Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма

Подождите немного. Документ загружается.

вскрывали одну и ту же глубинную психо-историче-скую реальность.

Разумеется, немцы культивировали в своё время собственные генеалогические традиции, построенные

поначалу в самой Германии на основе христианского или античного материала. В связи с этим, удобно

провести различие между имперским мифом, связанным с троянской легендой, и собственными традициями

племён.

В том, что касается княжеской расы франков после раздела каролингской империи — это

терминологическое смешение одинаково по обе стороны Рейна. Германия — восточный рейх франков: «Ost-

Reich», чьё имя сохранила до наших дней Австрия (Osterreich). Она — Франкония немецких хронистов IX—

X веков, или «Королевство франков и тевтонов» Фридриха Барбароссы в XII веке. Но эта Франкония уже

называется порой

Германией первыми хронистами восточного рейха, и, таким образом, противопостав-

ляется ими Галлии за Рейном задолго до того, как французские авторы обратились к галлам. Франки были

королевской или аристократической расой в Германии точно так же, как и во Франции. Именно согласно их

генеалогии, немцы удостаиваются чести восходить к троянцам и, оттуда,

к Иафету и Адаму. Также согласно

ей, теоретики римской идеи пытались обосновать права Священной Империи, «полученные от греков

германцами», то есть франками.

В конце XIII века, после воцарения новой династии — Габсбургов, каноник Александр фон Рёс проводит

различие между «большой Франконией» (Германией) и «малой» (Францией). Рёсу уже известны три

крупные европейские нации: итальянская, французская и немецкая: итальянцам он даёт в удел благочестие,

французам — ум, немцам — могущество. Последние являются, подлинными франками, тогда как французы

имеют лишь

«франкское происхождение». Рёс не даёт никаких дальнейших объяснений, но, один из его

поздних продолжателей, Твингер фон Кёнингсхо-фен (1346—1420) развивает эту же идею: франки, обосно-

вавшиеся на немецких землях («Dutschen landen»), произведут, смешиваясь с прочими немцами («dutsche»),

немецких детей, тогда как французы произошли от смешения франков и «велыпев». Было бы, однако,

ошибочным считать Александра

фон Рёса вкупе с Пацлем Иоахимсеном, «первыми германскими

теоретиками расы», поскольку он сравнивает римлян, вышедших из троянцев, — с корнем, германцев — со

стволом (Рёс думает, что Цезарь заселил Германию римлянами, и что «германский» происходит от

«germen»), и французов — с ветвями. Это значит, что для него, как и для всего немецкого средневековья в

целом, существует постоянная связь между прошлым и настоящим, между

античностью и христианством. А уже в XV-XVI веках немецкие гуманисты отделят — мы это увидим —

ствол от корня (или ветви от ствола) и подготовят, таким образом, почву для собственно расовых

интерпретаций. С другой стороны, для Рёса германская Священная Империя именно потому, что она

всемирная и христианская, должна была быть не наследственной, а избирательной

, как того желал Святой

Дух. Здесь обнаруживается парадоксальный контраст между особенными «королевскими расами»

германского происхождения, явившимися в Испании, Франции и Англии центром кристаллизации главного

генеалогического мифа, и всемирными, избирательными имперскими династиями, которые, повязанные

теоретически с судьбой и назначением Рима, были малопригодны для подобной задачи.

Что касается частных генеалогий племён, можно указать на традицию, возникшую в XI веке, согласно

которой бавары изначально происходили из Армении, т.е. оттуда, «где Ной сошёл с ковчега на землю»

(легенда, правда, не уточняла: говорил ли Ной по-немецки). Саксы связывались одновременно: и с

Александром Македонским, и в память об их

аскамийской династии — с Аскеном или Ашкеназом — пер-

венцем Гомера и будущим общим предком всех немцев. Швабы датируют своё прибытие в Германию

эпохой Юлия Цезаря, которому главные немецкие города от Кёльна до Ратисбонна приписывают своё

основание. Здесь также обнаруживается обычная смесь библейских традиций и воспоминаний классической

античности; за деталями мы отсылаем читателя

к неисчерпаемой эрудиции Арно Борста.

В своём ценном труде Борет не забывает одно, несколько изолированное суждение, которое с XII века

прочит «тевтонскому языку» исключительное место, на которое велыыские наречия, производные от

латыни, не могут претендовать. Некий адепт рейнского иллюмината Хильдегарда фон Бингена (ум. 1179)

утверждал, что Адам и Ева говорили по-немецки, объясняя это его единством. В противовес

романским

языкам, разветвившимся и умножившимся, — язык немецкий, имея другое происхождение, является одним,

следовательно, он и есть исходный язык человечества. Язык и раса, смешанные в этой перспективе, сводятся

в этих двух аспектах к Адаму. Учитывая уровень знаний той

эпохи, можно подумать, что только сторонники языка, у которого нет предшественников, языка,

возникшего, в каком-то смысле, из тьмы веков, могли выдвигать такие претензии, поскольку их

французские, английские и прочие соперники знали достаточно много об истоках своих идиом. Это

впечатление подтверждается достижениями в такой области, начиная с XVI века. Внушительными являются

доводы

, приведённые в 1518 году эльзасским врачом Лорен-цом Фрисом, чтобы показать преимущество

немецкого языка перед французским: «Разве наш язык является языком в меньшей степени, чем другие?

Нисколько. Напротив, в гораздо большей, потому что он является изначальным языком; он не был, как

французский, выклянчен по крохам у греков, латинов, готов и гуннов.»

Так начался культ чистоты

немецкого языка, выглянувший в Тридцатилетнюю войну. Позднее, Фихте, чтобы сильнее возбудить

немецкое национальное чувство, играл на этой струне, а множество его современников уже превозносили

добродетели национальной крови. Можно расценить смешение «языка» и «крови», как постоянно

присутствующую деталь немецкой истории. Но, как одно, так и другое, являются источниками жизни и

могущества, и, таким образом, имеют для бессознательного одинаковое значение.

Однако, ни анонимная сторонница Хильдегарда фон Бинтена, ни многочисленные другие авторы,

прославлявшие немецкий язык, правда без того, чтобы вкладывать его в уста Адаму, не выводили из него

прав на политическое господство: они довольствовались возвеличиванием германских наречий за счёт

других, особенно «велыпских». Надо дождаться XV и XVI веков и возобновления античных представлений,

чтобы услышать

побрякивание претензий на мировое господство, которые оправдывались такого рода

представлениями, (а вовсе не имперскими правами: т.е. связью с Римом Цезаря). В течение нескольких

поколений новые мифы о происхождении, новое видение мира устанавливаются окончательно.

Именно так, сочинение, написанное между 1490—1510 годами — «Книга ста глав», развивает темы,

которые, по замечанию Нормана Кона, странным образом предвосхищают гитлеровские идеи. Ее

анонимный автор («верхне-

рейнский революционер») твердил о гегемонии «тысячелетнего рейха»: грезя правами, унаследованными из

легендарной доистории, главным образом ветхозаветной. «Адам был немцем», — провозглашал он.

Основываясь на этом, он призывал, с одной стороны к порабощению негерманских народов и, с другой, к

избиению римско-католического священства. Он возлагал свои надежды на верховного вождя: реального

(императора Максимилиана I) или легендарного (императора «Фридриха»), чтобы «управлять всем миром

силой оружия». Он требовал установления национальной религии, в которой Десять заповедей заменены

«Семью заповедями перемирия», а воскресенье — четвергом, днем Христа-Юпитера (судя по всему, этот

умник не ведал даже имени бога Тора). Видно, что уже до реформации его христианство приняло

специфически еретический германский характеР-

«Мы, немцы, — восклицал он, — мы являемся свободными, мы являемся благородными, мы правим и

владеем с помощью силы всей землёй, н> в скором времени, мы намереваемся, с Божьей помощь»0, вернуть

былой статут».

Немецкое первенство может быть засвидетельствовано и этимологически; немецкий (allemand, allmanigue)

разве не был он языком «всех людей» (alle Mann)? После Адама «твёрдый немец Сет» говорил на нём, точно

так же это доказывают сочинения его сына Еноха (на знание оригиналов некоторых претендовал наш автор:

после Потопа Ной обосновался в Германии, дав начало имперской родословной, из которой

вышли все

великие завоеватели — от Александра Македонского до Тамерлана. Избранность немцев заявляет о себе и в

другой сфере—и ТУТ «революционер» предвосхищает некоторые тенденции современной немецкой мысли:

германский Адам и его славное потомство, судя по всему, избегают первородного греха, поскольку Христос

пришёл, чтобы спасти одних лишь неверных евреев. Надо отметить,

что «Книга ста глав» не задерживается

особенно на них даже в местах, где она поносит купцов и ростовщиков. Все громы и молнии нашего

«революционера» обращены на потомство Хама, то есть, по его мнению, на славян и, в особенности,

римлян: перечисление злодеяний этих развратников, этих рабов от рождения, которых надо вновь

вер-

нуть в рабство, занимает добрую часть его фантастического манускрипта.

Среди тех, чьи имена были сохранены потомством, и как одних из самых образованных, так же было

твёрдым мнение, что именно немецкий, а не иврит, был изначальным языком человечества. Даже если

анонимному «революционеру» уж никак нельзя приписать влияния ни на своих современников, ни на

другие поколения: оставшись в рукописи, «Книга ста глав

» была извлечена и предана гласности только в

1893 году), тем не менее надо признать, что его пангер-манская идеологема не возникла вдруг из ничего, она

лишь довела до крайностей тенденции, которые развивались в германской культуре в ходе XV века. Мы

должны попытаться проанализировать культурную модель, — или лучше сказать фантазм, «идеальной

Германии», как

он вырисовывается в эту эпоху.

Судя по всему, именно на совете в Бале (1434), сразу после великой схизмы Запада, были впервые

систематически сформулированы исторические аргументы пангерманизма. Это было сделано послом короля

Швеции — епископом Par-вал ьдссоном, который требовал абсолютного старшинства для своего короля, чьё

королевство, по его утверждению, было наиболее древним и наиболее знатным, по сравнению со всеми

прочими, и чей народ, в противовес другим народам, пришедшим в Европу после Вавилонского

столпотворения, был народом автохтонным. В подтверждение Рагвальдссон смог привести хронику

Иордана, датируемую VI веком, в которой Скандинавия была «кузницей человеческого рода и прообразом

наций». Так началась, подтверждённая древним источником, шведская империалистическая традиция,

продолжавшаяся вплоть до XVII века, т.е.

до тех пор, пока шведские короли могли играть первостепенную

роль в европейских делах.

Можно заметить, что скандинавские страны располагали — вместе с готами, а затем викингами, — правами

и аргументами историко-генеалогического характера неопровержимой силы; но в XIX-XX веках именно

немцы обра-

щались к ним ради общегерманских целей — обращение к легендам предков происходит только при

условиях, а именно при условии «приемлемости» и «достоверности», в то же время и в прошлом, и в

настоящем, которым Швеция после поражений Карла XII, больше не удовлетворяла. Сохранился только

интерес к готам, о которых впрочем, наверняка не скажешь, были ли они коренными жителями

скандинавского полуострова, или даже там не поселялись.

Что же касается Германии, то в том же XV веке в массе народных волнений и ересей сильно возросло число

легенд и пророчеств, связанных с триумфальным царствованием императора «Фридриха», который был

одним из героев «Книги ста глав». Но эти легенды сложением уступали тем, что ходили в других

европейских странах, и нет оснований для

вывода о какой-то особой вирулентности этого движения, — если

учесть, к тому же, что средневековая Германия практически забыла даже имя Вотана и не ведала ничего о

странствиях своих древних племен по Европе. В заслугу её интеллектуалам надо поставить извлечение из

небытия и восстановление этих воспоминаний, чтобы тут же извлечь из

этого гордые выводы. Прославление

германского дохристианского прошлого явилось продуктом, в промежутке между 1450—1550 годами,

юного германского гуманизма, в котором изучение античных текстов приводило к совершенно иным

заключениям, чем те, которые делали итальянские гуманисты от Петрарки до Макиавелли.

Полемика между учениками и мэтрами усилилась после открытия «Германии» Тацита. Этот текст, который

для итальянских интеллектуалов лишь подтвердил коренное варварство германцев, в глазах своих немецких

читателей возвеличил простые добродетели и непобедимость их предков. Два замечания, сделанные

Тацитом: в другом месте, в сослагательном наклонении, — позволили им заключить, что германцы были

коренными жителями

(автохтонами) и что их раса была чистой: «Что касается германцев, то я склонен

считать их исконными жителями этой страны, лишь в самой ничтожной мере смешавшимися, с

прибывшими к ним, другими народами и теми переселенцами, которым они оказали гостеприимство (...)

Сам я присоединяюсь к мнению тех, кто полагает, что населяющие Германию племена,

никогда не подвергавшиеся смешению через браки с какими-либо иноплеменниками, искони составляют

особый, сохранивший изначальную чистоту и лишь на себя самого похожий народ.»

Немецкие гуманисты прежде всего обратились к мифу «почвы»; и, по мере отказа от библейских

генеалогий, акцент переносится на расу, на «кровь». В терминах психоанализа можно сказать, что

свидетельство Тацита — неоспоримое свидетельство римлянина, явилось принципиальной «частичкой

реальности», вокруг которой выстраивается в Новое Время немецкий невроз.

Утверждение немецкого превосходства вызвало со второй половины XV века совершенно другие

аргументы, в том числе два великих изобретения того времени: артиллерии и книгопечатания — наряду с

Иоганном Гутенбергом, легендарный Бертольд Шварц оказался на вершине национальной славы. Рост

городов и торговли в Южной Германии поддержал аристократию и книгоиздательство в первых патрио-

тических сочинениях, тем

более их сторонники находят к концу века амбициозного героя в лице императора

Максимилиана I — основателя австрийского могущества.

В 1501 году, поэт-лауреат Генрих Бебель разрабатывал для императора исторические основания претензий

австрийского дома, чей девиз с той поры был «A.E.I.O.U.» («Австрия должна править всем миром»). Не

были ли германцы завоевателями целого мира, не они ли подчинили себе народы, которые порой даже и не

вспоминали больше, что были когда-то немцами? И

не были ли они движимы самыми высокими

стремлениями: христианским идеализмом, неведомым римлянам, алкавших лишь славы и могущества? Бе-

бель упрекает латинских авторов, именно тех, чьи сочинения служат доказательством его мнений, в том, что

они умалчивали из-за зависти или ненависти, — многочисленные геройства германцев в Античности.

Эту тему германского величия немецкие гуманисты разрабатывали каждый в своей манере, соперничая

между собой в разнообразии и новизне аргументов. Эльзасец Вимфелинг уже заявил, что «новые» ничем не

обязаны «древним»: «У нас есть свой Карл Великий, свой Отгон, свой Фридрих, — восклицал он, — мы

можем вернуть

римлянам их героев (кроме того, Трева была основана за 1250 лет до Рима)», но этим он умалял славу двух

римских императоров — Диоклетиана и Валентиниана, которым приписывал германское происхождение.

Шваб Иоханн На-нклер первый сделал акцент в своей хронике на автохтон-ность древних германцев,

которые восходили, как он утверждал со ссылкой на Тацита

, к предку Туисто или Туиско, однако до

оспаривания генеалогии дело не дошло.

Благочестивый баварец Авентин-Турмэр извлек из забвения «асканийский» или саконский миф о

происхождении, соединив Тацита с «Бытием», и предложил в качестве предка всех немцев Ашкеназа, —

сына Гомера. Его юный соотечественник Иреникус-Фридлий, напротив, решительно отказывался от

библейских генеалогий, запевая триумфальную песнь на руинах Рима, и утверждал по примеру «Верхне-

рейнского революционера

», что «германское царство самое древнее на земле». Беатус Ренанус с Рейна,

ценимый за свой критический ум, предпочитал приукрашенные этимологии: германец означал для него

«Gar-Mann», — «целый человек», и он присваивал в исключительно экспрессивной манере великих предков:

«Они принадлежали нам: три предка готов, вандалов, франков! Она принадлежит нам, — их слава в

провинциях

римской Империи!»

Франконец Кельтис-Пинель, — переводчик Тацита, много путешествовавший, отмечал, в соответствии с

древней «Германией», границы, проходившие по сарматским или скифским степям. Сектант-лютеранин

Себастьян Франн превозносил преимущества «автохтонности» напрямик: «Привилегия немцев, — писал он,

— заключается в том, что они не были пришлыми, выметенными, как мусор, из какого-то другого края, но

были поселены Туисто, внуком Ноя, на одном месте; и как следствие и страна немцев и происхождение

немцев являлись для него одним. Но никто

не сделал больше для рождавшейся германомании, чем

прославленный рыцарь Ульрих фон Хуттен — основатель национального культа Германна-Арминиуса, для

которого немцы: свободный и благородный народ, — были естественными хозяевами мира.

Мужественности, как стержню немцев, Хуттен противопоставлял римско-велыпскую женственность: «На-

род-женщина: слабое войско, — без сердца, без храбрости,

без доблести. Ни один из них не сражался и не ведал искусства войны. Вот кто нами правит! Эта насмешка

больно задевает меня...». Так вырисовывался архетип германского предка, которому каждый автор добавлял

свои замечания и, по сравнению с которым, фантазмы «революционера» выглядят крайним преувеличением.

Лютер лишь значительно усилил и ускорил рост национализма, который шёл нога в ногу с Реформацией и

придал лютеранству его специфически германскую окраску: «Я рождён для немцев и я хочу им служить».

Христианином или немцем? Остановимся на главном сочинении реформатора: «Христианскому дворянству

немецкой нации... (1520)», — труде, важному для понимания эволюции современной Германии. Это

, прежде

всего, крик христианской души: едва ли не в пассаже, где Лютер дерзнул сравнить папу с антихристом, он

ему противопоставляет «немецкую нацию, которую все историки хвалят за благородную натуру,

постоянство и верность». Но в короткой главе, которую Лютер добавил немного погодя (словно ему было

важно заполнить паузу), немцы оказываются теми,

кто «трубит в рог войны», и намерены выставить свой

счет Риму.

«Банда римлян — излагает Лютер, — была прежде порабощена немцами, доблестным народом с добрым

именем — чтобы подчинить себе могущество Римской империи и распоряжаться ею. И вот что из этого

вышло: империя была предана императору Константинополя, имя и звание, которое мы предназначали себе

— немцам; и из-за этого мы стали рабами папы и

, в настоящее время, папа воздвиг вторую Римскую

империю над немцами... это мы, кто имеет имя, и это они, кто имеет земли и города, потому, что во все

времена они злоупотребляли нашей наивностью ради удовлетворения своих тщеславных тиранических

инстинктов, и они нас называют «эти сумасшедшие немцы, которые позволяют себя обманывать и

дурачить

сколько угодно», ... такие вот мы, мы — немцы, говорящие по-немецки: тогда, когда мы думаем, что стали

хозяевами, — мы стали рабами самых лукавых из тиранов».

Некоторая паранойя, которая проявляется таким образом у доблестных германцев, искусно обманутых

хитроумными латинянами, звучит отголоском подобной паранойи у Уль-

риха фон Гуттена; она, выраженная в гораздо большей степени, чем у Лютера, подкреплённая

многочисленными цитатами из Писания, рекомендует Германии извлечь выгоду из божественного

совпадения «расположения Бога» и «хитрости лукавых людей», не обращая внимания на угрызения совести:

«Поскольку история нам дана расположением Бога и хитростью лукавых людей, без того.чтобы тут

была

наша ошибка, я не буду советовать, чтобы мы от неё отказались... Все это раскрывает божий смысл... Бог

хочет, чтобы эта империя управлялась христианскими государями из Германии.» Такое умонастроение

царило в голове Реформатора в течении многих лет: так,например, он воскликнул в 1532 году: «Нет нации

более презираемой, чем немцы! Италия нас

называет дикой! Франция и Англия смеются над нами; и прочие

ведут себя так же!» Как отметил в 1931 году немецкий историк, «Лютер всю жизнь твёрдо держался своих

взглядов и обвинений; их можно найти и в его «Христианском дворянстве» 1520 года, и в «Папстве в Риме,

установленном дьяволом» 1545 года. Они выговаривают: «империя» и

национальное право немецкого

народа», ставшего, по божественному плану, первым христианским народом.

Эта империя Лютера не сжимается больше в должности, занимаемой кем-либо, она принадлежит всей

нации. Отто Шель — биограф Лютера, сообщает нам, что его герой в конце своей жизни мечтал о единой

Германии, имеющей постоянную непобедимую армию. Со своих первых битв, Лютер высоко и обширно

ценил родной язык: «Я благодарю Бога за

то, что могу понимать и говорить с моим Богом на немецком

языке, что, никогда, ни я, ни вы не могли говорить ни на латыни, ни на греческом, ни на иврите.» (1518)

Немецкий оказался предназначенным быть четвертым священным языком, более восхитительным, чем все

другие, с которым мог сравниться только иврит до Вавилонского

столпотворения — язык Адама; как писал

современник Лютера — Парацельс: «.. .немецкий был возведен в ранг «адамова языка».

Понятно, что происхождение немцев Лютер пытался прояснить мифом, изложенным в Бытии, высказываясь

за генеалогию от «Иафета — Ашксназа» и выводя отсюда право

первородства для своего народа, ибо Ашкеназ был первенцем Гомера — первенца Иафета.

Заметим также, что Реформатор, который совершил религиозный разрыв и, тем же самым движением,

объединил национальный язык, ставил Ашкеназу в заслугу то, что он обучил этому языку немцев: «Assanas

germanicam linguam docuit ...Assanas est noster singularis heros.» He меньшее историческое значение Лютера

состоит в том, что, дав своим соотечественникам общий язык, он в то же время дал им общего предка,

который

был позаимствован им из характерных традиций Саксонии — его родины.

В заключение можно сказать, что Лютер, озабоченный, прежде всего, внутренней жизнью и спасением

своих немцев, придерживался гуманистических начал: то, что он из них сохранил, вошло особой долей в

национальное наследие.

Один из лучших знатоков немецкого гуманизма — Пауль Иоахимсен (1867—1930), резюмировал великое

преобразование 1450—1550 годов в следующих словах:

«Мы видим вполне подробно возникновение из немецкого гуманизма национального романтизма». Не без

аналогии с тем, что произошло в Германии около 1800 года, он основывается на понятии немецкого

«Volkstrum'»a («Народного бунта»), который сообщает новое содержание всем формам существования.

Прежде всего — само понятие «нации»...

Существенно то, что это понятие — поскольку оно пытается вновь обратиться к германскому первобытному

прошлому — ведёт к выделке определенного идеала, немецкого человека. «Простота», о которой до сих пор

говорили сдержанным тоном, становится национальной особенностью, наполняющим сердца гордостью

наследием предков. Немецкий национальный характер становится этическим императивом, который лежит в

основе суждений о современной

эпохе, и, отталкиваясь от которого, пытаются создать стиль немецкой

жизни. Романтическое видение прошлого изменяет идею национальной немецкой империи. Юридические

права этой империи не являются больше результатом передачи понтификальных прав, — они

«основываются на наследственных претензиях германской народной силы, которая во времена великих

вторжений сокрушила римского колосса...»

Мы можем теперь попытаться дать интерпретацию того в национальной «культурной модели», набросанной

выше, что в ней есть специфического. Понятно, что новый «идеал немецкого человека» порывает со

средневековой традицией, античное наследие не собирается больше с благочестием при благословении

законного наследника — оно похищено живостью, и германцы гуманистов хотят быть сыновьями своих

собственных трудов

. Отсюда, напор на автохтонность: именно эти непобедимые германцы «сокрушили

римского колосса...», и их потомству надо отныне определиться: безусловно, оно ничего не должно древним

отцам, чьё место оно заняло с завоеванием всего мира. Этот разрыв реальной исторической связи, или этот

отказ от отождествления себя с «культурным потомством», который может означать отказ

от отцовской

функции, становится очевидным в труде, опубликованном в Третьем Рейхе, чей автор, разумеется, не был

затронут психоаналитическими взглядами, но, вследствие этого, ещё интереснее для нас: «Способ, которым

гуманисты ставили вопрос о происхождении народов, и отсюда — вопрос об их собственном положении в

мировом порядке, дал рождение новому критерию, помимо возраста: происхождение

из самих себя.»

Надо заметить, что случай с немецким мифом о происхождении, вкупе с новым акцентом на «автохтон-

ность», или, как мы только что прочли, на «происхождение из самих себя» (разновидность «сотворения себя

самим собой»), не уникален в Европе. Дальше на восток, русская культура также выработала в конце века

культурную модель юного народа, вышедшего

из своей собственной почвы, этим превосходящего народы

«дряхлого Запада». Мы отсылаем к прекрасному труду Алека Безансона, давшему ряд ценных идей. Из него

следует, что модель русской культуры и истории вдохновлялась образом «страдающего Христа», или, как

династическая история это доказывает, образом сына, принесенного в жертву отцом («Принесенный в

жертву царевич») , откуда

однозначно христианский характер этой модели. Исторические рассуждения

немецких гуманистов рассчитывались на совершенно противоположное решение: под маской «римского

колосса» скрывается отец, который оказывается устранённым, а быть может, даже упразднён-

ным протагонистом, и сын присваивает себе его права и власть, то есть «мировое господство» —

независимо, будет ли «почва» символизировать мать, или единство, обусловленное «почвой» и

«происхождением» (как у Себастьяна Франка), будет ли предполагать некое нарциссическое, до-эдипово

слияние, ибо «идеал немецкого человека» мог, как всякий идеал, по разному вдохновлять своих

адептов и

задействовать различные психоаналитические механизмы. Во всяком случае, весь мир, по мнению

гуманистов, принадлежит германцу, чья свежая сила завоевателя даёт ему все права. Такой архетип

триумфатора-варвара был, разумеется, несовместим с христианским идеалом, какие бы исторические

деформации.и даже метаморфозы, он ни претерпевал. Эта несовместимость проявилась в своё время, когда

это позволил ментальный климат Европы: в XIX веке в Германии, и только в Германии, возникают и

множатся «германо-христианские» ереси, с одной стороны, и попытки восстановить язычество, с другой.

Можно связать эти теологические или идеологические изыскания, содержащие чаще всего мятеж против

«чувства иудо-христианского греха», с характерной чертой германского архетипа,или «идеального

немецкого человека», который заключается в неизменной спокойной совести, или, скорее, совести, которая

хочет любой ценой, достичь фан-тазма отсутствия совести («белокурая бестия» — животное, а не человек).

Но

цена, которую нужно заплатить, в механизмах защиты и проекции (избирая, по определению, в качестве

цели «чужеземных врагов») очень высока; и политические последствия были известными. В отношении

немецкой истории очень часто приводят, среди прочих определяющих факторов, географическую, или

геополитическую, неизбежность, которая обрекла Германию быть «срединной страной» (можно было бы в

связи с

этим привести замечания Ницше и Макса Вебера). Часто указывали, особенно после 1945 года, на

авторитарное немецкое образование, но оно лишь увеличивало привлекательность «идеала немецкого

человека», юношеский мятеж, таким образом, принял патриотическую форму и развернулся вовне. Мы

полагаем, что специфика немецкой истории заключается в

7 Лак. 120!)

действии определенного типа фанатизма, аккумулировавшегося на протяжении веков.

Это является причиной приступов мании преследования, направленной против угрозы, воспринимаемой, как

чужеземная (Рим, велыпи, славяне, евреи), которая требует смыкать ряды. Эта мания порождает проекты

нападения и разгрома антагонистов, как воображаемых, так и реальных (часть фантазма, становящаяся

главенствующей), чье существование воспринимается как вызов, провокация, поскольку, возвращаясь к

рассматриваемой эпохе, Рим крепок, поскольку

«вельши» заявляют о своем культурном превосходстве,

претендуют на первенство и одерживают победы на полях сражений. Отсюда вспышки национального

гнева, с характерной крайностью, отсюда традиция «национального унижения». Что касается французского

«наследственного врага», то немецкий гуманизм вступил с ним в войну, когда возникла политико-

династическая путаница в 1488—1492 годах вокруг графини Анны Британской

, сосватанной по

доверенности Максимилиану, и в конце концов, вышедшей замуж за Карла VIII, что повлекло за собой

воссоединение Бретани с Францией). С Вимфелинга в 1491 году до Себастьяна Бранта в 1519 году,

гуманисты мстят, в буквальном смысле, за это оскорбление, о котором не забывает и «Верхнерейнский

революционер», меча громы и молнии; и, когда

Франсуа I был пленён в битве при Пави, поэт воскликнул:

«Мне кажется, сегодня отмщена бретанская девица.» Когда во второй четверти XIX «германомания»

распространилась в среде немецких интеллектуалов, Генрих Гейне, уже эмигрировавший во Францию, по-

своему проявлял эту неутолимую злобу: «Однажды в геттингенском трактире, юный германоман заявлял,

что надо было отомстить за Конрадина

фон Штауфена, которого вы — французы, обезглавили в Неаполе.

Вы его, конечно, уже давным-давно забыли. Но мы не забываем ничего. И, если у нас возникнет желание

драться с вами, то за поводом дело не станет.» Это закоренелое чувство, широко эксплуатировавшееся

националистической пропагандой после травмы 1914—1918 годов, проскакивает в известных оговорках

Вильгельма II в

эпоху победоносной Германии.

Не надо говорить, но согласно общепринятому мнению лучше сказать.что, выражаясь клиническим языком,

«паранойя» или «индивидуальный невроз» встречались в Германии не чаще, чем в других европейских

странах (хотя авторитарное образование и национальные традиции дисциплины и порядка могли вызывать

определенные типы неврозов). Тем не менее «идеал немецкого человека», наметившийся в эпоху

гуманизма,

оказывал в XIX и XX веках влияние, действуя двумя способами: по своему характеру, немцы все более

старались походить на патриотическую модель, и жизнь следовала за историко-политическим искусством

(время, когда такая точка зрения выражалась наиболее явственно — эпоха «германомании» сразу после

наполеоновских войн). Настроенные так, в силу социально ориентированного и склонного к

мегаломании

характера, немцы врезались в общественную жизнь (свидетель тому — история Второго Рейха и, особенно,

Третьего!). Мы полагаем, что любое размышление о немецкой истории между 1871 и 1945 годами должно

учитывать важность и способ действия этих социологических механизмов, которые, с одной стороны,

оказывали, своего рода, нажим и, с другой, производили отбор. Всякое объяснение должно

отдавать себе

отчет в социальных и экономических переменах, заполняющих интеллектуальную пропасть между

психиатрической интерпретацией и европейской политической историей.

Продолжим наше повествование характерной темой, которая окончательно вызревает в XIX веке, но

вырисовывается уже во времена Лютера. Эта тема германской врождённой религиозности обнаруживается в

сочинениях наиболее популярного пропагандиста лютеранства в 1520—1530 годы — Эберлина фон

Гюнсбурга. По мнению этого францисканца-расстриги, древние германцы были «послушными и

благочестивыми немцами, христианскими людьми». Они были свергнуты с

истинного пути римскими

миссионерами, проповедовавшими им измененное и «обрезанное» евангелие, и, таким образом, «немецкий

народ был мошеннически переведён: из христианского закона под папский закон, из изобилия в нищету, от

истины ко лжи, от мужественности к женственности». Но Лютер и фон Хуттен, которые были посланцами

Бога, вернули его на верный путь: «

Бог намерен

теперь распространить по всему миру с помощью немецкой нации истинную христианскую веру.» Она

сделает это, благодаря своим качествам, которые Эберлин перечисляет на манер гуманистов, не забыв

«новое полезное искусство книгопечатания».

Другие авторы, и католики и лютеране, разрабатывали — каждый по-своему, генеалогические теории и

исправляли или добавляли Библию Тацитом. Согласно наиболее распространённому взгляду, бытовавшему

вплоть до XVIII века, который отдавал предпочтение библейскому мифу, предок Аскеназ, отождествляемый

с Туисто у Тацита, прибыл из Азии в Европу и проповедовал там веру в единого и невидимого

Бога. Его

потомство, в которое входили, наряду с германцами, кельты (чаще всего рассматриваемые как германское

племя), явилось исходным народом Европы — Uwolk, а немецкий был изначальным языком европейского

континента. Брошюры и листовки подхватывали и упрощали эти взгляды в угоду публике, продолжая

генеалогии до Арминиуса-Германна, Ариовиста-Эренвеста и Карла Великого. «Описание древних

немецких

героев» представляло под подписью «Германия — властительница народов», — крылатую женщину,

державшую в руках скипетр и державу, ногой стоящей на мире. Мы узнаём «царицу всех областей, орлицу

всех царств» Кориата Кирхера. Музыка также становится по происхождению немецкой; согласно

известному Иоганну Фишарту, Орфей пел по-немецки; согласно музыковеду лютеранину Вольфгангу

Шпангенбергу, немцы ничем не обязаны в этой области ни римлянам, ни грекам, поскольку они получили

искусство пения непосредственно от патриархов Ноя и Иафета.

Остается заключить, что эти патриархи говорили по-немецки. Обширная теория была разработана по этому

поводу в Нидерландах — напоминание, что только много позже, после создания «Второго Рейха»,

германомания становится чисто немецкой особенностью. Мы говорили о претензиях шведов, и некоторых

шведских гуманистов следовало бы упомянуть. Но во второй половине XVI века именно Нидерланды,

богатые

и независимые, становятся основным центром культа германского языка.

100

Сразу после восстания Нидерландов против испанского владычества, Горониус Беканус предпринял

попытку показать, что библейские патриархи и Адам первыми говорили на германском наречии. К

историческим или историко-ге-неалогическим доказательствам, уже приведённым выше, он добавил другие:

филологические, настаивал на моносиллабизме большинства немецких слов, звучность которых, по его

мнению, отражала самую суть вещей

. Даже иврит, заключал он, был производным от всемирного гер-

манского материнского языка.

Идея Горониуса была воспринята благосклонно, но не без сдержанности. По правде говоря, первенство

немецкого языка над ивритом попахивало ересью. Его соотечественники оставили из всех его идей лишь

идею о древности и «авто-хтонности» германских языков, которым они легко подчиняли латынь и

греческий, оставляя полное право за ивритом оставаться языком Адама и

Евы. Культ национального языка

был в Нидерландах, во времена их блеска, серьёзным делом. Мы можем видеть, например, как Гуго Греции

в поэме, посвященной lingua germanica, восхваляет его за то, что он никогда не насаждался завоевателем

порабощенным народам (как латынь) и оставался чистым от всех чужеродных влияний (прозрачный намек

на английский). «Язык, рожденный

властвовать!», — восклицал он.

В начале XVII века Лейденский университет превратился в интеллектуальную столицу Северной Европы.

Здесь учился и преподавал датчанин Клювер (1580—1622), который считается и поныне одним из

основателей исторической географии. Тогда этот набожный лютеранин предложил немцам новое

генеалогическое древо, блистательнее древа у гуманистов. Туисто Тацита больше не был Аскеназом; он стал

истинным единым Богом, открывшимся

германцам. Его сын Маннус Тацита стал Адамом и, соответственно,

его три сына: Ингво, Истио и Эрмио, — превратились в Сима, Хама и Иафета.

Также у Клювера — внимательного читателя старых скандинавских хроник, впервые появляются имена

древних германских божеств: Оден, Фрейя и Астара, чем он пытался доказать, что древние германцы

обладали некоторыми остатками истинной веры.

101

Некоторые немецкие авторы XVII века: химик Кирхе-майер, ученый-эрудит Конринг, филолог Фрайнехайм

— уже превозносили чистоту германской расы, осуждали христианские нравы за посягательство на эту

чистоту и даже предлагали законодательные меры для её восстановления. Но их сочинения не привлекли

внимания, их имена (за исключением Конринга) забыты. Наверное, ещё не пришло время

страсти по

чистоте.

Действительно, язык в Германии, разрушенной Тридцатилетней войной, представлялся захваченным и «ко-

лонизированным». Верховенство французского утверждалось во всех сферах жизни. Велыпское влияние

казалось ещё более невыносимым во французском языке, чем в латыни. «Быть под господством и тиранией

чужого языка — ярмо столь же тяжелое, как и быть под властью чужой нации,» — заявлял Мартин

Опиц —

«отец немецкой поэзии». Реакция была бурной, её следы обнаруживаются и по сей день. Немецкий язык,

единственный из языков, продолжает создавать собственные слова для замены терминов, имеющих

греческое или латинское происхождение, принятых во всём мире, например, «география», «телевидение»;

этот страх иностранных слов, не выражает ли он отказ «немецкого человека» быть

что-нибудь должным

древним? Заметим, что филологи, поборники чистоты в XVII веке, в противоположность биологам,

радевшим за чистоту в XX веке, видели, как их труд был увенчан успехом.

Великими поборниками родного языка были авторы, чьи имена — потомству в память. Почти у всех — язык

чистотою сплёлся с добродетелями предков. Как сатирик Иоганн Михаэль Мошерош, преподнёсший своим

соотечественникам-галломанам урок на примере легендарного короля Ариовиста-Эренвеста, или как

драматург и романист Даниэль Каспар Лоэннтайн, у которого германцы были основанием всемирной

истории

(Адам и Ева у него воплощаются в «Туисто» и «Герте»). Но наиболее интересен Иоганн Якоб фон

Гриммельсхаузен — самое значительное имя XVII века в немецкой литературе.

Его произведение «Симилициус Симилициссимус», — плутовской роман и, в тоже время, правдивый

документ о Тридцатилетней войне. Среди многочисленных персонажей

102

там есть один одержимый, который выдает себя за бога Юпитера и обещает немцам эру всеобщего мира,

установленную им самим. Послушаем, как пророчествует этот «Бог вшей»: «Я отрекусь от греческого,

чтобы говорить только по-немецки. Чтобы окончательно доказать своё расположение, я дам немцам, как

когда-то римлянам, имперскую власть над миром. Я

создам немецкого героя, который совершит свой подвиг

мечом...» «Я спросил тогда Юпитера, что же будут делать христианские короли, какую роль они будут

играть. Он мне ответил: «Короли Англии, Швеции, Дании, являющиеся по происхождению и по крови

немцами; короли Франции, Испании, Португалии, чьи страны прежде были завоёваны и управлялись

древними немцами, — получат свои короны, свои королевства и свои земли из рук немецкой нации на

правах феодалов. И тогда воцарится среди всех народов вечный мир

.»

Неважно, что, как это думали одни толкователи, Гриммельсхаузен желал восстановить свой народ против

лжемессий, или, что, как в этом убеждали другие, он вложил в уста сумасшедшего свои тайные мечты. У

него обнаруживается мессианизм «верхнерейнского Революционера», а под личиной «благородного

Юпитера» скрывается император Фридрих — первый образец «идеала немецкого человека». В другом

произведении

Гриммельсхаузена «Мишель-немец», обнаруживаются, растянутые на несколько страниц, в

большинстве уже известные нам, аргументы и соображения: германцы — чистая раса; они населяли Европу

с незапамятных времен, ещё до вавилонского столпотворения; усмирив римского орла, они подчинили себе

всю Европу, основали королевские и аристократические династии. Круг замыкается хвалебной песнью

языку, конечно, также чистому: «

языку героев, существующему в себе и самому по себе»,

откладывающемуся от прочих языков, составленных из кусочков, подобно плащу Арлекина.

Другие предпочитают говорить о «нищенстве» этих языков, как Юстус Георг Шоттель — крупнейший

гуманист того времени. Лютеранин, как, впрочем, все упоминавшиеся авторы, он составил длинную «эпоху»

немецкому языку, которая начинается генеалогией: «Когда языки разделились, и люди расселились по миру,

Аскеназ — верховный глава

юз

семьи, пересёк Малую Азию и обосновался в Европе, где он освоил земли и разделил их ... предок немцев,

он принёс из Вавилона древнейший язык кимвров, то есть немецкий ... и поныне мы замечаем во всех

странах Европы наличие слов, имеющих германские корни, как бы различны сами по себе они не были,

каким бы

изменениям и смешениям они не подверглись...»

Шоттель обнаружил эти корни и в европейской топонимии, в названиях «гор, рек, местностей, городов». Он

говорил чуть дальше: «Если обозреть европейские пейзажи, если поразмыслить над изменениями,

выпавшими на их долю, принимая во внимание вместе с тем состояние языка, можно сказать, что лишь

древнейшую Германию не коснулось влияние иностранных языков. Значит, обладание

чистым языком есть

наивернейшее подтверждение того, что Тацит полторы тысячи лет назад говорил о германцах: «Ipsos

Germanos indigenas crediderim». («Я бы считал лишь германцев коренным народом этой страны»). Напротив,

если обратиться к Италии, Испании, Франции, Англии, Греции и, даже, к Малой Азии и Африке, можно

увидеть, что состояние языка изменилось. Наши предки были вынуждены

с великим прилежанием

сохранять свой родной язык чистым и свободным, они научили ему своих детей, они не выклянчили его у

своих врагов...»

Взгляды Шоттеля получили одобрение Лейбница. Захваченный проблемой языка, как ни один другой

философ до него, Лейбниц интересовался всеми известными языками в мире, в поисках их общих корней, и

убеждался в «чувстве общего происхождения наций и существовании первобытного корневого языка».

Совершая шаг, который Шоттель не отважился сделать, он утверждает в качестве этого

«корневого языка»

— «tutsche Haupt und Helden sprache» («язык Старейшин и Героев»): если он и критиковал Горониуса

Бекануса, то не в сути вопроса, а в методе его доказательства.

Каким мог быть этот исходный язык? Лейбниц считал его утраченным, но давал понять, что немецкий

ближе к нему, чем иврит: «Иврит и арабский наиболее близки к этому языку, но они сильно изменились, и,

кажется, что тевтонский сохранился в более естественной форме (используя язык Якова Беля), чем язык

Адама. Таким образом,

104

как бы ни были экстравагантны аргументы Бекануса, он не слишком ошибался, считая, что германский

язык, который он вызывал кимврийским, даже более древен, чем сам иврит.»

Можно спросить: довёл ли Лейбниц мысль о предшествовании германского языка ивриту до конца?

Осторожность ученого могла быть подкреплена опасением церковного гнева. По поводу Европы, он

утверждал, что происхождение европейских народов надо искать в «германских древностях». Он

полемизировал с французскими учеными о происхождении франков, со шведскими — 6 готах; кроме того,

он посвятил специальное

сочинение происхождению всех европейских народов, в свете происхождения

языков. Европа стала колыбелью, если не человеческого рода, то белокожей его части:

«Точно так же, как Галлия и Италия обязаны Германии своими наиболее древними обитателями, последняя,

в свою очередь, обязана ими Скандинавии; ибо я твёрдо держусь того мнения, что германские племена с

берегов Балтийского моря колонизировали сначала датские острова, а затем и саму Скандинавию... Можно с

уверенностью считать датский, шведский и норвежский —

германскими языками, точно так же, как можно

считать латинскими — языки итальянцев и французов, хотя эти народы обязаны римскому государству

только своим языком, а вовсе не своим происхождением, которое восходит к северным германцам...»

Лейбниц предвосхитил тезис, горячо поддержанный многочисленными историками и археологами

Германии эпохи Вильгельма. Но этот тезис он отстаивал на латыни: языке, от которого он в конце своей

жизни склонен был отказаться, но вовсе не ради «Haupt und Heldens prache», а ради французского, чтобы

быть более доступным сильным мира сего. В глазах ригористов он принадлежал «к лагерю

модных ученых,

которых можно считать незаконнорожденными детьми своих первобытных предков,» как утверждал впос-

ледствии некий пастор Геттфрид Шютце. «Они ограничивают свое разумение греческими и римскими

науками и становятся чужаками на своей родине.

Несчастные создания! Зачем грешите вы перед лицом ваших предков, чья кровь течёт в ваших жилах?»

105

Между 1746 и 1776 годами, этот пастор, издавший переписку Лютера, опубликовал серию сочинений,

отстаивавших цивилизацию древних германцев, где доказывал, что их религиозная этика была выше этики

древних, и они не знали человеческих жертвоприношений, как те. Ваш взгляд и наш список памфлетов:

«Политеизм римлян ненавистен германцам», «Цезарь — римский император, стал императором с помощью

германцев, которых обвинил в атеизме и лживости», «Римляне — имя, ненавистное германцам», «Варвары

— древние немцы, названные так по ошибке». Эта наивная аналогия показывает, что в эту эпоху

патриотическое сражение, предпринятое немецкими гуманистами под стягом языка и расы, начало

открывать третий фронт — мифологии. В это время во Франции и Англии, Адам уже

начал подвергаться

сомнениям просветителей; в Германии библейский миф подрывается так называемой рационалистической

теологией XVIII века.

Наивный пастор Шютце является второстепенной фигурой; великим популяризатором древней мифологии

был поэт Клопшток. Новый культ приоткрылся в Дании, где были только что опубликованы переводы

исландской «Эдды» и «История Дании» Пауля Малле.

Фридрих Готтлой Клопшток, названный великим поэтом после публикации в 1750 году «Маскады»,

поначалу пользовался библейскими или античными сюжетами. Его обращение к германской мифологии

произошло в 1766—1768 годах во время пребывания в Копенгагене. «Я выставил за дверь греческую

мифологию!» — воскликнул он тогда. В своих одах он с той поры заменил Юпитера на Вотона, Афродиту

на Фрейю, Парок на Норн. Но речь не шла об механической замене: первый великий поэт новой Германии

был также и первым немецким автором, представившим новое видение мира, которое «оформилось под

воздействием северных туманов». Как следствие, греческие музы постепенно отступают перед германскими

богами войны, и кровь, текущая в лирических или эпических

произведениях Клоп-штока, становится все

более бурной. Недавний комментатор говорил даже о «предрасположенности к своеобразному кровавому

опьянению»: на каждой странице трилогии о Германии мы сталкиваемся с этим словом — «Blut» (кровь).

106

Надо ли добавлять, что Клопшток возвёл до предела культ немецкого языка, считая высшей изменой

использование иностранных языков? В оде, посвящённой родному языку («Unsere Sprache»), где, конечно

же,упоминается Тацит, поэт утверждает, что этот язык так же чист, как и раса в былые времена:

«Он [язык] есть то, что мы сами собой представляли в те незапамятные времена, когда нас описывал Тацит:

«Особые, чистые от всякого смешения, похожие только на себя.»»

В своей «Республике учёных» — проекте организации интеллектуальной жизни, Клопшток различал, по

ходу изложения, два типа иностранцев: «Auslander» велыпского происхождения и «Altfranken» («Древние

франки») германского рода. Он приходил в восторг от сознания, что «кровь древних этрусков» течёт в его

жилах; щедрый на германскую кровь, он обнаруживал ее «повсюду: и в странах, где протекает Рейн

, и на

берегах Тамиза... галлы назывались франками, бритты — англами», (ода «Mein Vaterland»). Кружок

молодых поэтов, сложившийся вокруг Клопштока (Hein Bund), желавший объединения всех тех, кто «в

Германии думает и чувствует наиболее по-немецки», пытался превзойти патриотические порывы мэтра: но

их третьесортная продукция, с почтением извлеченная из небытия несколькими эрудитами нацистской

эпохи, никак не повлияла

на немецкую литературную традицию.

Факел был подхвачен мифологом, бесконечно более внимательным к нюансам, более тонким и более

влиятельным — Гердером, о котором нам придется поговорить во второй части нашей работы, как о

провозвестнике «арийского мифа». Его интерес распространялся на все мифологии: библейскую, античную,

индийскую в той же мере, что и на нордическую, о которой он говорил

, что «она наиболее близка нам по

сравнению с другими»; он, как известно, пробудил национальные чувства во всей центральной и южной

Европе. Но уже его ученик Фридрих Гретер (1768— 1830), основатель северного журнала «Bragur», сосредо-

точивал свое внимание на особых «собственно германских» добродетелях героев «Эдды» и «Песни о

Нибелунгах». Таким образом, поначалу было лишь

несколько слабых голосов, которые по следам

Клопштока прославляли верования пред-

107

ков и пытались породниться с Вальхаллой; далекая от того, чтобы быть «выставленной за дверь» античная

мифология сохраняла таких поборников, как Гёте и Винкельман, но присоединяясь к льстецам языка и расы,

эти забытые авторы унавоживали почву для вопроса о «германской религии».

В 1780 году зарождающаяся германомания получила политическое крещение, которое можно считать почти

официальным. Прусский государственный деятель Фридрих-Эвальд фон Хертцберг сделал в Берлинской

Академии Наук сообщение о «принципах превосходства германцев над римлянами», в котором воспроизвел

в модернизированном виде старый тезис немецких гуманистов, чтобы доказать, что «прусская монархия

является изначальной родиной тех героических

наций, которые основали и населили основные монархии в

Европе». Также граф Хертцберг поместил колыбель германских племен в Бранденбург, новую Македонию,

что ему позволило выгодно сравнить Фридриха II с Александром Великим.

Это ученое сообщение не прошло незамеченным: в 1808 году миролюбивый Жан-Поль (Иоганн Пауль

Рихтер) ссылаясь на него, выводил, что европейские войны были лишь войнами между немцами, то есть

гражданскими. «В наше время, — добавлял он вскоре после поражения Пруссии, — мы охотно принимаем

имя франков, и можем вспомнить, что большинство французов были не

галлами, а переселившимися

франками.»

Можно подумать, что, сразу после Иены и Аустерлица такое напоминание служило утешением и, при виде

бессильной и разделённой Германии, лишь возбуждало мечты о величии сильнее, чем когда-либо.

Насколько распространены были подобные представления? Труды великого поколения «поэтов и

мыслителей» дают понять, что они были весьма ходки у образованных людей, причем больше среди поэтов,

чем среди мыслителей, но и последние не задолживались, подкармливая немецкое тщеславие лестью. Для

удобства приведем слова Гердера, который, в характерной манере отговаривает соотечественников от идеи

немецкой избранности»:

«История человечества остерегается предпочтения одной исключительной расе, ради того, чтобы посвятить

ей все

108

прочие, чьё поколение не так славно и благополучно... Нам легко тешиться мыслью, что римский мир был

возрожден такой расой, как германцы: сильной, красивой, аристократической по своей культуре.чистой по

своим нравам, исполненной достоинства, благородства и честности. Мы считаем ее избранным народом

Европы, но не есть ли это гордыня варвара?»

Он продолжает в том же духе, пока не становится понятным, что немцам, обреченным Наполеоном на

патриотизм, было нелегко не попасться в ловушку. Слова Гердера показывают, что представления о

ценностях уже существовали, новизна заключалась в том, чтобы сделать из них воинстве-ные выводы,

пробудить «варварскую гордыню». Два или три прославленных имени составляют

исключение: их

действительно можно назвать величайшими — Гёте и Вильгельма фон Гумбольдта, к ним можно добавить

еще Гегеля, который, в то время, видел в Наполеоне воплощение «всемирного духа» «верхом на коне».

Начиная с этого периода, предшествующего наполеоновскому шквалу, молодые романтики с сознанием

собственного гения начинают прославлять всемирную немецкую миссию, «избранность»,

подразумевающую,

разумеется, чувство общности происхождения, которое поначалу выглядит совершенно

миролюбиво. Шиллер с 1801 года называет немецкий народ «ядром рода человеческого, избранным

всемирным духом,чтобы вечно трудиться на ниве человеческого воспитания», и выражает надежду, что

немецкий язык воцарится в мире. Идя по пути мистики ещё дальше, Генрих фон Клейст говорит об

«общности, в

центре которой боги содержат изначальный образ рода человеческого, который является чище

прочих». Еще более характерным является политико-моральное сочинение Новалиса «Европа или

Христианство», датируемое 1799 годом. Согласно главной идее этого произведения, рожденной из

наблюдений за политическими и нравственными бесчинствами французской Революции, назначение

Германии заключается в востановлении религии, которая объединит собой все нации

, и в возвращении

христианству его былой славы. «Европа, — писал Новалис, — выжила благодаря немецкому нраву... В

Германии можно найти знаки — провозвестники нового мира. Германия идёт впереди прочих

109

европейских народов своим неспешным, но выверенным шагом. Тогда как те охвачены войной,

спекуляцией, рознью, Германия усердно приучает себя к более высокой культуре, и это преимущество даст

ей со временем превосходство.» Моральное превосходство Германии сообщило ей вселенскую религиозную

миссию, но Новалис не указывал, какими средствами надо было за это расплачиваться. У другого

великого

поэта — Гёльдерлина, христианское видение мира вообще отсутствует. В «Городе Тюбингене» (около 1790

года) мелочность настоящего заставляет его грезить о славном немецком прошлом, пытаться в руинах

древних башен «укрепить героические сердца, вдохнуть свободы и отваги мужей среди душ предков»: он

вспоминает «кровь Туис„она», и надеется найти мир «на груди у

Вальхаллы.» То же самое вдохновение

толкает его в «Песне Немцев» (около 1800 года) на упрёк своей «родине, сердцу народов», в том, что она

дала себя заполонить чужеземцами и «отказалась безрассудно от собственной души». Под оболочкой

поэтического воображения видно языческое притязание, выдвинутое Мартином Лютером.

Военные и политические события привели, в период между 1805—1810 годами, к практическим выводам из

представлений такого рода и к выработке конкретных программ. С этого момента можно провести различие

между «соколами » и «голубями» нового немецкого национализма. Столкновение между «голубем» Жан-

Полем и «соколом» Фихте выглядит очень поучительно. Сразу после падения Пруссии Фихте воодушевлял

немецкую молодёжь своими «Речами к немецкой Нации», на которые Жан-Поль поспешил дать

обстоятельную рецензию. Он высоко оценил сочинение и пожелал ему большой славы. Его несогласие

касалось деталей, или,как он выражался, «того, что более, и того, что менее». Потребовалась вся

утончённость Жан-Поля, чтобы дать понять, одаривая в то

же время комплиментами, что тот требует для

избранного народа немцев не меньше, чем мирового господства, и что он, должно быть, потерял свой разум

«по образцу этих сумасшедших, которые согласно Пинелю и Решлаубу действуют, непреднамеренно и

инстинктивно, как умалишенные». Фихте выводил из германского рода все народы Европы, за исключением

славян,

ПО