александр II мог показать своим гостям некоего «мальчика» двадцати лет, лишенного дара речи и странным
образом напоминавшего своего отца — обезьяну, полученную одной графиней в подарок и ставшую
ее
любовником... Несомненно, что идея об общем происхождении от мужчины (или от женщины) и от
инфернальных созданий (суккубов и инкубов) ещё повсеместно распространена (...)
Далёкая от того, чтобы исчезнуть в свете христианского откровения, вся эта вереница антропоморфических
представлений, населявших мифологическую Грецию, оказывается пополненной когортой демонов и
народных персонажей, настолько же недоступных для различения и классификации, насколько возможны и
многочисленны сами метаморфозы...»
165
Если в решающем вопросе о зарождении жизни и границах между существами экспериментальная биология
сошлась с библейскими концепциями лишь в XIX веке, то как обстояли дела с психологическими знаниями?
В 1935 году, накануне катастрофы, Эдмунд Гуссерль попытался подвести итог. Его критика прежде всего
была обращена против картезианского дуализма: «Заранее психология была обречена быть параллельной
наукой, основывавшейся на следующей гипотезе: душа — ее объект, была чем-то реальным, в том же
смысле, что и телесная природа, что конституировало предмет естественной науки. Пока этот вековой
предрассудок не будет раскрыт во всей своей абсурдности, не будет психологии, как подлинной науки о
душе (...) С самого начала Новое Время характеризовало
себя дуализмом субстанций и параллелизмом
методов «по образцу геометрии» ... Изначально мир рассматривался «натуралистически». Как следствие,
души воспринимались как реальные дополнения к их телам, которые должны были трактоваться с помощью
методов точных наук, в соответствии с категориями физики, служившей одновременно и основанием и
моделью...»
Источником зла в картезианстве Гуссерль считал «образное рассуждение Локка о «чистом листе», или
«tabula rasa», на котором «регистрируются физические феномены, сообразуясь, в некотором роде, с
телесными процессами в природе». Однако, в своем непоследовательном эмпиризме Локк, по-видимому,
уже предвидел одну из двусмысленностей, способствовавших материалистической и механической
ориентации современной психологии, поскольку он создал
и пустил в обиход термин consciousness
(сознание), позволяющий в английском языке провести различие между двумя значениями слова «сознание»
— этого «внутреннего знания». Одно, выработанное теологией, заключает в себе жизнь, как сознательного,
так и бессознательного; другое, добавленное философией, ограничивается областью сознательных ощу-
щений (это и есть сознание Локка). Не послужит ли эта семантическая
эволюция ключём к объяснению
ошибок психологии прошлого? Формула «я мыслю, следовательно,
166
существую», явившаяся отправной точкой новой философии, не значила ли она — «я есть лишь то, что я
мыслю»? И если это было действительно так, как тогда возникла эта утопия разума, и что она означает?
Откуда философское желание свести человека единственно к его сознательному мышлению, откуда это
постоянное подавление сведений о чувственной жизни
, эт* воля к неведению (так, как теолог Боссюэ ставил
это в вину картезианскому мышлению), «что за пределами наших ясных и отчетливых идей существуют
идеи смутные и общие, содержащие столь важные истины, что можно все перевернуть, отрицая их»?
Конечно, если следовать научному методу, надо было бы, прежде, чем ставить такие вопросы, показать, как
их ставить, показать, принимая во внимание глубины души, которые исследует психоанализ: и для начала,
попытаться установить соответствие между «сверхъестественными вторжениями» одной и
«бессознательными порывами» другой (например, семантическую равноценность между «грехопадением» и
«диалектикой виновности»).
Затем пойти дальше и, с помощью антропологов и мифологов, поискать соответствия между демонологиями
или спиритуализмом различных культур; привлечь, быть может, определенные философские прозрения; но
прежде всего расспросить тени великих, спросить у сына маррана Спинозы, каков этот Бог, обезличенный и
холодный, который «собственно говоря никого ни любит, ни ненавидит», и каков этот
философ, который,
соотносясь с этим Богом, «не должен ни смеяться, ни плакать, ни ненавидеть, а только понимать».
Возобновить, вместе со Львом Шестовым, процесс против западной философии, зачарованной ме-
ханицистским разумом, запуганной научной необходимостью, терроризирующей свою служанку, —
дофрейдист-скую психологию, загоняя её в тупик, описанный Гуссерлем.
В наше время, когда человек с растущей настойчивостью сводит счёты с наукой, эти исследования могли бы
сориентировать этот спор: как сталось, что ресурсы западного гения, изменяя лицо земли, деформировали
лик человека? Является ли результатом утопической экстраполяции интеллектуальной стратегии во имя
молниеносного успеха, то,
167
что ученые-философы упростили и исказили его лик, или это произошло в ходе их войны против истин
откровения, церковных догм и суеверий? Или они сфабриковали себе образ белого человека,
согласующегося с их «идеальным я» — человека чистого и благого, бесконечно способного к со-
вершенствованию, потенциально всеведущего. Или у этого заноса другие причины
? Взглянем на эту новую
антропологию пристальнее.
168
Глава вторая
АНТРОПОЛОГИЯ ЭПОХИ ПРОСВЕЩЕНИЯ Умеренные антропологи (моногенисты)
Макс Вебер приучил нас к мысли о взаимосвязи англосаксонской протестантской этики и воинствующего
капиталистического духа в XVII веке. Меньше внимания уделяется взлету научных исследований в Англии
— эпохи, наступившей после Пуританской революции. Для современников английское превосходство было
само собой разумеющимся. У Лафонтена в стихотворении «Лиса и виноград»:
«Англичане мыслят глубоко, Их ум в этом следует за их темпераментом, Тщательно исследует предмет,
силен опытом, Они везде утверждают царство науки.»
Английская наука черпала в то время часть своих сил в религиозной страсти. Это происходило потому, что
«изучение природы было возведено на уровень фундаментального религиозного деяния» и исследователи
«были в массе искренне убеждены, что труды Господа должны быть прилежно изучены его народом».
Пастор Джон Рэй (1628— 1704), которого часто считают основателем современной ботаники
и зоологии,
сумел прекрасно выразить религиозный энтузиазм плеяды ученых, вершиной чьей был Ньютон:
«Есть такие, кто говорит, что изучение экспериментальной философии представляет собой неумеренное
любопытство, кто выступает против стремления к знанию, — за-
169
нятию, предосудительному в глазах Бога. Как будто бы всемогущий Бог ревниво относился к человеческому
знанию. Как будто бы, творя нас, Он не ведал, сколь глубоко смогут проникнуть познания человеческого
интеллекта, или, ради Своей забавы, Он не стал их ограничивать более жесткими рамками. Те, кто презирает
и отрицает знание, должны бы припомнить
, что это оно ставит нас выше животных, это оно делает нас
способными на добродетель и счастье.» В ходе своих исследований Джон Рэй по-своему использовал метод
«чистого листа»: он делал это, чтобы отказаться от классификации Аристотеля и окончательно исключить,
как он сам выразился, «иероглифы, эмблемы, поучения, басни, предзнаменования, и все
то, что относится к
этике, грамматике или любому другому человеческому знанию такого рода». Другими словами, пренебрегая
традиционной логикой и устоявшимися идеями, он пытался смотреть на реальность своими глазами и
очертить ее границы. В отношении предвзятых понятий и философии, Рэй старался опровергнуть, как
атеистов-эпикурейцев, так и картезианцев — этих «механицистских теистов»;
единственный письменный
источник, признававшийся им, то есть Библия, служил ему для общих ссылок. Этот пастор не пытался
«говорить, не разобравшись, о чудесах, которые меня поражают и которых я не понимаю». Противоречат ли
новые открытия, например, окаменелостей, книге Бытия? Он признавался в своем незнании и выражал
надежду, что другие однажды «разрешат
эти трудности».
«Если я хочу быть совершенно честным», — признался он однажды, — «то в этих вещах существует еще
множество спорных мест; могут быть поставлены вопросы, в отношении которых я недостаточно
компетентен, чтобы их решить или разобраться — это не потому, что они не могут найти себе естественного
объяснения, а потому, что я не имею
о них представления.»
Но о самозарождении и изменении видов Рэй заключает решительно: «Мои наблюдения приводят меня к
утверждению, что двусмысленное или самопроизвольное зарождение не существует в природе, и что все
животные, большие и малые, не исключая самых гнусных и отвратительных насекомых, рождаются
родителями того же вида, что и они.»
170
Рассматривая растения, Рэй утверждает, что черный человек отличается от белого человека точно так же,
как черная корова отличается от коровы белой: «Различие окраски цветов или вкуса фруктов не является
знаком специфического различия между растениями, как не является им различие в волосяном покрове,
окрасе кожи и вкусе мяса у животных; можно было
бы допустить на тех же основаниях, что негр и европеец,
или черная и белая коровы, принадлежат к различным видам, таким же образом, как и два растения,
различающиеся между собой лишь окраской цветка...» В первом ряду млекопитающих Рэй поместил
Antropomorpha или обезьян; ему не пришло в голову включить туда человека. Его сотрудник
и соперник
Эдвард Тайсон (1650—1703) косвенно заполнил этот пробел, установив структурную аналогию между
человеком и шимпанзе; таким образом, ему в заслугу может быть поставлено основание сравнительной
анатомии. Его труд был озаглавлен: «Орангутанг, или Homo Sylvestris: или анатомия «пигмея»,
поставленная в сравнение с анатомией «морки», обезьяны и человека.»
Если не обращать внимания на несколько обескураживающую терминологию (Тайсон называл шимпанзе
«пигмеем» или «оранг-утангом, лесным человеком»), то, как нам сообщает специалист, речь идет о шедевре
скрупулезного и точного наблюдения, имеющего ценность и по сей день. Тайсон также отстранялся, не без
юмора, от картезианских крайностей: «Древние находили удовольствие в том,
что видели человеческие
существа в животных; в наше время, напротив, склонны видеть лишь животных в человеческих существах.
Тогда как по истине, человек есть наполовину животное, наполовину ангел, и он является в Творении
связью между ими обоими.»
В основном Тайсон воздерживался от философствования, поэтому интересно наблюдать, как, рассматривая
негров, он говорит, что цвет их кожи «происходит вследствие наличия особых сосудов, находящихся между
кожей и эпидермой, наполненных черной жидкостью», добавляя, что «климат мог изменить железы и таким
образом дать другую окраску». Преимуществами, предоставляемыми этой идеей, воспользуются Мопертюи
и Бюффон.
171
Как говорит его биограф Эшли Монтегю, «главный вклад Тайсона в западную мысль заключался в том,
чтобы поместить в центр внимания связь между человеком и обезьяной... Трудно переоценить важность и
обширность последствий революции наших представлений о происхождении человека, начатой им таким
образом. Безусловно, роль Тайсона в этой революции дает ему право находиться
среди творцов нашей
современной культуры».
Ещё похвальнее,что Тайсон неукоснительно воздерживался от установления, с помощью своего «пигмея»,
иерархии между людьми. Но его современник — поэт-медик Ричард Блэкмор, популяризировавший
«орангутанга» Тайсона под именем «светской обезьяны», связывал обезьян с «самыми низкими
представителями нашего вида... если бы обезьяны были наделены даром речи, они могли бы, вероятно,
потребовать своего
признания в правах и достоинстве человеческой расы, точно так же, как дикарь
готтентот или тупой абориген Новой Зеландии».
Пионерская работа Тайсона, допускает две точки зрения. Одна в том, чтобы видеть в европейском человеке
обезьяну или негра, способных к совершенствованию: такова была, например, позиция «шотландского
руссоиста» лорда Мон-боддр (1714—1799), для которого обезьяна являлась «братом» человека: «Ибо
несомненно, как вы это видите, писал он другу, что бабуин испытывает влечение к нашей
особи женского
пола, и (...) они совокупляются.» Точно так же лорд Монбоддр ставил в заслугу человеку, что он «достиг,
начав с состояний дикости, в которой находится орангутанг, благодаря своему благоразумию и
трудолюбию, состояния, в котором мы находимся поныне». Такое тесное родство человека с обезьяной не
всем пришлось по вкусу :— Гердер, писавший
предисловие к немецкому переводу объемного труда
Монбоддр, поместил туда следующее увещевание: «Человек! Имей уважение к самому себе! Ни понго, ни
гиббон не являются твоими братьями. Твой брат — это американец, это негр, этот от, кого тебе запрещено
притеснять, убивать, грабить, это человеческое существо, как и ты — но ты не можешь иметь никакого
родства с обезьянами.»
Другая точка зрения, более распространенная, склонна видеть в обезьяне и в негре безнадежно отсталых
людей. В
172
Англии ее придерживался, в частности, манчестерский хирург Чарльз Байт (1728—1809), проявляя при этом
совсем не пуританский пыл: «Постепенно восходя, мы приходим наконец к белому европейцу.который,
будучи наиболее удаленным от животной твари, вследствие этого может рассматриваться как наилучший
продукт человеческой расы. Никто не усомнится в его интеллектуальном превосходстве. Где мы обнаружим,
помимо
европейца, эту прекрасную форму черепа, этот столь обширный мозг? Этот прямой стан, эту
благородную поступь? В каком другом месте земного шара мы найдем очаровательный румянец,
покоящийся на мягких чертах прекрасных европейских женщин, этот знак скромности и утонченности? Эту
способность выражать дружеские и нежные чувства, эту элегантность форм и телосложения? И
кроме, как
на груди европейской женщины, эти две полусферы снежной белизны, увенчанных пятном киновари?»
Со времен Конрада фон Гесснера (1516—1565) до наших дней, преобразованная Швейцария дала немало
хороших натуралистов. Одни, бывшие в свое время авторитетами, полностью забыты, как Йоханн Шойхцер,
прославившийся открытием останков человека — «свидетеля Потопа», — анекдот, напоминающий, до
какой степени до самого конца XVIII века ученые всех родов оставались узниками, в силу ли религиозных
убеждений, или
по привычке мышления, «краткой» библейской хронологии. Это объясняет ориентацию,
других теоретиков, числящихся среди основателей современной биологии, например, Албрехта фон Халлера
из Берна (1708—1777), или Карла Бонне из Женевы (1720— 1793).
Всесторонне образованные философы и ученые: один и другой, — увековечили свои имена большим спором
о способе происхождения живых существ. В то время в этой области обсуждались две крупные концепции:
рассеяния, или «эпигенеза», дорогая сторонникам изменений и «самопроизвольного зарождения»; и
концепция предопределения или изначального существования, утверждавшая
173
единственный акт Творения: «Все деревья содержатся в миниатюре в зародыше их семени.» (Мальбранш);
«в Адаме был сотворен весь человеческий род, который был, который есть и который будет до скончания
света.» (Валлиснери). Если вопрос нельзя было решить экспериментально, он мог быть решен теологически
или философски: Халлер и Бонне, также ссылались в
особенности на Лейбница, который сам в своей
«Новой системе природы» обращался к ученым прошлых веков: «... Я был вынужден признать, что необ-
ходимо, чтобы основополагающие формы субстанций были сотворены вместе с миром и чтобы они
существовали всегда (...) и здесь мне на помощь пришли трансформации Свам-мердама, Мальпиги и
Левенгука, — одних из
самых великолепных наблюдателей нашего времени, и я без труда принял, что
животное и всякая другая организованная субстанция не появляется на свет, когда мы это пожелаем, и что
ее очевидное порождение является только развитием и разновидностью приращения.»
Или вкратце: «Мир целиком содержится и предопределен в актуальном мире.» Бонне был вдохновлен
взглядами «нашего современного Платона», который «дал самые высокие идеи о мудрости и благе великого
Существа, определившего вовеки предназначения всех существ». Халлер, продолжая его, вывел, что в
момент творения Бог поместил в тела «первых родителей» зародыши всех растений, всех животных, и всех
людей грядущего. Это «изначальное вложение» гомункуса в гомункулуса подразумевало человеческое
братство исключительного рода, поскольку «зародыши двухсот миллионов людей прежде были помещены
Творцом в чрево нашей праматери Евы в таком тонком и прозрачном виде, что их невозможно обнаружить».
Однако благочестивые христиане Халлер и Боннене заслуживают иронических замечаний, отпущенных в их
адрес некоторыми биологами XX века; в XVIII веке бесконечная делимость материи могла отстаиваться
так
же успешно, как и противоположная гипотеза. Правда, обращение к исключительной плодовитости Адама
порой приводило к странным упущениям. «Адам содержал в своей утробе всех людей, — утверждал
популярный лейбницианец Г.Ф.Майер, — включая и сперматозоид, из которого произошел Авраам. И в
174
этом сперматозоиде содержались в качестве сперматозоидов все евреи. И когда Авраам родил Исаака, Исаак
вышел из чрева своего отца, неся в себе все свое потомство.» В своем порыве этот теолог, путавший отца с
матерью, должно быть стал доадамитом по упущению.
Человек, занимавший центральное положение в науках о природе XVIII века — Карл Линней, разделял
протестантскую ортодоксию наряду с Бонне, Халлером и Майером. Как и они, он полагал, что каждый
растительный или животный вид происходил от единственного родителя (в случае растения) или пары (в
случае животного), чудесным образом созданных пять с половиной тысячелетий назад
. Поговорка «Бог
создал, и Линней классифицировал», происходит от колоссальной самонадеянности прославленного шведа:
не писал ли он о себе в третьем лице: «Бог позволил ему заглянуть на заседание его тайного совета (...)
Господь был с ним повсюду, куда бы он ни последовал. Они истребил его врагов и сделал его имя великим.»
Быть
может, эта мегаломания и позволила Линнею совершить решительный шаг, объединив в своей
«Системе природы» человека и животное царство. Но «гомо сапиенс» не вошел в это царство совершенно
голым: Линней вырядил его в рубище, доставшееся ему от поколений белых путешественников и ученых.
Разряд «Человекообразных», ставший позднее разрядом «Приматов», включавший, как у
Рэя, обезьян,
обогатился четырьмя многоцветными разновидностями:
Europaeus albus
— ... хитроумный, изобретательный... Управляется законами.
Americanus rubesceus
— ... довольный своим родом, любящий свободу... смуглый, вспыльчивый... Управляется обычаями.
Asiaticus luridus
—... гордый, скупой... желтоватый, меланхоличен, Управляется мнением. Afer niger
— ... хитрый, ленивый, невежественный... черный, флегматичен... Управляется произвольными повелениями
своих хозяев.
175
В более позднем труде Линней еще углубил пропасть между белыми — законодателями и черными —
рабами: «если судить по контрасту между европейцем и готтентотом, — писал он, — «было бы нелегко
убедить себя в том, что они одинакового происхождения».
Таковы проблемы, которые ставило перед учеными XVIII века противопоставление обезьяны, негра и
белого. Европейский нарциссизм требовал проведения четкой границы между «другим» и «собой».
Демаркационная линия проходила в сфере психологии, но был и возможны различные трассы. И можно
констатировать (как и в случае гипотез о порождении) связь между христианской ортодоксией и выбором
трассы
, на примере признания Гердера, — пастыря своего сословия, в книге лорда Монбод-до. Полемика
голландского анатома Пьера Кампера (1722— 1789) красочно иллюстрирует эту связь между религиозными
убеждениями и научными возможностями. Первый спор противопоставил Кампера и немецкого хирурга
Иоханнеса Мекеля, одного из членов атеистического кружка, сформировавшегося вокруг Фридриха II в
Пруссии. Проана-томировав негров в 1757
году, Мекель заявил, что их мозг темнее мозга европейца, и что
их кровь была черной, «такой черной, что вместо того, чтобы окрашивать белье в красный цвет, как это
обыкновенно происходит с кровью, она его зачернила»; он заключил из этого, что негры образуют
«практически совершенно иной вид людей, в отношении внутренней
структуры». «Отсутствие привычки
видеть негров, — возражал Кампер, — несомненно возбудило в нем род отвращения к их цвету (...) Я решил
обратиться к этому интересному предмету, чтобы пролить, если это возможно, немного света на ту истину
христианской религии, что в начале мира Бог сотворил одного единственного Адама, которому мы обязаны
своим происхождением, какими бы
ни были черты лица и цвет кожи, которые нас различают...» Кампер
приводит пример евреев: одни из них — смуглые (португальские евреи), другие — светлые (немецкие),
однако всему миру известно, что они восходят к одному предку.
176
Если так, то почему не «протянуть братскую руку неграм, и признать их потомками первого человека,
которого мы рассматриваем в качестве нашего общего отца». Поскольку негры были в полной мере людьми,
речь шла о том, чтобы провести различие между потомками Хама и крупными обезьянами. В связи с этим,
Кампер обратился к тезису
, согласно которому человеческий скелет был лишен главной кости, которая
присутствует у вида обезьяноподобных. В 1780 году Гете, увлекавшийся в то время анатомией, пришел к
более точным заключениям и, в связи с этим, вспомнил Кампера. Гете «хвалил его за его труд, но не
соглашался с тем, что человек не имеет подобной кости», чем анатомически отличается от обезьяны. Все
произошло, как если бы в этом вопросе христианин у Кампера возобладал над ученым.
Он был примерным христианином, первым обратившимся к наблюдению, из которого другие извлекали
зловещие выводы. Сравнивая между собой черепа европейца, калмыка, негра и обезьяны, — он смог
установить некоего рода «лицевой угол», принимающий различную величину, и уменьшавшийся в
приведенном порядке: иначе говоря, европейцу посчастливилось иметь самый большой угол. Кампер
практически положил этим начало
квазинаукам «краниологии» и «цефалометрии», которые будут
процветать вплоть до первой половины XX века, приводя одних к «измерению» интеллекта объемом черепа,
а других к восхвалению превосходства «долихоцефалов» над «брахицефалами». Добавим, что Кампер
предупреждал «философов» против таких практик, разумеется не ведая о маниях, к которым они приведут
Запад.
Смерть старого благочестивого короля — Людовика XIV, открывает эпоху интеллектуального и
литературного расцвета Франции. Не существует, а если и существует, то очень мало, таких современных
идей, которые бы не встречались во Франции эпохи Просвещения; иногда возникает впечатление, что в
парижских салонах того времени все уже было сказано, все было передумано. Если бы надо
было присуж-
12 Зж. 1209
177
дать пальму первенства в интеллектуальной отваге и силе предвидения, то, безусловно, более всего ее
заслуживал Мо-пертюи. В истории науки имя Пьера-Луи Мопертюи (1698— 1759) главным образом связано
с его работами по геометрии и астрономии, но нет ни одной области знаний, обошедшейся без его вклада, и
он заслуживает звания «одного из творцов
генетики», как требует Жан Ростан. Разве он не намеревался
«больше экспериментировать, и даже на видах, вовсе не предназначенных природой для объединения;
можно было бы стать свидетелем появления монстров, новых животных и, быть может, целых видов, доселе
не созданных природой». Но эксперименты над человеческим видом вживую привлекали его еще больше:
«
Быть может нас ждут открытия в этом удивительном союзе души и тела, если бы мы осмелились искать эти
связи в мозге живого человека», — желательно преступника: «Человек в сравнении с человеческим видом
— ничто; преступник — еще меньше, чем человек.» Таким образом, практически все эксперименты ка-
зались ему оправданными: в рубрике «Исследования, подлежащие
запрету» он упоминал лишь философский
камень, квадратуру круга и вечное движение. В рубрике «Метафизические опыты» этот апостол научного
метода предложил взять в качестве объекта эксперимента детей: «Два или три ребенка, с самого раннего
возраста росшие вместе и лишенные всякого сообщения с другими людьми, безусловно, создадут себе
язык... надо бы организовать множество
подобных обществ, образованных из детей различных наций...
конечно надо избежать того, чтобы эти маленькие народцы овладели каким-либо другим языком...»
Какой новый язык вышел бы из этого? «Провести опыты и посмотреть», — безрассудные и наивные грезы
ученых! У Мопертюи жажда знаний не содержит в себе никакого распутства: «Откуда это искусство
размножения у животных? Почему эти султаны, пресыщенные в своих сералях, содержащих лишь женщин
всевозможных видов, не зададутся целью вывести новые виды? (На
их месте) я бы воспользовался этим
многообразием.» Наш философ думал, что, создав свои гренадерские полки, «Король-сержант» Фридрих-
Вильгельм Прусский ступил на верный путь: «Северный король сумел улучшить свою нацию... Сегодня мы
видим
178
единственный пример могущества королей. Эта нация отличается более выгодным ростом и более стройной
фигурой... « Став президентом берлинской Академии наук, Мопертюи надеялся, ещё улучшить её, но его
августейший покровитель и друг Фридрих II, каким бы неверующим он ни был, не осмелился привести в
исполнение план «создания множества людей благородной природы». Лишь два столетия
спустя, программа
исследований, о которой он мечтал, была подвергнута в Германии экспериментальной проверке при
известныхусловиях.
Гений Мопертюи проявился также и в области расовых теорий. В своей «Физической диссертации по
поводу белого негра» (негра альбиноса) он пришел к следующему выводу:
«Из этих неожиданных рождений белых детей среди чёрного народа, вероятно, можно заключить, что белый
является изначальным цветом человека; и что чёрный — всего лишь разновидность, ставшая
наследственной много веков спустя, но не стершая совсем белый цвет, постоянно стремящийся появиться.
Ибо никогда не наблюдались противоположные явления: никто не видел, чтобы от белых
родителей рож-
дались чёрные дети (...) Возможно, этого достаточно для мысли, что белый является цветом первых людей, и
что лишь благодаря каким-то случайностям, черный стал наследственным цветом обширных семейств,
населяющих жаркие регионы; среди которых однако исходный цвет стерт не настолько, чтобы изредка не
появляться. Таково затруднение в вопросе о происхождении негров
, вокруг которого ведется столько
споров, и некоторые люди желали бы направить его против истории, изложенной в книге Бытия, которая
учит, что все народы произошли от одного отца и от одной матери; это затруднение исчезнет, если мы
примем систему, по меньшей мере столь же правдоподобную, как и все те, которые были
до сего дня
выдуманы ради объяснения происхождения (людей).»
Эта теория «рецессивного признака» чёрного цвета, какой бы ошибочной она ни была, предвосхищает
менделев-скую генетику и теорию мутаций. Воспринятой Бюффоном, ей была суждена своеобразная судьба
под именем «теории вырождений».
179
Также всесторонне образованный учёный и философ, Бюффон заслуживает нашего внимания как великий
исследователь временного измерения, поскольку он осмелился публично выйти за пределы шести
библейских тысячелетий (согласно его рассчетам земля должна была насчитывать 74 000 лет). Заслуживает
он его и как ученый, сравнимый с Дарвином, если учитывать влияние его идей о человеке и о
животных.
В случае Бюффона эти две сферы невозможно было разъединить, ибо, если приглядеться, его интересовал
только человек: отсюда эта двойная направленность знаменитой «Естественной истории», заключавшаяся то
в том, чтобы очеловечить животное, то в том, чтобы говорить о человеке по поводу и без всякого повода.
Возьмём осла, являющегося низким животным, поскольку «он, по
-видимому, лишь выродившаяся лошадь...
можно было бы приписать эти небольшие различия, между этими двумя животными,... непредвиденной
наследственности множества диких лошадей, выродившихся наполовину, которые мало помалу тоже де-
генерировали (и) наконец деградировали насколько это возможно...». Бюффон спрашивает себя, законно ли
говорить о естественных «семьях»: «Если однажды допустить, что существуют семьи растений
и животных,
что осел принадлежит к семейству лошадей, что он отличается от них только тем, что он выродился, тогда
можно точно так же сказать.что обезьяна принадлежит к семейству людей, что она есть выродившийся
человек, что человек и обезьяна имеют общее происхождение...» Идёт ли здесь речь о желании провести
четкую границу
между человеком и животными? Ниже Бюффон возвращается к людям, чтобы изменить
расстояния, отделяющие их друг от друга: «Люди различаются от белого до чёрного по цвету, от двойного
до простого по росту, полноте, легкости, силе и т.д., и ничем по уму... Если бы не было фактом, что негр и
белый
могут совместно производить (потомство), существовало бы два различных вида; негр был бы по
отношению к человеку тем же, что и осел по отношению к лошади, или даже, если белый был человеком,
негр не был бы больше человеком, он был бы животным вроде обезьяны...»
180
Антропоморфная зоология Бюффона демонстрирует подсознательные чувства или предрассудки, на
которых она основывается (чувства или предрассудки, несомненно разделявшиеся его читателями), когда он
рассматривает благородное животное, которым естественно оказывается лев. Этот пассаж заслуживает
внимания. Похвалив львиный гнев («благородный» гнев), его храбрость («великодушную»), его
благородство и его красоту, Бюффон продолжает: «Ко всем этим индивидуальным
благородным качествам,
лев присоединяет еще благородство вида; я подразумеваю под благородными видами в природе такие,
которые постоянны, неизменны, и которые нельзя заподозрить в вырождении: эти виды обыкновенно
изолированы и единственны в своем роде; они выделяются таким твердым характером, что их невозможно
ненавидеть, или спутать с кем-то другим. Начать хотя
бы с человека, наиболее благородного существа во
всем творении. Его вид уникален, поскольку люди всех рас, живущие при любых климатических условиях,
всех цветов могут смешиваться и производить совместное потомство, и в то же время нельзя сказать, что ни
одно животное не связано с человеком более дальним или более близким естественным родством
. У лошади
вид не так благороден как индивид, потому что она имеет по соседству вид осла, который, судя по всему,
даже состоит с ней в очень близком родстве; поскольку оба этих животных совместно производят
индивидов, которые по природе являются помесями, недостойными создания расы, неспособными даже
продолжать тот или другой вид,
от которых они произошли... У собаки вид быть может еще менее
благороден, потому что она близка к волку, лисе и шакалу, которых можно рассматривать как
выродившиеся ответвления одной семьи. И, опускаясь постепенно к низшим видам, к которым принадлежат
кролики, ласки, крысы и т.д., мы обнаружим, что каждый из этих видов
имеет особенно много боковых
ответвлений, так что больше уже невозможно указать ни на общего родоначальника, ни на основной ствол
каждой из этих, ставших слишком многочисленными, семей. Наконец, у насекомых, которых следует
признать самыми низшими видами в природе, каждый связан со столькими соседними видами, что больше
невозможно рассматривать один отдель-
181
но от другого, и мы вынуждены объединить их вместе, то есть в род, когда хотим их именовать...
классифицировать человека вместе с обезьяной, льва с кошкой; говорить, что лев является кошкой с гривой
и длинным хвостом, значит унижать, искажать природу, вместо того, чтобы ее описывать или именовать.»
Не напоминает ли этот зоологический список лауреатов средневековый бестиарий? Лев — король зверей,
находится там по соседству с человеком — венцом творения, крупные млекопитающие, собаки и лошади
составляют знать, тогда как мелкие млекопитающиеся, кролики или ласки, «у которых уже больше
невозможно указать ни на родоначальника, ни на основной ствол (родословной)», по-видимому,
простонародье
, лишенное генеалогии или родства с предком. А «низшие виды» насекомых представляют,
вероятно, цветные народы? Бюффон, во всяком случае, отказывает насекомым в каком-либо
антропоморфизме; он пишет по поводу пчел: «Это общество является лишь физическим соединением,
обусловленным природой, вне всякой связи с жизнью, познанием, разумностью...» Но описание готтентотов
также не страдает
льстивостью: Бюффон сравнивает их с обезьянами, с той разницей, что «творец, когда он
обратился (к готтентотам) к этой материальной форме, схожей с обезьяньей, сообщил этому живому телу
своё божественное дыхание». i
Подлинное человеческое тело, то есть тело белого человека, для Бюффона совершенно другое дело. Явно
заимствованное у Аристотеля, его классическое «Описание человека» настаивает на существовании
внешних признаков его аристократичности: «Все у человека, даже его внешность, указывает на его
превосходство над всеми живыми существами: он держится прямо и возвышенно, его поведение на-
чальственно
, его голова направлена в небо и являет августейшее лицо, с отпечатком достоинства...» Этот
портрет не имеет ничего общего с портретом скрючившегося готтентота, чьи дети бегают на четвереньках и
ковыряются в грязи. Ничего общего и со смелым пассажем, открывающим «Естественную историю
человека», где описан портрет лапландца, которому Бюффон не жалеет лишь
одну человеческую
182
черту: способность признать свою низость, знать о своей «гнусности».
Правда, «теория вырождения», несомненно заимствованная у Мопертюи, позволила Бюффону спасти догму
о единстве человеческого рода (если он и был осужден церковью, то только за свою геологию, а не за свою
антропологию). Предоставим ему слово в последний раз, сократив, насколько возможно, этого
многословного писателя: «С тех пор, как человек начал менять небо
и распространился по всем
климатическим поясам, его природа ухудшилась (...) изменения стали настолько большими и ощутимыми,
что начали полагать, что негр, лапландец и белый человек принадлежат к различным видам; если, с одной
стороны, убеждали, что существует лишь один сотворенный человек, а с другой стороны, что — это белый,
это лапландец, это негр,
если несхожие между собой они, тем не менее, могут объединяться и размножаться
(...) то несомненно, что все они — один и тот же человек (...) если бы случилось так, что человек был бы
вынужден покинуть места, которые он прежде захватил, и ограничиться своей родной страной, то со
временем к нему вернулись бы его
изначальные черты, его первобытная фигура, его естественный цвет (...)
но для этого потребовалось бы время...»
Бюффон также мечтал о проведении великого и прекрасного эксперимента вживую ради проверки своей
гипотезы: «... чтобы провести эксперимент по изменению цвета кожи у человеческого вида, надо переселить
несколько индивидов чёрной расы из Сенегала в Данию, где у людей в целом белая кожа, светлые волосы,
голубые глаза и различия в крови и цвете
кожи наиболее значительны. Надо поместить там негров вместе с
их семьями и тщательно сохранять их расу, не позволяя им смешиваться, чтобы вернуть к изначальной
природе человека, и по тем же самым основаниям, чтобы белый цвет превратился в чёрный.»
Был ли Бюффон расистом? С одной стороны, он объясняет вырождение негров «различием крови»; с
другой, он, кажется, убежден, что это необратимо. Какой сделать вывод? Фактически линия раздела
обозначена длительностью, то есть возрастом земли, которым он много занимался. В действительности, при
необходимости исправления, недав-
183
няя дегенерация является менее опасной, чем та, которая продолжалась десятки тысяч лет. Для возвращения
к изначальной природе человека сколько времени потребуется неграм — «достаточно значительное
количество столетий» или вечность? Стоило бы подольше остановиться на Бюффоне, ведь его
«Естественная история» была в течение почти целого века основным источником информации для
культурной Европы
об экзотических людях и животных, а популярность автора свидетельствует об
умонастроении публики. Мы же более кратко остановимся на его великих французских современниках.
Нетрудно обнаружить повторение или отражение Бюффона у таких идиллических авторов- идеалистов, как
Бернарден де Сен-Пьер, который вспоминал по поводу негров о проклятии Хама, или противник рабства —
аббат Рейналь
, у которого «негритянская кровь, быть может, примешана ко всем семенам, искажающим,
подрывающим и разрушающим наше население». И статья «Негры» в знаменитой «Энциклопедии» Дидро и
Даламбера выражает больше благожелательности. Что до самого Дидро, то у него превосходство белых
провозглашается устами его таитянского «благого дикаря», а так он рассуждает о низшей расе
лапландцев:
«Кто знает, не есть ли это недоделанное двуногое существо, высотой всего четыре фута, еще называемое
среди тех, кто живет вблизи полюса, человеком, и которое не замедлит это имя утратить, еще больше
потеряв человеческий облик, некий исчезающий вид?» Другие авторы, в том числе Вольтер, к которому мы
обратимся немного дальше,
говорили об «экзотических людях» еще презрительнее.
Так лидеры Просвещения заложили основание научного расизма для следующего века. Другие знаменитые
авторы держались строгих взглядов. Для Монтескье (несмотря на его германоманию) и Гельвеция:
образование и среда делают человека таким, какой он есть. Упомянем Кондильяка и, конечно, Кондорсе, чье
«Послание неграм-рабам» начинается таким символом веры: «Хотя у меня другой
цвет кожи, чем у вас, я
всегда вас считал своими братьями. Природа создала вас, чтобы вы обладали тем же духом, тем же разумом,
теми же добродетелями, что и Белые люди...» Припоминаются и сочинения изрядно оклеветанного и мало
184
понятого автора «Человека-машины», Жюльена Ламетри. Что касается Гольбаха, считаемого его
продолжателем, «Система природы» может подтвердить эту репутацию, но в других сочинениях
антиклерикальный пыл и прогрессизм приводят его к нападкам на евреев:
«Этот единственно любимый неизменным Богом народ, стал слишком слаб и слишком ничтожен. Во все
времена жертва собственного фанатизма, своей недружелюбной религии, своих безрассудных законов, он
нынче рассеян по всем нациям, для которых он является постоянным напоминанием об ужасных
последствиях суеверного ослепления (...) Осмелься же наконец Европа, сбросить невыносимое ярмо
предрассудков, тяготящее тебя! Оставь эти унизительные и безумные суеверия глупым иудеям, необуз-
данным безумцам, трусливым и деградировавшим азиатам; они непригодны для твоих жителей... навсегда
закрой свои глаза перед этими тщетными химерами, которые столько веков лишь тормозили твой прогресс к
подлинной науке и уводили тебя от дороги благополучия!»
Остаётся Жан-Жак Руссо. Конечно, у этого одержимого равенством и справедливостью, не найти
разграничивающего людей и народы мира, и он не преминул подвергнуть критике предрассудки
самонадеянных Бюффона и Вольтера: «... Вся земля населена нациями, о которых нам известны лишь их
имена: и мы суёмся судить о человеческом роде!» Известное место из «Речи
о происхождении
неравенства...», — восклицание из которой мы привели, заканчивается наброском программы
антропологических исследований «на местности», которая была первой, выдвинутой «в веке, когда все
хвастались прекрасными знаниями». Заслуживает ли Руссо звания священного покровителя антропологии,
которое желает ему присвоить Клод Леви-Стросс? Его «естественный человек», разве не создан на
основании «гипотетических и
условных рассуждений», тотчас же признанных этим бывшим кальвинистом
вследствие веры в первородный грех?
Если присмотреться, все рассуждения и описания Руссо являются перенесением или обмирщением этой
идеи. Его теоретический «естественный человек» расположен, с точки зрения этики, на вершине кривой, «на
равном расстоянии
185
от тупости дикарей и от губительной просвещенности цивилизованного человека»; погибель наступает с
того, что человек становится земледельцем и ремесленником («железо и пшеница цивилизовали людей и
развратили человеческий род»); этим Руссо вновь признаёт, что «естественный человек» не существует:
известные экзотические общества находятся «уже далеко от естественного состояния». Руссо упрекает
суеверную нерешительность эпохи
Просвещения в том, что касается межвидовых барьеров. Задаваясь
вопросом, является ли орангутанг человеком, он мечтал об эксперименте по скрещиванию человека с
обезьяной. Он отверг его по иным, нежели научные, основаниям.
Обратимся теперь к немецким авторам, чей авторитет начинает возрастать в конце века (приближается
время, когда германская эрудиция будет господствовать в Европе). Минуем быстро группу географов и
натуралистов, где оба Форстера, Й.-П.Паллас, К. де Паув, Э.А.В.Цимм рманн, которые придерживались
взглядов Бюффона о способе воздействия климата и среды
, с тем отличием, что говорили об экзотических
народах менее пылким тоном, выказывая себя большими оптимистами, касально длительности «реге-
нерации». Иммануил Кант, много размышлявший по поводу человеческих рас, разработал принципы,
признававшиеся научным миром до середины XX века; еще в 1968 году известный немецкий антрополог
В.Э.Мюльманн называет его «основателем современного понятия расы».
В таком случае мы склонны
думать, что это понятие, какой бы логической силой оно не обладало, не было непогрешимым. В
«Антропологии с прагматической точки зрения» (1798), в которой Кант кратко изложил курс, читанный им в
течение тридцати лет, мы оказываемся озадачены банальностями и общими местами, изобилующими
особенно во второй части («Антропологические
признаки»).
В качестве введения в предмет Кант рассматривает «половой признак»: «...Мужчину исследовать легко;
женщина же не выдает своих секретов, совершенно не скрывая секретов других (из-за своей болтливости).
Мужчина
186
любит «домашний мир» и легко подчиняется своему правительству, чтобы не быть стеснённым в своих
делах; женщина не гнушается «домашней войны», где ее оружием является язык...» После такого заявления
закоренелого холостяка в отношении пола, которого он избегал, неудивительно, что метафизик, никогда не
покидавший Кенигсберга, в рубриках «характер народа» и «характер расы» говорит
только о своей расе, о
«белой расе». Так что мы не знаем, что Кант мог сказать об эскимосах или неграх. Мы можем это
предполагать, прочтя, «что здесь существует вопрос о врождённом, естественном характере, имеющем так
сказать свое место в составе человеческой крови». Кант основывается на «составе крови», чтобы описать
характерные
черты англичан, французов, немцев и итальянцев. Когда он рассматривает испанский характер,
пассаж, посвященный ему, он начинает следующим утверждением: «Испанец произошел от смешения
европейской и арабской (мавританской) крови...» и заканчивает следующим выводом: «...как это
показывают бои быков, он жесток (в доказательство прежние аутодафе), и его вкус доказывает, что его
происхождение не
совсем европейское». Общая антропологическая концепция уточняется, когда Кант
начинает морализировать: «Вот правдоподобное суждение: смешение родов (в результате великих
завоеваний), мало-помалу стирающее признаки, неблагоприятно для человеческого рода в целом вне
зависимости от всякой филантропии.»
Что действительно благоприятно, так это чистота «рода» — но какого рода? Небольшая экскурсия к
границам Европы показывает: в какой степени Кант, когда он описывал конкретного человека, лишь
повторял вековые предрассудки толпы. Рассматривая в самом конце «другой христианский народ, армян»,
он говорит об «их специфическом торгашеском духе», который он поощряет: «благоразумный и проворный
народ ... умеющий мирно ужиться со всеми народами...». Но мирное занятие торговлей вредоносно, когда
осуществляется нехристианским народом — например, евреями; такой народ становится в некотором роде
даже философски немыслимым:
«Палестинцы, живущие среди нас, имеют многократно подтвержденную репутацию жуликов, вследствие
рос-
187
товщического духа большей их части. Правда, что странно быть нацией жуликов, но также странно быть
нацией торговцев, чья большая часть связана древним суеверием, признаваемым государством, где они
живут, не стремясь к приобретению буржуазной чести, и желая компенсировать этот недостаток правом
обманывать народ, оказывающий им гостеприимство, и даже обманывать друг друга. Но
нация,
составленная только из торговцев, то есть из непроизводящих членов общества, и не может быть другой...»
Таким образом, нравы «палестинцев» являются еврейскими нравами: а испанская жестокость не являлась ли
она легендарной «мусульманской жестокостью»? Конечно, Кант исповедовал, по философским
соображениям, веру в единство человеческого рода, но и в этом он довольствовался
взглядами времени.
Более объективной, чем антропология Канта, была антропология Иоганна-Фридриха Блуменбаха (1752—
1840). Этот геттингенский профессор — основатель «физической антропологии»: уважаемой области
исследования, при условии, что исследователи не свернут на проселочную дорогу оценочных суждений и
предпочтений. Этому искушению Блуменбах оказывал достойное сопротивление, и пять великих рас,
описанных им, не были ни «плохи», ни «хороши».
Если он и дрогнул, то только под напором эстетического
суждения, произнеся похвальную речь лицу белого человека: «лицу, которое выглядит наиболее красивым и
приятным (...) Я дал этой разновидности, — продолжал он, — имя Кавказской расы, потому что с ней по
соседству находится самая красивая раса людей — грузинская, и, если возможно куда-либо поместить
колыбель
человеческого рода, все физиологические черты указывают на это место... Наконец, кожа грузин
— белая, а этот цвет, по-видимому, изначален человеческому роду, но она слегка потемнела...» Здесь можно
заметить следы «теории дегенерации» Мопертюи и Бюффона. В типично профессорском стиле, Блуменбах,
оценив красоту грузинских лиц, не мог нарадоваться их черепам, «этой прекрасной
форме черепа, от
которой произошли все другие, вплоть до самых удаленных черепов малайцев и негров».
Введенная Блуменбахом категория «кавказской расы», служила в первой половине XX века критерием для
188
иммиграционного отбора в Соединенных Штатах, позволяя исключать, с одной стороны, цветные расы, и, с
другой — «расу иудеев»; Она была, с административной точки зрения, «арийской расой» на той стороне
Атлантики до наступления 1939 года. С Иоганном-Готтфридом фон Гердером (1744— 1803), к которому
следует быть внимательным, так как встает вопрос о немецких противоречиях, и к
которому мы вернемся в
следующей главе, мы попадаем в совершенно другую атмосферу. В своем главном труде «Идеях к
философии истории человечества», Гердер восстал против «ветеринарной философии» сциентизма и
называл неблагородных тем же термином «человеческая раса». Он пытался избавиться от европейских
предрассудков, с симпатией рассматривая, как «народы, живущие по соседству с
полюсом»: эскимосов, и
лапландцев, так и «экваториальные народы». «Негр, — писал он, — имеет не меньше прав называть своих
диких поработителей позорными именами альбиносов и белых демонов, чем мы,считая его символом зла,
обесчещеным проклятием отца потомком Хама». По примеру Руссо, он обрисовал программу
антропологических исследований, уделив основное внимание важности окружающей среды («что
отличает в
стольких нюансах негритянские расы в самой Африке? Климат в самом широком смысле слова, когда под
ним понимают образ жизни и способ питания.»). Но зачем понадобилось ему в конце главы, посвященной
Африке, повторять старую басню о похотливости черных, мало-помалу приведшей его к замечанию:
«Возвышенный разум, в котором, под
лучами беспощадного жгучего солнца было отказано созданию, чью
душу наполняют лишь бушующие страсти, был скован физической конституцией, недооценившей и
отказавшейся от него. Поскольку в таком климате негру было невозможно приобрести печать благородства,
вместо того, чтобы его презирать, лучше его пожалеем и воздадим благодарность творцу всех вещей за то,
что он
дает своим детям вместо тех благ, в которых он им отказывает. Негр проводит свои дни без забот, его
природа щедро предоставляет ему средства пропитания... Бегать, скользить — для него лишь игра...»
Тезис о более низком положении негров вновь появляется у Гердера в конце главы, посвященной Европе-
завоева-
189
тельнице: «Негр ничего не придумал для европейца; у него никогда не возникала мысль заняться
собственным усовершенствованием или завоевать Европу». Гердер еще меньше, чем Руссо, заслуживает
имени священного покровителя антропологии, которое, если бы его можно было присвоить, досталось
братьям Вильгельму и Александру фон Гумбольдтам. Дополняя друг друга, они разработали практически
все гуманитарные
дисциплины, ни разу не погрязнув в европоцентризме.
«Утверждая единство человеческого рода, — писал Александр фон Гумбольдт в «Космосе», — мы
отрицаем, с необходимостью прискорбное различение между расами высшими и расами низшими.» Он
возвел к Аристотелю иерархию, так часто служившую для оправдания рабства. «Все в равной степени
созданы для свободы,» — продолжал он, и, цитируя своего брата, хотел «представить человечество в
его
единстве, безразличии религий, наций, цвета, как большую братскую семью, как одно тело, движущееся к
единственной, всегда одной и той же цели,свободному развитию нравственных способностей». Братья
Гумбольдты никогда не отступались от этой концепции, все более изолировавшей их от идейного движения
XIX века; вежливо благодаря Гобино за то,что он послал ему свой знаменитый трактат о «Неравенстве
человеческих рас», А. фон Гумбольдт писал ему в 1856 году, в возрасте 88 лет, что эта книга «противо-
положна уже по своему заглавию моим старомодным взглядам, касающимся прискорбного различения
высших и низших рас».
Экстремистские антропологи (полигенисты).
Доктрина о единстве человеческого рода оспаривалась, с дохристианских времен, кабалистическими или
философскими учениями. Один из первых сторонников «полигенизма» — английский врач Джон Аткинс
(1685— 1757), приходил к «гетеродоксии», скорее религиозной: «Хотя это будет гетеродоксией, я убежден,
что белая и черная расы изначально происходят от предков разного цвета», — писал он. Аткинс также
полагал, что
черная раса могла скрещиваться с обезьяньей и производить бесплодных
190
гибридов, схожих этим с мулами. Приверженцем этой доктрины был Вольтер. Парадокс Вольтера
заключается в том, что он остался в памяти людей проповедником терпимости, несмотря на поразительную
однобокость, которую иначе как расизмом не назовешь, его сочинений и жизни. С первых выступлений,
цветные люди — источник его страсти. Что бы ни говорил об этом
«человек, одетый в черную длинную
сутану, — писал он в своем «Трактате о метафизике» (1734), — бородатые белые люди, негры, носящие
шерсть, желтые, носящие волосы, и люди безбородые не происходят от одного и того же человека». В
прошлом ученик иезуитов, он восстал против образования, которое сам же получил. Он удовлетворялся
общим мнением, помещая
негров снизу. Белые «выше этих негров, как негры выше обезьян и как обезьяны
выше устриц». Двадцать лет спустя Вольтер развил свои антропологические взгляды в «Исследовании
нравов и умов наций». Установив, что «только слепой может сомневаться в том, что белые, негры и
альбиносы являются совершенно различными расами», он применил исключительно к неграм
эпитет
«животный»; затем, ссылаясь на древних авторов, он говорил «об ужасных видах, которые могли родиться
от этих омерзительных пристрастий», разумея под ними совокупление между обезьянами и негритянками.
Дальше, Новый Свет предоставил ему еще аргументы в защиту полигенизма, и полигенизм, в свою очередь,
позволил ему предлагать «естественные» оправдания рабства. Антропологическое сооружение
Вольтера
увенчано главой, об Индии, которой он приписывает древность, позволяюшую ему на досуге
демистифицировать иудо-христианское образование, играя словами и этимо-логиями: разве Адам не
происходит от Адима, а Авраам от Брамы? Именно этой главе его посмертные издатели (возможно,
Кондорсе) пожелали дать длинную пояснительную записку, дабы сообщить, что для серьезного
автора
невозможно разрешить спор между моногенизмом и полигенизмом. Сам Вольтер не расстался со своим
стилем до конца дней, идет ли речь об антиеврейских нападках в его «Философском словаре» (1764), или
антииезуитских местах в «Защите моего дядюшки» (1764), где, рассматривая «людей различных цветов»,
оно собенно упрекал отца
191
Лафито. Если ни один человек не сделал столько, чтобы разрушить идолов и развеять предрассудки, как
Вольтер, ни один в той же мере не распропагандировал и заблуждения нового века науки.
Можно поразмыслить о случае Давида Юма. Этот философ опубликовал в 1742 году исследование
«национальных характеров», в котором он утверждал мимоходом, что «все нации, живущие за полярным
кругом и в тропическом поясе, являются низшими по отношению к виду». В 1754 году, в одиннадцатом
издании, Юм добавил комментарий, в котором рассмотрел чернокожие народы: «Я
склонен подозревать, что
негры и, в целом, все остальные виды человека (их существует четыре или пять различного рода) являются
по природе низшими по отношению к белым. Никогда не было ни цивилизованной нации иной, чем белая,
ни даже человека, выдающегося своими действиями или мыслями. У них не развиты ни промышленность,
ни науки
, ни искусства. С другой стороны самые грубые, самые нецивилизованные белые люди, вроде
древних германцев, представляют собой нечто выдающееся своей значительностью, нормой правления,
какой-нибудь другой особенностью. Это устойчивое различие, распространенное в стольких странах, на
протяжении стольких веков, немогло бы существовать, если бы природа не установила естественного разде-
ления между этими
человеческими расами. Не говоря о наших колониях, чернокожие рабы существуют в
рассеянном состоянии по всей Европе, и никогда у них не обнаруживалось ни следа остроумия, тогда как
людям низкого происхождения и без образования удается выделиться у нас во всех профессиях».
Заметим, что хотя тон крут, Юм не изложил отчётливо свою концепцию происхождения человеческого
рода: явные моногенисты, вроде Бюффона, куда отъявленнее его; а полигенисты демонстрируют некую
гуманистическую всеядность. Пересечение библейского с прогрессивным ведет иногда к странной игре
света и тени.
Забавен случай шотландского философа лорда Кеймса (1696—1782). В «Наброске истории человека» он
предложил такую систему: в Старом Свете расовые различия возникли со смешением языков при
вавилонском столпотворении, а
192
Америка была заселена благодаря независимому или «местному» творению. Но, если антроподицея лорда
Кеймса хитроумна — ее мораль бесхитростна. С наивным видом он признался: «Таким образом, как я
рассмотрел это выше, цвет негров позволяет предположить, что они принадлежат к иному, чем белые, виду;
и я прежде думал, что это предположение подкреплено недоразвитостью их
разума. Но, поразмыслив, я