Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма
Подождите немного. Документ загружается.
пришёл к выводу, что их более низкое положение обусловлено обстановкой. Человек никогда не достигнет
зрелого суждения и зрелого ума, если не будет упражнять свои способности. Негры же имеют мало воз-
можностей для этого; они кормятся плодами и корнями, не требующими возделывания, у них невелики
потребности в одежде, они строят хижины, не
прилагая больших усилий. В других странах они — жалкие
рабы, которых никто не поощряет на мышление или деятельность. Кто знает, до какой степени они могли
бы усовершенствоваться, если бы, живя свободными, они были вынуждены, как европейцы, добывать свой
хлеб в поте лица своего». Хотя своеобразная система доброжелательного лорда Кеймса имела определенный
успех у публики: его книга переиздавалась между 1774 и 1825 годами двенадцать раз, — ей не удалось
завоевать такого внимания ученого мира, как более простой системе врача Эдварда Лонга (1734—1813).
«История Ямайки» Лонга долгое время была авторитет на; ещё в 1857 году Арман де Катрефаж — глава
французской антропологической школы, цитировал ее по вопросу обесплодии мулатов.
Лонг разделял род
человека на три вида: европейцы и родственные им народы, негры и орангутанги. Умственными
способностями, негры больше приближались к орангутангам, чем к людям, поскольку орангутанги, «судя по
всему, не уступают по умственным способностям многочисленным представителям негритянской расы; и
можно полагать, что между ними существует более тесное кровное родство (...) негры
сами подтверждают,
что такие связи имеют место; и определенно, и те и другие склонны к сладострастию...» Но, предвидя
ужасность таким образом порожденных существ, «всеведущий творец возвел непреодолимый барьер
стерильности, которой отмечены плоды таких союзов». Лонг предположил существование двух видов
стерильных мулатов: одни —
13 Зак. 1209
193
происходили от связи негров с белыми, другие — с орангутангами. О последних он еще добавлял, что, по
его мнению, нет никакого бесчестия для негров в том, что они уступают любовным приступам
орангутангов. Не послужила ли тропическая любовь столь прочному успеху книги Лонга? Оставим на его
совести, помимо прочих анекдотических заявлений, и это
: «Негры говорят, что Бог пристрастен, тогда как
ему, по-видимому, приятно поражать черных тысячами злосчастий.»
Основанный в 1737 году англо-немецкой династией Ган-новеров, Геттингенский университет быстро
превратился в центр германской учёности. Мы поговорим о востоковедах Михаэлисе и Шлезере, учившихся
там; из наук о жизни и о человеке присоединим имена фон Халлера, Блуменбаха, философа Кристофа
Майнерса (1745—1810), много занимавшегося антропологией. Начиная с 1933 года, его имя было в чести
в
Германии как в качестве «основателя теории расы», предвидевшего «арийскую концепцию» (Эгон фон
Айкс-тендт, 1940), так и в качестве вестника культурной антропологии, запятнанного расизмом (Вильгельм
Мюльман, 1968).
Майнерс затронул много общепринятых идей. Так, он оспаривал ходовой тезис об однонаправленности
прогресса, он сомневался в возможности чёткого различения рас и критиковал схемы своих собратьев, он
был первым, кто предположительно поместил колыбель человеческого рода в Африку и настаивал на
важности и всеобщности мифов о происхождении. Он выказывал независимость ума в отношении
Германии, иронизируя над приемом, оказываемым «старым еврейским традициям». Но его главной идеей,
которой он дорожил превыше всего, была идея о существовании двух великих человеческих рас: «светлой и
прекрасной» и «смуглой и уродливой». Это разделение позволило ему проникнуть в секрет «высшего
человека, появляющегося лишь среди благородных и светлых народов:
«Только белые народы, в особенности кельтские, обладают подлинным мужеством, любовью к свободе, и
прочими
194
страстями и добродетелями великих душ... Черные и некрасивые народы отличаются от них плачевным
отсутствием добродетелей и многочисленными ужасающими пороками. Большинство черных и безобразных
наций сходятся в вспыльчивости, объяснимой их слабостью, возмутительной бесчувственности в
отношении радостей и страданий другого, даже когда речь идет об их ближайших родственниках;
неумолимой жестокости, и в почти
полном отсутствии сочувствия...»
У Майнерса переход от дикаря к человеку совершается последовательными этапами в соответствии с
наличием «человеческих достоинств». Его градация начинается с «кватос» (обезьян?), за которыми следуют
орангутанги, «названные лесными людьми» из-за их сходства с человеком, и «кимпер-зейс» (шимпанзе),
еще больше похожие на человека, поскольку, «они способны составить гвардию короля Дагомея
». Затем
шли легендарные «лесные негры», готтентоты, бошиманс и австралийские аборигены, которые также «име-
ют так много животных признаков и так мало человеческих черт, что их с трудом можно считать людьми».
Шаг за шагом, минуя меднокожих и желтых людей, Майнерс доходит до славян, которые, несмотря на
белую окраску, обладают признаками низкого
положения настолько, что «немецкие хозяева вынуждены
были обращаться со своими рабами-венедами гораздо более жестоко, чем с остальными рабами, ибо опыт
научил, что только посредством наистрожайшего присмотра и необходимых наказаний они могли быть
обращены ко благу и отвращены от зла...».
И другие идеи Майнерса: о быстром вырождении в Америке европейской аристократии, об опасности
смешений и скрещиваний рас, широко распространились в Германии. Согласимся, что этот философ был
наредкость проворен и разнообразен.
«Животность чернокожих» навела в то время ученика Линнея Й.-Х.Фабрициуса (1745—1808), на следующее
размышление: «В Африке, — констатировал он, — обнаруживаются негры и человекообразные обезьяны; в
Южной Америке при том же климате ни тех, ни других нет; не вытекает ли из этого, что чернокожие люди
произошли от скрещивания между обезьянами и белокожими
людьми?» Набожный лю-
195
теранин мог успокоить своих читателей: кожа общего отца Адама была, несомненно, чисто белая.
Фабрициус был видным энтомологом, настаивая, кажется, с подачи Эдварда Лонга, о существовании
«чёрной (негритянской) вши», отличной по форме и цвету от «человеческой вши».
Взгляды Майнерса отыщутся в революционной Франции. На девятом году революции, военный медик Жан-
Жозеф Вирей (1774—1847) опубликовал в Париже свою «Естественную историю человеческого рода», в
которой он заявил:
«Мы опишем здесь основные черты каждой человеческой расы, которые можно разделить на прекрасные и
белые, и на безобразные и коричневые, или черные. Потомство кельтов, и даже сарматов или славян,
обладает овальным лицом, приятным навид... округлой головой. Наконец, благородные и горделивые
формы, щедрая душа, деятельный смелый характер, красота...» Здесь узнаётся Майнерс;
французский
последователь извлек из него воинственное заключение, звучащее в такт барабанам Революции:
«Без европейцев, — каким бы был наш мир? Могущественные нации, высшая непокоренная раса,
бессмертные гении науки и искусства, счастливая цивилизация (...) Европеец, призванный по своему
великому предназначению править миром, освещенным светом его разума и покоренным его доблестью,
является человеком по преимуществу, вершиной человеческого рода; остальные — подлый варварский
сброд являются лишь его, так
сказать, зародышем...»
«Я не прибегал к чувству национальной гордости, говоря обо всех этих чужеродных расах» (то есть о
цветных народах), — писал Вирей дальше. Европейцы и французы были для этого патриота девятого года
одним и тем же. Не останавливаясь на жестокости монголов или на тупости негров, зададимся вопросом о
возможном значении его антропологического
шовинизма. Подробнее этого исследование появилось сразу
после 1815 года; экстремисты расовых теорий во Франции встречались гораздо чаще среди бонапартистов,
чем среди сторонников Бурбонов. Было бы интересно сравнить две большие энциклопедии естественных
наук, публиковавшиеся начиная с 1816 года в Париже. Одна — «Словарь естественных наук», возглавлялась
бароном де Кювье (высокопоставленной особой) в сотрудничестве с
196
«множеством натуралистов Королевского сада»; другая — «Новый словарь по естественной истории»,
Жаном-Жозефом Виреем (только что вышедшим в отставку) и «обществом натуралистов и агрономов».
Конечно, в обеих статьях «Человек» отношение к цветным расам было презрительное, но против
сдержанного тона графа де Ласепеда в первой энциклопедии, во-второй, подписанные самим Вирее, изла-
гались выдумки о любовных делишках негров с обезьянами, о их черной крови и мозге, и так далее. В том
чтобы не спутать чернокожих с людьми, Вирей положился на «негритянскую вошь»:
«Добавим не лишенный значимости вывод, сообщенный мне нашим ученым-энтомологом Латрейем:
известно, что, точно так же, как каждый вид млекопитающих, птиц и так далее часто имеет своих насекомых
— паразитов, которые обнаруживаются только у него одного, также они имеются они и у негров: у них есть
своя вошь, совершенно отличная от
вши белого человека. «Негритянская вошь» имеет треугольную голову,
бугорчатое тело и черный цвет: такой же, как у негров...»
И это было принято всерьёз Дарвиным! «Естественная теория человеческого рода» девятого года, в 1837
году была переведена и опубликована в Соединенных Штатах под заглавием «Естественная история
негритянской расы». «Книга была также прочитана и в Англии, и древние расистские доводы в пользу
рабства нашли в ней поддержку», — сообщает нам Филип Д.Кэртин. Так
путешествуют идеи от Геттингена
до Чарльстона в Новом Свете.
197
Глава третья
В ПООИСКАХ НОВОГО АДАМА Чары Индии
В XVIII веке, когда западное мышление пыталось освободиться от узости иудо-христианских горизонтов,
множество авторов хвалили древнюю мудрость китайцев, ставили их в пример Европе, но ни одному из них
не пришло в голову поместить в Поднебесной источник человеческого рода и всех человеческих познаний.
В отношении последнего, особая таинственная привлекательность Индии, к которой
обращено не одно
эзотерическое учение, сохраняется и по сей день. Средние Века и Возрождение не видели так далеко,
различая лишь иудейскую и греко-латинскую древность, однако, сама Библия побуждала искать колыбель
человеческого рода к востоку от Иудеи. Указание такого рода содержится в описании «Эдемского сада»,
ограниченного четырьмя реками, одной из
которых был Евфрат. Переход Авраама, пришедшего из Ура в
Халдею, совершался в том же направлении; еще внушительнее история Потопа, где ковчег Ноя причалил к
вершине Арарата, среди кавказских гор. Эти горы были легендарными также у греков, служа декорациями
для многих их мифов, а пифагорейская традиция выглядывала еще дальше, поскольку сам Пифагор
, как
считалось, почерпнул мудрость либо в Персии, либо в Индии.
Когда научное мышление, еще не избавившееся от истин, данных откровением, попыталось договориться с
ними, именно там начали искать исток вида «Гомо сапиенс». Бюффон
198
выдвинул относительно логичную теорию, что «первый народ, достойный носить это имя», появился тогда,
когда земля достаточно остыла, то есть, по его мнению, тридцать тысяч лет назад, к востоку от Каспийского
моря. Этот народ был «достоин нашего полного уважения как творец наук, искусств и всех полезных
установлений», кроме того, «он был черезвычайно
счастлив, поскольку он был очень учен», но затем другие
люди: «невежественные, свирепые варвары», напали и разрушили эту райскую цивилизацию, вновь
погрузив человечество «во мрак невежества» и только «индийские брамины» сохранили остатки древних
знаний. Эта антроподицея, основанная на некоторых соображениях астрономов Кассини и Вейли, скликал
старые мифологии Золотого века, или Грехопадения.
Бюффон, аллегорически интерпретировавший библейские сведения, нашёл фантатичную, но, в своём роде,
логичную теорию; его соперник Линней отстаивал взгляды, более удобные для буквальной интерпретации,
однако, лишённые всякой логики. Вдохновлённый рассказом о Потопе, он выдумал очень высокую гору,
возвышавшуюся над водами вблизи экватора; арктические животные поселились на заснеженной вершине
этой горы — пара за
парой; тропические животные, как и первая человеческая пара — по окружности ее
склонов. По мере того, как появлялись новые земли, животные и люди заселяли их и размножались. Линней,
правда, не позаботился объяснить, каким образом северные олени и белые медведи пересекали без потерь
тропические зоны, чтобы заселить околополярные земли.
Так же не вдаваясь в детали, как и Линней, ученые эпохи Просвещения, в большинстве своем моногенисты,
искали колыбель человеческого рода преимущественно в горах. Наличие раковин во всех широтах
подтверждало, по мнению географов, гипотезу о всемирном наводнении, и подкрепляло легенду о Потопе.
Но всем известно, что самые высокие горы — в Индии (и
в то же время — в Китае; во всяком случае,
традиция и, быть может, умолчание «белых» их родства с «желтыми», обращалась на Гималаи и Кашемир,
но не дальше).
199
К этим воззрениям, добавилась новые аргументы. Деистская школа, разворачивая Библию, так сказать,
против неё самой, вначале пыталась доказать, что Моисей похитил свои знания в Египте. Для Томаса
Моргана предположить, что «орда нищих презренных египетских рабов... была предназначена
божественной мудростью служить светочем для Благородных», значило предположить, что «Бог пытался
достичь такой презренной
цели при помощи такого порочного средства, каким был Моисей». Воспитанный
английскими деистами Вольтер, как мы видели, склонялся на сторону Индии. Будучи полигенистом, он не
помещал там «колыбель человеческого рода», но он изо всех сил старался доказать, что Адам всем обязан
индийцам: начать хотя бы с его имени. «Энциклопедия» Дидро допускала
в статье «Индия», что «в Индии,
быть может, науки древнее, чем в Египте». Для современников было очевидно, что речь шла о «желании
найти на древнем Востоке общество, которое могло бы составить соперничество иудейскому», — как
выразил Эдгар Кине. Определённая поддержка была оказана индийской теории знаменитым астрономом
Жаном Бейли, который на основе математических
расчетов доказывал появление первых людей со стороны
Гренландии или Новой Зеландии, после чего они спустились в долину Ганга и там изобрели науки и
искусства. Арктическое происхождение было быстро забыто, и Вольтер выразил Бейли свое удов-
летворение: «...Я полностью согласен с Вашим мнением, когда Вы говорите, что невозможно, чтобы
различные народы
сходились бы в своём образе действий, в своих знаниях, в своих сказках и своих
предрассудках, если это не было почерпнуто у первобытной нации, научившей и сбившей с толку всех
остальных. Вот уже долгое время я рассматриваю древнюю династию браминов в качестве этой
первобытной нации. Вам знакомы книги Дж. Холвелла и Ал
. Доу (...) Наконец, месье, я убежден, что всё к
нам пришло с берегов Ганга: астрономия, астрология, метемпсихоз и так далее...»
Джон Холвелл и Александр Доу — два английских писателя, указывавших на высокую культуру и древнюю
мудрость браминов. Французский переводчик Доу утверждал в 1769 году, что все древние культуры и
религии были по происхождению индийскими, что Моисей был индийским
200
отступником, а Магомет — самозванцем. Можно упомянуть французского натуралиста Пьера де Соннера,
для которого Индия была «законодательницей всех народов»: находя аналогии в различных восточных
мифологиях и религиях, он предполагал, что они имели общий источник в Индии — колыбели
человеческого рода. («Путешествие в восточную Индию», 1782) От перевода к переводу, от одного рассказа
о путешествии
к другому, эти концепции захватят Канта, который, изменив популярную арктическую
теорию и астрономию Бейли, сунул исток человечества в Тибет.
«Это высокоразвитая страна, — рассуждал он, — она, несомненно, была заселена раньше всех и могла быть
местом появления всякого творения, всякой науки. Знания индийцев происходят практически все из Тибета,
а наши искусства из Индии: земледелие, счет, шахматы и т.д.» Здесь Кант выражается предположительно,
но он был менее осторожен, когда поддался соблазну
игры слов, сближая манихейство с формулой «О мани
падме хум» и Авраама с Брамой. Но только Иоганн-Готфрид Гердер стал проводником индомании в
германоязычных странах, побуждая воображение романтиков соединиться с «Матерью-Индией».
Взгляды Гердера будут меняться по ходу времени, но ядрышком, помещённым в индийскую колыбель,так и
осталось «естественное откровение», бывшее и поэтическим пос-вещением (поэзия была для него
первобытным языком человечества) , оригинал которого потерялся. Но пастор отдал должное и традиции,
предположив, что иудейская Библия была наименее искаженной копией этой легендарной поэмы: «В
историческом отношении у нас есть лишь письменная традиция, которую мы имеем откровение называть
моисеевой...»
Гердер полагал, что смог связать немцев с персами, и был этим доволен; пальму нравственности он отдавал
индийцам, хваля их «естественные добродетели: приветливость, вежливость, воздержанность и
целомудрие... рядом с ними европейцы выглядят деградировавшими людьми... Элегантные, не вдаваясь в их
манеры и их язык, свободные, гостеприимные, доброжелательные, очень чистоплотные... они выделяются
прежде всего
мирными промыслами и за-
201
мечательной способностью подражания в искусстве; даже низшие касты учатся чтению, письму и счету.» .
Против чего Гердер выступал в своем главном труде «Идеи к философии истории человечества», так это
против ноевой или еврейской генеалогии: «Усилия, предпринятые для доказательства, что все нации
происходят из земли иудеев, являясь, таким образом, сводными братьями евреев, противоречат не только
хронологии и истории, но и истинной точке зрения, представленной библейским повествованием
... Нации,
языки и королевства возникли после потопа, не дожидаясь посланцев халдейской семьи... Довольно! — за-
ключал он, — местом возникновения человеческого рода является центральная часть обширнейшего края —
первобытные горы Азии.» Тезис о первобытной горе он подтверждал теориями всех видов, рассуждениями
Линнея о «горе творения», географическими аргументами Палласа и Циммермана, астрономическими
расчетами Бейли.
Гердер разверзается в следующем поэтическом послании:
«Оставим эти края, где наши предшественники: бюеты, бакстрофы, бошары — искали начало мира! Эти
закоулки Аравии и Иудеи, эти топи Нила и Евфрата, эти побережья Финикии и Дамаска, где человеческий
род мог родиться, как это делают мыши и крысы, — все это надо оставить позади, с трудом взобраться на
гору — вершину Азии.
К чему мы придем? Исчезающий горизонт, вся история, ведущая отсчет всех вещей
от этого начала, сейчас получит другое начинание и другое завершение; взгляд теряется — к чему мы
придем?.. Терпение...»
Придерживаясь стиля Гердера, можно было бы написать, что Германия, стремящаяся вырваться из иудо-
христианских пут, не замедлила дать ответ: вместе с Шопенгауэром она стала дочерью Индии и буддизма,
вместе с Ницше — дочерью Ирана, адептом Заратустры. Гердер своими примитивистскими наскоками,
своими преувеличениями, своими интуициями, — и предвосхитил, и заострил противоречия романтической
Германии; и
не только Германии. Востоковед Раймон Шваб считает его ответственным за «предрассудки, на
которых и поныне покоится наше идолопоклонничество перед младенчеством и первобытностью». Самые
разные авторы и разные дисциплины
202
соперничали, вырывая друг у друга и пристраивая между Индом и Гангом, колыбель человеческого рода.
Слово оставалось за лингвистикой, и она произнесла его решительно, но невнятно: развеяв авантюрный
туман и выдвинув новую гипотезу, такую же зыбкую: не весь человеческий род, а одна особенная раса —
белая, ставшая впоследствии христианской, спустилась с гор Азии
, чтобы колонизировать и освоить Запад.
Все происходило так, будто бы европейцы эпохи науки, освободившиеся от веры в ноеву генеалогию и
отвергающие общего отца-Адама, искали себе новых предков, не порывая с традицией, помещавшей их
исток в сказочном Востоке. Лингвистика показала на таких предков, противопоставив арийцев хамитам,
монголам и семитам.
Рождение арийского мифа
Проблема происхождения человеческого рода тесно связана с проблемой происхождения языка.
Традиционным было считать, что все люди от Адама, но это не решало вопроса языка, на котором они
говорили, и мы видели, как в германоязычных странах, начиная со Средних Веков, оформилась легенда о
германоговорящем Адаме. Иврит впрочем признавался материнским языком еще в
XVIII веке. Например, в
«Энциклопедии» и еще сильнее — в Германии, где новые идеи распространяются неохотно и слегка обрюз-
нув
Мы видели, что Лейбниц сомневался в приоритете иврита. Он имел продолжателя в лице Иоганна-Давида
Михаелиса (1717—1791) из Геттингенского университета, считавшегося лучшим гебраистом своего
времени. В политическом плане заслуживают упоминания его выступления против эмансипации евреев; в
научном — он был одним из основателей критики, отказавшейся принимать всерьез новые генеалогии: что
касается языков, «ничто
еще не доказывает, что они происходят от изначального языка, и, еще меньше, что
им был иврит. Если, конечно, не считать книги Моисея доказательством».
Историк Геттерер (1727—1799) — его коллега, напротив, был традиционных правоверных взглядов, считая
Ветхий завет пособием по началам мировой истории. Для него немцы
203
происходили от Ашкеназа, а коренные жители Америки ради него были потомками Ноя; в приоритете
иврита, он, правда не был уверен. Вместе с большинством соотечественников он придерживался пока
моисеевой хронологии, ведя летоисчисление от сотворения мира.
Третья геттингенская знаменитость — Людвиг фон Шле-цер (1735—1808), занимал срединную позицию.
Потоп, как он описан в Библии, он считал реальностью, однако, история вавилонского столпотворения
казалась ему маловероятной. Имя этого филолога связано с двумя памятными нововведениями. Он ввел
среди немецких историков использование современной хронологии, отсчитывающей года от рождения
Иисуса Христа. И он предложил
провести различение, как это делал уже Лейбниц, между «семитской»
языковой семьей и «иафетской» языковой семьей. Если первое было сразу же принято научным миром, то
второе ждала иная судьба. Хотя европейцы, никоим образом не отказывались от родства их языков, им не
удалось установить такое соответствие в генеративном смысле, ибо куда легче
определить другого, чем
себя. Можно сказать, что это разногласие не исчерпано и поныне: за Рейном еще пользуются термином
«индогер-манский», чтобы обозначить языки, известные повсеместно под именем «индоевропейских».
Шлецер уже причислял армянский и персидский к «иафетическим» языкам. Обнаруживающееся родство
между европейскими и азиатскими словами привлекало внимание с тех пор, как Индия стала открыта для
европейцев: итальянский путешественник Филиппе Сасетти заявлял об этом, начиная с 1587 года;
французский иезуит отец Керду посвятил этому вопросу длинное сочинение. Но азиатские языки оставались
плохо
изученными и представление об иврите как материнском языке, от которого произошли все другие,
ориентировало умы.
Зарождающаяся индомания вызвала углублённые лингвистические исследования. Так, чтобы изучить зенд
— язык персов, француз Анкетиль дю Пейрон отправился в Индию простым солдатом и сумел в 1771 году,
после мно-
204
гочисленных приключений, перевести на французский «Зенд-Авесту». Тайны санскрита были изведаны
европейцами менее романтическим способом: в 1780 году бенгальские брамины получили приказ перевести
на английский (поначалу с помощью персидского) древние законы и священные книги Индии. В 1783 году
английский поэт и юрист Вильям Джонс был назначен высшим судьёй в Бенгале. Он принялся изучать
санскрит и быстро установил его родство с греческим и латынью. В 1788 год, когда Джонс огласил
родственные линии, обычно считают датой «открытия семьи индоевропейских языков»: «Санскрит, каким
бы ни было его прошлое, обладает прекрасным строением; более совершенный, чем греческий, и более
богатый, чем латинский, и гораздо более утонченный, чем тот и
другой — он демонстрирует сродство с
ними в том, что касается глагольных корней и грамматических форм, что не смогло бы возникнуть по
случайности. Сродство столь сильное, что филологическое исследование вынуждено заключить, что они
происходят от общего источника, быть может, более не существующего. Существуют подобные, хотя и
менее обстоятельные, о снования предполагать, что
готский и кельтский языки, хотя и смешавшиеся с
другим наречием, имеют то же происхождение, что и санскрит».
Более того, Джонс полагал, что может указать на тесные аналогии между греко-латинской и индийской
мифологиями: «Существуют потрясающие подобия между главными объектами культа в античной Греции
или Италии и в странах, где мы сейчас проживаем...» Историк лингвистики Бенки заметил, что Вильяму
Джонсу повезло и благодаря своему «инстинкту», он был даже прав
, «поскольку факты, которыми
располагала его эпоха, позволяли предложить иные сходства (например, между санскритом и ивритом), и
что подлинное научное доказательство структурного родства было представлено лишь немцем Францем
Боппом три десятилетия спустя. Дело в том, что это открытие оспаривалось прославленным немецким
грамматиком Аделунгом, придерживавшимся тезиса об общем изначальном языке, возникшем
одновременно
с человечеством в Кашмире (куда он помещал библейский Эдемский сад).
205
Но большинство востоковедов благосклонно приняли открытие Джонса. В начале XIX века оно достигло
образованной публики, прежде всего благодаря Фридриху Шлеге-лю, давшему ему антропологический
разворот от родства языка, к родству расы.
Так, этот писатель-романтик первого поколения, веривший, что искусство и наука должны служить
прогрессу человечества, в удобный момент, руководствуясь скорее предположениями, чем четкими
утверждениями, вдохновил молодую Германию на миф об арийской расе. Романист, историк, дипломат, —
Шлегель был против крайностей германома-нии. Среди прочих вещей он боролся за эмансипацию евреев, то
есть
представление им гражданских прав. Эрудиты нацистской Германии, не понимая чем они ему обязаны,
ставили ему в вину «недостаток расового инстинкта» за женитьбу на дочери еврейского философа Моисея
Мендельсона.
Шлегель мог изучить санскрит, живя в Париже в 1802— 1803 годах; он применял свои новые знания для
курса всемирной истории, читанного им, начиная с 1805 года, в Кёльне. «Все, абсолютно все, имеет
индийское происхождение», — вплоть до египетской цивилизации, бывшей результатом труда группы
индийских миссионеров. Просвещенные таким образом египтяне, —-учил он, станут основателями
цивилизаторской колонии
в Иудее; но «нация Моисея» не до конца проникла в индийские истины, ничего не
зная о метемпсихозе и бессмертии души: Шледель платил свою дань Вольтеру, показывающую, что он
находился на полпути между традицией Просвещения и немецким романтизмом.
Шлегель продолжил прославление Индии, опубликовав «Исследование языка и мудрости индийцев» (1808).
Две первые части книги развивали тему о красоте и древности санскрита, равно как и его способности
выражать философские идеи. В третьей части, озаглавленной «Исторические идеи», он выступил в качестве
антрополога и смело набросал, в общих чертах, таблицу высших людей, которые, спустившись с вселенских
высот, станут основателями империй и цивилизуют Запад.
Шлегель предполагал, что, в результате непонятных смешений, новый народ должен был сформироваться
на севере
206
Индии, и, «движимый чем-то более возвышенным..., чем бич нужды», распространился на запад. Величие
этого народа доказывалось, по его мнению, «небывалым величием архитектуры египетских и индийских
памятников, по сравнению, с хрупкой ничтожностью современной архитектуры». «Таким образом, мы не
находим странной идею, — продолжал он, что величайшие нации произошли из одного корня и
что нации,
прямо или косвенно, по происхождению являются индийскими колониями...» Вот она — ключевая фраза,
идея которой выдвинулась в ряд научных истин.
Продолжая рассуждения, Шлегель спрашивал: основывались ли колонии воинами или проповедниками,
склоняясь ко второй гипотезе. Но, что за сила привела проповедников или воинов в движение, «какая
колоссальная революция, какое беспокойство в человеческом сознании?» В качестве ответа он разрабатывал
(вдохновившись, быть может, «Метаморфозами» Овидия) еще более головокружительную гипотезу об
изначальном преступлении, которой
кроткие индийские вегетарианцы превратились в плотоядных, вы-
нужденных двигаться дальше под воздействием смутного влечения: «Это неведомое беспокойство, о
котором я говорю, должно было преследовать беглого человека, как это рассказано о первом убийце,
которого Господь пометил вопиющим знаком и изгнал на самый край земли.» Эта вегетарианская
антроподицея была воспринята Рихардом Вагнером в
очищенном от библейских ссылок виде. Шлегель
предостерегал, что речь идет «о событиях, предшествующих всякой истории», и дальше: «Ничто не может
породить столько сомнений, как тот способ, которым население счастливейшего и плодороднейшего в Азии
края смогло достичь северных окраин Скандинавии...» Тем не менее, он нашёл в индийских легендах
«предание о чудесной
горе... высокое почитание священной горы на Севере» и «некое сверхъестественное
представление о высоком достоинстве и о великолепии Севера», бывшем компасом в «пути германских
рас».
«Сейчас не время касаться этого вопроса, столь важного для истории нашей родины», — так заканчивает
изложение его своих взглядов Шлегель. Этот заключительный мазок напоминает, что «Исследование языка
и мудрости индийцев» увидело свет во времена смутные и беспокойные, в том же
207
году, что и «Речи к немецкой нации» Фихте. Там ничего не утверждалось, преобладало сослагательное
наклонение, все поэтически предполагалось; к тому же Шлегель нигде еще не употреблял терминов
«арийский» или «индо-гер-манский», но его расплывчатость провоцировала читателей на самые дерзкие
соображения.
Индомания, германомания и антисемитизм
Первым пропагандистом идей Фридриха Шлегеля был его брат Август-Вильгельм, извлёкший из них
патриотические выводы: «Если Восток является местом, откуда начинается возрождение человеческого
рода, Германия должна рассматриваться как Восток Европы», писал он в 1804 году. В эти годы набирал
силу воинствующий национализм, появлялись рискованные и явно безумные построения: Торреса в 1810
году (он
озадачивает, называя будущих арийцев «семитами Дальнего Востока», и утверждая, что Авраам
происходит из Кашмира — колыбели человечества и религии; в 1810-1812 годах наиболее известное пос-
троение Кройцера (возводившего иудаизм к «первобытному брахманизму» подлинной естественной
религии: Авраам-Брама и Сара-Сарасвати были браминами); в 1808 и 1815 — Канна (увеличившего число
отождествлений: Исайя был Ариманом, Иаков —
Ормузд, Иосиф — Ганеш). В те же годы Шопенгауэр
начал разрабатывать систему, ставшую потом наиболее влиятельным собранием проиндийских или про-
арийских и антневрейских или антисемитских аргументов. Чуть позже начал создаваться
терминологический арсенал. Термин «арийцы», в свое время заимствованный у Геродота Анкетилем дю
Пейроном для обозначения персов и мидян, и использовавшийся в этом
смысле различными немецкими
авторами, получил право гражданства благодаря опять-таки Фридриху Шлегелю в 1818 году (Шлегель
оправдывал свой выбор тем, что связывал корень «ари» с германским словом «эре», означавшим «честь»,
«благородство»). Термин «индр-германцы» был впущен востоковедом Юлиусом фон Клап-ротом в 1823
году и тут же принят большей частью немецких авторов
, тогда как в других странах предпочитали термин
«индоевропейцы», предложенный англичанином Томасом
208
Юнгом в 1816 году. Термин «индогерманцы» оспаривался и в Германии: Франц Бопп нашел в 1833 году
убедительные основания в пользу «индоевропейцев», еще в 1851 году востоковед Беттихер-Лагард, —
антисемит, но убежденный христианин, использовал выражение «иафетические языки». Это
лингвистическая работа была чревата многими последствиями там, где всё зависит от слов. Надо
посмотреть, кто произносил эти
слова, которые, однажды пущенные в обиход, быстро ускользают из-под
власти создателей.
Существенно, что лингвистику захлёстывает в это время лженаука «расовой антропологии», и растёт
влияние политических страстей, раздувающих антропологические заблуждения. Новые теории и слова
начинают изобиловать в эпоху, когда еврейский вопрос обсуждался с особым неистовством. Отклонимся
ненадолго от темы.
Между 1789 и 1815 годами евреи были восстановлены в гражданских правах в большинстве западных стран
и, с той поры, стремились стать гражданами наравне со всеми другими. Но христианское общество,
особенно в Германии, было еще подозрительнее к ним, как в случае с освобожденными рабами.
Теологический аргумент о проклятии уже не мог быть привлечен в
поддержку требования восстановления
гетто, и, таким образом, каста евреев- «бого-убийц» превратилась, сразу же после своего восстановления в
гражданских правах, в «низшую» семитскую расу. Новая антропология Просвещения очертила общие
границы се-мантико-социального феномена, долгое время изучавшегося нами в предшествующих работах,
который можно выразить несколькими словами: неискоренимые симпатии и антипатии
христианского
Запада отныне выражаются в новом словоупотреблении. В Германии, где восстановление евреев в
гражданских правах осуществлялось под присмотром французских оккупантов, оно было вдвойне
непопулярно и, германский патриотизм, как следствие, принял форму «антисемитизма». Таким образом,
антисемитизм существовал до арийской идеи и содействовал ее распространению; но если германоманы
были почти всегда антисемитами, они
вовсе не были, с необходимостью, сторонниками новой индийской
генеалогии: они не были ими еще и потому, что последние противоречили старой патриотической традиции,
14 Зак. 1209
209
согласно которой, германцы своим происхождением были обязаны только самим себе. Такой была
концепция, возобладавшая в первой половине XX века: термин «арийцы» был сохранен, но лишен своего
индийского содержания. В начале XIX века такие представительные германоманы, как Э.А.Арндт или
Ф.Л.Ян, не говоря уже о Фихте, вооруженные тезисом о «коренном немецком
народе», игнорировали
индийское родство, которое можно расценивать как мифологию перехода, послужившую для заполнения
промежутка между библейской креационистской и дарвиновской эволюционистской генеалогиями.
При таких обстоятельствах, роль ученых состояла в клеймении печатью научных истин, по мере того, как
наука XIX века захватывалась философскими или мистико-политическими устремлениями, от которых
предостерегал еще Гердер. Три великих имени демонстрируют исключительное разнообразие возможных
тем, мнений и отношений, возникавших в ходе развития этих устремлений и фантазий.
Философ Шеллинг публично вносил свой вклад в индо-манию, начиная с 1803 года, нг обращаясь к родству
языка или расы. Если его и привлекала индийская религия, то только потому, что он в ней видел источник
«наиболее древнего идеализма»; он думал, что «книги, называемые библейскими», служат препятствиями
совершенствования христианства и их невозможно,
даже отдаленно, сравнить «по собственно религиозному
содержанию» со священными книгами индийцев. «Что Европа, если не неплодный ствол, всем обязанный
восточным прививкам?» — писал он в 1805 году. Сойдясь затем с лютеранской ортодоксией, Шеллинг, в
конце концов, стал открытым сторонником индомании.
Что касается Гёте, то он всегда был ей враждебен. Он испытывал нечто вроде антипатии к индийскому
пантеону и не находил достаточно сильного выражения, чтобы высказать свое отвращение к «индийским
монстрам» и к их идолопоклонникам; эта религия казалась ему губительной для искусства и поэзии. И, все
же, Гёте развивался вместе со своей
эпохой: уважительный интерес, проявленный им в молодости к
библейским традициям, перенесся в дни его старости на другие восточные мифологии, но он остерегался
210
пересечь Инд. Из компромисса он стал сторонником «благородной и чистой» мудрости персов, чтобы выйти
из «ограниченного иудо-раввинского круга и достичь глубины и широты санскрита» (древний язык
индийцев, выходит, избежал его приговора). Гёте внимательно изучал труды основных востоковедов своего
времени; интересно заметить, что длинное ученое послесловие, написанное им в 1819 году к
его «Западно-
восточному дивану», в котором он специально посвятил главку восхвалениям Вильяма Джонса, нигде не
упоминает об открытии семьи индоевропейских языков. Еще меньше мог он чувствовать «расовое» родство
с индийцами; пренебрежительно относившийся к шумной патриотической и германоманической агитации,
он решительно шел не в ногу со своим временем.
Гегель в этих вопросах был гораздо современнее, сравнив открытие санскрита с открытием нового
континента, ибо оно восстанавливало в его глазах «исторические связи германских народов с индийскими
народами с той надежностью, которую только можно требовать в таком случае». А явление индийцев, —
колонизаторов Европы, было возведено в ранг «неопровержимых фактов», в сравнение с
«побасёнками», так
знакомыми истории.
«Соответствие между языками столь удалённых друг от друга народов (...) демонстрирует нам, что
распространение этих народов из Азии и их неравномерное развитие из одного истока есть
неопровержимый факт, который не является измышленной комбинацией значительных и незначительных
обстоятельств между собой.»
Предзнаменование сбылось: только лингвистическое доказательство являлось научно приемлемым
доказательством в том, что касалось происхождения наций. Это смешение между расой и языком настолько
замечательно в случае Гегеля, что согласно «Философии Истории», Индия была страной предваряющей всю
историю, а мышление, характер и нравы индийцев — все отвращение Гегеля. Он иронизировал по поводу
«современного
ходячего представления» (и цитировал при этом Бейли, Шеллинга и Шлегеля) о том, что
первобытный индийский народ был родоначальником всей мудрости и всех искусств. «Это представление
копирует другое — о первоначальном состоянии
211
человека в Раю, которое задолго до этого было разработано теологами в их манере, утверждая, например,
что Бог говорил с Адамом на иврите. Но оно использует другие цели», — отмечал он. Остается
процитировать некоторых ученых, которые совершенствовали псевдонаучную форму арийского мифа в то
время, когда, если верить Генриху Гейне, сам немецкий дьявол принялся
за изучение санскрита — и Гегеля.
Хронологически прежде всего следует упомянуть географа Карла Риттера, с 1820 года описывавшего с
обилием деталей стремительное движение индийских колонн на Запад и к Кавказу, — «стране Азов», под
предводительством буддистских священников или миссионеров. Но, благоволя Индии, Риттер еще не
противопоставлял ей Иудею. Это манихейство, наметившееся в том же году у Иоганна Готтфрида Роде
,
утверждавшего превосходство Зороастра перед Моисеем, обретет современную и четкую форму лишь
четверть века спустя у индианиста Кристиана Лассена — ученика и протеже братьев Шлегелей, писавшего в
1845 году: «Среди германских народов мы должны безусловно первенство отдать индогерманцам. Мы
думаем, что это не случайно, а проистекает из их редкостного таланта. История учит, что
семиты не
располагают гармоничным равновесием всех душевных способностей, которое характеризует индо-
германцев. Философия также не является делом семитов; они частично заимствовали её у индогерманцев, и
пока только арабы создали её. Их представления и взгляды слишком захватили их ум, чтобы они смогли
спокойно возвыситься до созерцания чистых идей... В своей религии
семиты эгоистичны и нетерпимы...», —
и так далее.
Далее Лассен противопоставлял индийских арийцев де-кханам, и сравнивал последних с аборигенами
Австралии и Америки, превращенными европейцами в рабов. Он убеждал, что высшие касты Индии были
также наиболее белыми кастами: «Арийцы являются наиболее совершенно организованным народом,
наиболее предприимчивым и творческим. Он, таким образом, является инаиболее молодым, так как земля
производит позже
всех совершенные роды растений и животных. Это проявляется, в конечном счете, в
политической обстановке...»
Все основные моменты мифа уже присутствуют: биологизм, победа, заслуженная более сильным, превос-
ходство юности, превосходство белизны — только терминология Лассена была еще нечёткой, причисляя
«семитов» к «кавказским народам».
Его собрат Август-Фридрих Потт доказал азиатское происхождение европейцев как лингвист, но в подт-
верждение он привлекал поэтические образы: бег солнца, материнская грудь Азии: «С Востока свет: эти
великие слова значат, что движение культуры всегда следовало за ходом солнца. Народы Европы прежде
имели приют на груди Азии, они играли как дети
на груди своей матери. Больше нам не нужны смутные
воспоминания, мы можем основываться на фактах, представляемых нам европейскими и азмиатские
языками. Там и больше нигде находилась площадка для игры и школа материальных и духовных сил и
способностей человеческого рода...»
Другие немецкие профессора еще громче заставляли визжать свою лиру, так, грамматик К.Ф.О.Вестфаль
рассматривал части речи, которые «наши индогерманские предки употребляли так же бессознательно, как
для поддержания своего организма они впервые хватали пищу, или когда индргерманец впервые обнял
индогерманку, которая, чего он не знал, должна была дать миру человека
, подобного ему...»
Влиятельным пропагандистом индогерманского или арийского мифа был Якоб Гримм, — инициатор
создания знаменитого словаря и оракул авторов учебников по литературе и истории: именно по этому пути
в первой половине XIX века миф вышел на широкую публику. Откроем, например, классическую «Историю
немецкого языка» (1848), в предисловии к которой Гримм сам говорил, что, появившись в решающий
момент истории, она была «трудом политическим до мозга костей». Мы находим в ней главу, названную
«Переселение», в которой описаны и даже хронологически датированы перемещения индийских ко-
лонистов: греки (1800 г.до н.э.), за ними римляне и кельты. «Что касается истории элеманов, — продолжает
он, — являющимися четвертым народом, вступившим в Европу, принято
ее начинать со времен Александра
Великого.» Затем сле-
212
213
дуют пронумерованнные литовцы, славяне, и скифы; и финнам, и иберийцам Гримм приписал азиатское
происхождение. Все эти колонизаторы пустились в путь, движимые «непреодолимым инстинктом»: «Все
народы Европы и, прежде всего, те, которые, состоя в родстве, возвысятся до превосходства; претерпев
многочисленные перемены и опасности, пришли в далекие времена из Азии. Они пришли в
движение с
Востока на Запад под влиянием непреодолимого инстинкта, истинная причина которого остаётся нам
неизвестной (...) Призвание и значимость народов, состоящих в изначальном родстве и предназначенных для
великого броска, проявляются в европейской истории, принадлежаа-щей почти единственно им.»
Гримм не пользовался: ни термином «арийцы», ни «индо-германцы» («германцам» он предпочитал «дойче»
для обозначения немцев, которыми он считал франков, бургундов и лангобардов). Этих терминов нет в
сочинениях мифолога-дилетанта Рихарда Вагнера-первого, в промежутке между 1848 и 1850 годами,
выдвинувшего основные начала антисемитского апокалипсиса и выведшего еврея-развратителя — «фермент
разложения», как и
трагическую судьбу высшего благородного человечества, которую он видел воп-
лощённой в королевской страсти «прекрасной франкской страсти».
Германская мысль, увлекая за собой и европейскую мысль, еще колебалась в отношении положений, необ-
ходимых для совершенствования мифа. И в Германии это колебание особенно подвергалось нападкам: как
не прореагировать главу санскритолога XIX века Макса Мюллера, писавшего в 1860 году: «Будучи
ответственным за употребление термина «арийский» в смысле «индоевропейский», и поскольку этот термин
не
был у нас принят так, как в Англии и во Франции — я намерен привести некоторые соображения в его
пользу...»
Прежде, чем приступить к этому, Макс Мюллер перечислил соперничающие термины: «индогерманский»,
«индоевропейский», «иафетический», «санскритический» и даже «средиземноморский». Посмотрим —
почему Англия и Франция восприняли «арийский» с большей готовностью, чем Германия, и для этого
обратимся к последней.
214
Арийский миф в европейском масштабе
Созданная в Германии космогония распространилась во Франции с исключительной быстротой. Начиная с
1817 года, Кювье приводит лингвистический аргумент в подтверждение своей антропологической
классификации и благосклонно сравнивает «ветвь», к которой, он полагает, принадлежит сам, с
ближневосточной «арамейской ветвью». Десяток лет спустя, Мишле уже были известны главные слова: в
«Римской истории» он говорит
о «долгой борьбе семитского мира смиром индогерманским». То что Индия
— колыбель человеческого — для него очевидность: «Проследуйте с Востока на Запад по ходу солнца, и
магнитных потоков Земли, миграции человеческого рода, обозрите их в долгом путешествии из Азии в
Европу, из Индии во Францию... Место отправления в Индии — колыбели рас и
религий, чреве мира..»
Еще решительнее писал в 1836 году филолог Айхофф: «Все европейцы пришли с востока; эта истина, подт-
вержденная объединенными свидетельствами физиологии и лингвистики, больше не требует особого
доказательства...» Мишле, по-видимому, испытывал грозную притягательность «нутра» Индии. В дневнике,
находим следующее замечание: «Ничтожные останки средиземноморского мира не трогают больше моего
сердца. Мне причиняют страдания
катаклизмы Востока, обширные истребления рас, пустыни... Зал Нибе-
лунгов меня не удовлетворяет. Мне нужно огромное пространство индийского мира, где встречаются
сотнями тысяч Гуру...» Гений Мишле, непогрешимый, когда речь шла о Мишле, вырвал его признание в
минуту меланхолии. Другой романтик — Жерар де Нерваль, хотел заняться исследованием европейских
мифов о происхождении сразу
после первого приступа безумия: «Канталь в Оверне соответствует Канталю
в Гималаях. Меровинги являются индийцами, персами, троянцами (...) Эти связи, эти миграции, эти
отношения — разве их не надо определить с большим тщанием, чем это делалось до настоящего времени?»
И то же безумие подстерегает бальзаковского Луиса Ламберта, для которого «книги Моисея помечены
печатью ужаса
». Слова Ламберта:
215
«Невозможно сомневаться в старшинстве азиатского Писания перед нашим Священным Писанием. Для
того, кто это признал, мир увеличился в размерах. Разве не на азиатском плоскогорье укрылись спасшиеся
от катастрофы /.../ Библейская антропогония — лишь генеалогия роя, вылетевшего из человеческого улья,
висевшего на скалистых склонах Тибета между вершинами Гималаеви Кавказа (...) Великая история
скрывается в
именах людей и мест, в вымыслах, которыми мы дорожим, не зная почему. Быть может, здесь
мы дышим родным воздухом нашего нового человечества.»
Добавим, что Луису Ламберту Бальзак сообщил много своих черт, а генеалогический миф, которым
овладевает его (и де Нерваля) зарождающееся безумие, являлся общим заблуждением.
Для Леру, как и для большинства его современников, новая индийская генеалогия — или, если
воспользоваться его собственными словами, «долгое странствие наших предков, приведшее их из
плоскогорий Азии ко льдам Севера, чтобы затем рассеять как плодоносное семя в Германии,Франции и
Испании», — очевидная истина, не требующая доказательства. «Мы давно забыли всё это, мы
отказались от
наследства, отреклись от приданого, вручённого нам природой», — продолжал он. Но, поскольку,
востоковедение позволило белокожему человечеству (Леру, кажется, другого и не знает) восстановить свою
генеалогию, осознать свои семейные родственные связи, то наш сторонник Сен-Симона предлагает новую
отважную Реформацию: «Озаренным этим светом, пронизывающим весь кругозор, зачем нам теперь
ограничиваться
еврейским пантеоном?(...) не увидим ли мы в человечестве лишь отделившуюся ветвь,
называющуюся христианством, откровением Моисея, и откровением Иисуса? Нет, мы бы хотели иметь
обширный пантеон, отвечающий слову «ЧЕЛОВЕЧЕСТВО», столь новому открытию... Мы не являемся ни
сыновьями Иисуса, ни Моисея: мы — дети человечества (...) на каком основании помещаете вы великих
законодателей религий у
ног одного или двух, относящихся к сравнительно недавней эпохе...»
Впоследствии, Прудон будет противопоставлять еврейскому политеизму (!) — в аналогичной перспективе,
и, также забывая о существовании цветных людей, — индогер-
216
майский монотеизм. Мы увидим, что эти находки «более древних предков», как их называл Пьер Леру, и из
которых он — по свободомыслию, — извлекал аргументы против господствующей религии, могли
использоваться для её пользы, но прежде выясним, каким образом после Ватерлоо, высшие слои нового
поколения: от сен-симоновцев до крайних реакционеров, смогли примкнуть к
школе Гердера и Шле-геля.
Как путешествуют идеи? Речь увлекательнее письма, и ее способ действия или передачи порой может быть
обнаружен. Мы узнаем, случайно, из опубликованной переписки с комментариями, что в Лионе некто Жак
Ру-Бордье стал в последние годы XVIII века проповедником германского превосходства. К взглядам
Клопштока и Гердера он добавил антибиблейские настроения Вольтера; общество, образовавшееся
вокруг
него, состояло по крайней мере из двух молодых людей, которым было суждено большое будущее: физика
Ампера и поэта Балланша. Во время Реставрации мы видим Балланша в обществе другого пропагандиста —
барона д'Экштайна, но кто не был причастен германской и полуеврейской связи парижских салонов. Гюго и
Ламартин, Сент-Бев и
Ламене, — им он открыл тайны Востока, не говоря уже об историках-романтиках:
Огюстине Тьерри, Анри Мартене, Мишле. Личность тёмная, но неоспоримой эрудиции — «санскритский
барон» Экштайн основал в 1824 году ультраконсервативный журнал «Католик», где он пропагандировал
индийское «естественное откровение», дополненное, по случаю, проблематикой Европы, обязанной своей
лучшей кровью, своей культурой и установлениями германцам
. Среди его окружения, молодой Фредерик
Озанам — основатель общества Сент-Винсент-де-Поль, желавший «подкрепить католическую религию
древностью и универсальностью верований человеческого рода». Но, прежде, чем подвести эти верования к
Моисею, как делал Гюе, это «движение по восстановлению христианства с помощью науки» старалось
связать откровение Моисея с всеобщим индийским откровением. Также
Экштайн — гейневский «барон-
Будда», служил индомании своим неиссякаемым глаголом и неповоротливым педантичным пером;
любопытно замечание Гегеля, о впечатлении преподавателя основ пра-
217
вительственной неокатолической пропаганды, которое он производил на современников. Разумеется,
тесный кружок французских специалистов не стал дожидаться немцев, чтобы приступить к индийским
штудиям. «Азиатские исследования» Джонса были переведены в 1803 году; в Париже, в 1816 году, была
учреждена первая в Европе кафедра санскрита. И, только с 1825 года начинают переправляться
философские обобщения с того берега
Рейна: в 1825 году — «Мифология» Кройцера, в 1828 — «Идеи»
Гердера, в 1837 — «Мудрость индийцев» Шлегеля. Эдгар Кине переводил Гердера; Мишле — Гримма,
Генрих Гейне стал посредником немецких религий и философий. И всё же, не эти переводы и салонные
беседы были определяющими; важно то, что французские умы оказались готовыми это воспринять, что они
уже искали
ключи к новому прочтению мира, что начала оформляться смесь спиритуалистского
национализма и материалистического сциентизма, из которой вышел расовый детерминизм. Итак, Франция
искала нового. Высшие слои нового поколения желали лишь поставить плечом к плечу Бога с Синая и
Богиню Разума. Как написал Эдмон Вермей: «романтизм объявил войну своим братьям-врагам, которыми
были
римский католицизм и философия Просвещения». В лагере католиков Жозеф де Местр пришел к
следующему заключению: «Всякий христианский философ должен выбирать между двумя гипотезами: или
он создает новую религию на земле, или христианство омолодится каким-либо необычным способом».
Индийская генеалогия могла примирить религию, нуждавшуюся в обновлении или расширении, и
революционный универсалистский
идеал.
Что до её германских следствий — не был ли это способ для большинства французов, проповедовавших
принципы 1789 года, тайком примкнуть к благородной франкской генеалогии? Патриотическая жилка этому
не припятствовала: побежденная Франция могла много легче связаться с безопасной разделенной
Германией, чем Англия — неверный Альбион, официально считавшаяся победителем. Как становились
индоманом или германоманом, когда царила
буржуазия, и кем были те, кто становились ими Можно ли по
примеру поэта и историка Р.Шваба, противопоставить «женскому» индийскому энтузиазму Ламартина и
Мишле «му-
218
жественный» скептицизм Гюго? Шваб пишет: «Гюго защищает греко-латинскую традицию, как самого себя
(...) Он тверд, как скала, чужд женственности Ламартина и Мишле; первобытный инстинкт восстанавливает
его против этих женственных сил (...) Он говорит именно то, что хочет сказать, когда называет Германию
Индией: и там, и там он чует ту же опасность
для духа». И в «великой восточной волне», нахлынувшей из
Германии, Шваб видит «призыв к потопу, который бессознательно повторяют Мишле и Ла-мартин в своих
восклицаниях против западной ограниченности».
Если поразмыслить — то не находятся ли и споры того времени воплощенными в образцовых оппозициях?
Например, противостояние Токвиля и его друга Гобино, как оно вырисовывается из их переписки; или двух
германо-французских посредников, каковыми были Генрих Гейне и Экштейн. «Женские силы» — «мужские
силы», на первый взгляд — не велика проблема; но, в конечном
итоге, минуя многочисленные сложные
размышления, все эти споры и контрасты можно свести к постоянному конфликту, живущему в сердце.
Под ним, мы понимаем борьбу между регрессивной привлекательностью «материнских образов» (продолже-
ниями матери-природы) и другим способом взаимоотношений с миром, более поздним у ребенка, менее де-
структивным или менее анархическим у взрослого, заключающимся в отождествлении с «отцовскими
образами» (продолжениями религиозных и культурных установлений). Йндомания была в этой
психоаналитической перспективе литературным и
политическим выражением бессознательного желания
сбросить ярмо закона и культуры, сославшись на права, требования и нормы природы, семантически обла-
дающей первостепенной ценностью, — поскольку она позволяла закодировать архаичные намерения
посредством различных идеологий (от анархистских порывов Леру или Прудона и до научного фатализма