Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма

Подождите немного. Документ загружается.

семи веков; а страна бриттов, которая была свободной страной более 1700 лет, является ей и поныне... Их

долгое сопротивление саксам

свидетельствует об их любви к гражданским свободам.» (1730). Давид Юм лучше всего выразил мнение

англичан, когда в своей знаменитой «Истории Англии» противопоставил «выродившихся» и «низких»

бриттов доблестным англосаксам.

Согласно Юму, когда англосаксы подчинили себе бриттов, «их поведение и обычаи были полностью гер-

манскими; и изображение дикой и жестокой свободы, начертанное рукой Тацита, применимо и к

основателям английского государственного устройства». Кельты же в это время были уже неспособны быть

свободными, так что, когда римляне, разделяя, освободили их, «низкие Бритты восприняли

эту свободу,

дарованную им, как фатальность». К тому же Юм описывает в самых чёрных тонах Вильгельма Завоевателя:

этот тиран положил конец свободе англичан, «захватив их блага и превратив их в рабов самого низкого

сорта». Так начинаются «несчастья, которые англичане претерпевают во время его и последующих

царствований, несчастья, являющиеся источником не

утихавших никогда зависти и вражды между

англичанами и норманами», вплоть до того, что обе нации, в конце концов, послужат основанием единого

народа. Следуя общему мнению, Юм приписывал северным или германским народам «чувства свободы,

чести, справедливости и достоинства, превышающие чувства прочего человечества», которые и явились

причиной величия Европы.

Другие авторы распростаняли теории подобного рода и на Соединённые Штаты. Послушаем, например,

Тома Пена: «Французский бастард, высадившийся с кучкой вооружённых бандитов и провозгласивший себя

королём вопреки воле местных жителей, является образцом, говоря напрямик, подлого мерзавца.» Вальтер

Скотт придал этим идеям особый динамизм, воспользовавшись удачным моментом, когда, сразу после

наполеоновских войн, вся

Европа думала в терминах расы. В «Веверлее», «Роб Рое», «Айвенго» баталии

английской истории превращались под пером в столкновение враждебных кровей: крови шотландской

против крови английской, крови английской против крови французской. «Мой род, — сказал Ательстан,

обращаясь к Дю Траси, — восходит к более древнему, чем род этого жалкого

француза, котороый зарабатывает на жизнь, торгуя кровью воров, которых он собрал под своим подлым

флагом. Моими предками были короли, могущественные военные вожди, мудрые члены советов...»

Диалоги и сцены такого рода, по соображениям самого Вальтера Скотта, растаскивали по всей Европе

новую философию истории. Во Франции Опост Тьерри восхвалял его как автора, который «первым

предпринял попытку представить историю в аспекте одновременно и реалистическом, и поэтическом...

представить действительную точку зрения на события, так искажённые современной фразеологией». В

Англии это

направление взметнулось на волне «тевтомании» в 1840-е годы, представленной именами:

«ненавидящего кельтов доктора Арнольда», хозяина Регби, Карлейля, который прославлял «древних

тевтонских отцов», Кромвеля, Бульвера Литтона и множеством других мыслителей и романистов. Точно так

же, как и на континенте, историки были самыми неистовыми и самыми крайними пропагандистами этих

взглядов. Эдвард Фриман

, который считал, однако, франко-норманов «тайными родителями» англичан,

сравнивал вторжение в Англию Вильгельма с вторжением в Германию Наполеона и шел вплоть до того, что

пытался возбудить посмертно уголовное дело против древнего хрониста Лейамона, который перевел на

английский «Историю Бриттов» Гальфрида Монмутского. «Переведя это слово: «Брут», на английский,

Лейамон предал язык

и историю своей расы. Его соперник Чарльз Кингсли вложил в уста воображаемого

предка следующую речь, обращенную к одному славянину: «Златоволосый герой говорит своему темно

волосому вассалу: «Я — джентльмен, у меня есть родоначальник, потомство, родословная; я знаю откуда я

родом. Я — и Гэдинг, и Амалунг, и Сильдинг, и Озинг, и кто только

не пренадлежит моему роду! Кровь

Асов течет в моих жилах. Разве ты этого не видишь? Разве я не умнее, сильнее, доблестнее, красивее тебя?

Ты должен мне подчиняться, быть моим слугой и служить мне до своей смерти. И если ты покажешь себя

достойным вассалом, я дам тебе лошадей, оружие, латы, землю,

и,быть может, я женю тебя на своей дочери

или племяннице. В противном случае, ты останешься простым земледельцем, будешь глотать прах, из

которого

тебя сотворили(„.) Такова моя история, благородный человек, и она — правдива.»

Но родство английских дворян с богами Асов было недолгим. В конце XIX века оно вышло из моды, и в то

же время началось контрнаступление: с одной стороны, потомков норманов и тех, кто претендовал на это

родство, а с другой стороны — шотландских и уэльских кельтоманов. Новую атмосферу передает замечание

антрополога Джона Бедду, относящееся

к 1885 году: «Совсем недавно еще, шотландцев считали

принадлежащими к чисто тевтонскому роду. Теперь же так возобладала обратная тенденция, что я

вынужден принять сторону «саксонского лагеря».» Англичане, в итоге, вернулись к традиционному взгляду,

согласно которому их раса произошла из смешения множества различных рас. «Часто говорят, — писал в

начале XX века другой антрополог,

сэр Артур Кейт, — что мы, британцы, являемся результатом смешения

культур и рас.» Но это то же самое, что говорил уже в XII веке Гальфрид Мон-мутский: «Нашу страну

населяет пять рас: нормано-франки, бритты, саксы, пикты и шотландцы. До появления всех прочих, страной

безраздельно, от моря до моря, владели бритты.» Стольким преданиям

нелегко ужиться с тевто-манией,

которая, кроме того, была политически связана после 1871 года с объединением Германии. Новая могуще-

ственная империя отныне выставляла себя главным наследником и хранителем германской патримонии, и

на этот раз англичане рисковали выглядеть бедными родителями.

Они чувствовали свою многорасовость, как и французы, если не больше. Но в этой высшей материи,

которая заключает также в себе и якобы неуловимый «национальный характер», не продолжало ли старое

вехозаветное родство играть свою роль, сглаживая крайности и создавая некоторую дистанцию иронии?

Ведь именно в условиях торжества тев-томании молодой Дизраэли мог

прославлять семитскую расу и

считать предков англичан «плосконосыми франками» и «балтийскими пиратами», и это не помешало ему

стать премьер-министром и лордом Бэконсфилдом. Ведь именно Киплинг, — певец «бремени белого

человека», мог увещевать своих сограждан хранить смирение и скорбь в сердце, не забывая о дворцах в

Ниневии и Тире, бороться против

соблазна языческих оргий. Чтобы пробудить бдительность англичан, он взывает к Иегове, древнему богу

войны:

«Если в опьянении власти осмелится кто-нибудь, говоря безумные речи, забыв страх твой, нас, неверных,

хваля без причины, или ничтожную расу, забыв твой закон, — Бог войны, будь с тем, кто тебя молит, из

неисстребимого страха, — увы! неистребимого! Ради языческого сердца, чья вера слаба, как огонь лампы

коптящей, как невыплавленное железо,

как пепел, лежащий на другом пепле — не ради собственного

спасения взывает к тебе, также не ради похвальбы или громкого слова — просто помилуй твоих детей, о

Господи — и прости!»

Хватало и британцев, нашаривающих свою родословную и за Вильгельмом Завоевателем. За 800 лет до

Хастингса, «достойно зваться в Англии Харкуртом, Тальботом или Куртни». Сразу после Второй Мировой

войны некоторые англичане претендовали на происхождение из семейств, которые «совершали переход

вместе с Завоевателем.» Но никто во Франции или Испании в 1946 году не хвалился больше

своим

франкским или визиготским происхождением. Хоть переход и совершен, Англия остается островом.

Глава четвертая

ИТАЛИЯ Энеево семя

Италия, за свой более долгий век, была завоёвана множеством народов: греки и галлы, готы и лангобарды,

византийцы и норманы, французы, немцы, испанцы. Но она не оставила их отпечатков на своей истории;

иначе говоря, воспоминания об этих народах и цивилизациях не участвовали в формировании

«итальянскости», синонимом которой якобы является «латинство». В

итальянской истории всегда

преобладало наследие римской античности: великий миф о Вечном Городе, хозяине мира, отодвигал в тень

все прочие генеалогические связи. Более того, этот имперский миф не переставал оспариваться у итальянцев

их соседями и учениками и, в конце концов, стал общим достоянием Европы, сохранив, однако, особое

право на него у итальянцев

. Для французских или немецких гуманистов античная культура — хранилище

искусств и учености, была чужой культурой, как ушедшая культура «мертвых языков»; для итальянцев же

она была вписана самими камнями, она принадлежала им по праву рождения, оставаясь живой как и прежде.

Это первенство, это особое положение влияло различным образом из века в век

на идею, которую, помимо

итальянцев, присвоили себе и другие народы. Прежде всего, благодаря латинским источникам родился миф

о германском происхождении: дабы утвердиться в своих правах на мировое господство немцы, как мы

увидим далее, начнут черпать свои доводы из Тацита и сочинений западных Отцов Церкви.

Не так ли и русские: во времена, когда московские князья начнут создавать империю, Иван Грозный

придумает политический миф о Третьем Риме и заставит себя называть Царем, то есть Цезарем. Рим в

глазах язычников, принявших крещение, представлялся столько же древним, как и человеческая история

вообще, и предназначался для её видения вплоть до

Страшного суда: «Когда падет Рим, падет мир» (Беда).

Троянское происхождение, на которое претендовали франкские и германские короли, велось от Энея, сына

Венуса, великого предка римлян. Италия щеголяла покровителями, святыми местами, пророками, поша-

тыванием и намекала на прежнюю крепость, и был так надменна, что готова была побираться.

Надо ли удивляться тому что, не взирая на игру исторической случайности, в Италии когда-то намечался

«ломбардский миф» подобный «франкскому» или «готскому мифу»? Современные немцы не будут

прикладывать никаких усилий, чтобы выделить династическое значение лангобардов, или чтобы приписать

германскому гению шедевры итальянской культуры; но, если Ломбардия подтверждает предание о

завоевании, «

ломбард» в системе европейских ценностей обозначает лишь название небольшого финансо-

вого учереждения, более близкого по смыслу к «евреям», чем к «франкам» или «готам». Точно так же

современная Италия не знает ничего похожего на культ германской крови и на воображаемые расовые

войны, которые так характерны для прочих европейских стран. К тому же

, римский миф своим

великолепием мог тягаться с библейским мифом, а легенды о «Вечном Городе» были столь же древни и

столь же нетленны, как и легенды о «Вечном народе» — это могло послужить одной из причин тому, что

страна, которую викарий Христа избрал своим местопребыванием, оставалась на протяжении всей своей

истории «страной наиболее языческой в Европе», что очень часто отмечалось.

В 258 году, задолго до Константина и официальной христиализации империи, Рим празднует первую победу

над Иерусалимом, когда день памяти Святого Петра установлен 29 июня, в дату, по традиции, посвященную

культу Ромула-Квиринуса,легендарного основателя Рима. Столичная Церковь строилась по образу римской,

прежде чем стать ка-

толической; и если эта дань Цезарю подтверждала его имперское господство,то это происходило за счет

обожествления Петра,заменившего бога курий Квиринуса. Эта римская слава Петра возрастала из века в век.

Папа Дамазий нату-рализировал святых Петра и Павла в римлян. Для Льва Великого они были подлинными

основателями Вечного Города: их мощи

служили объектом поклонения, материальными, чувственными

символами, которые, впрочем, ограничивались единственно костями Петра (спор о его земном прахе

возобновился в XX веке — в 1915 и, потом, в 1939 году).

Такая неточность понятна: ее объект — хранители «ключей от Царства», стражи рая, чье

благорасположение пытались снискать все смертные, источники даров. Благодаря этому, составилось

«достояние Святого Петра», и папство с его помощью превратилось шаг за шагом в международный

финансовый центр Средних Веков. Точно так же в трудные и темные времена Церковь поклонялась

королю

апостолов вплоть до признания его богом на земле (Григорий II) или Цезарем и консулом (архиепископ Са-

лернский): будучи первым легендарным папой, он превратился в фигуру основателя династии,похожук> на

бога Вотана германских королевских родословных. Именно ею он выступил для едва крещёных варваров,

которые полчищами готов оспаривали землю Италии.

Эта роль защитника и якобы эпонима проявилась особенно чётко в VIII веке, когда папство, оставшись без

поддержки ослабевшей Византии, в одиночестве столкнулось с амбициями лангобардских королей. До этого

господство готов оказалось эфемерным, и их исчезновение свидетельствовало об ассимилирующей силе

Италии, которая проявилась прежде всего в соблазнительности городской цивилизации римлян.

Лангобарды, которые вторглись

в Италию в 570 году, были в этом смысле очень опасны. Они сохранили в

неприкосновенности свои германские нравы и традиции; они помнили свою легендарную мать Гамбару,

своих богов Вотана и Фрайля, длинную родословную своих королей; их племенное имя —

«длиннобородые», наводило воспоминания о доиндоевропейском матриархате. Поначалу они сторонились

римлян, продолжая следовать своим

древним обы-

чаям и законам. Папские послания дают представление об антигерманском настроении в Риме: лангобарды

были клятвопреступниками, прокажёнными, поражёнными тошнотворным запахом, о которых говорят —

«нелюди». Но их вожди разделили между собой итальянские земли, и короли, сидевшие в Павии, владели

большей частью страны; с этого момента социальная эволюция, которую прошли все прочие европейские

народы, начала происходить и в Италии. Антро-понимия особенно пыталась стать чисто германской, точно

так же, как в меровингской Галлии; а за ней начала меняться и лексика (и в наши дни итальянский язык

сохранил ещё около 700 слов лангобардского происхождения); в соседних регионах полуостров

переименовали в regnum Langobardum, «королевство лангобардов».

Но полуостров не превратился в германское королевство, потому как лангобарды так и не захватили Вечный

Город, хотя окружили его со всех сторон. Множество раз они доходили до его ворот, но никогда их не

переступали. Когда в 739 году их напор стал особенно опасным, папа Григорий III первый раз вымолил

помощь у Карла Мартелла

, короля Франции.прося о защите «особого народа Церкви». Он принёс Карлу

мощи св. Петра и ключи от его усыпальницы. Так начались специфические отношения между франкской

династией и последователями короля апостолов, отношения, которые отражались в ходе более чем

тысячелетней истории на судьбах Европы. В 754 году папа Этьен II завязал личные отношения с

Пепином

Коротким, которого короновал в Сен-Дени. Во время этого визита, должно быть, родилась мысль о «даре

Константина», согласно которому первый христианский император должен был отказаться в пользу пап «от

всех провинций, мест и поселений в западных регионах, иначе говоря, в Италии». Благодаря этой

фальшивке, папское государство оказалось вооружено свидетельством о

рождении в надлежащей форме и

могло считать себя наследником Западной римской империи. Папа Этьен завязал также и другие связи с

франками: из своей усыпальницы св. Пётр обратился к ним со скорбным посланием, прибегая в конце к

угрозам: «Ego apostolus Dei Petrus, qui vos adoptivos habeo filios... Currite, currite... Coniuro vos, coniuro...sic

non vos disperegat et proitat Dominus, sicut Israhelitacus populus

5 Лак. 1209

dispersus est.» (Я, божий апостол Пётр, у которого приёмные сыновья...

Этьен, со своей стороны, установил культ воображаемого сына апостола, св.Петронима, и на этом

основании сам породнился со своим «собратом» Пепином. Во время правления его преемника Андриана I,

Карл Великий, после окончательной победы над лангобардами, пришёл в Рим, и на Пасху 774 года

письменно обязался уважать «дар Константина»: его подпись была поставлена «над

прахом св. Петра и над

Евангелием, которые были целованы». Так, из этого вышла известная церемония празднования Рождества

800 года, когда, коронуя Карла Великого императором (внезапно и, как кажется, потив своей воли), Лев III в

свою очередь преподнёс ему в дар всю римскую империю, «перешедшую от греков к германцам»,

утверждая посредством этого акта благорасположения теорию папоцезаризма (папского превосходства).

Таким же образом нескольким папам, чьи имена забыты, несмотря на их слабости и неудачи, часто

недостойным своего звания, удалось установить в Вечном Городе наиболее прочную власть, временами

также

и наиболее сильную на христианском Западе. Можно поставить это в заслугу магичности Рима,

которая с тех пор стала реликвией среди прочих римских реликвий. Это отступление, необходимое для того,

чтобы понять, как проблема теократиии, считавшаяся сугубо римской, оказалась в центре европейской

истории, наводит на некоторые соображения. Данте, больше, чем кто-либо,

потрудившийся над созданием

итальянского мифа о происхождении, упрекал императора Константина в том, что тот обосновался в

Константинопо-ле.разорвав таким образом тунику римской империи, прежде бывшую без швов, и в том, что

он «стал греком, чтобы уступить место апостолу Петру — хорошие намерения, принёсшие плохие

результаты,» — плохим результатом было папское государство. Другой

страстный патриот, Макиавелли,

точно так же ополчался против папства, чья «антинациональная» власть мешала образованию национальной

итальянской монархии. Теократическое государство, делившее надвое полуостров и располагавшееся на

священных холмах, мешало и телесному и идейному смыканию, кроме того, папы перехватывали ту

энергию, которая могла

бб

достаться королям. Этот конфликт проступает в Средние Века битвами, противопоставившими феодалов и

буржуазию; одни тяготели к имперскому лагерю «гибелинов», другие — к папскому лагерю «гвельфов».

Это разделение возрождается и обостряется в XIX веке, во время полемики идеологов «неогибелинов» и

«неогвельфов». И те, и другие в равной мере стремились к объединению Италии, и

вели свою родословную

от римлян, но это родство простиралось либо прямо до античного и языческого Рима, либо до Рима

папского и христианского, причём мы только что видели, как последний сам претендовал на вселенское

наследство первого. Эти две тенденции, сшибленные в эпоху Risorgi-mento, не трогали расовых доводов,

ходивших по другую сторону Альп.

Италия не знала ничего, подобного «войне двух рас», но она знала, если так можно выразиться, два вида

набожности, соответственно, католическую и светскую, два вида преданности своему римскому прошлому,

эту типично итальянскую форму культа предков. И кажется, что эта традиция исчезла с объединением

страны, потому что итальянцы, судя по тому, кто они

— «левые» или «правые», стремятся занять позицию

«за» или «против» папства, которое остаётся также итальянским. В связи с этим «Энциклопедия Италиана»

фашистской эпохи в своей статье «Италия» говорила о «трудных отношениях, разногласиях между властью

гражданской и властью религиозной, которая стала специфически итальянским феноменом, усложняя и

затрудняя решение всех проблем национальной итальянской

жизни.» И вместо рубрики, которую немецкие

энциклопедии того времени посвящали «расовой идее» (Rassengedanne), фашистская энциклопедия

поместила исследования «идеи Рима» (Idea di Roma) в истории. Тут мы находимся в эпицентре нашего

сюжета.

* * *

В отсутствие автохтонной королевской расы, в XII веке, когда начался рост итальянских городов,

классическая римская генеалогия, шедшая от Энея, была продолжена вплоть до Адама. В этом были

политические амбиции: речь

шла о том, чтобы оправдать или прославить привилегии, которые в Италии были не династическими, а

общинными или муниципальными, и чтобы подтвердить в связи с этим права давности, которые

принадлежали дворянству и знати. Примером послужил народ Рима, который в 1140 году, по наущению

реформатора Арно де Бреския, восстал против папского правления и его

феодальных прав. Папы были

изгнаны из города, Сенат был восстановлен и прославленная аббревиатура S.P.Q.R. вновь появилась на

руинах Капитолия. Populus Romanorum (римский народ) провозгласил старые права, которые, по его

мнению, были узурпированы сильными мира всего: «Рим — превыше всего, он создал империю, он — отец

королевств, он — столица мира, образец добродетели, зерцало всех городов...» Одно

описание того времени,

«золотого града Рима» (La Graphia auree urbis Roma), включает поколения, которые от Энея восходят к Ною.

Но делает это иначе, чем то же самое — родись оно по ту сторону Альп. Оно связывает напрямую Вечный

Город с патриархом, минуя его потомство, и, более того, согласно ему, спасшиеся от потопа пришли в Рим;

сразу

после этого, а быть может, даже и накануне, Ной и три его сына на ковчеге переплыли в Италию, где

они основали город на том же месте, что и Рим. Дальнейшие сличения и смешивания незатейливы: Иафет

родил сына Януса, и римский бог таким образом превратился во внука Ноя; в народном же варианте

Ной и

Янус оказывались одним лицом. Среди генеалогических изысканий, бытовавших в Европе, римские, в

некотором роде, уникальны: только Вечный Город мог позволить себе соперничать почти на равных с

«Бытием» и приписать своё основание обновителю человеческого рода, «Ною или, если можно выразиться,

второму Адаму», — так уточняла народная версия.

Если рассматривать в деталях, то генеалогическое древо в «Graphia auree Urbis» послужило источником

возрождения множества прочих мифологических личностей, как классических, так и библейских: Геркулеса,

Сатурна, Нимрода, Хама. Продолжатели или адепты из других итальянских поселений добавляли новых

персонажей, среди которых: троянец Антенор, старец Приам, гигант Атлас, сын Титана Иапет

(отождествлённый с библейским Иафетом), которые

являлись основателями, кто — Флоренции, кто — Венеции, тогда как библейским патриархам везло

значительно меньше: вследствие того, что многочисленные списки не шли дальше персонажей языческой

мифологии. Таким образом, итальянские города получали по мере их роста родословные, одна богаче

другой, которые, однако, все восходили через Рим к античному мифологическому пантеону. Показателен

пример Флоренции. Её

великий хронист Виллани упоминает по ходу дела о прибытии Ноя в Италию, но он

придаёт другое, большее значение прибытию Атласа, основателя Фьезоле, древней соперницы Флоренции.

Касаясь исторических времён, он приписывает основание своего города Юлию Цезарю, и если этот

флорентийский патриот делает вид, что история Рима ему интересна только по причине

этого основания, его

дутый патриотизм превращается в итальянский патриотизм с того момента, как он начинает говорить о

людях за Альпами — о «варварах». Хроника Виллани, безусловно, представляет умонастроение флорентий-

цев: обращаясь к римлянам в 1391 году, они хвалятся тем, что прежде сами были римлянами, и Данте

называет свой город: belissime et famosissime figlia di Roma (прекраснейшим и славнейшим сыном

Рима).

Внушительность римской античности не завораживала только узкий слой образованных людей.

Итальянский фольклор в Средние Века пестрит мифологическими персонажами, чьи следы, бывшие некогда

неотъемлемой частью пейзажа, продолжали сохраняться в памяти. Эта национальная традиция живёт и

поныне, подтверждением чему служат популярность фильмов на античные сюжеты, снятых итальянцами и

для итальянцев.

Античностью проникнуты и другие сферы. Вспомним роль Рима по мысли итальянских теологов. Для Фомы

Аквинского, Рим предназначен с первого дня существования быть очагом христианства; для его

продолжателя Птолемея де Люки и других итальянских каноников это предназначение оправдывало папское

могущество, потому что Бог стал человеком сразу после создания всемирной империи Августом, и

вручил

своим земным викариям omnes potestas in caelo et terra (всю власть и на земле). С этой теократической точки

зрения, Рим наследует Иерусалиму в момент Рожде-

ства. Но Вечный Город оставался главным, а папская теократия — второстепенной, и эти представления

могли служить делам императоров и даже для поддержки еретических движений: простого изменения знака

было достаточно, чтобы поклонение сменилось ненавистью к папам. Именно этот культ поддерживается в

«Божественной комедии».

Начиная со второй песни «Ада», Вергилий, проводник Данте, говорит ему о великой миссии Энея, которого

Бог «избрал отцом вечного Рима и всей империи». И Рим, и его империя, говоря по правде, были созданы

для того, чтобы служить святым местом, где бы сидели «преемники Петра». Но папство превратило это

святое место в

«зловонную клоаку», из-за трагической ошибки императора Константина, которая стала

источником всех бед христианства. Для Данте именно римский орёл, языческий орёл остаётся живым

символом божественной справедливости: «Чтобы быть праведной и набожной, — говорит она, — я

коронована славой, которую человек и возжелать себе не может.» В другом месте у поэта Христос

становится

ругателем Справедливости римлян, которые являются подлинно святым и избранным народом:

точно так же Брут и Кассий, убийцы Цезаря, находятся в девятом круге ада, рядом с Иудой. Этот культ Рима

открывается сполна, когда Данте, сетуя на беды Италии, молится «верховному Юпитеру, который был, ради

нас, распят на земле». Едва ли менее языческой

выглядит Беатриче, которая, прежде чем повести Данте в

рай, говорит ему: «Ты будешь со мной до скончания века хозяином Рима, где Христос — римлянин.»

Христос — римский гражданин навечно: понятно, что Данте, «более итальянец, чем любой другой», не

интересовался патриархальными генеалогиями, раз генеалогии, почерпнутые из «Энеиды», были

единственно жизненными и правдивыми в

его глазах. Это предпочтение, отдаваемое языческому мифу

перед мифом библейским, проявляется ещё в относительном безразличии по отношению к евреям: и тут

Данте увлечен будущим; в «Божественной комедии» вообще мало речи об их настоящем жалком поло-

жении, и совершенно ни слова об их былом избрании, целиком теперь перенесённом на римлян.

Но римская слава, всемирное господство, которому поэт пророчит скорое восстановление, контрастирует с

настоящим

состоянием «рабской Италии, юдоли скорби, корабля без кормчего», земли предков, которую оспаривают

папы-узурпаторы и тираны-иноземцы. Подобные ноты обнаруживаются и у итальянских гуманистов,

которые, роднясь с римлянами, уповают на новую жизнь — что и выражает в концентрированной форме

созданный ими термин Ренессанс (Возрождение). Теперь понятно, как итальянцы оказались в

привилегированном положении

: они были не только первыми творцами этой генеалогии, но связывалась она

с предками, рождёнными на этой земле. И если гуманизм повсюду вёл к зарождению националистических

чувств, это было ещё и по примеру итальянцев, которые одни могли непосредственно претендовать на

римское наследие, минуя боковые родственные линии и избегая каких-либо противоречий.

И всемирная

роль этого наследства, блеск античной мифологии, которую начинают разрабатывать с того времени

искусства, сила романского права, вдохновлявшего всех законодателей Европы, значение латинского языка,

единственного, признанного достойным удовлетворять нуждам культа, — все эти преимущества латинства

возвращались в ещё более возросшей цене своим законным наследникам, до нитки ограбленным варварами,

превратившими Италию в театр европейской войны. Все итальянские гуманисты мечтают о римском

величии и чтут предков: в «De virus illustrious» Петрарки, в этот пантеон прославленных мужей не были

допущены греческие и библейские персонажи; в «De genealogia deorum» Боккаччо, этой своеобразной тео-

гонии, «земной бог

» Демогоргон являлся фигурой языческого Адама.

Задержимся на Петрарке — «первом новом человеке», все труды которого, кажется, навеяны древним сном.

Если этот возобновитель античных штудий пел славу Рима на латыни, а любовь к Италии на

простонародном языке, эти два чувства слиты в одно в его душе. Для него Рим был избран Юпитером,

чтобы стать священным городом христиан, и

он вложил в уста верховного бога римлян следующие слова:

«Я воплощусь, я приму бремя человечества, я умру низкой смертью...» Но у него сладострастная пос-

пешность торопила Юпитера: «...толико уже вожделею милой Девы. Млеком сосцы набухли священным!»

(Африка,

Песнь VII, ст. 723—724). Римский Христос Петрарки не ограничивает своих инцестуальных желаний, к

которым благосклонно относятся Мадонны с привлекательными формами итальянского Ренессанса. В

других местах поэт оплакивает, совсем как Данте, несчастья матери-отчизны — «Italia mia», «загаженной

варварской кровью». Благородная итальянская семья, освободись от германского рабства, от его суеверий!

Virtu centre a fuore

Prendera Гаппе; е fia el combatler certo

Che 1'antico valore

Nell italico cor non a ancor morte.

Полтора века спустя, Макиавелли приводит эти стихи из «Моей Италии» в конце своего «Государя»; точно

так же делает в XVIII веке Альфиери — и они по-прежнему близки и понятны итальянскому слуху.

Имя Петрарки также связано с авантюрой Риенци, который, вдохновлённый им, предпринял попытку

восстановить Римскую Империю. Папы сидели тогда в Авиньоне; несколько феодальных семей правили

Вечным Городом. В 1347 году римский народ привёл к власти Кола ди Риенци, юного иллюмината,

воспитанного на античной классике и пророчествах Иохима Флорского: имперская грёза совпала с

ожиданием

Святого Духа и с эсхатологией рая на земле — «третьего царства». Став хозяином Рима, Риенци

созвал делегатов итальянских городов, чтобы обсудить вопрос объединения родины. Отмечая наступление

новой эры, он датировал эти акты «первым годом свободной римской республики», дав, таким образом,

первый пример символического разрыва времён ( но его эра, которая длилась лишь

год, не была хотя бы

кровожадной). Он стал называться «Liberator Urbis, Zelator Italic, Spiritus Sakcti miles», и предоставил всем

итальянцам римское гражданство. Его предприятие провалилось: римские бароны одержали верх над ним,

но когда он был у власти, ему было не занимать авторитета у итальянских городов и чужестранных королей,

и, если Петрарка не врёт, папский двор в Авиньоне верил

в его прочный успех.

После великой схизмы, папы, по возвращении в Рим, сами стали пользоваться новой гуманистической

религией. Энеи Пикколомини, наиболее образованный из «пап эпохи Ренессанса», избрал имя Пия II — не в

память о Пие I, о котором история вообще умалчивает, а в честь набожного вергилиевского Энея, ибо,

согласно семейной традиции, Пикколомини происходили непосредственно от Ромула. Точно

так же Пий II

презирал родословные, ведущиеся от Ноя. Арно Борет сказал о нём, что он, пропагандируя античные мифы,

разрушил средневековую концепцию генеалогии; суть в том, что он высмеивал сказки старых бабушек,

невежественных anilia deliramenta, которые полагали, что могут провести свою генеалогию вплоть до

потопа.

«Отчего не постучать в чрево Евы?» — добавлял он. Быть может, эротические романы и поэмы

интеллектуала Энеи Пикколомини сделали столько же, сколько и распущенная жизнь Александра Борджия

или жажда развлечений Льва X, для того, чтобы обратить на папство ненависть и презрение итальянского

общественного мнения? Макиавелли упрекал римский двор в разрушении в Италии

всякой набожности и

религиозности, а Гвимардин говорил об этом ещё хуже: по сравнению с папами, так слабо преданными вере,

эти патриоты оказались хорошими христианами.

Во время Понтификата Александра Борджия была совершена попытка вернуть былой престиж генеалогии

от Ноя, связав её с классической мифологией. В 1498 году доминиканец Джованни ди Витербо заявил, что

нашёл хронику вавилонского историка Бероза, содержащую точные данные о политическом преемстве

после потопа. Ной якобы сам разделил землю между сыновьями (чьё число уже приближалось

к двадцати:

Моисей посчитал ненужным упоминать всех), и каждый превратился, под языческим именем, в основателя

какого-нибудь христианского народа. Что касается себя самого, Ной обосновался в Италии под именем

Януса, что уже было сказано более трёх веков назад, в «золотой легенде Рима». Эта реформа господствовала

в генеалогических спекуляциях в Италии

эпохи контрреформации, и позднее — о чём свидетельствуют как

«De primus Halianus colonis» (1606), «De Noi in Halia adventu» (1655), так и множество «Originu» от города к

городу. Эта хроника

лже-Бероза получила ещё большее распространение в Германии, поскольку она предложила ей в предки

сына Ноя Туискона (Туисто у Тацита), который таким образом начал свою славную политическую карьеру.

Только в 1726 году Иоган Масков, один из первых новых историков Германии, объявил, что время этой

легенды прошло.

В Италии, как и в других странах, дух Просвещения дискредитировал старые восточные генеалогии. Чтобы

их заменить, эрудиты попытались связать римлян с этрусками. Последние всегда находились в тени Ромула

и Энея, точно так же, как во Франции галлы вырисовывались позади франкской династии. Но по ту сторону

Альп это не было новыми притязаниями

буржуазии, искавшей способ заявить о себе во всеуслышание —

это была попытка поместить на итальянской земле колыбель, до этого единодушно отдаваемую Греции,

искусств и философии. Для итальянских интеллектуалов это была попытка вывести греков из школы

таинственных этрусков. Вико сам, смеясь над «тщеславием наций, которые желают быть более старыми,

чем сам мир» («

Вторая новая наука»), поддаётся внезапно, соблазну, сделать Этрурию родиной Пифагора и

геометрии («О древнейшей мудрости италийцев»). Этрусская Академия была основана в 1726 году, когда

начали рыться в гробницах; прославленные гравюры Пиранези сделали руины достоянием публики; прелат-

энтузиаст Марио Гварнагги опубликовал в 1767 году «Историко-этрусский мемуар о древности италь-

янского королевства», в котором

со ссылкой на лже-Бероза он утверждал, что этруски пришли из Египта с

заходом в Грецию, и обвинил римлян в уничтожении благородного и мудрого народа. Этрускомания, или

etruscheria, достигла своего апогея во время наполеоновских войн, под влиянием поборника Вико Винченцо

Квоко, чьё сочинение «Platone in Italia» стало событием в итальянской литературе. Новые времена — новые

предки: вместо Ноя уже Платон, согласно этому патриоту, приходит в Италию и добивается признания:

этруски, а не греки были раньше «изобретателями практически всех знаний, которые делают честь

человеческому уму»; Аристотель и Платон были только узурпаторами, «простыми повторялами».

Эфемерное королевство Этрурия, основанное Наполеоном в 1801 году, обязано по меньшей мере

своим именем тому увлечению высокой итальянской античностью, которое породило в XIX веке ещё более

экстравагантные теории. По мере развития археологии, этруски уже не кажутся такими древними: некто

Маццонди тогда находит в Италии легендарную Атлантиду, а некто Янелли устанавливает родство римлян с

египтянами. Италия эпохи Risorgimento, воссозданная новая Италия, решительно хотела быть самой старой

нацией на земле. Откроем знаменитый «Primate morale e civile degli Italiani» аббата Джо-берти. Этот автор,

для того чтобы лучше обосновать всемирное первенство итальянцев, ссылается на древнюю мудрость

пеласгов: «наиболее богатой расы, способной объединить и дополнить в себе все разнообразия, все проти-

воречия, встречающиеся в этнографии, благодаря своему гармоническому темпераменту, точно так же как

все идеальные

противоречия и явления согласовываются в Высшем Существе».

Провозвестник итальянского превосходства, Джоберти пытался согласовать церковную традицию не только

с мифологией, но и с наукой, и объяснял первенство человеческих рас Вавилонским столпотворением,

которое положило конец единству человеческого рода (Маучини со своей стороны выступал за этрусков.)

Эти заявления, даже если они и были значительными, служили лишь развлечением для интеллектуалов, и,

конечно же, не являлись вопросом жизни и смерти для этрусков: это Риму скромное обаяние итальянской

буржуазии было готово посвятить свою жизнь. Культ Вечного Города, недавно исследованный историком

Преццолини — отстоянная итальян-скость: «Настоящее различие между итальянской цивилизацией и

прочими, заключается в следующем: итальянская интеллектуальная элита была убеждена, что её народ явля-

ется не только потомками, но, по сути, единственными законными наследниками Рима. Они надеялись на

восстановление в Италии былой мощи Рима... Эта вера имела такую силу в среде итальянской

интеллигенции, что она определила характер её мышления на века.

Она не способствовала ни в малейшей

мере борьбе за величие, которое было в полном противоречии с политической силой нации.»

В Новое Время, как и прежде, находится немного итальянских писателей, которые бы не служили этому

культу, это часто та часть их трудов, которая сохраняется потомками, — таковы «Les Sepulcres» Фосколы,

или «О памятнике Данте» Леонарди. Манцони стал историком, чтобы показать как «готаш1а»(романскость)

была сохранена и спасена папами эпохи высокого Средневековья. Акцент в

вероисповедании и в полемике

мало отличается от того, который был во времена Арно де Бреска и Кола ди Риенци. Маццини пишет в

старости: «Рим был мечтой моей юности, главной идеей моей духовной концепции, религией моей души; я

вступаю в него вечером, пешком, в первых числах марта, трепеща, охваченный восхищением. Для

меня Рим

был храмом человечества (...) В его стенах родилось Единство мира. Там, тогда как другие народы,

выполнив свою краткую миссию, исчезли навсегда, и ни один не был дважды призван, жизнь была вечна,

смерть неизвестна...»

И Маццини вспоминает славу прошедших дней, славу языческого Рима, славу Рима христианского, которую

он подносит будущему. Он мечтал о «Третьем Риме», сияющем в новой всемирной религии: «Сплести в

Италии корону из обновлённых народов, сделать Рим центром земли: слово Божье среди рас.» Устроив

всемирный храм, предназначенный для всех людей на земле, этот

итальянский пророк, верный наследник

Данте и Макиавелли, хотел уничтожить в нём временную власть святого Престола.

Другой крупный идеолог объединения, аббат Джоберти предложил объединить в федерацию все народы

мира под папской римской эгидой. «Римляне были народом-жрецом, — писал он, — и были избраны

Провидением для распространения католицизма»; и он сравнивал итальянцев своего времени с племенем

левитов. Для зримости он вылепливает круги: Рим — душа Италии, Италия — душа Европы, а

Европа —

душа мира. Следовательно, Вечному Городу предопределено стать столицей всемирной республики со

святым Петром в качестве президента. Таким образом, Рим был в равной мере дорог двум враждующим в

действительности лагерям: лагерь антиклерикалов избрал себе девизом слова Гарибальди: «Рим или

смерть!»

Кардуччи называл Гарибальди новым Ромулом. Патриотические чувства возбуждали также искусства и на-

уки. Убеждённые в своём происхождении от римлян, дорожа этим родством, итальянцы выказывали не

много энтузиазма по поводу историко-филологических рассуждений, которые приписывали европейцам

«арийское» происхождение.

В 1840 году некий Карло Каттанео иронизировал над «великолепием и благородством Сентентриона» и над

«загадочными странствиями арийцев». Некий Карло Троя спрашивал: «Почему это вдруг наука загорелась

Индией?»; со своей стороны он предпочитал населить Европу, начиная с Ближнего Востока, согласно

традиции. Когда, в конце XIX века, филология передала факел антропологии, итальянские учёные

сохраняли

ту же неопределённость или даже непонимание. Для Ломброзо примитивное человечество

принадлежало чёрной расе: с помощью земных катастроф, ему удалось постепенно себя изменить, или, как

он забавно пишет, «конвертировать», в жёлтую расу, семито-хамитскую и в арийскую расу. Арийцы в итоге

происходили от негров. Международное научное сообщество отнеслось к этому скептически, говоря

об

итальянском дилетантизме и не считаясь с тем, что Ломброзо был не одинок. Антрополог Джузеппе

Серджи, изучая «Арийцев в Италии», хвалил этрусков за то, что они прежде отразили вторжение этих

первобытных, спасая, таким образом, средиземноморскую цивилизацию, которая была творением рук

италиотов и греков. Для Серджи арийцы не принимали никакого участия

ни в зарождении античной

культуры, ни в основании Рима. Ломброзо и Серджи, по крайней мере, верили в существование арийцев. Но

с 1903 года другой итальянец Энрико де Михелис, взбеленился на их доверчивость, которая, как он показал,

основана на «смешении языка, крови и жизни». Он в деталях проследил за тем, как сформировался в

начале

XIX века миф, приведший европейские народы с азиатских плоскогорий, по образу библейских рассказов о

Рае и о населении земли. Этот великий учёный первым заговорил о рождении «научных мифов».

В таком же роде, гипотезы о прошлом, выдвигаемые наукой, переплетаются с общими коллективными

настроениями и чувствами. Итальянцы были уверены в своём

происхождении от римлян и в принадлежности к одной с ними расе. Чувство, безусловно, смутное, но тем

не менее живучее, без которого итальянский фашизм не был бы тем, чем он был. Можно даже задаться

вопросом: «Исчезло ли полностью это чувство в наше время?». Однако историк фашизма Ренцо де Фелиге

показал недавно, что

«razza di Roma», прославляемая Муссолини, ничего общего не имеет с антропологией

или биологией, что итальянская концепция расы была «творческой», «спиритуализированной». Это, ко-

нечно, тоже достаточно смутно и, кажется даже, содержит противоречия в терминах, потому что наука не

знает никаких иных рас, кроме как связанных с плотскими характеристиками. Здесь мы можем видеть

различие между

итальянской концепцией (идея Рима) и немецкой (идея расы). Тут итальянцы были заодно с

немцами, которые верили, что происходят из одной семьи (в данном случае, латинской), но они верили в это

по-другому: различие в тоне кажется поначалу недоступным историческому объяснению.

Итальянский «индивидуализм» и «скептицизм», немецкий «стадный инстинкт» и «фанатизм» — посмотрим:

возможно ли рассмотреть эти черты, именуемые национальными, которые оказываются решающими в

масшатбных генеалогических играх, переносящих акцент на коллективные представления о старости и

юности. Мы видели, как столпы итальянской мысли углублялись всё дальше, вплоть до доистории, как

Джоберти обращался, ради «первенства», к

культурному предшествованию, которое также было и воз-

растным. Доктрина трансальпийских арийцев апеллировала к юности расы-завоевательницы, чистоту и

свежесть которой противопоставляла дегенерации рас, считавшихся старыми. Эта тема была настолько

впечатляюща, что раздел соответствовал великой цензуре между старой и новой эрой, которая помечена

нулевым годом западной истории: но, с этой точки

зрения, все народы за Альпами: народы, пришедшие

после Христа, народы-«сыны» — противостояли народу по происхождению дохристианскому, народу-

«отцу», который так связывался с другим, на три тысячелетия старше — еврейским народом.

Здесь и упомянем, что итальянская история знала только в исключительных случаях антисемитские страсти

и кам-

пании, обычные для других европейских стран, как если бы потомство Энея, уверенное в своих правах

старшинства, и не задавалось целью оспаривать их у детей Моисея. Это отчётливое равнодушие равного —

приравненного мифом происхождения: «Ной лично прибыл на землю Италии и основал народ.» Ни одна

большая европейская средневековая традиция не осмеливалась претендовать на

подобную патриаршью

честь. Эхо этой натурализации Ноя обнаруживается в Новое Время в связи с Муссолини, который в 1934

году говорил ещё о евреях в итальянском стиле: «Евреи живут в Риме со времён королей. Быть может, они

поставляли одежду после похищения Сабинянок. Они будут лить слёзы над прахом Цезаря, их было

пятнадцать

тысяч во времена императора Августа; с ними никогда грубо не обращались.» В отличие от

Фюрера, Дуче тогда поглаживал былую славу: «Тридцать веков истории позволяют нам смотреть с

презрительной жалостью на доктрины по ту сторону Альп, создаваемые потомками людей, которые не

умели писать, когда Рим уже имел Цезаря, Вергилия и Августа.» Мы вернёмся в следующей главе к этому

итало- немецкому контрасту и увидим, быть может, что можно извлечь из его интерпретации в терминах

«старости» и «юности». Мы попытаемся

подступиться к этой задаче, проясняя значение понятия

«чистоты»,которое, слившись с понятием «юности», и характеризовало германские фантазмы.

Во всяком случае, этот контраст не вчерашнего дня. Данте, чтобы выделить благородство энеевой расы,

упоми нал, со слов Вергилия, его августейших родителей: «Азия даёт ему своих самых близких родителей,

как Ассаракус... Европа, напротив дала ему своего самого древнего прадеда, Дардануса... Африка — свою

старую бабку, Электру...» Чтобы ещё больше усилить эффект, он

перечисляет его жён: Хриза из Трои,

Дидона из Карфагена, Лавиния из Италии, и делает вывод: «Кто же не заметит в этом объединении в одном

человеке самых благородных кровей со всех частей мира, — знак божественного предопределения?»

С точки зрения германской доктрины, такой вот знак был бесчестием, прегрешением против расы,

поскольку он делал из Энея трижды метиса. Спор по этому вопросу современные итальянцы оставили в

эпохе Данте.

Глава пятая ГЕРМАНИЯ

Язык и раса

Великая национальная история, по определению, является частной и несводимой к другим, особые черты

германской истории, запоминающиеся сразу, всегда были с нею. Действительно, учебник английской,

итальянской или русской истории рассказывает в своей первой главе, как и в последующих, о том, что

происходило прежде на родной земле; учебник немецкой истории говорит почти всегда

во введении о

«германском вторжении», то есть о событиях, которые имели место пятнадцать или двадцать веков назад в

Италии, Франции, Испании, но во всяком случае вне Германии. Прежде всего это вопрос источников,

потому что из них гораздо больше известно о скитаниях и о войнах готов, франков, лангобардов, чем о

фризах

или саксах (о которых после их крещения неизвестно практически ничего). Уже только поэтому,

начиная со школы, немцы вынуждены интересоваться предками прочих народов, что приводит к тому, что

они смотрят на всю Европу, своего рода, хозяйским взглядом. Этот интернационализм sui generis, который

прежде у других народов составлял аристократичность «герман-скости», сказывается в разнообразии

названий немцев в различных языках. Можно даже говорить о маленьком европейском калейдоскопе:

«германцы» — для англичан, «саксонцы» — прежде для скандинавов, а сейчас только для финнов, «немцы»

— для русских и поляков (но для последних также иногда — «швабы»); немцы для итальянцев —

«тедеги», и они сами для себя избрали этот корень, чтобы стать (мы увидим при каких условиях) «дойче».

Этот диалог между Германией и соседними странами продолжается с эпохи Средних Веков, и эта

расплывчатость немцев в глазах Европы, нисколько не помешала им составить ясное и отчётливое

представление о самих себе.

Ницше подразумевал это, когда писал, что немцы избегают «определения... Немец, который бы набрался

смелости заявить: «Увы, две души живут в моей груди», — оказался бы совершенно неправ. Скорее, там

живёт огромное количество душ.» Пренебрегая своими соотечественниками, поборниками «чистой расы»,

Ницше говорил о «часовом смешении», из которого вышли немцы, т.е. об их

расовой неоднородности — что

было признано множеством других здравых умов XIX века биологической или сциентической ошибкой.

Быть может, заблуждались меньше, когда говорили о постоянстве в форме Stamme (племён) или Lander

(земель): древних клановых или племенных разделениях.

Особенность немецкой истории может быть продемонстрирована иным способом. Немецкие историки

обычно различают «раннюю германскую эпоху», и последовавшую за ней, «раннюю немецкую эпоху».

Первая — имеет местом действия всю Европу целиком, вторая — гораздо страннее, поскольку — всегда на

основании источников — действие в эту «раннюю немецкую эпоху» происходит, по сути, за пределами

Германии, например, во

Франции. Представим себе на мгновение, что в XVI веке была найдена, например,

детальная история фризов или тюрингов: немецкая историография из-за этого изменилась бы, и европейская

история, будь она написана, могла бы избрать иной ход... Но приходится иметь дело с тем, что есть. Хловис

и Хлиперик становятся, играючись, великими немецкими предками,

потому что, с того времени сословие

феодалов между Рейном и Луарой говорило на германском диалекте. К немцам принадлежала и

каролингская династия мажордомов с Карлом Великим, главой немецкой истории в гораздо большей мере,

чем истории французской, поскольку имперский миф обрёл своё рождение в Германии, а не во Франции (у

нас есть «портрет

» Карла Великого Дюрера, но не Фуке).

6 Зак. 1209

Однако, чувство коллективной германской идентичности — достаточно позднее явление, и кроме того, —

ив этом другая особенность немецкой истории, — оно родилось, как это показывает этимология самих

терминов «Deutsch», «Deutsche» не из идеи общего происхождения, но из осознания языковой общности

между различными племенами. Не вызывает сомнения тот факт, что это сознание выросло из вражды с

латинским языком и культурой (латинской или вельшской), более древними, иллюстрируя в огромном мас-

штабе гегелевский тезис о самосознании, или афоризм Ницше: «Ты более древен, чем я.» Это чувство

общности между племенами перед лицом латинства проявляется, например

, сразу же после образования

«Первого Рейха» (962) у епископа Лютпранда из Кремоны, исповедника императора Оттона. Ненависть и

презрение к «вельшам» у него идут рука об руку: «Мы ломбардийцы, саксы, франки, ло-тарингцы, бавары,

швабы, бургунды, мы настолько презираем римлян, что когда мы пытаемся выразить свою неприязнь, мы не

находим термина, более

презрительного, чтобы оскорбить наших врагов, чем «римляне»; это слово

обозначает для нас всё, что только есть низкого, подлого, гнусного, похабного...» Можно также заметить,

что ещё в начале XX века некоторые немецкие школьные учебники противопоставляли «Welschland»

(страну велыпев) — «Deutschland» (стране дойчев), по родовому происхождению.

Исследуя историю слов: «deutsch», «deutsche», филолог Лео Вайсгерберг старается показать, что, по общему

правилу, имена европейских языков этимологически производ-ны от имён стран или народов (так,

например: франки — Франция — французы — французский язык), но, в случае немецкого языка,

последовательность нарушена, поскольку имя общего языка («theodscus», «diutisk»), появляющееся в эпоху

Карла Великого, предшествует родовому имени «tutsche» или «deutsche», появившемуся

как следствие, с

опозданием, появления. «Deutschland» Таким образом, не только с точки зрения европейских языков, уже

продемонстрированной выше, но и в самой внутренней этимологической перспективе термины: «Deutsche»,

«Deutschland» — исключения. Появление нового слова — результат осознания: но чувство, которое в других

случаях возникло

по поводу чувственного представления, по поводу «имени вещи» (племени или династии, местности или

родной земли), у немцев проявляется, отталкиваясь исключительно от идеального лингвистического

понятия. Вайсгерберг вывел отсюда, что «немецкая история с самого начала демонстрирует признание

духовного начала в качестве основания общественного устройства», — ремарка, которая идеально вписы-

вается в традицию немецкого идеализма

. Эти наблюдения, от которых расходятся интересные соображения

об основных направлениях немецкой культуры и философии, кажется, противоречат нашему основному

тезису о роли мифов о происхождении, или представлений об общем родстве в появлении национальных

чувств.

В действительности, в XVI веке в эпоху Реформации немцы выдвинули себе общего предка — библейского

Ашки-неза, или Аскеназа, который до этого выполнял данную функцию только в отношении саксов. Но

остаётся выяснить: не отражают ли «духовная» концепция общности языка и «плотская» концепция общего

родства, или расы — в конечном счете, одни и те же

коллективные чаяния? Мы увидим как, со Средних

Веков, прославляли то язык, то расу, ссылаясь, порой, на одни и те же свидетельства или тексты, и

остановимся, в связи с этим, на некоторых других суждениях.

Все это ставит вопрос о способе передачи традиций и памяти. Согласно одной широко распространённой

идее, культ германской расы был связан с дохристианскими воспоминаниями и подпитывался этими

воспоминаниями, неразрывно связанными с родной землёй, которую Вотан и Тор никогда и не покидали. Но

если взглянуть попристальнее, то оказывается, что германский пантеон образуется как

продукт трудоёмких

реконструкций, практически после полного забвения, точно так же, как и пантеоны кельтских или этрусских

богов. Надо признать, что германская мифология сохранена разными способами: в скандинавских традициях

или в повествованиях римских историков — только за пределами Германии, что до собственно мифов о

происхождении strictu scnsu, то прямая их передача известна только у

экспатриированных племён, более или

менее дегермани-зированных (готы, ломбардийцы, бургунды, англы, саксы).

Специфика немецкого прошлого проявляется и в другой форме. Сохранение этих дохристианских реликвий

в германской «диаспоре» или в чужестранной обстановке, даёт право полагать, что королевские династии и

феодальная знать культивировали их как знак их идентичности, чтобы чётче провести различия между ними

и коренными жителями. Мы видели, как смешение двух культур ознаменовывалось новыми

«синкретическими» генеалогиями, типа «троянской». Иначе было в местах однородной германской куль-

туры, где идея общей генеалогии шла за идеей общего языка, германского наречия, которое клерикалы

противопоставляли прочим наречиям: таким образом, в начале X века, Ноткер Заика — монах из Санкт-

Галла, провёл ясное разграничение между: «нами, которые говорят на тевтонском языке», и

теми, кто

говорит на римских или славянских диалектах.

Такой способ разграничения, характерный для немцев, и более значительный, чем кажется поначалу, снова

возник в антропологической теории тысячелетие спустя. Германский расизм проводил географическую или

внешнюю линию раздела между территориями, населёнными германцами, и территориями, населёнными

людьми других «рас» (откуда принятое ими обозначение евреев как «анти-расы»), тогда как в других

европейских странах

эта линия проходила в сфере внутренней или исторической: между «германскими

расовыми элементами» и прочими, имеющими меньшее значение.

Фактически, такой раздел лишь воспроизводил великий лингвистический раздел, установившийся в

каролингскую эпоху. Через тысячелетие, общее чувство, выраженное в терминах «языка», было

сформулированно в терминах «расы», как если бы эти две концепции, не имеющие ничего общего,