Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма

Подождите немного. Документ загружается.

«воинов», потом — «дворян», чтобы различаться с побеждёнными, которые, из-за их полностью

подчинённого положения, были названы «сервами».» Также можно привести цитату из Николая Фре-ре, чей

трактат о происхождении французов, лишённый всякой полемической направленности, стоил ему, однако, в

1714 году таинственного тюремного заключения. После смерти Людовика XIV, число сочинений,

направленных против абсолютизма

, не уменьшилось; примирительная теория аббата Дюбо лишь

реабилитировала римлян, оставив галлам жалкое место. Итак, общее мнение отдавало предпочтение

франкам, и взгляды, встечающиеся то там, то здесь в «Духе законов», вполне характерны. В своём труде

Монтескье неоднократно называет «древних германцев» нашими отцами. Он расхваливает «поразительную

простоту» этих предков, равно как и

их традиции свободы и независимости. Он приписывает им утончённое

чувство чести: «Германские народы были не менее нас чувствительны в вопросах чести: даже более того...

Скажем даже, что наши отцы были предельно чувствительны к оскорблениям.» Что же касается их

храбрости, «судя по всему, согласно Тациту, германцы знали только два смертельных преступления: они

вешали изменников и топили трусов». Монтескье, выражая мнение, существовавшее за Ламаншем, связывал

эти германские добродетели с английскими парламентскими институтами, которые предлагал моделью для

Франции.

С этим у Монтескье схлестнулся Вольтер. «Но что это были за франки, которых Монтескье из Бордо

называет нашими отцами? Это были, как и другие варвары, пришедшие с севера, — дикие животные,

искавшие пропитания, пристанища, одежды, чтобы укрыться от снега... Палата Лордов, Палата Общин, Суд

Справедливости — в глухом лесу! Как мы не додумались

до этого! Несомненно, англичане обязаны своими

эскадрами и своей торговлей правам германцев... Надо думать, что они обязаны своими прекрасными

мануфактурами похвальному обычаю германцев, которые гораздо больше любили жить грабежом, чем

трудиться.»

С тем же азартом Вольтер бичевал и прочих сторонников германской генеалогии: «Кто были и откуда

пришли эти франки, которые столь малым числом, и в столь короткое время захватили всю Галлию, когда

Цезарь на их покорение затратил десять лет? Я недавно прочёл автора, который начинает следующим

образом: «Франки, от которых мы происходим

,..» Эй, мой друг! Кто вам сказал, что вы происходите по

прямой линии от франков? Хильдвин и Хлодвиг, которого мы называем Хловис, имел в своём

распоряжении, вероятно, не более двадцати тысяч едва одетых и плохо вооружённых человек, когда он

подчинил около восьми или десяти миллионов велынев или галлов, которые удерживались в

рабстве тремя

или четырьмя римскими легионами. У нас во Франции нет ни одного дома, который мог бы обеспечить — я

не говорю, доказательство — хоть какое-нибудь подобие присущего франкам по происхождению.»

Эта отповедь, кажется, аббату Векли, — автору популярной «Истории Франции» (1768). Она могла также

предназначаться и Жозефу Барре, который в своей «Общей истории Германии» (1748) писал, что вправе

считать Германию своей родиной, поскольку она была колыбелью его предков; а также графу де Бюа,

который в начале своей «Древней истории народов Европы» (1722) сделал следующее заявление

: «Древние

европейские народы, которые мы называем варварами, являются нашими отцами» (эти отцы имели своих

адептов ещё в эпоху Второй Империи, — в «Германских этюдах» Озанама или во «Франках» Моста де Ла

Форт-Мезон).. Великий разоблачитель был одинок. Можно задаться вопросом: «А не был ли Вольтер

единственным, кто мог выражаться с такой

силой в то время?» В действительности, эти вопросы оставались

очень деликатными, поскольку они касались истоков дворянского сословия. «Высокомерие наших больших

домов могло бы быть уязвлено, — писал аббат Мабли, — если бы им сказали, что было время, когда они

были равными в ряду прочих семейств, тогда как дворянское сословие уже было сформировано; но

как были

бы они оскорблены тем, что не были дворянами во времена, когда ещё не существовало дворянства, — это

было бы подобно головокружению. Если это для них унизительно, я прошу у них прощения...»

С этой поры страсти не утихают. Старая аристократия, дворянство шпаги, претендовало на иное

происхождение, чем «общее» (то есть галло-римское); бессильные спорить с ней, прочие слои общества

могли, за нехваткой голубой крови крестоносцев, обратиться к «германским отцам» и установить

родственную связь с теми же легендарными предками. Так и поступали буржуа Парр

и Велли, дворянин

«плаща» Монтескье. Исключённые из высшей касты, они могли принадлежать её расе, — расе короля, —

отца всех французов. Более того, речь шла о традиционных взглядах, о прочно устоявшемся мифе о

происхождении: когда в 1755 — 1759 годах Парламент Парижа вступил в конфликт с королевской властью,

он также ссылался на прецедент старых французских

ассамблей.

В таких условиях миф о германском превосходстве, в том или ином виде, продолжал собирать голоса

Франции эпохи Просвещения. Распространённой его чертой было утверждение, что, во времена Дагобета и

Карла Великого, галло-римляне могли «натурализовать» франков или французов и таким образом

просочиться в дворянское сословие. Именно это и пытался доказать аббат Мабли

, чьи «Наблюдения над

историей Франции» (1765) долгое время были весьма авторитетны. «Франки, по существу, — говорил он, —

были благородными варварами, великодушно относившимися к местным жителям; но последние,

привыкшие жить в рабстве, предпочли сохранить своё прежнее положение. Длительное деспотичное

правление императоров отразилось на состоянии умов, приучив одних даже и не помышлять о свободе

принудив других из тщеславия — сохранять с величайшим старанием законы и обычаи своей

исключительной нации. Привычку к цепям трудно преодолеть.» Кроме того, «Энциклопедия» Дидро

различала «три сорта дворян»: «В начале монархии существовало три сорта дворян: одни происходили от

галльских рыцарей, война была их профессией; другие произошли от римских магистратов,

предпочитавших упражнению с

оружием — правосудие, гражданское управление, финансовый контроль;

третьим сортом дворян были франки, как профессиональные воины, освобождённые ото всех повинностей

(что и означает называться «франками») — в противовес остальному народу, ко-

3 Зак. 1209

торый был в подавляющем большинстве в положении сервов, и эта привилегия предназначалась собственно

дворянству, поскольку слова «франк», «свободный» и «дворянин» были просто-напросто синонимами.» В

силу ли традиции или «синонимии», но франки, таким образом, считались людьми первого сорта,

вышедшими из первосортного дворянства: в эпоху Реставрации, граф де Монлозье предлагал ввести

различие

между «древними франками, которые занимали исключительно благородные должности», и

«новыми франками, предназначенными специально для труда». Это разделение напоминает развод христиан

на «старых» и «новых» в Испании; быть может, граф де Монлозье находился под его влиянием.

Конечно, люди эпохи Просвещения, для которых и франки и галлы были «варварами», изо всех сил

старались быть справедливыми к тем и другим. Аббат Мабли восклицал: «Какие только крайности не были

чужды французам, которые были приобщены зверствам и жестокости, пришедшим из Германии, равно как и

трусости и малодушию, обнаруженным ими в Галлии

?» Но общество смертных предпочитает скорее мнить

себя кровожадными, чем признаваться в трусости. В 1787 году аббат Бризар в посмертном слове Мабли так

определил мораль его книги: «В ней можно видеть, как свобода выходит с ними (франками) из германских

лесов и приходит к тому, что вырывает Галлию из-под римского гнёта.» Интересно,

что, накануне

Революции ссора двух рас выгибается в треугольник: римляне — поработители, галлы — поработители и

германцы — освободители.

Сразу после созыва Генеральных Штатов нечто похожее обнаруживается в памфлете Сьейе «Что такое

третье сословие?» И именно потому, что Сьейе хочет покончить со старыми заблуждениями, он

провозглашает: «Третье сословие не должно бояться обращения к былым временам..., третье сословие вновь

станет дворянским, само став завоевателями.» Этот приверженец буржуазии ведёт речь об уничтожении

привилегий дворянства, вплоть до чистки нации:

«Отчего третьему сословию не отправить обратно в леса Франконии все эти семьи, которые упорно твердят,

что являются выходцами из расы Завоевателей и наследуют по

этому праву завоевания? Нация, когда она будет таким образом очищена, смогла бы, я думаю, утешиться

тем, что ей останется лишь верить в то, что она состоит из потомков галлов и римлян. По правде говоря,

если кому-либо дорого это различие по рождению, то не мог бы он признаться нашим бедным согражданам

в том, что те, кто происходят от галлов и римлян, по меньшей мере, точно такие же как и те, кто произошли

от синамбров, велыпев и прочих дикарей, — выходцев из лесов и болот древней Германии?»

Раз Германия отстранена от колыбели нации, то остаётся две возможные генеалогии: Галльская или

Римская. Надо ли напоминать, что, следуя Ж.-Ж. Руссо и Энциклопедистам, люди Революции обращались

скорее к республиканскому Риму, выбирая себе в предшественники Катона и Брута, а не Бреннуса или

Версингеторинса: моды, искусство, политический словарь (Диктатура, Консилат), — всё напоминало

классическую Античность. Однако и галлы имели своих сторонников. Так, Латур д'Овернь, «первый

гренадёр французской Республики», воодушевлялся на « Галльское происхождение» и хотел «восстановить,

наконец, в списке наций, галлов, этот прославленный народ, который, как кажется, был оттуда изъят, и

который, однако, при своём появлении уже был на равных с Римом». Латур

д'Овернь пытался даже доказать,

что галльский язык был первым языком человечества. Доходя до крайности, некий Дюкаль писал

управляющим парижского департамента: «Доколе вы будете терпеть то, что мы носим постыдное имя

французов... когда же мы, наконец, разобьём наши оковы? Тогда как они презирают братство, мы одной с

ними, нечистой крови... Во

имя Бога, сограждане! Мы — чистокровные галлы...» Этот призыв остался без

ответа, как и попытки создания в эпоху Империи «Кельтской Академии» несколькими учёными мужами,

которые хотели опубликовать «нечто вроде кельтской Библии, где было бы собрано всё, что сообщила нам о

наших предках Античность».

Только в эпоху Реставрации революционная мысль предприняла попытку планомерной замены мифа о гер-

манских франках новым галльским мифом. Кардинальные перемены 1789—1815 годов требовали

осуществиться: на место сыновней любви к королю пришла прочная связь с

землёй матери-родины; культ прогресса, или будущего, заменил священные традиции культа прошлого,

открыв новый этап в развитии науки; законность правых, в конце концов, уступила начинающейся

законности левых. Это смещение чувств и настроений, эти пространственно-временные инверсии выдают

размах переворота. Но любовь к родной земле стремится к известным, плотским связям, — символической

матери

, и не может удовлетвориться родством с легендарными идеалами Спарты и Рима; вот почему дети

Революции, вовсю провозглашая методы научного мышления, натуралистического или

материалистического, отворачивались от Античности, чтобы обратиться к почве, которая произвела их на

свет (с 1826 года Мишле — певец республиканской Франции, отстаивал занятия её географией, в той же

мере как и обращение к «условиям физиологическим, физическим, ботаническим, зоологическим и

минералогическим, которые могут помочь объяснению истории»).

Понятно и то, что последователи графа де Вуленвилье, пытаясь вернуть себе кастовые привилегии, вновь и

вновь обращались к его расистским доводам. « Раса свободных! — восклицал граф де Монлозье, — мы

нисколько не принадлежим к вам, мы являемся целым сами по себе. Ваше происхождение не составляет

секрета, точно так же и наше (...). Франки являлись

элитой народа, который сам был элитой среди других

народов.» В доказательство этого он приводил цитаты из «Германии» Тацита, — «евангелия чести и всех

человеческих добродетелей», сравниваемой с Новым Заветом, — «евангелием религиозных добродетелей».

Почти все титулованные писатели, особенно Шатобриан («человек, который, быть может, лучше всех

сохранил воспоминание о древних расах»,—как заметил

Токвиль), воспринимали германско-франкское

превосходство как само собой разумеющееся.

Тогда принял вызов Опост Тьерри, в противовес объяснив выбор расы прогрессом физиологии, а не

устоявшейся традицией. «Новые физиологические изыскания, — писал он, — согласуясь с взыскательным

испытанием великими свершениями, которые изменили общественный строй различных наций, доказывают,

что физическая конституция и нрав народов зависят гораздо больше от их происхождения

и от той первоначальной расы, к которой они принадлежат, чем от влияния климата.» Тут мы имеем уже

расу, выдвинутую в ранг основного, объясняющего всё, принципа, который провозглашён наукой и питает

отныне политические страсти. «Небеса свидетели, — восклицал Тьерри, — что не мы первые, кто начал

говорить об этом; не мы первые вывели на

свет эту страшную и тёмную истину, что на земле Франции

существуют два враждебных лагеря. Это надо признать, поскольку история свидетельствует: какой бы

физической ни была смесь двух примитивных рас — их дух, постоянно противоречивый, жил до сего дня в

смешанном населении в двух, всегда чётко разграниченных, формах (...) Естественное родство,

политическая преемственность —

налицо. Предоставим это тем, кто этого требует; мы же требуем другой

преемственности и другого родства. Мы являемся сынами Третьего Сословия. Третье Сословие вышло из

простых людей, коммуны которых служили убежищем для серпов; сервы же были жертвами завоевания...

Мы — результат этого порабощения, и дело за тем, чтобы избавиться от него.» Но иные

приемы Тьерри

впору порабощённому: опережая германофилов в их восхвалении германской крови, он практически

приписывал победу Революции её вождям из аристократии; «эти перебежчики на сторону правого дела

были самыми благородными его проводниками, и для нас, сыновей порабощённых, это как раз те вожди, о

которых мы мечтали.» Другой крупный сторонник исторического подхода —

Франсуа Гизо, делил Францию

на две расы или два народа с ещё большим тщанием: «Революция была войной, настоящей войной, такой,

какой её знал мир — войной между чуждыми народами. В течение более чем 13 веков Франция состояла из

двух народов: народа завоевателя и народа порабощённого. (...) Франки и галлы, сеньоры и крестьяне,

дворяне и

простолюдины, — все они задолго до революции называли себя — и те и другие, — французами,

считая в равной мере Францию своей родиной. И время, которое обкатывает и расчищает, ничего не

меняло... Борьба продолжалась во все времена, в любых формах, любым оружием; и когда в 1789 году

депутаты всей Франции объединились в одной ассамблее,

оба народа взялись за

старое. И день, когда рознь должна была разрешиться, наконец, настал...»

Гизо относил себя к завоёванной расе. Эти споры, которых французские историки второй половины XX века

не затрагивали, так сказать, никогда — не было ли это негласным запретом, о котором мы поговорим

дальше? — привели лишь к тому, что понятие «раса» стало очень распространённым, но зато открыли

чувство, которое в наши дни назвали расистским. В

1912 году, когда эти вопросы перестали быть

недотрогами, Камилл Жюлиан, в своей первой лекции в Коллеж де Франс, возвестил о последнем этапе

«ссоры двух рас» следующими словами: « Эта грандиозная дуэль превратила прошлое Франции в

волнующую и сказочную эпопею, сравнимую с битвами богов и гигантов, о которых поведали греческие

поэты, и это

повествование вдохновляло этим возвышенные поэтические души романтиков. Когда в 1830

году разразилась жара, наиболее восторженные натуры задавали себе вопрос: «А не озарило ли июльское

солнце великое поражение былых завоевателей, триумф бессмертной галльской расы?»

Можно поверить в то, что Камилл Жюлиан был прав. Если июльская Революция, определённо укрепившая

буржуазную Францию, была политическим итогом, то она служила точкой отправления триумфального

шествия галльской Франции. Именно в 1830 году Бальзак заставляет умереть маршала д'Эсгриньона,

«благородного и гордого франка», который умирает с возгласом: «Галлы побеждают!» Эту победу Сен-

Симон предвещал уже с 1833 года такими характерными словами: «Потомки галлов, то есть промыш-

ленники, создали могущество денег, сделали его главенст-вующим(...) Но правление остаётся в руках

франков(...), так что общество представляет собой сегодня необычное явление: нация, — по сути,

промышленная, и феодальное правительство».

За Рейном, тогда же, некоторые теоретики уже предвещали в триумфе «галлицизма» над «германизмом»

причину заката Франции на международной арене. Свидетельство иного рода оставил нам Жюль Мишле,

завершая работу над «Историей Франции»: «Этот труд, потребовавший сорока лет труда, был задуман в

один миг, после июльской вспышки.

В те запоминающиеся дни было великое просветление, и я постиг ФранциюС..) В то блистательное утро

июля все смутные надежды, вся наэлектризованная мощь этого сверхчеловеческого предприятия не

напугала юную душу», и, в заключение: «Я первый представил Францию как личность.»

Какой видел её молодой Мишле? « Пару слов об устройстве расы: расы над расами, народы над народами;

галлы, кимвры, больги, с другой стороны — иберийцы, с третьей — греки, римляне; германцы приходят

последними(...) Эти расы пришли извлечь из себя господ и слуг, чтобы удобрить собой галльскую почву. На

место кельтов пришли римляне, потом, наконец

, германцы.»

Итак, германцам — последнее место; кроме того, Мишле приписывает их податливости врождённую

склонность к иерархии, — «аристократический принцип Германии», противопоставляя свой идеал:

«Равенство, высшая справедливость Нового Времени»; «...заслуга кельтов в том, что они привили Европе

идею равенства.» В другом месте он ополчается против образа германцев, как юных героических варваров,

полученного от авторов

античности; он видит в этом разновидность оптической иллюзии и думает, что лишь

случайное совпадение с периодом великого переселения народов могло заставить поверить « в неизменный

гений этой расы».

Но, несмотря на резкую критику, можно обнаружить, что и Мишле поддаётся германскому очарованию,

объясняемому, вероятно, влиянием в новом буржуазном обществе семей, принадлежащих к голубой крови,

на современников и сограждан. Так, задавшись целью нарисовать (во втором томе «Истории Франции»)

полную картину Франции — провинция за провинцией, он останавливается на Лотарингии: «Я

воздерживаюсь от

перечисления гор, от присоединения Эльзаса. Германский мир для меня опасен. Там

находится тот всесильный цветок лотоса, запах которого заставляет забыть родину...» Что же это было за

очарование, и откуда такая двусмысленность? Мишле, как кажется, сам даёт к этому ключ, когда в своём

«Введении» 1831 года он противопоставляет Францию, как нацию — Германии

, как расе, которую он

описывает так: «Германия дала свевов Швейцарии и Швеции, готов — Испании, ломбардийцев —

Ломбардии, англосаксов — Англии, франков — Франции.

Она обновила и дала имена всему населению Европы. Язык и народ, питающее начало которого повсюду

распространилось и прижилось. Даже сегодня, когда эпоха Великого переселения народов ушла в прошлое,

Германия легко выходит за границы своей страны, и легко принимает чужестранное. Наиболее

гостеприимный из всех народов...»

«Характер этой расы, который воспринял в себя многое от других, заключается в лёгкости самоотречения,

самоотверженности. Вассал отдаёт себя во власть сеньора, подмастерье, ремесленник — во власть своих

корпораций и цехов. В этих союзах цель находится на втором плане, главное — это сами построенные на

дружелюбии объединения, взаимные услуги, сами ритуалы, посвящения, символы,

которые составляют для

их членов своего рода добровольно избранную религию.

Общий стол — это тот алтарь, на котором Германия приносит в жертву эгоизм... Ничего удивительного,

если именно в Германии мы видим впервые, что человек относится к другому как к себе, он скрещивает с

ним руки и клянётся умереть за него. Эта преданность — помимо всякой выгоды, без каких-либо условий,

— которую высмеивают

южные народы, — и заключает в себе величие германской расы. Именно так шайки

завоевателей, собравшись вокруг вождя, основали современные монархии. Своему выборному вождю они

предоставляли в распоряжение свою жизнь, ему предназначалась вся слава. В старых германских песнях все

подвиги нации совершаются несколькими героями. Вождь сосредоточивает в себе честь народа, становясь,

таким образом

, колоссальной фигурой...»

Это полотно, которое показалось бы историкам предшествующих поколений приукрашиванием, если не

фантазией, заканчивается замечанием, которое может нам показаться пророческим. Германия, таким

образом представленная, была именно той, какую хотели возродить молодые аристократы, увлечённые

Германией Тацита, той, какая возникала из-под пера Якоба Гримма, которого Мишле изучал и переводил «с

невероятным увлечением». И

, всё же, в своих восторгах Мишле не переходил меры и, в противоположность

Тьерри, не делал из расы решающего принципа объяснения всего прочего. Его друг Анри Матен, напротив,

«выставлял

галльскую расу победительницей своих германских завоевателей, благодаря Декарту, Вольтеру,

революционерам» (Камилл Жюлиан).

Для Анри Матена, французское величие было, благодаря сохранившейся крови, галльским величием;

друиды учили о бессмертии души, греческие философы « превратили свой факел в великий очаг кельтских

народов»; галльские законы выразились в Революции («Это дух наших предков донёс до нас клич из

глубины веков! Её протест должен был однажды осуществиться в новой Галлии

— Революционной

Франции!»). Что касается галльской отваги, то «характерной чертой её, отметиной, присущей галльской

расе, является способность играть со смертью, как не может ни одна другая человеческая раса», именно из

этого развился «идеал рыцарства, — кельтский, а вовсе не германский, по своему происхождению.»

Непреходящие добродетели наложили неизгладимый отпечаток на плоть галлов, на

их члены, на их круглые

головы и даже, можно сказать, на их потроха. Именно так А.Матен, становясь антропологом, находит у

французов более сильное развитие респираторной системы и меньший объём кишечника по сравнению с

немцами, что можно считать характерными чертами соответственно тех и других. Отдадим должное

А.Матену — отцу «кельтского мифа», популярного, благодаря «нашим предкам галлам» из учебников эпохи

Третьего Республики, но кто в наши дни рискнёт признать в себе лишь фигуры

Астеринса и Обелинса?

И всё же Астеринс заслуживает внимания. Можно много говорить о его шутовстве в традиции «галльского»

юмора, под чьим прикрытием он щиплет у всех скрытую струну, ту, на которой, в недавнем прошлом,

пиликали байки и политические доктрины. Мы прервёмся, поскольку у Анри Матена появляется вопрос,

начиная с 1837 года, о «великой индоевропейской или

иафетической семье, колыбелью которой, была Ария,

— эта священная земля младенческих лет», и «о праве старшинства, на которое претендует сегодня

таинственная Ария в Центральной Азии». Но Азия, со своей стороны, ни на что не претендовала, это Европа

в эпоху научных открытий изобрела новую генеалогию и открыла новую «Святую землю».

Вот что обнаруживают, задолго до Гобино, источники арийского мифа, которые мы рассмотрим дальше.

Особенность этого мифа в том, что он манихейский, в противоположность расссмотренным нами, ибо

какими бы ни были предпочтения наших авторов, они сходны в чередовании светлых и тёмных тонов на

своих полотнах, — не без увлечения, как у Тэна или

у Ренана (так, Ренан, в сентябре 1870, увидел в падении

Седана новое доказательство расового превосходства немцев).

Последние наблюдения в связи с последними великими приверженцами теории «войны двух рас»: «Все

сходятся на том, что Франция является нацией, образовавшейся в результате расового смешения (позднее

будут говорить иначе — «метиссажа»). В процессе длительных конвульсий десять народов, сынами которых

мы являемся, смогли в конце концов стать одним.» (Тьерри).

«Кто вам сказал, что вы германцы, а мы — галлы?» (Гизо).

Но эта неопределённость происхождения и линий родства, из-за чего наши авторы полагали, что в них течёт

разная кровь, уравновешивалась верой в их гармоничное слияние, которое Мишле сравнивает с процессом в

органической химии: «Сказать, что это и будет Франция — почти ничего не сказать. Франция сама стала

тем, что она есть, из

тех элементов, из которых могла получиться любая другая смесь. Те же самые

химические элементы составляют масло и сахар. Но эти элементы ещё не всё; остаётся тайна не-

повторимости существования. Как ещё можем мы представить такой живой, действующий состав, как

нация». Немного дальше он озаглавил раздел своей книги: «Несчастная судьба рас,

оставшихся чистыми»,

приводя в подтверждение трагическую судьбу евреев. Конечно, он делал из необходимости добродетель и

приспосабливал свою антропологию к политическому и моральному идеалу, учтя настроения своей эпохи,

как делали учёные во все времена (достаточно вспомнить об Исидоре Севильском или о Фредегере, о

бесчисленном числе вариантов этого в XIX веке, обзор которых мы

совершим далее). Разве в этих

противоречивых идеях нет мысли о том, что современная Франция сама сотворила на перекрёстке

«франкского», «кельтского» и

«латинского» мифов, нейтрализующих друг друга, свой универсализм, свой блеск, своё культурное

богатство? — и с другой стороны, то же и с историей, в ходе которой коллективная неприязнь так часто

становилась на службу внутренних распрей? (Провидец Мишле выразил эти два вопроса в одной формуле:

«Перед лицом Европы, Франция — знайте это — всегда имела

только одно единственное незабываемое имя,

которое и есть её подлинное имя в веках — Революция!») Поставить эти вопросы ещё не значит их решить,

и представляется, что, при нынешнем состоянии наших знаний в области коллективной психологии наших

понятий не хватает для решения. Мы не думаем, что дальнейшее изложение даёт какие-либо намётки

ответа,

но предчувствуем, что эти вопросы вновь и вновь будут вставать перед нами.

Глава третья

АНГЛИЯ Родословная Сима и норманское ярмо

Острова являются — по понятным причинам — хранителями следов прошлого, идёт ли речь об

исчезнувших животных или о нравах и традициях, преданных забвению на континенте. В этом смысле

можно сказать, что у островов хорошая память, которая может о себе напомнить. В средиземноморском

бассейне последние представители проклятой расы converses из Испании обнаруживаются на Майорке; на

острове Джерба обитают евреи-троглодиты; сицилийская мафия и корсиканская вендетта — и вовсе извест-

ные примеры. В Атлантическом океане, в Исландии, были найдены забытые песни и легенды германской

Эдды. Наши знания о кельтских мифах о происхождении основываются на традициях, сохранившихся в

Ирландии. На обширном соседнем острове система дохристианских кланов была официально

отменена в

Шотландии только в XVIII веке. И из всех германских племён только англы и саксы сохранили в

неприкосновенности их примитивные генеалогии, восходящие к великому богу Одину и Водену.

Действительно, Британским островам есть о чём вспомнить. И если они с 1066 года никогда никем не были

завоёваны, то найдётся немного континентальных стран, которые не колонизировали их в ходе

предшествующих двух тысячелетий. Их население складывалось из иберийцев, кельтов, римлян, германцев

и скандинавов, а последний штрих нанесло франко-нормандское вторжение. До герман-

цев включительно ситуация та же, что и во Франции и в Испании, однако, романизация была там неполной,

отчего после римского разврата кельты продолжали жить по-кельтски, германцы, — по-германски.

Ассимиляция происходит только в более развитых цивилизациях. Отсюда сложность ситуации, усиленная

последовавшей частичной франкизацией.

В эпоху христианизации Британских островов, когда обученные грамоте монахи становились стражами

коллективной памяти, кельты и германцы, бритты («бритоны») и англосаксы, вели беспорядочное

существование, приведшее к установлению искусственной синонимии между терминами «британский» и

«английский». Можно сказать, выросшее население островов должно было научиться искусству ком-

промисса, в апогее которого, — языковое смешение, давшее

английский язык. Так называемый британский

юмор, постоянный внутренний компромисс, как и понятие «fairness» (беспристрастность, справедливость),

— имеют исток именно в этом. В Средние Века, бритт король Артур, — легендарный завоеватель англов,

стал национальным героем этого народа; не меньшая популярность ждала короля Ричарда Львиное Сердце,

чьим любимым ручательством было: «Вы что. меня принимаете за

англичанина?» В эпоху национализма

один английский автор утешал себя мыслью, что, в конце концов, и Артур, и Ричард были британскими ге-

роями (это, вероятно, непроизвольный юмор).

Чтобы создать свой миф о происхождении, англичане располагали четырьмя великими мифологиями: греко-

римской, кельтской, германской и библейской. Считается, что две последние послужили основой для их

традиций, которые продолжались и за Атлантикой. Так, Томас Джеф-ферсон предложил официально

принять в Соединённых Штатах два великих перехода, совершённых предками: морской, возглавленный

саксонскими вождями Хенгистом

и Хорсой, и сухопутный, предпринятый детьми Израиля. За это

упоминание о переходе мы и уцепимся.

Действительно, бритты утратили воспоминание об их первом переходе.

Христианизированные до англосаксов, они приняли генеалогию, схожую с существовавшей у

континентальных

народов, то есть иафетическую генеалогию, придумав, на манер Исидора Севильского, Бритта, или Брутуса,

в качестве предка-эпонима. Между ними и их завоевателями не было попыток кровного объединения,

очевидно потому, что они остались непорабощёнными и жили под властью своих местных князьков. С

другой стороны, это порабощение и выселение дают возможность интерпретировать их

как божью кару,

сравнимую с карой ожесточившемуся народу Израиля. Под пером Гильда, Бритты превратились в истинный

Израиль, — «настоящий Израиль».

Можно задаться вопросом: «А не позаимствовал ли у них эту тему Беда Достопочтенный (ум.735), — «отец

английской истории», который для её написания активно использовал старые бриттские хроники? А,

возможно, вновь сказалось островное положение: у пророков Ветхого Завета в их уповании на Предвечного

привстают некие «острова в море»?» Древние хронисты, возможно, внимательно читали

эти пророчества и

принимали их буквально. Например, в случае проклятия евреев: «Вы не мой народ, и я не ваш бог.» Каким,

в таком случае, был новый избранный народ, «настоящий Израиль» Гильда? « Глубокая мысль Беды, —

пишет Эдмон Фораль, — заключалась в том, что англосаксонский народ — избранный народ; именно он

должен был установить

в Великобритании новый политический строй и заложить там подлинные основы

Церкви.

Бог избрал его к своим замыслам — отсюда его особенное достоинство.» Точно так же Беда принимает

убийство брит-тских монахов из Бангора языческим королём Этельфридом, ибо королевство обещано

англосаксам. Он не забыл, что именно из Германии пришли « могущественные нации ютов, англов и

саксов»; вот почему он озабочен евангелизацией «древних саксов», оставшихся на

континенте.

Другие монахи переписывали в это же время генеалогии, восходящие к Водену, и связывали этого

национального предка через патриархов с общим предком Адамом, точно так же, как это делали их собратья

на континенте. Но у них к этому добавлялось воспоминание о морском переходе, в результате чего появился

эпизод с заснувшим в лодке

ребёнком, который пристал к острову, и, впоследствии, стал его королём. Это

напоминало историю ребёнка — Моисея,

и не следует исключать аналогию, контаминацию, тайную работу сгущения: суть в том, что

англосаксонский ребёнок-король Сиф превратился под пером переписчиков в Сета и, наконец, в Сима; —

поэтому с середины Средних Веков, англичане отрекались от Иафета — предка европейцев, чтобы срастить

линию родства со старшим сыном Ноя. Можно сказать, что с того

времени Англия уже не принадлежала

Европе.

К 1900 году суровые члены «Lord's Day Observance Society» видели в короле Альфреде человека, сделавшего

в Англии субботу нерабочим днем, а британские социалисты ссылались на его мудрые законы, требуя

восьмичасовой рабочий день; кроме того, королевской семье пришлось сократить число

престолонаследников. Нельзя ли связать английские нравы и традиции с «семитизмом», пришедшим со

старыми англосаксонскими династиями? Каким образом

? Написанная сразу после нормандского завоевания

«История британских королей», автором которой является Гальфрид Монмутский, галло-британский

епископ, высвечивает работу средневекового воображения, источник вдохновения для современного.

Эта история — плод фантазии, с литературной точки зрения принадлежит к самым заметным произведениям

Средних Веков, продолжая циклы «Брута» и Круглого Стола. Под властью франко-нормандских королей, её

автор мог сколько угодно прославлять историю своих бретонских предков.

С этой целью он обращался ко всем имевшимся мифологиям: так, его Брутус — внук троянского Энея и

основатель королевской расы бриттов, имел судьбу, схожую с судьбой Одина, тогда как божественное

напутствие, данное последнему отпрыску этой расы, — Кадвалладеру, имеет источником библейскую

традицию. Другой знаменитый и выдуманный бретонский король — Эбраукус, оказывается никем иным,

как

иудейским царем Давидом, слегка переделанным в «Давида — Гебранкуса». Этот Эбраукус не замедлил

попасть в англосаксонские генеалогии, заняв место где-то между Адамом и Воденом, и, в качестве двойника

Сифа или Сима, ещё раз, ниже, между Воденом и королём Альфредом. Таким образом, королевская

родословная была

сильно гебраизирована в Шотландии и в Галльской области, и одно время имя Давида сверкало вовсю,

почему множество галльских князей Нового Времени и называлось этим именем. Но, под влиянием

Гальфрида Монмутского и его продолжателей, Брутус объединился с Давидом-Эбраукусом в некоторых

генеалогических списках, согласно которым, англосаксы, также связанные с бретонцами и троянцами

, ста-

новились потомками Иафета.

Бесполезно вдаваться в детали этих сложных легенд и генеалогий, в которых и сами специалисты, кажется,

оказываются в затруднении. Некоторые предполагали, что постепенное превращение Сифа в Сета и в Сима

произошло вследствие ошибок переписчиков. Но если это и были ошибки, они были восприняты как

должное и закреплены. Вопрос, стало быть, заслуживает, чтобы

на нём остановиться подольше.

Что означала для духовенства Средних Веков королевская родословная, восходящая к Давиду и Симу?

Конечно, она не означала «семитской расы» в современном понимании этого термина: нет ничего более

чуждого современному мышлению, чем причисление человека к естественной истории, которой посвятило

себя Новое Время; средневековая теология — это священная история, одна из частей теологии. Значит

можно допустить, что английские священники, связывая королевскую династию с иудейскими предками,

пытались подчеркнуть её священный и благословенный характер: не дал ли Ной своему первенцу Симу

особого благословения? Единственный хронист — Айлред де Риво (ум. 1166), который, переписывая

королевскую генеалогию, одновременно и комментировал её, указывает на это благословение. Эти

комментарии позволяют приглядеться к

нему. Так, он пишет: «...(от Еноха) произошёл Ной, который один, с

женой и сыновьями, был удостоен чести спастись во время всемирного потопа. Его первенец Сим получил

благословение от отца. Иудеи говорят, что Сим был верховным жрецом Бога и впоследствии назван

Мельхиседек. Он давал хлеб и вино в образе нашего священнослужителя, — вот

почему Христу сказано в

псалме: «Ты семь жрец во веки по образу Мельхиседека.» (Пс.60,4). От Сима генеалогия ведёт к Водену, чья

власть была так велика, что

третий день недели, названный римскими язычниками Mercure, был посвящён ему, и этот обычай англичане

чтут и по сей день».

Чуткий к прихотям своего короля Генриха II, Айлред де Рибо особым образом объединял, чтобы прославить

его предков: взгляды раввинов, которые отождествляли Сима и Мельхиседека, и церковную традицию,

согласно которой таинственный жрец-король, благословивший Авраама, был образом Христа и, быть

может, самим Христом. Из-за таких представлений Сим в Средние Века часто считался

предком всех

священнослужителей. Но, если все христианские короли были «помазанниками Божьими», причастными

священное -лужению, то это особенно подчёркивалось в случае английских королей, чтимых подданными

как «Господь Иисус Христос» с VIII века, то есть с момента принятия ими христианства, до XX века.

Конечно, священнослужители на континенте также связывали варварских королей, сразу после их

крещения, священным родством с Симом-Мельхиседеком и с Давидом ( так, например, при короле

Хлинерихе Венанций Фортунат восклицал: «Наш Мельхиседек, которого называют по праву королём и

светским жрецом, — вершил дело религии»; Карл Великий имел для друзей-монахов имя Давида). Но на

континенте ритуалы и ветхозаветное облако, обволакивавшее королевскую власть, постепенно рассеялись

под

римским влиянием, когда на Британских островах — ив этом британская самобытность или

традиционализм — они доживут, меняясь и слабея, до наших дней. Короли Англии продолжают коро-

новаться по образцу царя Соломона, под сенью пророка Натана и жреца Задоха, и их интронизация

заканчивается словами псалмопевца: «Я поклялся однажды моей святостью: солгу ли я

Давиду?...» (Пс.

XCIX, 36).

Королевская раса, раса священнослужителей, божественная раса: в конечном счете, «потомство Сима»

было, своего рода, способом освятить и перевести в христианскую терминологию божественное родство

королей Англии, для которого Воден — языческий бог, утративший свою былую силу — уже не мог

служить сверхъестественным гарантом. Вот почему из Ветхого Завета был заимствован христианский Сим-

Мельхиседек. На

протяжении всей английской истории

4 Зак. 1209

священный и божественный характер королевской власти утверждался с отменной энергией как

сторонниками монархии, так и еретиками. «Достоинство короля выше достоинства священника, потому что

король несёт на себе милость Христа, а священник — только его человеколюбие,» — писал, например,

Виклифф (De officio Regis). Тут коренится лёгкость, с которой Генрих VIII смог порвать с Римом и

установить в стране

абсолютный цезарепапизм. Как человек Ренессанса, он не пользовался библейскими

генеалогиями и приводил иные доводы о необходимости привить нации мужественность. Национальная и

династическая традиции свидетельствуют, как он смог стать верховным жрецом Церкви, назваться

«королём, императором и папой» и открыть дорогу к английской Реформации.

В такой перспективе — век, отделяющий эту Реформацию от английской Революции, является веком, когда

священническое превосходство королей было узурпировано народом, решившим самому распоряжаться

своей судьбой. С этого момента мы можем двигаться дальше проворнее и увереннее. Действительно, во всей

Европе изучение Священного Писания и народные волнения порождали ереси и секты, называемые

римскою Церковью

, порой не без основания, жидовскими, и только англичане отождествляли себя с

народом Моисеевым. Центральные фигуры пуританизма, такие, как Кромвель, Мильтон, воспринимали эту

связь в аллегорическом или христианизированном духе: они не брали в предки англичанам евреев, — они

подставляли на место вторых — первых, которые сами становились народом, избранным для особенной и, в

то же время, всеобщей, миссии.

Кромвель цитировал в Парламенте Исайю: «Этот народ я образовал для себя, он будет возвещать славу

мою.» (Гл.43,ст.21); он объявлял, что англичане являются божьим народом, сведя его избрание с избранием

Израиля: «Единственный подобный случай, известный мне в мире, это исход народа Израиля из Египта...»

Мильтон благодарил Предвечного за особые милости к

англичанам: «Зачем эта нация была избрана по

преимуществу среди всех прочих, если не для того, чтобы объявить благую весть Реформации всей Европе,

такую же благую весть, которая прежде пришла

с Сиона». Таким же образом его соплеменники исполняли Моисеевы заветы: «Времена сбываются тогда,

когда великий пророк Моисей может возрадоваться на небесах тому, что его памятная православная воля

исполнена, что не только наши семьдесят Древних, но весь божий народ стал пророком.»

В ходе другого периода смуты, в 1804 году, Уильям Блейк выразился ещё более точно в своей поэме «Иеру-

салим»: «Что вижу я? Бретоны, саксы, римляне, норманы сплавляются в топке, чтобы отлиться в единую

английскую нацию, которая укореняется в сердце Альбиона...

Я избрал Альбион для прославления: я дал ему наций со всей земли; он был моим ангелом-хранителем, И

все божьи дети были детьми Альбиона, и Иерусалим был моей радостью...»

Этот настрой в эпоху Кромвеля благоволил евреям в Англии и по ту сторону Атлантики. Некоторые

пуритане, понятно, оттаскивали себя от евреев, чтобы не затеряться среди них. Именно таков был случай

памфлетиста Уильяма Принка, автора «Краткого возражения против восстановления в правах евреев в

Англии», или случай с ханжой «раввином Бизи», конечно, пуританином

, изображённым Беном Джонсом,

который лакомился свининой из брезгливости к иудаизму. Многие же читали Ветхий Завет по слогам,

порываясь отправиться на поиски Земли Обетованной, или же подвергая себя обрезанию: известно, как

современно обрезание в англосаксонских странах до наших дней. Были и такие, как Джон Сэдлер, друг

Кромвеля, кто пытались вывести англосаксонские

законы из талмудических и все спрашивали: «Не

фракийцы ли первыми заселили Британские острова, не были ли друиды Хананеянами?» Представления о

кровном родстве обжились в Великобритании так, что деист Джон Толанд, весьма обрвзованный автор в

своих «Основаниях для натурализации евреев в Великобритании и Ирландии» привел следующий довод:

«...вам известно, — говорил он,

обращаясь, главным образом, к английскому духовенству, — какая

значительная часть британского населения происходит, вне всякого сомнения, от евреев, и сколько

почтенных прелатов с таким происхождением, не говоря уже о лордах или о простонародье, счита-

ются среди нас известными личностями (...) Многие из них бежали в Шотландию, и это является причиной

того, что столько людей в этой части острова и сейчас выказывает отвращение к свиному мясу, не говоря

уже о других сходствах, которые налицо...»

Надо уточнить, что Толанд, будучи человеком Просвещения, пытался подкрепить эту точку зрения сообра-

жениями, не столько почерпнутыми из легенд, сколько историческими и научными. В любом случае, ни

одна другая страна не создала подобных легенд, и ни один автор не пытался разобрать на них исторические

клейма. Эти представления неплохо чувствуют себя и

в наше время, разнясь от весьма распространённого и

нечёткого верования, согласно которому « множество англичан ведёт своё происхождение от евреев», до

научных исследований Вернера Зомбарта, для которого Соединённые Штаты были во всех отношениях

еврейской страной.

Броская отметина английской истории — вялость антисемитизма, просионистские тенденции,

исключительная карьера Дизраэли — объясняется именно этим. Верование в кровное родство, прочное

основание идеи о родстве духовном, привело к возникновению движения « Британских Израэлитов»,

которое насчитывало сотни тысяч человек. Члены этой организации считали десять потеряных колен

своими предками. Они прибегали к талмудическим доказательствам, не признаваемым

в наше время,

которые их устраивали: Ишь Брит (Ish Brit) — не значит ли это на иврите человека, принадлежащего Союзу

Колен? С начала XIX века «Британские Израэлиты» процветают во всех англоязычных странах, но главным

образом — в самой Англии: им покровительствовали королева Виктория и король Эдуард VII, они

выпускали множество книг и брошюр, в их распоряжении было периодическое издание «Национальное Пос-

лание» (The National Message). Глядя на себя, они видели более способных иудеев, чем настоящие евреи:

так

, когда многие евреи начали сожалеть о своей, так называемой, семитской крови, некоторые англичане

присваивали ее для своих жил. В наше время другое большое дело « Британских Израэлитов» заключается в

том, чтобы помешать выходу Великобритании на общий рынок, чтобы не отдать корону

в подчинение континентальным политикам и избежать попадания её к подданным, которые благоденствуют

при «английском общем праве, восходящем к десяти заповедям Моисея», суровости «византийского

римского права, восходящего к кодексу Юстиниана». Касательно римских порядков они говорят об «

организации, подобной Гестапо». Некоторые «Британские Израэлиты» приписывают ( в личном порядке)

«Сионским мудрецам» все беды этого

мира, другие обвиняют в них Орден иезуитов.

Надо заметить, что в глазах этих последних хранителей британских традиций, их иудейское происхождение

нисколько не противоречит их германскому, или германо-кельтскому, происхождению, их кельто-

англосаксонству: это всего лишь два сменяющих друг друга генеалогических дерева, вполне

соответствующих взглядам средневековой генеалогии. Точно так же вера и дела «Британских Израэлитов»

являются последними следами подобной

веры и дел Отцов Церкви, св. Иеронима, Исидора Севильского и

т.п. Но в существенном моменте они захвачены современным духом: если они связывают королеву

Елизавету через короля Альфреда и его предка Водена-Одина с королём Давидом, а её подданных с

потеряными коленами, то они не идут дальше Моисея: патриархи — от

Сима до Адама — не фигурируют в

их генеалогиях. У них чёткие представления о происхождении англичан, но совсем никаких представлений

о происхождении древних иудеев, вопросом появления на земле рода человеческого они и не задаются.

Что это — знак времени? В целом, интерес англичан ограничивался, с начала Нового Времени, лишь

местным генеалогическим древом, то есть проблемой их национальных истоков. Для генеалогии франко-

норманское завоевание было только кратким промежутком; в 1154 году трон вернулся Генриху II,

родственнику короля Альфреда по боковой линии, и, следовательно, «семиту». Вильгельм Завоеватель

остаётся самой противоречивой

фигурой в английской истории, и, соответственно, сила антагонизма между

франкскими баронами и местным населением в той же мере расценивается по-разному; и всё же, в течение

трёх веков, дворяне и духовенство, принадлежащие франко-латинской культуре, противостояли

англоязычному народу, в большей

части неграмотному и лишённому возможности передать потомкам свои чувства и мнения. Но молчание

источников не является доказательством ни в каком смысле. Прорыв совершается в XVI веке:

антифранцузские настроения проявляются в великую годину религиозными реформаторами, которые ищут

в донорманском прошлом чистоту изначальной английской Церкви. Настрой этой полемике дал в 1558 году

Джон Эйльмар, — будущий

епископ Лондонский, понося «обабившихся французов,., которые только и

знают, что говорить... У нас есть несколько французских охотничьих выражений и ещё несколько во

вшивых законах, введённых норманами: но наши язык и обычаи — английские и саксонские». Так

начинается кампания против норманского ярма. Источниками её служат доводы, пришедшие частью с

континента — из «матери

Германии», и, как кажется, возрождающие мильенористские чаяния. Популярный

путешественник Томас Корьят, поездив по Германии, восклицает: «Задержать подольше твоё внимание

описаниями и восхвалениями этого прославленного и царственного региона, основываясь на моём

незначительном опыте, было бы делом совершенно излишним... Всё это только ради того, чтобы побудить

тебя увидеть эти сверкающие красоты, которые я

сам созерцал с невыразимой радостью. И я говорю вместе

с Кирхером, что Германия — это королева всех прочих местностей, знамя всех королевств, матерь всех

наций.» И англичанин Томас Корьят уступает слово немцу Герману Кирхеру: «Что за путь, которым ведёт

тебя она? Почему путешествуешь ты ласточкой, покинувшей своё гнездо? Не превосходит ли

намного

Германия все прочие нации в том, что касается изобилия и качества всех вещей?»

Более серьезны и эффективны аргументы исследователей античных авторов, в особенности Тацита, чья

«Германия» была источником фантазий и представлений по всей Европе, но прежде всего там, где свобода

считалась именно германской. Так, например, «антиквар» Рихард Ферстиген, чья книга « Восстановление

падшего разума» выдержала в период с 1605 по 1670 гг. пять изданий, утверждал, опираясь

на Тацита, что

германцы могли похвалиться тремя несравненными достоинствами: они всегда были хозяевами своей стра-

ны, они были непобедимы, и они принадлежали к чистой

расе. Для Фестерана англичане также были чистой расой; вот он пишет: «Хотя некоторые считают нас

смешанной нацией, потому, что прежде датчане и норманы пришли и поселились среди нас, я отвечаю, что

датчане и норманы прежде были тем же народом, что и германцы; таким образом, мы не можем считаться

помесью, а люди

, имеющие одно с нами происхождение и один с нами язык, пришли, чтобы объединиться.

«Миролюбивый» Фестеран породил между собой так всех англичан (за исключением галло-бриттов): приём,

возобновлённый в XIX веке оксфордской исторической школой. Во времена Кромвеля другие английские

авторы извлекали из прошлого воинственные выводы. Пуританская революция является тем редким

случаем, когда обездоленные классы заставляют прислушаться к своему голосу, когда их чаяния,

обыкновенно не понятые, внезапно проявляются благодаря политическим преобразованиям. Эти классы

заявляли о себе в движениях «левеллеров» и «диггеров». Кристофер Хилл обнаружил, что те, кто

подписывал их манифесты, все имели саксонские имена, так же как и герои Шекспира, принадлежащие

низшим

классам. Таким образом, класс был одновременно и расой, то есть культурой; точнее, у истоков

противостояния классов имелось противостояние культурное, выражавшееся в терминах кровного

противостояния тех, кто противостоял. И то, что мы сказали о французской истории второй половины

первого тысячелетия, может быть схематично применено и к английской истории, но только первой

половины второго тысячелетия, и с той разницей, что нации меняются ролями между собой: то, что

приписывалось германским франкам — главенствующее положение, по ходу истории культурно

ассимилированное — в действительности относилось к французским норманам. Как и во Франции,

обнаруживается желание части стать целым, для короля Якова I большинство английских «джентльменов»

принадлежало норманской крови; для его

мемуариста епископа Гудмана это распространялось на всю

Англию: аристократия и есть Англия; точно так же, как и во Франции контратака со стороны низов не

заставила себя ждать. Левеллеры и диггеры стремились к равенству или к примитивному коммунизму, к

Золотому веку, уже бывшему однажды; они

обращались вместе и к Писанию, и к идеализированному англосаксонскому прошлому. Выступая от имени

всей Англии, они выступали против угнетения, вменненного вторжению 1066 года, тиранам и ворам,

пришедшим из Франции, и в первую очередь, Вильгельму Незаконнорожденному, который « заставил

написать законы на французском, чтобы бедных простых людей можно было обманывать и обворовывать,

порабощать и

развращать». Таким образом, как слизни на ветошь, зло сползается к аристократии и коро-

левской власти, сплошь чужеземным, заемным. Огромное число анонимных памфлетов нацелено против

этого чужеземного норманского бастарда, а вождь левеллеров Лильбурн насмехается над своими судьями во

время своего процесса: «Вы, которые называете себя стражами закона, вы всего лишь норманские

чужаки.»

Джон Хэр в своём памфлете «Дух святого Эдварда, или Анти-Норманизм» (1647) хотел изгнать с

английской земли тела и кости норманских графов, и для этой цели он предлагал лишить Вильгельма его

титула «Завоеватель», отменить его законы, очистить английский язык от всех слов французского

происхождения. В числе ущерба, нанесённого Завоевателем, значилось также

заселение Великобритании

евреями, чего англосаксонские короли тщательно избегали: таков был тезис эрудита Уильяма Принка и его

«Краткого возражения» в 1656 году. Можно обнаружить и другие иллюстрации антинорманской кампании в

исследовании Кристофера Хилла «Норманское Ярмо».

Пуританин более сдержанный и более видный, Натаниэль Бэкон (племянник Фрэнсиса Бэкона), развивал

тезис происхождения английской нации, заслуживающий нашего внимания. Со ссылкой на Гильда Мудрого

он писал, что Бог, «наблюдая отчаянные условия жизни других наций», выделил Британские острова «

задолго до рождения Сына Божьего, когда Провидение, казалось, ещё предназначало все милости одной

еврейской

нации.» Божественный план состоял в том, чтобы «заставить воссиять Славу Божью на острове в

интересах европейских варваров и построить из отбросов прочих наций прекрасную Церковь.» Эти «отбро-

сы» — это бретоны, саксы, скандинавы, норманы — безразлично кто; в своём пуританском смирении Бэкон

думает

даже, что «этот остров порой служит стоком для отвода избыточной германской нации». Но оказывается,

что при этом все нации, заметившие Великобританию, по происхождению являются германцами; бритты

также оказываются пришедшими из Германии и этим чужими соседям галлам. Из всех наций Бэкон

особенно выделяет бриттов, которые сопротивлялись норманскому ярму больше прочих. «Они были

последнею из европейских Церквей, которая отдала свою власть римскому зверю; и в лице Генриха VIII они

были первыми, кто её себе вернул.» После долгой борьбы с англосаксами бретоны смешались с ними:

«Усмиряя гордыню бриттов могуществом саксов, приобщая саксов просвещению, распространённому у

бриттов, Бог был Господином и того и другого народа.» Таким

образом, в манере, можно полагать,

типичной для чувств своей эпохи, Бэкон объяснял избрание англичан как неисповедимостью Провидения,

так и благоприятным смешением рас, которые, не исключая франко-норманов.были все германскими в его

глазах.

Если французская Революция дала рождение «галльскому мифу», то Революция английская уверила

англичан в принадлежности к германцам. После 1688 года, большинство авторов видят в конституционном

режиме утверждение германских или готских свобод. Рассматривая происхождение парламентских

институтов, Свифт писал: «С незапамятных времён... большие советы созывались саксонскими государями,

которые ввели их на острове так же как

и другие формы готского управления, такие, которые

использовались в большинстве европейских местностей (...) Германцы древних времён знали ту же модель,

и, вероятно, от них, их соседи готы и другие северные народы, позаимствовали её для себя.» (1719). Лорд

Болингброк предлагает более оригинальную точку зрения: для него точно так же совет, состоящий из

короля,

лордов и свободных саксов, был зачатком первого британского Парламента; но английские свободы

— древнее, они восходят к доримским временам: «Я испытываю тайную гордость, сознавая, что я от

рождения бритт, так как я считаю, что римляне, эти хозяева мира, утверждали свою свободу лишь в течение