Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма
Подождите немного. Документ загружается.
но он различал среди этих народов: «изначальный народ», то есть немцев и «неолатинянские народы» —
уменьшившиеся, дегерманизированные, стерилизованные утратой «изначального языка».
Если тут и присутствовало безумие, то уже не «уютное, домашнее» безумие «благородного Юпитера», а
полное слюны и желчи. Фихте предупреждал немцев: «Нет другого выхода: если вы не выстоите, всё
человечество падет вместе с вами, без малейшей надежды на восстановление.» Идеал немецкого человека
обогатился новыми красками и привкусом апокалиптичности, парафраз которым дал
впоследствии Гитлер:
«Если исчезнут арийцы, непроглядная тьма опустится на землю; в считанные столетия человеческая
цивилизация исчезнет и мир превратится в пустыню.» Точно так же в первые годы XIX века, главный
творец арийского мифа Фридрих Шлегель, которого можно причислить к «голубям», считал романские
языки «частично мертвыми языками» и, таким образом, немощными в
своих творческих способностях.
Заметим неточность, если не иллюзию, в различениях, установленных этими писателями, критериев языка и
расы. В лагере «соколов», такие фантазёры германо-христианской избранности, как Эрнст Морийц Арндт
или Фридрих Людвиг Ян, взахлёб прославляли германскую «кровь», выдвигая один за другим, не опасаясь
противоречий, аргументы, заимствованные: то из Ветхого Завета, то из материалистической антропологии
Просветителей. «Я не думаю, что ошибаюсь, — писал Арндт, — утверждая, что могущественный и пылкий
дикарь, названный Германцем, принадлежал виду, которому могло быть привито божественное семя, чтобы
произвести благородные плоды. Германцы ... единственные, в ком распустился божественный зародыш,
благодаря философии и теологии; кто, будучи хозяевами, воодушевляют и направляют окрестные народы,
принадлежащие чужим им
видам.» Ян, для которого греки и немцы были два «святых народа», выражался
более резко: «Животные-гибриды не воспроизводят себя; точно так же смешанные народы утрачивают силу
воспроизводства.» Пытаясь пролить немного света на различные течения этой философии ве-
111
теринаров, профессор Эрнст Веймар пришел недавно к такому заключению:
«У сторонников идеи германской и христианской миссии, понятия народа и нации чаще всего были
объективно обусловлены характеристиками происхождения и языка. Каждая из этих характеристик
поочерёдно выдвигалась в той или иной мере как главная. Выбор определялся силами крови и силами духа,
между которыми видели связь, но более точно её так и
не определили.»
Быть может, эта неопределимая связь состояла в свойстве чистоты. Действительно, национальные
сущности, именуемые чистыми, будь это: кровь или дух, происхождение или народ, раса или религия —
имели обыкновение становиться неизменными даже у такого философа-идеалиста, как Фихте,
использовавшего понятие «природы» для оправдания границ между народами, различающимися по
«происхождению» и «языку». Он
прикрывал, своим метафизическим авторитетом, психоз германомании
студенческой молодёжи, принёсший свои политические плоды в революционном парламенте Франкфурта в
1848 году, когда страсти достигли такого размаха, что некий оратор воскликнул без опасения быть
осмеянным: «Не известно ли нам, что по итогам Вер-денского соглашения германская национальность была
решительно покорена во Франции и в
Англии романскими национальностями!» Вот так немецкие патриоты
XIX века вступили в диалог с каролингской эпохой.
Фихте был во многих отношениях удивительным провидцем. Это он первый задался вопросом об
этнических корнях Иисуса из Назарета, чтобы сделать вывод, что он, быть может, и не принадлежал
«еврейскому роду», убрав, таким образом, преграду, стоявшую на пути к созданию изначально германской
религии. Подобным образом были подвергнуты сомнению и генеалогии Нового
Завета. Что же касается
Ветхого, то лютеранские теологи-«рационалисты» XVIII века первыми попытались дискредитировать его
генеалогии, и, в результате, никого в Германии не заботил больше национальный предок Ашкеназ.
Падшие патриархи, во главе с Адамом, оставили пустое место, вскоре занятое легендарными арийцами,
благодаря
112
чему, германцы проступают на человечестве, как крупицы соли.
Мы изучим эти иерархии и классификации во второй части книги. Мы увидим там, как немцы, чья антропо-
логическая однородность была воспринята как самоочевидная истина, превратились в квинтэссенцию
европейской, или белой, расы в разнообразных, манихейских ан-тропологиях, противопоставлявших
«прекрасную» расу — расе «безобразной» (Мейнерс), или «активную» — «пассивной» (Клемм), или
«дневную» — «ночной» (Карус
), или «мужскую» — «женской» (Ме*деЭйХ^или «человеческую» —
«обезьяньей» (Окен), или «природу», воплощённую в неграх — «духу», воплощённому прежде всего в
германцах (Гегель).
Остаётся еще рассмотреть противопоставление «юности» и «старости».
Интересно заметить, что ни одна из разнообразных антропологических систем, изученных нами, не
признавала такую систему классификации. Первенство, принадлежащее германцам в их качестве «юной
расы», либо подразумевалось, либо упоминалось вскользь. Несомненно, тут сказались хронологические
трудности (мы к ним вернёмся), и потом, при представлении о Европе, заселённой, пришедшими из Индии,
арийцами, не угрожала
ли пальме первенства опасность достаться последним прибывшим, то есть как тогда
единодушно полагали — славянам?
Настоящий вопрос обширен и феномен «культа юности», существенный для Нового Времени, заслуживает
нашего внимания. На Западе этот культ поначалу появился в Германии: именно такой была характеристика
романтического движения протеста «Бури и Натиска», соскочив с которого, немецкие литературоведы
ворвались, вместе с Гердером, Гете и Шиллером, в мировую литературу, чтобы господствовать там в
течение почти полувека. Мы можем заподозрить, что специфический «идеал немецкого человека» имеет
нечто общее в этом с романтической идеологией, центром которой, а, по мнению некоторых, и колыбелью,
была Германия. Это подозрение укрепляет другое восстание настоящего против прошлого: восстание
«новых» против «древних» (из которого вышли идея человеческого прогрес-
8 Зак. 1209
113
са), происходившее в XVIII веке во Франции и в Англии; «Новые» выкидывают дурь из головы, они больше
не хотят быть «детьми» Античности; их первые представители, защищая самобытность настоящего,
избавляются от рухляди до сих пор имевшихся идей. «Мнение о том, что люди являются детьми
Античности, — отмечал Фрэнсис Бэкон, — сделано с большой долей невежества
и нисколько не согла-
совывается с выражением самой Античности.» «Старость мира — это время, когда мы живём, а не то, когда
жили древние — время, которое было его юностью.» Паскаль высказывает ту же мысль следующими
словами: «Те, кого мы называем старыми, были на самом деле новыми во всех отношениях, являлись
детством человечества...
В нас самих можно найти эту древность, которую мы почитаем у других.» Они
были первыми, кто обнаружил «невежество» представлений, завещанных Средними Веками, и, именно в
этих условиях, произошло «достижение современным человеком совершеннолетия», которое не привело к
отказу от наследия прошлого. В терминах психоанализа можно сказать, что Запад отождествил себя с
древними
«отцами», в искушении превзойти их. И Германия пыталась, как могла, порывать родство с ними.
Бэкон и Паскаль показывают нам наглядно противоречивость понятий «старость» — «юность».
Действительно, их полемика возвещает изменения пространственно-временной картины Нового Времени, о
которых мы говорили ранее. Перенесёмся в сферу употребления языка, которая выражает в каком-то смысле
инстинктивный опыт времени, двусмысленный, поскольку — это, в одно и то же время, опыт «рождения» и
«вырождения», «конструкции» и «деструкции». Мы видим, что коллективный семантический вектор был
ориентирован в направлении, противоположном вектору индивидуальному, что сохраняется в наше время.
Действительно, прошлое: «старые, добрые времена» — настолько «старо», что уже безвозвратно удалено от
нас, тогда как будущее «молодеет», по мере его приближения к «самому юному» дню Страшного Суда.
Таким
было видение неизменного архангельского мира, в котором семантика определялась
противоположностями между прошлым — временем древних, и будущим — временем юных. Легко
заметить, что
114
такая форма коллективного времени, закреплённая в языке, продолжает уживаться с новым видением.
Таким, когда, если привести еще раз слова Паскаля, новая эпоха начала рассматривать «всю
последовательную смену людей ... как одного человека». Противоречия и неопределенность, сох-
раняющиеся поныне, корнями уходят и в незапамятное прошлое, и в существующую вневременность
бессознательных психических процессов.
Мы получили этим отступлением новые взгляды на контраст «старой латинской расы» и «молодой
германской расы». С культурологической точки зрения, возраст культуры имеет вполне определенное
значение, поскольку существуют хронологические ориентиры: неоспоримо «старая», латинская культура
побуждала итальянских патриотов всех эпох прибегать к этому традиционному превосходству; именно по
этой причине акцент всегда делался, даже
во времена фашизма, на культурный или «духовный» аспект
«римской расы». Точно так же неопределенность понятия «коллективного возраста» позволила в Новое
Время совершить «омоложение» Италии, прибегнув к понятиям Возрождения, или даже регенерации (им
также можно дать интересные психоаналитические толкования): вспомним лишь, что «юность» было одним
из главных слов фашистского режима, чей
гимн назывался «Giovenezza» (Молодость).
В силу влиятельных причин, так называемый, физиологический возраст расы (являющийся, как теперь
известно, бессмыслицей) позволял в отсутстие серьёзных критериев, развивать любые спекуляции, а
изначальная двусмысленность позволила кадилыцикам германской расы, особенно, в нацистскую эпоху,
кадить на обе стороны. Эта раса была «изначальной», существовавшей во все времена (институты «крови»
были также и институтами
«земли», «почвы»), но будет, вместе с тем, вечно юной.
Это противоречие отозвалось, начиная с 1870 года, в полемике сторонников «арийской иммиграции» и
нового тезиса об «автохтонности».
Признаемся, что этот анализ, который может получить интересное развитие, кажется нам
неудовлетворительным. Навязчивая идея «чистоты», характеризующая восхождение германского расизма в
XIX веке, относится к социально-
115
культурным факторам, в частности, к авторитарным традициям немецкого образования.изучить которые
представляется невозможным в рамках нашего исследования, — мы лишь попытались их набросать,
перекинув мостки, расчистив пути подхода к другим факторам: политическим и экономическим, каждый из
которых по-своему сказался на немецком и европейском становлении. Точно так же, выделив одну
характерную черту
немецкой истории, связанную с ролью культурной модели «немецкого человека», мы
испытываем ощущение, что приподняли только край завесы, скрывающей поразительный феномен
национального неоязычества, провозглашенного и, весьма часто, парадоксальным образом ссылавшегося на
«германское христианство». Но, возможно, мы еще вернёмся к этим вопросам.
Остается напомнить, что во второй половине XIX века теософии и ереси находят своего пророка в лице
Рихарда Вагнера, свои главные ритуалы и церемонии в ежегодных байретских мистериях, своего великого
спасителя в лице Парсифаля: германского Христа — рыцаря,именуемого «одним из объектов» культа,
совершаемого на жертвенниках вагнеровских богов», «третьим историческим Адамом». Как не вспомнить
,
вместе с тем, что Германия не испытывала недостатка в здравомыслящих патриотах? С этой точки зрения,
антивагнеровским пророчествам Ницше мы предпочитаем сухие наблюдения Теодора Моммзена, который
отмечал «существенно агрессивный характер национального мессианизма», и призывал к противостоянию
«национальным безумцам, желающим заменить всеобщего Адама — Адамом германским, сосредоточивая в
нём все лучшие качества человеческого
духа».
116
Глава шестая
РОССИЯ Евразийская кузня
В Советском Союзе миф о национальном происхождении является делом государственной важности. В 1965
году, молодой историк Андрей Амальрик был исключён из университета за критику официальной
«антинорманни-стской» теории происхождения России. Что значит «антинор-маннизм»? Мы прикасаемся
здесь к самому долгому и самому ожесточённому спору всех времён, поскольку он начался уже более
двух
веков назад, противопоставив немецких учёных, выписанных в Санкт-Петербург изучать национальную
историю, и первых, европейски образованных русских интеллектуалов с Ломоносовым во главе. Он
продолжался в XIX веке, уже в собственно русской историографии, когда полемика между
«норманнистами» и «антинорманнистами» разгоралась настолько, что иные ее участники попадали за это в
тюрьму.
Спорным пунктом, первоисточником явилась киевская летопись Нестора, которая даёт понять, что с IX века
по XI век Россия, или Русь, управлялась варягами, то есть скандинавами; кроме того и сам термин «Рус(ь>»
по происхождению был шведским. Это подтверждалось скандинавскими именами первых киевских князей,
ещё более — различными исландскими сагами, сообщавшими о подвигах викингов, которых
страсть к
завоеваниям и жажда славы влекла в российские степи. Одни из них действительно стали князьями, как это
случилось со шведом Рюриком, чья
117
династия правила Россией до XVI века, другие были задействованы в наёмных войсках, и вплоть до XI века
можно видеть «Рюриковичей, окруженных шведской дружиной и воюющих своими силами». Одно место в
киевской летописи было особенно опасным для национального или расового достоинства: славянские
племена сами обратились к викингам, к Рюрику и его братьям со следующими
словами: «Наша земля велика
и плодородна, но порядка у нас нет, приходите нами княжить и володеть». Мы увидим, как это приглашение
могло служить аргументом политической несамостоятельности русских, тем более, что, как кажется, они
избежали западного господства только для того, чтобы попасть под господство восточное, а именно
монголов. До 1935 года, когда
древнерусская история стала сталинской, эта фраза была хорошо знакома
каждому русскому школьнику.
Другая деталь, которая поражает читателя, состоит в том, что Нестор — этот христианский монах, чтящий
германское родство викингов, разделяет коренное население русской равнины на славян и неславян,
которые происходят от Иафета и этим отличаются от кочевых народов Востока — потомков Сима.
Поразительно, прежде всего, то, что перечисленные им неславяне и поныне составляют часть
СССР в
рамках «федеративных республик» или «автономных округов».
Затем, полностью относя себя к славянскому роду, Нестор говорит о соседях — финнах или балтах — как об
иноземцах, но не чужеземцах, без вражды, которая характеризует отношение германцев к не-германцам
«велынам». Однако, отождествление народа и языка у славян выражено ещё более отчётливо, чем у
германцев, поскольку в XVI веке (и вплоть до XIX
века в простонародной речи) слово «язык» служило для
обозначения и того и другого. Но различие между славянским и германским словоупотреблением
проступает в слове «немцы», то есть «немые», являющимся антонимом корня «слов-» или «слав-», который
означает «речь», «славу» и «славян», до того как обозначать только немцев, «немцы» относились ко всем
чужеземцам, но
не к иноземцам. Вот как Нестор пишет об этих последних: «Народы, которые платят дань
Руси: чудь, меря, весь, му-
118
I
ромь, черемись, мордва, пермь, печерь, ямь, лирвань, зем-галь, корсь, ливонь. Они говорят на своих
собственных языках; они являются потомством Иафета, населяя северные земли. Все они следуют обычаям,
традициям и законам своих отцов и живут согласно их собственным нравам...»
Согласно летописцу, Рюрика и его братьев совместно приглашали славяне, чудь и весь. Ему не приходит в
голову критиковать идолопоклонников, какими были эти киевские князья-язычники, описанные, напротив, с
уважением и симпатией.
Конечно, летопись поёт хвалебные песни святому Владимиру, — «новому Константину», осенившему своих
подданных светом христианства. Она говорит, как это делали некоторые проповеди XI века, о «новых
людях», пришедших на всё готовое, и даже о «новом вине». Эту мысль о «новых» или «молодых» русских
людях, которым обеспечено славное будущее, мы обнаруживаем и в переписке
Лейбница с Петром I, и у
многочисленных русских авторов XIX века. Как бы то ни было, но христианство было принято, чтобы на
века обосноваться в России. Описывая, как святой князь Владимир пытался обучить сыновей «лучших
людей» новой вере и грамоте, Нестор правдиво замечает: «Матери этих детей оплакивали их; не будучи ещё
крепки
в своей вере, они оплакивали их как мёртвых.» Впоследствии, в XI и XII веках, многочисленные
конфликты свидетельствуют об укорененности язычества, прежде всего, у земледельцев, но были и князья-
двоеверцы. Во всяком случае, культ богини-матери сохранялся в различных формах («святая земля рус-
ская», преобразовавшись в «Святую Русь»), в обычае «исповеди земле» (его следы
ещё обнаруживаются у
Достоевского). Кощунственная непристойность упоминания матери в «ругательствах матерью» (т.е. мате)
— ещё одно свидетельство. Святой Владимир смежается с богом солнца Дождьбогом — его имя звучало,
как «Владимир Красное Солнышко». Нестор сам говорит нам, что язычники чтили небо, как отца и землю,
как мать. В «Сказании о полку Игореве
» (около 1200 года) нет никакого упоминания о Иафете или Адаме:
русские поклоняются своим языческим предкам — «внукам Дождьбога». Может быть, в этом кроется
особенность первых христианских генеалогий в России: в противоположность
119
западной традиции русские хроники не пытаются заполнить пробел между Иафетом и Рюриком, связать его
родством с библейскими патриархами или героями классической античности.
Непрерывная генеалогия такого рода была разработана, мы это увидим, лишь при Иване Грозном в XVI
веке. Самое большее, что обнаруживается до этого, в XIV веке — это попытка «натурализовать» царя
Соломона: расплывчатая легенда, с одной стороны, и великолепная героическая поэма, с другой, —
утверждают, что этот богобоязненный царь прежде правил на Руси. В ту пору
Ветхий Завет был потому
широко известен у русских, что их проповедники начали с перевода Священного Писания на
церковнославянский, что избавило от изучения древних языков и культур, и от, связанного с ними,
интеллектуального усилия, — это главная причина отсутствия «Славянского возрождения». Ещё в начале
XVI века в Москве было практически невозможно найти хорошего
знатока и переводчика греческого языка
и для этого понадобилось выписать гуманиста из Италии («Максима Грека»)!
Однако, хотя и с опозданием, кое-как крещённая Киевская Русь вступила в XI век полноценной участницей
ансамбля европейских феодальных государств. Дочь Ярослава Мудрого — «русского Карла Великого»
(который был так же мало «русифицирован», как сын Пипина Короткого «фран-кизирован»), стала
королевой Франции, подобные династические союзы были заключены с Германией и Англией. Процветала
торговля: по мнению Анри Пиренна, русские города того времени были более оживлены и более населены
по сравнению с городами Западной Европы; скандинавы знали эту страну под именем Гардарикки
(Gardarikki), «королевства городов». Но наиболее тесные связи были завязаны с Византией, откуда и пришла
новая религия и культура, у которой духовенство находилось в
иерархическом подчинении, и чей император
был в глазах славян наследником римской державы — Цезарем — царем, восседавшим в своей столице
Царьграде. Так было до 1240 года, когда, Россия (за исключением Новгорода и Пскова) попадает под чуже-
земное владычество и управляется в течение двух с поло-
120
виной веков самым ужасным «царем», какого когда-либо знал христианский народ.
Мечта о подлинно всемирной империи никогда не была так близка к своему воплощению, как в середине
XIII века, когда власть монголов распространилась от Вьетнама до Африканского моря. Чингиз-Хан и его
последователи имели и программу и доктрину: монголы предназначены установить порядок и мир на всей
земле, на основании божественного указа, которому
повиновались и сами ханы; их претензии основывались
не только на праве, но также и на обязанности. Искусные политики, они действовали как колонизаторы,
оставляя повсюду на местах коренных правителей; при посредничестве последних и эксплуатировалось
население, собиралась дань, набиралось все дополнительное ополчение (тысячи русских рекрутов должны
были идти сражаться и умирать в Китае
). В 1240 году феодально раздробленная Россия была завоёвана в
считанные месяцы; один за другим Рюриковичи были ими подчинены и признали себя вассалами,
обязанными испрашивать инвеституру у Великого хана и ездить в азиатскую столицу для доказательства
своего почтения или для разрешения своих разногласий. Хан стал первым царём всех русских.
В таких условиях христианские князья, среди которых московские показали себя особенно искусными
«коллаборационистами», были, в лучшем случае, посредниками, или передаточным звеном; реальная власть
сосредоточивалась далекими языческими царями, которых с христианским национальным сообществом
связывало лишь порабощение и насилие. Эти трагические отношения с держателями верховной власти —
власти жестокой и неверной, вошли в
былины, говорящие о «пёсьем царе», который «доставил много
страданий русской земле». Однако, перед тем как взбунтоваться против него, Илья Муромец идет
поклониться ему, как если бы этот «пёс» обладал законной властью:
«Илья пришел к пёсьему царю Калине, Илья поклонился ему и поприветствовал его:
121
«Мира и здоровья тебе, царь Калина!» Царь Калина приказал ему: «Служи мне верой и правдой».»
В источнике другого рода — агиографии святого Стефана (проповедника финского племени Зириан),
поднимается вопрос об «уже царе», чья законность, однако, не оспаривается; неверность и захват,
принимаются, как должное. Думается — эта двусмысленность от недоверия к политическому авторитету,
воспринимаемому русским народом, как враждебный и чужеземный, на протяжении всей истории.
Духовенство, которому монгольские цари предоставляли многочисленные и обширные привилегии, было не
последним в признании их законности. Так, Сергий Радонежский — национальный русский святой, у
которого князь Дмитрий Донской испрашивал совета накануне Куликовской битвы (1380), напоминает ему
о его обязанностях вассала:
«Твой долг требует, чтобы ты защищал свой народ. Будь готов пожертвовать своей душой и пролить свою
кровь. Но прежде предстань перед ханом Мамаем как его вассал и попытайся остановить его своей
покорностью, растолковав ему истину. Святое Писание учит нас, что если наши враги требуют у нас нашей
славы, если желают
наше золото или наше серебро, мы можем им это уступить. Мы отдадим свою жизнь и
прольём свою кровь только за веру и во имя Христа. Послушай, князь, отдай им свою славу и богатство, и
Бог не позволит тебе потерпеть поражение. Он тебя возвысит, увидев твое смирение и Он обуздает их
неукротимую
гордыню...»
Московский митрополит Киприан также советовал князю Дмитрию быть осторожным, настаивал на
законности монгольской власти. Согласимся, что тут царит дух совершенно отличный от западного духа
Крестовых походов, и надо ли добавлять, что русская церковь не ведала ничего подобного военному ордену
Тамплиеров или тевтонских рыцарей, как в более общем смысле она не знала
ничего подобного
сопротивлению оказанному на Западе папами императорам, епископами князьям, духовенством — мирянам.
Послушание земной власти превозносилось духовенством как главная добродетель, въедаясь в семейную и
частную мораль, как в
122
книгах, типа «Исмарагда» или прославленного «Домостроя», советующих родителям спасать детей страхом.
Нам теперь надо посмотреть, как, на протяжении XV— XVII веков, порабощённая монголами, Россия
преобразовалась в великую европейскую державу и связала себя с античным Римом, не отказываясь от
стиля жизни и политических нравов, которые надолго определили его.
Победа на Куликовском Поле не имела будущего, и, по мнению историков, она объяснима лишь
временными разногласиями в лагере монголов. Двумя годами спустя, вновь захваченная, Москва была
потоплена в крови и предана огню царем Тохтамышем, и сюзеренитет его наследников, отныне мусульман,
продолжается, постепенно ослабляясь, ещё в течении века. Лишь в 1480 году митрополит
Геронт и
архиепископ Вассиан освободили великого князя Ивана от его клятвы верности, тогда же они употребляют
совсем иные выражения: «... мы позволяем тебе идти с нашим благословением и воевать с Ахмедом — не
как с царем, но как с разбойником, богопреступником; лучше разорвать клятву верности и сохранить
спасенную жизнь, чем остаться ей
верным и погибнуть, позволив татарам погубить и уничтожить
христианскую веру». Иван III, заставивший отступить Ахмеда, больше не платил дани Золотой Орде: в знак
своей независимости он принял титул самодержца, и с этого момента стал называться царем.
Духовенство было более подготовлено к сопротивлению, так что духовная независимость московской Руси
предшествовала исторической. В 1453 году Византия была захвачена турками — событие, произведшее
глубокое впечатление на христианский мир. Ещё гнетущее для русских было то, что греческая церковь до
этого, в надежде избежать in extremis мусульманского господства, решила объединиться с римской
церковью и подчиниться ненавистному
«латинскому» папству. Москва должна была смириться: отныне, она
— хранительница истинной православной веры; падение Византии свидетельствовало о развращённости
греков, усугублённой связью с греховным Римом. Священная метро-
123
полия оказалась перенесённой из Константинополя в Москву ходом событий, и митрополиты теперь
возводили на царствие своих князей, осенённых, по примеру византийских императоров, якобы
божественной властью, по изречению Юстиниана: «Император подобен всем людям, но его власть подобна
высшему божеству.» В 1472 году Иван III женился на греческой принцессе Софье Палеолог, установив
таким образом право
, правда ещё косвенное, преемственности у Византии. После этого символы, легенды,
подделки начинают появляться одна за другой, умножаясь в количестве. Их цель — засвидетельствовать
законность преемственности, объявить.что слава грядущего ничем не уступит славе прошлого, и стереть из
памяти, насколько было возможно, следы монгольского азиатского прошлого.
Прежде всего, был заимствован, в качестве национальной эмблемы византийский двуглавый орел, затем
династические регалии, предоставлявшиеся монгольским царем своим верным московским вассалам, стали
считаться византийскими по происхождению ( из них наиболее известна шапка Мономаха). Затем возникла
народная легенда о «белой тиаре» — известно более 250 ее списков, согласно которой легендарная тиара
папы Сильвестра, крестившего императора
Константина, была передана в Византию, а оттуда в Новгород и
Москву. Также появилась «Легенда о Вавилонском царстве», где возникла царская генеалогия, связавшая
Москву через Византию с Вавилоном. Эти идеи не были уточнены и развиты, но без размаха народных
легенд в Италии или Германии в Новое Время. Способ их использования в
России, позволит понять: почему.
Когда Василий III умер, Ивану было лишь три года. После трудного детства, когда будущий царь видел, как
кучка бояр оспаривает власть, убивая друг друга на его глазах, он избрал себе наставником нового
митрополита Макария, ставшего «его отцом и поверенным». В 1547 году, достигнув совершеннолетия, он
был торжественно коронован на царство своим наставником, одевшим
ему шапку Мономаха и
благословившим его щепкой от креста, на котором был распят Спаситель. Но Макарий не только вручил мо-
лодому князю высший титул. Чтобы его слава была ещё ярче, он снабдил его царской генеалогией,
восходящей через
124
Рюрика, императора Августа и различных легендарных персонажей к Энею и Ною. Ни один монарх в
Европе, даже сам Карл V, не смог себе присвоить такие титулы.
Была и официально допущенная генеалогическая сказка, известная уже много лет под названием «Легенда о
владимирских князьях». Патриарх Ной имел четвертого сына или внука, Арнакшада, а римский император
имел шестерых братьев: Патрикия, Августалия, Евлагерода, Илирика, Пиона и Прусса, между которыми он
перед смертью разделил весь мир. Пруссу, младшему брату, достались земли, расположенные
по Неману, то
есть Пруссия, и Рюрик, отстоящий от него на четыре поколения, считался его прямым потомком. Таким
образом, варяг Рюрик становился пруссаком или немцем, но Макарий и Иван не видели в этом ничего
плохого, напротив, официальная летопись царствования (никоновская) выразительно подчеркивала, что
«Рюрик и его братья были выходцами из
немцев». Эта германо-романская генеалогия, с той поры,
встречается в царской переписке, подтверждая всевозможные первенства и старшинства, она даже включена
в календарь святых православной церкви. В глубине души Иван был почти уверен, что, в целом, русская
знать состояла из «выходцев из немцев»: «разве не пришли бояры из Баварии?» Ещё более
замечательна его
фраза, сказанная послу Англии Джилу Флетчеру: «Все русские — воры»; вежливо изумившемуся Флетчеру
Грозный пояснил: « Я не русский, мои предки были немцами.» Генеалогисты уверяют нас, что по матери
Иван происходил от хана Мамая, но для этого царя монгольское иго никогда не существовало. «Мы не мос-
ковиты, — говорил он посланнику Рима
иезуиту Пос-севию, — Москва была основана почти веком позже
установления нашего царствования в русском государстве, но, по воле божьей, это вековое царство
упрочилось именно в этом городе.» Этот монарх, столько сделавший для величия России и следивший,
чтобы его подданные соблюдали обычаи, сам отгораживался от всего своей родословной, более того —
русским
не предлагалось никакой другой генеалогии.
Лишь считанные западные авторы искали в списках патриархов предка «московитов», или выдумывали
сказания, подобные сказанию о братьях Чехе, Лехе и Русе. Даже в
125
Москве никто не озаботился родословной русских, которые оказывались, как писал в XIX веке Чаадаев,
«незаконными детьми, без наследства, без связи с людьми, которые предшествовали им на земле». Когда, по
истечению «смутного времени» и межцарствования, династия Романовых выступила продолжателями
Рюриковичей, она так же желала сохранить римскую имперскую родословную для своего пользования. Во
время коронования царя Алексея (1645), патриарх Иосиф не преминул напомнить ему, что его далекие
предки были властителями мира; в Кремле — фреска, заказанная по этому поводу, изображает раздел земли
между Пруссом и его братьями. Немного погодя «первый славянофил русской истории» — хорват Георгий
Крижанич, считал эту «ксеноманию» (термин, созданный им самим) величайшим злом Руси
. «Иван
Грозный, — писал он, — хотел быть варягом, или немцем, или римлянином, не важно кем, только не
русским, не славянином (...) Наш народ в наказание за его грехи вынужден терпеть этот вселенский позор и
стыд. Если варяжская легенда говорит правду, то русская земля за тысячу лет знала лишь четырех князей,
вышедших из
ее корня! (...) Я твердо уверен и заявляю без колебаний, что гордыня царя Ивана оказалась не
последней в ряду причин, приведших к разорению Москвы и вызвавших беды, пришедшиеся на долю
русского народа, после его правления.»
По правде говоря, поставленная тогда на повестку дня русской истории проблема, с той поры уже не
сходила с неё. Не был ли общепризнанный тезис о немецком происхождении Романовых актуален в России
даже в конце XIX века? На Западе и, особенно, в Германии в то время было модно различать элиту, или
правящие классы
России, считавшиеся по происхождению арийцами или германцами, и мон-
голизированный народ: среди прочих, Карл Маркс был сторонником такого взгляда. Ибо проблема не
исчерпывалась случаем правящей династии. Действительно, во времена Ивана Грозного десяток семей
претендовали: законно или ошибочно — на происхождение от Рюрика, оказываясь «гер-манизованными».
Следуя им, другие бояре также роднились
с западными предками. Кроме подражания или престижа, это
позволяло феодалам самого «юного» народа приобрести
126
древность, заполучить генеалогии, включавшие множество поколений на протяжении веков или даже
тысячелетий, — именно таким был случай с наместником Еремеевым, который, несогласный с
утверждением, что его предок пришел из Италии во времена Александра Невского, обращался к римскому
историку Светонию для подтверждения древности своей родословной.
Менее амбициозные Бестужевы довольствовались родством с английской фамилией «Вестов», чья слава
связана с Крестовыми походами. Сюда примешивалась игра слов: типично московитское имя «Козодавлев»
считалось образованным от Косе фон Далена, русские Разумовские оказались в родстве с поляками
Рогинскими. Перечисляя бояр, убитых Иваном Грозным, его обвинитель, князь Курбский («Рюрикович»)
приписывал немецкое происхождение большим фамилиям Воронцовых, Морозовых, Шереметьевых, Колы-
шевых, Шейных. Другие родословные, напротив, продолжали хранить память о своём татарском или
кавказском происхождении (власть не держала в чести восточных правителей до их крещения;
исключительным случаем был фарс, разыгранный в 1575 году
Иваном Грозным, когда он сделал вид, что
уступает свой трон татарскому князю, недавно обращённому в христианство). Вместе с тем экспансия
России на Восток, в Сибирь распространяла власть Москвы на новых иноземцев-язычников, воссоздавая
ситуацию, подобную той, которую описал Нестор. Географические или геополитические факторы вновь
вступали в силу.
В результате всех этих натурализации и денатурализаций трудно сказать: какой термин подходит в большей
степени, «раса» русской знати в Новое Время выглядела пёстро; в XIX веке для генеалогистов было
очевидно, что 90 процентов титулованных фамилий были неславянского происхождения. Большая часть их
происходила с Запада, остальные — с Востока.
Вначале, феномен, который мы хотим описать, проявился в разрыве, между высшими слоями общества,
ставшими, после петровских реформ, чуткими к западным влияниям, и народом, для которого время
остановилось, после установления московской православной империи. Религиозная схизма, то есть раскол,
показывает, что народ больше жизни
127
дорожил своими ритуалами, верованиями и обычаями. Русская эпическая, или историческая поэзия
представляет свидетельство другого рода. Ей известны лишь две царственные особы: далекий святой
Владимир — князь киевский, в окружении своих богатырей, с которыми связаны воспоминания об иге, и
куда более близкий, вызывающий восхищение, несмотря на кровь, Иван Грозный, становящийся во главе
московской
или великорусской истории. Затем это поэтическое творчество затихает, или обращается к
другим фигурам как, например, разбойник Стенька Разин. Оно обходит Петра Великого; по другим
источникам мы узнаём, что этот монарх, растоптавший все русские традиции и глумившийся над русской
Церковью, представлялся в глазах народа лжецарём, немцем или даже евреем. Народные симпатии
достались наследному принцу Алексею, заступнику былой России, которого отец осудил и казнил.
Что касается последующих царствований, бесполезно выяснять чувства и настроения закрепощнёных и
безграмотных крестьян, как и их думы о своём происхождении. Такие идеи, разрабатываемые в XVIII и
особенно в XIX веке русскими интеллектуалами, с трудом проникают в народные массы сквозь культурную
пропасть. Таким образом, были ли идеологи или мифологи патриотами-шовинистами западного образца,
или
христианскими или атеистическими гуманистами, более оригинальными по своему складу, долгое
время их аудиторией была лишь национальная интеллигенция. К трагедии этой интеллигенции мы теперь и
обратимся.
Слово «интеллигенция» — одно из редких заимствований из русского в западноевропейских языках, и его
появление в России в середине XIX века свидетельствует о существовании среды sui generis в чётко
очерченных рамках, отличной по своей культуре — культуре заимствования, от русского народа своими
представлениями о народе и его будущем, интеллигенция разделялась на два лагеря: «западников» и
«
славянофилов», — два термина, говорящих о том, что эти люди хотели быть тем, чем они не являлись, ибо
никогда не было французов «восточников» или «франкофилов», или немцев «германофилов» (аналогичное
замечание может быть адресовано движению «народников»). Тра-
128
гедия русской интеллигенции, что эти ключевые понятия произошли из глубокого отчуждения, из
культурной беспочвенности, доходившей до незнания родного языка (вспомним о Татьяне в «Евгении
Онегине», о беседах на французском языке, которыми начинается «Война и мир», о саркастических выпадах
Достоевского). В России, воспитание детей состоятельных родителей доверялось иностранной гувернантке
больше, чем няне
; грамоте больше, чем преданиям; манерам больше, чем жилам. В этом источник её вины
перед народом, обогатившей русскую литературу и мысль и давшей, в XIX веке, понятие «русской» или
«славянской» души, распространнёной, ошибочно, на весь русский народ.
У истоков этих феноменов мы обнаруживаем особый стиль европеизации, вбитый Петром Великим, —
принижения и гонения всего, что есть русского, преклонения и копирования всего иностранного. Человек,
оторвавший Россию от её прошлого, стал для своего потомства полубогогi, извлекшим Россию из небытия.
В своей надгробной речи архиепископ Прокопович воскликнул, что Петр возродил Россию, или
даже, «что
он породил и вскормил её», сравнивая его с императором Константином, пророком Моисеем, патриархом
Иафетом. Михаил Ломоносов сказал в 1740 году, что если бы было его с кем-нибудь сравнить, то только с
Богом.
Эти хвалебные речи, не ослабевая, переходят из поколения в поколение, примиряя хвалителей аристократии
с её хулителями: согласно здравомыслящему историку Погодину, Пётр был «человеческим богом», согласно
критику Белинскому, «ему надо было воздвигнуть алтари на всех площадях и улицах Российской империи.»
Русская классическая культура XIX века считала себя его детищем, поскольку, по известному выражению
,
«Пётр бросил вызов России, на который она ответила ему Пушкиным». Все эти образы наводят на мысль о
творении ex nichilo, божественном зачатии или — о первородном изнасиловании.
Всё произошло от Петра — что было до него? Через окно, открытое им в Европу, царь-реформатор
попытался вымерить западным знанием истоки своего народа. Лейбниц, незадолго до этого населивший
Европу с помощью Атиллы,
9 ,1;ш. 1209
129
когда спросили об этом, ответил, что русские принадлежат к азиатскому роду, и что они пришли в Европу с
Атиллой. Эта лестная генеалогия определила идеи, распространявшиеся в XVIII веке немецкими учёными,
заполонившими первые российские университеты, и эрудит Шлецер сравнивал первобытных русских с
животными и птицами их лесов, но «призвание варягов» щемило неприятными раздумьями
о природе
славян. Это был ещё один веский повод для первых историков русского происхождения заявлять, что
далёкие от того, чтобы быть дикарями, славяне уже были известны во времена Александра Великого, если
не Геродота, и развивать гораздо дальше своих немецких учителей фантастические претензии
всевозможного характера, равно как и смутные рассуждения о
юности и старости. Шлецер удачно сравнивал
этих патриотов с немецкими гуманистами эпохи Ренессанса.
Первый русский историк Татищев (1686—1750), которому хватало критичности ума, когда речь шла о том,
чтобы усомниться в библейских генеалогиях, уверял, что византийские императоры говорили на
старославянском языке, и даже задавался вопросом: «...не говорила ли на нём дочь фараона, раз она дала
имя Моисей ребёнку, которого нашли плывущим в корзине по Нилу». Грамматист
Тредиаковский (1703—
1769) утверждал, что «славянский» язык — самый древний язык в Европе, с которого германские и
кельтские наречия. «Кельты, в таком случае, являлись одной из ветвей славян, — заключал поэт Сумароков
(1717—1777), — а римляне оказывались другой, поскольку односложные слова «дом», «ноо, «оно», «брат»
могли быть лишь корнями для «domus», «nasus», «okulus», «frater». Идея о том, что односложные
слова
являются наиболее древними «словами-корнями» пришла, как и многие другие, из Германии: чем больше
русские претендовали на старшинство, то есть на изначальность, оригинальность, тем больше они с
необходимостью повторяли немцев. Чтобы не забираться слишком далеко: великий Ломоносов (1711—
1765) сравнивал былую славу славян со славой римлян и устанавливал их родство, по
примеру последних, с
троянцами; будучи осторожнее Татищева, он допускал, что дальше они восходят к Мешеку и к Ною. Это
былое великолепие являлось зароком
130
будущего великолепия, ему казалось, что скоро, с незапамятных времён существующая и вечно юная,
российская земля будет рождать «своих Платонов и быстрых разумом Невтонов». В физике Ломоносов сам
явился иллюстрацией своего предположения, но он подло выдал властям академика Герхарда-Фридриха
Мюллера, осмелившегося усомниться в прибытии апостола Андрея в Россию и приписывавшего варягам
германское происхождение (по характеру и по содержанию «дела апостола Андрея», этот донос можно было
бы датировать не 1750, а 1950 годом).
Все эти грандиозные претензии русских остаются скорее культурными.чем «расовыми»; только Екатерина
Великая (может не будет лишним напомнить, что она немка по происхождению) провозгласила
превосходство врождённое, или «по расе», и, кажется даже, что она первая в России стала использовать это
слово.
Полемизируя в своём журнале с Сумароковым равномерно распределившим добродетели и пороки между
всеми народами, будь они французы или татары, она приписывала среднеазиатскому или «сарматскому»
происхождению русских всевозможные недостатки. Но их многочисленные достоинства казались ей чисто
славянскими, и, в свои преклонные годы, императрица взялась за идею о том, что славянский —
изначальный язык
рода человеческого. «Собрала множество сведений о древних славянах, — писала она в
1784 году Гримму, — и я могла бы легко доказать, что они дали имена большинству рек, гор, долин,
местностей и краев во Франции, Испании, Шотландии и в других странах (...) Хлиперик I, Хловис и вся раса
Людовиков были древними славянами, точно так же
, как и все короли вандалов в Испании.» Дело стало за
малым — чтобы «Северная Семирамида» представила на суд публики свои открытия, которые
распространялись также на Америку и Индию, и которыми озаботились и филологи: не являлись ли Осирис,
Зороастр, Один, именами славянского происхождения? Астроном Бейли, Курт де Жевелен, и даже великий
Вольтер, —
разве они не верили в существование в Азии первобытной цивилизации — матери европейских
и ближневосточных цивилизаций? За несколько месяцев до смерти Екатерина писала Вольтеру: «Я
подбадриваю себя мыслью, что
131
король Альфред, или кто другой англосаксонской расы, был славянином, что и поныне в Англии платят
дань, которую считают разорительной, и что англичане знают, что эта дань была установлена саксами,
являвшимися славянским племенем. Я не читаю ни одной книги, даже не пролистываю, если ей меньше трёх
столетий, во всех прочих я не
черпаю ничего.»
Если русская культурная нищета (если мерить на европейский аршин) толкала авторов, которых мы только
что цитировали, развивать, во всём повторяя, вековые претензии германцев на свой лад, то они не ставили
пока вопроса о специфике «души» или о национальной «сущности». Но, начиная с того момента, когда
появляется оригинальная русская литературная культура, возникает
проблема того, чего стоит или что
значит эта культура, однако моделью по-прежнему служит Запад, и он же подставляет шкалу ценностей,
даже когда речь идёт о том, чтобы обособиться от него. Историк, поначалу бывший писателем, один из
создателей новой русской литературы, — Карамзин, первым задался около 1810 года некоторыми из этих
тревожащих вопросов. Во всем признавая великие заслуги Петра I, он спросил, а «не унизил ли он русских в
самой сути», искоренив силой старые московские
обычаи. «Располагает ли презрение к себе самому
человека и гражданина на великие предприятия? (...) Высшие слои удалены от низших; для крестьян
русский ремесленник или купец, русский дворянин стал немцем, к великому несчастью для братского
народного единства (...) Мы стали гражданами мира, но перестали быть гражданами России. В этом вина
Петра».
Добросовестный историк, Карамзин не пытался скрыть в своей «Истории Государства Российского» факт
призвания варягов. Он видел в этом «поразительное событие, практически не имеющее примера в анналах
человечества», он объяснил его народной мудростью русских: «потребность в порядке и в мире заставила их
смирить национальную гордыню». Мы увидим, как переработают или воспользуются этой
идеей.
Пушкин, в одно время также историк, не задавался такими вопросами. Будучи «западником», он был им до
мозга костей; он восхищался без остатка творением Петра
132
Великого. Критикуя русское общество, он писал в 1836 году в письме, «что правительство (Николая I) всё-
таки единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, только от него зависело бы
стать во сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания». Известна двусмысленность
его отношений
с Николаем I. Он принимал, как русский патриот, захват Польши, который был для него
внутренним делом славян, но его мышление было свободно от расизма, и он гордился «африканской
кровью», тёкшей в его жилах. Во всяком случае, он был чрезвычайно русским; его гений позволял ему
примирять любые противоречия, и он остаётся уникальным
примером в национальной истории,
осуществлением давней надежды, но надежды без будущего, потому что гармоничное сочетание всех
элементов русской истории, настоящей и прошедшей, сохранило свою невыразимую тайну.
Смерть Пушкина совпадает с началом дебатов, в которых вопрос: «Откуда мы?» отодвинут тревожным
русским вопросом: «Кто мы?» Это вопрошание становится главной темой русской философии.
Начало было положено другом Пушкина Петром Чаадаевым, вельможей, перешедшим в католичество. В
своём первом «философическом письме» (1836), написанном на безупречном французском языке Великой
эпохи, он заявлял, что единственная особенность России состояла в её культурном ничтожестве:
«Всемирное воспитание человеческого рода не коснулось нас (...) Одинокие в мире, мы ничего не дали ему;
мы не внесли ни одной идеи в сокровищницу человеческих идей; мы ничем не способствовали прогрессу
человеческого духа (...) на девственной почве нашей родины ни одна великая истина не вышла из нашей
среды; нам едва ли дано
что-нибудь изобрести самим, а из того, что другие изобрели, мы позаимствовали
лишь помпезную внешность и бесполезную роскошь...»
В манере, характерной для произведений такого рода, Чаадаев, уничтожив на досуге свою родину, создаёт
грандиозный план: поскольку Россия была ничем, она должна стать всем.
133
«Я внутренне убеждён, что мы призваны разрешить большинство проблем социального устройства,
привести к завершению большинство идей, возникших в старых обществах, ответить на самые трудные
вопросы из тех, что занимают человеческий род (...) будучи настоящим совестным судом по многим тяжбам,
которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества».
«Письмо» Чаадаева, — этот «луч света в темном царстве», произвёл сенсацию в России. Николай I запретил
журнал, в котором оно было опубликовано, и объявил его автора сумасшедшим. Немного после России
пришлось столкнуться с другой атакой против которой на этот раз правительство было беспомощно: маркиз
де Кюстин опубликовал рассказ о своём путешествии в
Россию, вышедший тиражом 200 000 экземпляров и
переведнёный на все европейские языки.
Суть этой жуткой книжицы: «Поскреби русского и найдёшь татарина». Но через голову высшего класса
Кюстин в этой книге протягивает руку русскому народу.
«Подлинные русские, носящие бороды, думают об этом как и я, и они надеются в один прекрасный день
достать тяжёлой рукой всех этих хлыщей, изменивших старым обычаям, безразличных к настоящим
интересам родины, предавших свою страну, чтобы сравняться с Западом».
Таким был задний план, на фоне которого русская интеллигенция разделилась на два, внешне
противостоящих друг другу лагеря, цели и мотивы которых, однако, были общими. Как заметил Герцен,
«западники» и «славянофилы», «как двуликий Янус, смотрели в разные стороны, но сердце их билось
одинаково». Для того, чтобы найти свой истинный путь надо
ли было России продолжать своё ученичество
у Европы, или искать в своем прошлом и в своём народе жизненные истоки? Но и в этом случае немцы были
учителями: когда славянофил Константин Аксаков отрастил бороду и одел русскую косоворотку, чтобы в
таком виде ходить по улицам Москвы, разве он не копировал немецких школяров
«германоманов»?
Впрочем, этот его маскарад был вскоре запрещён правительством Николая I.
В другой области — мифов о происхождении, энергичный основатель славянофильского движения Алексей
Хомяков
134
превзошел самые немыслимые фантазии — немцев. Его философия истории содержит противопоставление
двух начал: начала иранского, или арийского — начала нравственной свободы, достигающего расцвета в
православной церкви (но евреи тоже были «иранцами») и начала кушитского, или намитского — начала
магического, научной необходимости, воплощённого в древних римлянах, или в современных немецких
метафизиках. На основании этого Хомяков, используя, надо думать, секретные документы Екатерины II,
населил славянами все земли
; он обнаруживал их в Вандее (откуда монархическое начало вандейцев), и в
Перигоре, в Руссильоне и в Арле. Более того: Троя была славянским городом, англы были племенем
полностью славянским, саксы — частично; Зигфрид и Парсифаль были славянскими героями, так же как и
Атилла. Другие славянофилы сюда не забирались. Но Хомяков создал школу:
возвращаясь к знаменитому
призванию варягов, он видел в этом доказательство врождённого миролюбия и нравственного
превосходства славян. Это превосходство также виделось ему в «демократизме» русских, иначе говоря, в
отсутствии всякого расизма: так, например, Пушкин, происходивший от негра, был «их славой и гордостью,
тогда как в Соединенных Штатах ему бы отказали в праве
гражданства, и даже в праве жениться на дочери
немецкой прачки или английского мясника».
Славянофилы уклончивее западников относились к расовым теориям. Первые прочили русским всемирную
миссию в религиозной перспективе; вторые склонялись к утверждениям западной науки, устанавливавшим
чаще всего непреодолимую пропасть между белой расой и «цветными расами». Так, например, в 1868 году у
такого радикала, как Добролюбов, читаем: «Мы полагаем бесполезным распространяться о различии,
существующем между черепом
негра и других низших человеческих рас и черепом образованного человека.
Кто будет отрицать странное развитие у этих рас верхней части черепа, приводящей в некоторых случаях,
как, например в Австралии, к почти полному отсутствию верхнего отдела мозга? Кто будет игнорировать,
что в том, что касается развития интеллектуальных способностей, эти расы находятся
гораздо ниже народов
кавказской расы?»
135
Двадцать лет спустя, его друг Чернышевский писал, что «с точки зрения науки, значение расовых различий
быстро стирается», но он не сомневался, что такие различия, нравственные или интеллектуальные,
существовали, ибо «каждому внешнему различию должно соответствовать различие в организации мозга».
Другой радикал (или «нигилист») Зайцев — русский переводчик Карла Маркса, полагал, что эти различия
достаточно велики, чтобы нашлось родство с неграми и иронизировал над сентиментальностью «Хижины
дяди Тома».
Надо ещё поискать у авторов второго и третьего эшелона высказываний по этому поводу: отсутствие
расистских тем (исключение составляет антисемитизм) у великих романистов и мыслителей показывает, что
Россия была в этой области позади — можно было бы также написать: впереди — Запада. Добавим, что
обстановка не благоприятствовала вызреванию русской расовой гордости. Мы видели, что
национальные
генеалогические традиции ничем здесь помочь не могут. Вердикт антропологов также нисколько не
обнадёживал, поскольку, следуя их единодушному выводу, «русская раса» является результатом метиссажа
(смешения) между славянами и различными пришлыми элементами. Этими элементами были, прежде всего,
коренные финские или урало-алтайские народы, с которыми славяне смешивались, приходя в их земли
.
Затем различные вторжения и завоевания влекли за собой примешивание, в равной мере, как германской
(варягов), так и азиатской (монголов) крови. Таким образом, вопрос о «чистой русской расе» был не только
невозможен, но её составляющие имели азиатское происхождение и, следовательно, были, в терминах того
времени, «неарийскими». Трудно в таких условиях быть
расистом.
Принадлежит ли Россия только Европе? Это начал оспаривать в 1870 году, задолго до Освальда Шпенглера,
славянофил Данилевский — автор теории «историко-культурных типов» (он их насчитал двенадцать). Типу
«романс-германскому», или европейскому, Данилевский противопоставлял в своей книге «Россия и Европа»
«тип славянский», и заявлял затем, что разрастающаяся европейская культура не была ни
уникальна, ни
бессмертна; напротив, он полагал, что
136
она быстро закатывается, что «Запад загнивает». И возлагал на другие культуры, в первую очередь на
русскую, обязанность стать преемником, замещая «романо-германскую» агрессивность» подлинным
христианским гуманизмом, свойственным славянам. Эта критика западной цивилизации, в ходе которой
русские получили в XIX веке представительство всех культур, освоенных, порабощённых или разрушенных
европейцами, была, возможно, наиболее оригинальной
чертой славянофильства, и можно видеть, как она
предвосхищала критику, которой в следующем столетии подвергла сама себя Европа колониальной эпохи.
Сразу после русской революции тезисы славянофилов были подхвачены движением, возникшим в
эмигрантской среде под внушительным именем «евразийского движения». Точно так же как их
предшественники, евразийцы отделялись от Запада или «романо-германцев», но выступали от имени только
русских, отчуждённых от Европы, и исключали прочих славян. Группа блестящих интеллектуалов, с
гениальным лингвистом Николаем
Трубецким во главе, полагала, что сможет дополнить традиционные
географические разделы новым континентом «Евразией», отличным, как от Европы, так и от Азии.
Географически и исторически этот континент представлял собой единое целое, созданное один раз —
монголами, второй раз — царями; лингвистически, его обитатели имели общие фонологические осо-
бенности — «евразийские», свойственные только им; в
расовом отношении, русские должны были признать
себя без ложного стыда туранцами, точно так же, как и славянами или арийцами. Защита и прославление