Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма
Подождите немного. Документ загружается.
Сера андаманты негры монголы
Арльдта негры белые
жёлтые
По соседству с этими рассуждениями, другие, вряд ли более слабые (биолога Леконта дю Нюи),
подтверждали новые полигенистские теории толкованием Библии. Так, в самом разгаре дарвинского спора,
разнообразные английские авторы испытывали соблазн возродить старую «доа-дамитскую» теорию.
Примером одних служит доктор Вавиан, который на антропологическом конгрессе в Данди (1867)
обратился к взглядам Агасси
, чтобы заключить о существовании множества независимых друг от друга
«Адамов», из коих собственно еврейский Адам был последним по времени. Примером других является
преподобный Данбар Хит, или некто Джордж Гаррис, которые оставляли Агасси и естественную историю,
довольствуясь испытанными средствами толкования Писания (разве ненаписано, что Каин, убив Авеля,
избегал других людей? — что
доказывает существование населения, предшествовавшего Каину и его
родичам — и так далее). Но такой доадамитизм, слишком противоречивший научному духу эпохи, собрал
лишь несколько англо-саксонских голосов, когда как другую теорию, иначе разводившую природу евреев и
других людей, ждал куда больший успех.
Поскольку иудео-христианское противоречие, сын-терпретированное научно, требовало «естественного»
объяснения, или в терминах семито-арийского противоречия, было понятным обращение не к генеалогии, а
к физиологии. Доктор Жан-Кристиан Буден (1803—1867) — президент Парижского антропологического
общества и один из созда-
299
телей медицинской статистики, первым выдвинул лаконичный принцип: «Нигде евреи не рождались, не
жили, не умирали, как прочие люди, среди которых они живут. Этот, несомненно, факт сравнительной
антропологии»
В большом «Трактате по географии и медицинской статистике» Буден (основываясь, прежде всего, на
прусской статистике) дал необходимые уточнения. По общему мнению, евреи росли в числе быстрее
прочих, но из-за меньшей смертности, а не большей рождаемости (что до последней, еврейской
особенностью было почти полное отсутствие внебрачных детей), Еще более, чем долголетием
, евреи
отличаются повышенной приспосабливаемостью организма: они могут аклиматизироваться под любым
небом, во всех климатах; они были «единственным подлинно космополитичным народом (...) Этот
космополитизм, привилегией которого, среди всех народов земли, они пользуются одни, и который смущает
человеческий разум, разве не служит скорее указанием на великую провиденциальную миссию, чем
является результатом случайности?»
«Народ-свидетель» казался Будену биологически адаптированным для своей теологической функции. Его
наблюдение было воспринято учеными, нисколько не заботившимися о теологии. Карл Фогт ссылался на
него в «Лекциях о человеке», чтобы сказать, что «из всех человеческих рас существует одна, — еврейская —
раса, которая может акклиматизироваться на обоих полушариях земного шара — с одинаковой
легкостью,
— в жарких и умеренных климатах, и жить там без помощи местной расы.» В эпоху колониальной
экспансии речь шла о широко обсуждавшейся проблеме: Вирхов, например, думал, что окончательно ус-
тановил неспособность «германской расы» акклиматизироваться в тропиках. Идея, что евреи созданы иначе,
чем остальные люди, и, прежде всего, христиане, породив столько
средневековых легенд, стала частью
современного научного знания. Еврейский социолог из Вены — Людвиг Гумплович — ставил в вину
еврейскому народу «неумение растворяться»; французский медик — антисемит Жорж Биту пытался
статистически доказать, что дни этого народа сочтены. Таким авторам, как де Ляпуж во Франции или Карл
Пирсон в Великобритании, обеспокоенным «сумерками
300
арийцев», казалось, напротив, что евреи,благодаря их особой физической конституции, были как нельзя
лучше размещены для достижения своего успеха.
Главный популяризатор «арийской идеи» во Франции — Эдуард Дрюмон, не упустил случая:
«Единственная из всех человеческих рас, она (еврейская раса) способна жить во всех климатах, и, в то же
время, она не может утвердиться, не причинив вреда другим...». Дрюмон, которой внимательно следил за
научной продукцией, опирался на исследование, опубликованное в 1881 году
в «Ревю сьянтифик», в
котором были перегруппированы все данные, относящиеся к демографии евреев по всему миру. Для
анонимного автора этого труда физиологические преимущества и защитные свойства евреев указывали на
их «либо особую врожденную живучесть, либо замечательную способность приспосабливать свою гигиену
к климатическим условиям каждого края(...) Эти преимущества находятся в жалком состоянии
на взгляд
наблюдателя.» В поисках объяснения, наш автор прибегал поочередно и к свойствам расовой чистоты, и к
более здоровой гигиене и семейной жизни, и даже к материальному благосостоянию, старательно скрытому
«под видом нищеты(„.) Все эти гипотезы допустимы», — заключал он.
Немецкий географ Рихард Андре придерживался одной гипотезы: о могуществе еврейской крови, всегда и
везде преодолевшей добавки и примеси чужой крови, сохраняя нетронутым и верным самому себе «древнее,
величественное еврейское тело и древний еврейский дух, передаваемый в этом теле». «С точки зрения
антропологии, — писал Андре, — евреи представляют интереснейший объект исследования, ибо ни
один
другой расовый тип невозможно так отчетливо проследить на протяжении веков, ни один другой тип не
проявляет подобного постоянства форм, ни один другой тип не.умеет так, как этот, сопротивляться
влияниям времени и жизненного пространства.» Так была выражена на научном жаргоне главная тема
антисемитских сочинений — от «Еврейской Франции» до «Победы иудаизма над
германизмом» и «Моей
борьбы».
Будучи научным переложением древних человеческих страхов, еще в 1900-е годы феномен зарождения на
301
_L
расстоянии, телегония, занимал значительное место в учебниках по естественной истории и в
энциклопедиях. Доказательства этого воображаемого феномена можно наблюдать у лошадей и собак —
верных спутников человека, привилегированных объектов для проекции его страхов. Согласно этому
убеждению, чистокровная самка, скрещенная с нечистокровным самцом, становилась испорченной навсег-
да, обреченной на нечистое потомство по образу
«первого самца» (этот предрассудок являл собой
негативную сторону прочих предрассудков, окружавших право первой ночи). Дарвин; — под рубрикой
«Аномальные способы воспроизводства» — составил список наблюдавшихся случаев подобного рода; Клод
Бернар объяснял их «неполным оплодотворением»; а Спенсер предполагал, что «зародыш изменяет мать по
своему образу». Таким образом, приукрашенная достоинствами науки и философии, телегония
вернулась в
человеческое царство; арийская женщина, однажды испорченная евреем, обрекалась производить на свет
только евреев (или «ивроидрв»). В Соединенных Штатах подобная вирулентность приписывалась крови и
сперме негров, но нещадно проигрывала в успехе своей немецкой товарке.
В законодательстве Третьего Рейха, нашлось теплое место идее проницаемости или особой природы
еврейской крови, и, в более общем виде, «арийских кровей». Ее чахлые отпрыски (убеждение бесплодности
или в меньшей плодовитости «смешанных браков», убеждение в неизбежной победе «низшей крови»),
распространились по всему миру. Во Франции, Вашер де Ляпуж применял закон Гришема, заимствованный
из политической экономии: «Плохая кровь охотится за хорошей, так же, как нечестные деньги охотятся за
честными». Уже Брока занимался исследованием «феномена гибридности в человеческом роде» (так он,
будучи полигенистом, называл смешанные браки), выводя, почти во всех случаях, результаты губительные в
биологическом отношении. Это было общее мнение, и даже Дарвин, поколебавшись
между «за» и «против»,
склонился к нему.
Действительно, в конце XIX века (особенно под влиянием эволюционизма, благосклонного к
моногенистским взглядам) все суеверия начали улетучиваться из собственно научного мира. Что касается
евреев, то их тоже надо считать
302
приобретением физической антропологии. Прежде, чем претерпеть крах притязаний, эта дисциплина,
благодаря кропотливым исследованиям, позволила установить, что они не располагают особым,
физиологическим преимуществом. А о большей сопротивляемости некоторым детским заболеваниям
моисеева традиция позволяла успешно отчитаться, и мы видим, как в 1893 году Анатоль Легуа-Болье
сожалеет, «что споры первоначальной церкви по поводу соблюдения
ритуалов не привели к триумфу Закона
ииудео-христиан», и спрашивает, «не предчувствовал ли составитель Пятикнижия появление Пастера».
Начиная с конца XIX, века демография евреев и христиан совпадает: прогресс медицины и нравов мало-
помалу стерли статистические аномалии, потрясшие доктора Будена и его современников. Но, тезис о
«еврейской особенности» не был отброшен: он был просто подкреплен другими аргументами и
приверженцами других дисциплин. В конце XIX века, развитие идей и эволюция научных
методов
характеризовались противоречивой тенденцией. С одной стороны, умножение и специализация знаний
углубляли междисциплинарные пропасти, и новые науки о человеке, возникавшие теперь автономно,
старались повернуть своей специфичностью с другой, дарвиновская революция связала человека с природой
зримым и телесным способом: эта природа вошла в большую открытую дверь веры в могущество
наследственности.
Подтвержденное концепциями атавизма и инстинкта, это старое убеждение некоторыми было возведено к
всеобщим законам космического масштаба. Автор классического трактата о «Психологической
наследственности» — философ Т.Рибо (1839—1911) так описывал этот закон:
«С философской точки зрения, наследственность является, частью гораздо более общего закона — закона
вселенной, и ее причину следует искать в механизме вселенной (...) Она лишь случай этого закона,
названного физиками законом сохранения энергии, а метафизикам — законом всеобщей причинности.»
303
По этому принципу, «в одном и том же животном или человеческом пространстве расы сами сохраняют
свои и физические, и психологические признаки». В том, что касается признаков и нравов «еврейской
расы», Рибо присоединился к хвалебным суждениям Кандолля, а традиционные антисемитские упреки он
обращал к «цыганской расе»: «Полная ненависти к цивилизованным народам, эта
раса обладает пороками,
которые почитает как наследственный культ; она их любит и охраняет, как религию... их высшее стремление
обворовывать христиан...» В соединении с аксиомой «ничто не возникает само по себе, ничто само по себе
не пропадает», эволюционистская концепция наследственности приносила порой поразительные плоды: так,
для Эрнста Геккеля, ставшего апостолом этой
новой «монистической религии», человеческая душа была
постепенным развитием «души простейших одноклеточных».
Оставим сейчас это чудесное превращение натурфилософии и обратимся к идеям и людям, давшим изу-
чению человеческой души новый поворот.
У французских психиатров изначально было пристрастие к терапевтическим методам, основывавшимся на
неясных феноменах гипнотизма и суггестии. Две школы: в Нанси и в Париже конца XIX века, переносили
акцент на генеалогии (семейные и расовые) больных «невропатов», но расходились в способе передачи
патологической наследственности. Школа в Нанси предполагала, что имеет место чисто психологическая
передача
(ее основатель — доктор Льеболь, даже теле-гонию интерпретировал «психически», то есть
посредством действия мысли матери на анатомию эмбриона). Школа в Париже основывалась — в более
классическом стиле на физиологии; ее прославленный глава — доктор Шарко (1825—1893) полагал, что
евреи коренным образом предрасположены к «невропатии» путешествий или кочевничества; легендарный
Вечный Жид типизировал эту «непреодолимую
нужду в перемене мест, необходимость странствовать, не
имея власти где-либо остановиться». Шарко поручил одному из своих ассистентов — доктору Анри Межу,
систематическое изучение под своим руководством феномена Вечного Жида.
304
В своей кандидатской диссертации, доктор Меж называл его «прототипом израэлитов-невропатов,
странствующих по свету». «Не будем забывать, — писал он, — что это евреи, в чьём характере заложена
страсть к перемене мест...» Описывая клинические случаи, наблюдавшиеся им и его собратьями, он пытался
отделить от этой черты характера этиологию:
«Каковы были побочные причины этой болезни странствий? Травматизм, как в случае К... Сильные эмоции,
как у С... Такова этиология их приступов. Не вследствие ли сильной эмоции от мученической жизни Иисуса
Христа, Картофил убежал из дома и пустился в странствия?»
Раздираемый христианскими суевериями и медицинскими позитивистскими предрассудками, доктор Меж
заключал: «Вечный жид существует и поныне; он существует в том виде, какой принял за прошедшие века...
Картофил, Агасфер, Исаак Лакедем свидетельствуют о нервной патологии того же рода, что и болезни, чью
историю мы проследили.»
Популярные работы Гюстава Лебона по коллективной психологии и расовой душе демонстрируют, с какой
скоростью распространялись «недавние открытия физиологии» подобного рода, и как их можно
использовать в поддержку самого оголтелого расизма. Еще выразительнее свидетельство «Еврейской
Франции» Дрюмона, в которой поднимаются откровения доктора Шарко о еврейском неврозе и опасностях
заражения им.
«Этот невроз, еврей, в конце концов, передаст всему нашему поколению...»
Странствия евреев можно так же объяснять с помощью других дисциплин. Например, немецкий востоковед
Адольф Вармунг приписывал «господствующее у семитов кочевничество» зрелости еврейской расы,
играющей с юными арийскими народами, «как кошка с мышкой»; кроме того, он противопоставлял народов
пустыни, расхищающих природу, народам лесов, для которых она священна. Это противопоставление было
обобщено во
влиятельных «ант-ропогеографических» теориях Фридриха Ратцеля, для которого душа народа
была отражением пейзажа. Она была затем популяризирована Вернером Зомбартом — другом и со-
305
перником Макса Вебера, Его книга «Евреи и экономическая жизнь» выделялась тем, что в её начале
произносилась хвалебная речь детям Израиля, представленным творцами капиталистического строя,
сравнимых этим с солнцем, а заканчивалась она обычными описаниями: с одной стороны, кочующие
талмудисты-счетоводы, вышедшие из восточных пустынь, с другой — дети щедрой германской природы, ее
сырых
лесов. Неизвестно, какая из этих двух тем была богата антисемитским содержанием, но известно, что
«Евреи и экономическая жизнь» служили документальным источником Гитлеру, когда он писал «Мою
борьбу».
Если эта тема в принципе закрыта, то другая открывается в начале XX века, когда спор был перенесен на
новую область психоанализа — область, в которой иные посвященные продолжают по-прежнему ее
разрабатывать и в наше время, обиняком, но со всей страстью, которая обычно сопровождает споры о
наследстве, вплоть до оспаривания первородства.
С самого начала, теоретическая дискуссия оказалась омрачена биографическими трудностями. Надо ли на-
поминать, что все битвы Фрейда проводились под знаком арийского мифа? В плане личном достаточно
указать на его драматические отношения с К.Г. Юнгом, его гениальным «старшим сыном» и заранее
назначенным наследником. Ученик, сразу после первого посещения мэтра, грезил, что
он вышел из
непригодного для жилья гетто; последовавшие дискуссии ученика с мэтром больше об этом не засвидетель-
ствуют. Но предоставим аналитикам интерпретации, а сами обратимся к доктринам и концепциям.
Фрейд интерпретировал напряженность между евреями и их соседями (или, как он выразился однажды,
«способ, каким сделан еврей, и почему он навлекает на себя непримиримую ненависть») через историю
иудейского монотеизма, с привлечением вытесненных архаических образов, частично возрождающихся в
христианстве. Для него речь шла о веренице «религиозных иллюзий», и чисто культурной проблеме:
напомним, что в «Тотеме и табу», — его главном антропологическом мифе, он производил из одного
источника («первородное отцеубийство», за которым последовало формирование эдипова комплекса):
мораль, религию
306
и искусство — все, что создало человечество. Таким образом, совершившийся разрыв с «природой»
приобрел решающее значение; это тем более важно, поскольку он надеялся, что последние дерзания
психоанализа позволят «уменьшить пропасть, вырытую человеческой гордыней между человеком и
животным». С другой стороны, некоторые места из переписки Фрейда сообщают нам, что он допускал
различие конституционального
порядка, или наследственного, между «семитами» и «арийцами»
(«талмудический образ мышления не может исчезнуть у нас вдруг», — писал он в 1908 году Карлу
Абрахаму, упреждая его от их общей склонности к «расовым предпочтениям»). Тридцать лет спустя, в
«Моисее и монотеизме» он приписывал евреям «особые психические наклонности», позволяющие им
«выносить неудобства моисеевой
религии».
Такие концепции соответствовали «неоламаркистскому» убеждению в наследственности приобретенных
душевных признаков (гипотеза «мнезических следов»), которое Фрейд защищал до конца жизни, отвергая
вердикт «биологической науки».
Все же, он воздержался от распространения этой гипотезы на животное царство и, тем не менее, выводил из
неё другие концепции; «оно» было для него носителем тайны, скрывавшейся в мрачных безднах наследия
предков, или филогенетической наследственности. Он проявил ту же осторожность, остановившись на
пороге проблем, затрагивавших его. Он дал этому объяснение вскользь
в 1931 году, рассматривая
культурные возможности женщины (которую, вместе со своим временем, считал пониже мужчины): в столь
спорном вопросе, писал он в заключении, последнее слово психоанализа рискует походить на «знаменитую
палку Достоевского о двух концах». Все величие Фрейда состояло в искусстве, совершив прорыв,
остановиться и смиренно вернуться шепча: «Я не могу
идти дальше.» Определяя себя как еврея, он
довольствовался упоминанием о «ясном сознании внутренней идентичности, интимном чувстве того же
психического склада», и о «неясных чувственных силах, тем более могущественных, что они едва ли
позволяют отразить себя в этих словах.»
307
Юнг, напротив, начал, после своего разрыва с Фрейдом, создавать словарь, способный дать отчет, как он
сам говорил, «о более глубоких слоях человеческой всеобщности, в которые не проник Фрейд». В работе,
предшествовавшей его отделению, он постулировал уже существование «чего-то всеобщего,
объединяющего не только индивидов в народ, но и связывающего их обратным
способом с людьми
прошлого и с их психологией». Так появилась его знаменитая концепция коллективного бессознательного,
которую он определил в 1917 году как «сгусток мирового опыта всех времен, и поэтому — образ мира,
сложившийся с эпохи эонов». Юнг полагал, что познал проявление этого образа во всеобщности
религиозных представлений, что может навести на мысль
о теологиях «естественного откровения»; но речь
шла, конечно, о другом: коллективное бессознательное, по определению, избегает всякого осознания,
потому что не ограничиваясь человеческим родом, оно восходит, по меньшей мере, к динозаврам.
Дерево биологической революции получало духовную надстройку: «Мы тянем за собой в строении нашего
тела и нашей нервной системы всю нашу генеалогическую
историю; это истинно и для нашей души, также
раскрывающей следы своего прошлого и своего становления в предках... все, что однажды существовало,
по-прежнему живет и здравствует в нас.» Отсюда Юнг перешел к своей теории архетипов: так, например,
архетип дракона был обязан тому, что «природа произвела два великих эксперимента», создав
последовательно
беспозвоночных и позвоночных; «мы являемся одновременно раком (симпатическая
нервная система) и ящерицей (спинной мозг)...»
Здесь, под спиритуалистической окраской, мы находимся в натурфилософии: на пути от «души
простейших» Геккеля к «душе мира». Но коллективное бессознательное, филогенетически восходящее к
истоку каждой жизни, может быть подчинено законам эволюции, разнообразя свои формы от этапа к этапу.
Что касается последнего этапа, то есть человека по Юнгу, можно считать предварительным указанием
его
критику «психологии неврозов» Фрейда, который своим понятием «сверх-Я» подвергается соблазну
«тайком ввести в психологическую теорию свой старый и неясный образ Иеговы». Эта критика датируется
1929 годом; четыре года
308
всегда склонялся к индивидуальному и конкретному, а Юнг к безличному и общему». Ложные шаги Юнга
можно рассматривать как иллюстрацию диалектики, ведущей от пантеистического или иного универсализма
к расизму. Приходит на ум старая пословица: «общее право — общее бесправие». Так рискованны дороги; и
беря, в качестве примера, Фрейда, будем помнить.что философская диалектика
еще легче, чем диалектика
психоаналитическая, становится «палкой о двух концах».
Выживание более приспособленного
Вопреки общему мнению, формулы «выживание более приспособленного» и «борьба за существование»
принадлежат не Дарвину, а Герберту Спенсеру. Эта деталь напоминает, что во многом автор
«Происхождения видов» был лишь глашатаем своего поколения. Но был эволюционизм коллективным
трудом или нет, он позволил включить в грандиозную систему генеалогии живых существ, восходящие от
инфузории
до человека, старые идеи о превосходстве так называемых передовых рас и человеческом прог-
рессе. Что до идеи бесконечного прогресса, то Спенсер стал ее проповедником, начиная с середины века.
Объединяя в сциентистском духе закон сохранения энергии и закон эволюции, английский философ считал
доказанным, что продвижение человека к лучшему будущему совершается в силу всеобщего закона и
«эволюция не может завершиться до установления совершенства и счастья». С другой стороны, Спенсер
разумел, что продвижение осуществляется под руководством белой расы, так как другие далеко позади нее в
первобытной или неразвитой стадии. В ожидании отдаленного финального апофеоза «
Гомо сапиено он
выступал решительно против смешений «его сильно разошедшихся разновидностей». Таким образом, связь
идеи прогресса и идеи расовой иерархии, которую мы обнаружили устольких авторов прошлого, у этого
типичного викторианца стала особенно отчетливой.
В целом, Дарвин разделял этот оптимизм, более того, деление человеческого рода на «высшие» и «низшие
расы» было для него естественным. Эти идеи, разбросанные в
310
«Происхождении человека», хотя и не выступают на передний план, являются лейтмотивом: он считал
интеллектуальное различие разных рас больше различия людей внутри расы. В любопытном пассаже,
посвящённом английским колонизаторам, он даже склонялся к идее безвестного священнослужителя —
преподобного Зинке, согласно которому, история Запада пришла к определенному завершению,
состоявшему в мировом подъеме англосаксонской
расы. Рассматривая дальше «угасание человеческих рас»
на пути естественного отбора, он осторожно ограничился описанием хорошо известных в то время
тасманийцев и некоторых других поселений с островов Тихого океана, не рискуя делать обобщения в
мировом масштабе.
В 1862 году, соавтор его теории Альфред Р.Уоллес сделал этот шаг. Находясь в джунглях Малайзии, он
размышлял о способе, которым великие законы вида произвели «восхитительный ум германских рас» (под
которыми он несомненно понимал расы белые). Опыт доказал, что эти расы прежде исключили из своего
состава определенное число «народностей, недоразвитых в умственном
плане», и Уоллес заключил, что эта
эволюция будет продолжаться, пока не будут стерты с лица земли все цветные расы: законы борьбы за
существование ждут, чтобы германские расы захватили или «оттеснили» прочие.
Осталось выяснить, не отменили ли мягкость цивилизованных нравов и принципы этики игру естественного
отбора. Дарвин первым допустил, что они могли изменить его ход, сохраняя жизни и потомство и
человеческих существ, которых обрекла бы на исчезновение жестокость борьбы за существование. Но, хотя
это могло быть во вред цивилизованным расам, Дарвин сохранял осторожный
оптимизм, указывая на
большую плодовитость наиболее сильных и здоровых элементов. Однако, еще до публикации «Происхож-
дения человека» появились голоса, утверждавшие, что цивилизованные нравы едва ли не способствуют
развитию более «плохих» рас. Так, некто В.Р.Грег, сравнивая в 1868 году демографию ирландцев и
шотландцев, констатировал, что «развратные кельты» размножаются быстрее, чем
добродетельные «саксы»,
и заключил, что «низшей расе это удалось не в силу её добродетелей, а в силу её пороков».
311
Таков был первый наивный сигнал тревоги будущей науки евгеники.
В следующем году, основатель этой науки Фрэнсис Галь-тон (1822—1911) —двоюродный брат Дарвина,
вступил в полемику своим «Наследственным гением». Он доказывал, что душевные признаки и интеллект,
передаются по наследству точно также, как признаки физические. Указав на неравное распределение
одаренности и талантов в семьях или среди потомства, он выработал для их измерения систему
количественных коэффициентов, которые могут быть распространены на большие человеческие расы: так,
согласно ему, средний уровень расы негров был ниже на «две степени» уровня белой расы, а средний
уровень австралийской — на «три степени». По Гальтону, знание этих данных с последующими
измерениями, позволит вырастить «высокоодаренную человеческую расу». «Я хочу показать, — продолжал
он, —
что обычные социальные факторы, чье влияние едва подозревается, способствуют деградации на
наших глазах человеческой природы, когда другие факторы могут привести к ее улучшению». Изучение
этих факторов должно стать обязанностью сегодняшнего поколения перед будущим.
Гальтон обвинял католическую церковь в «деградации человеческой природы» в Европе. Разве она,
установив безбрачие священников, не прервала родословные, хранившие наилучшую наследственность и в
моральном, и в интеллектуальном плане? Разве инквизиция не достигла того же результата, борясь с
еретиками, то есть носителями самой дерзкой духовности? «Церковь расправлялась с расой наших предков.
Она
действовала, как если бы намеревалась отобрать наиболее грубые элементы населения, чтобы сделать
их родителями будущих поколений». Во Франции, Людовик XIV продолжал эту пагубную работу,
преследуя протестантов; благо, что другие страны и, особенно, Англия извлекли выгоду из их иммиграции.
В старости, Гальтон положительно высказывался и об иммиграции евреев, бежавших от царизма. Однако,
он
начал в то время выражать некоторый пессимизм о будущем своей страны: «Как нация, мы менее богаты
умом, чем пятьдесят или сто лет назад. Потомство, наилучшее в духовном отношении, не воспроизводится
так, как прежде; менее способные и энергичные
312
более плодовиты... Единственное исцеление, если оно вообще существует, содержится в изменении
относительной плодовитости хорошего и дурного потомства в нашем обществе.»
Как этого достичь? «Не только публичное мнение безразлично к этим проблемам, — признавался он, — но и
сами ученые недостаточно сведущи в законах наследственности». «Когда наши знания достигнут желаемой
полноты, тогда и только тогда придет время объявить «джихад» обычаям и предрассудкам, ослабляющим
физические и моральные способности нашей расы.»
Но, в англосаксонских странах климат не особенно благоприятствовал крестовому походу, мало
совместимому не только с традициями церкви, но и с культом личных свобод. Законы естественного отбора
можно было привлекать по любому поводу; Спенсер с оптимизмом разве не утверждал, что конкуренция
усовершенствует человеческую расу? Такой же оптимист, как и он, Альфред Уоллес
думал, что
человечество само сэволюционирует к новым Шекспирам и Гете. Наиболее влиятельный в Соединенных
Штатах «социал-дарвинист» — Уильям Грехем Самнер, также отдавал человечество во власть свободной
игры естественного отбора (но его наиболее полезный продукт он видел в миллионерах, которых
предпочитал поэтам). Англосаксонские последователи Гальтона имели дополнительные основания для
пессимизма в
отношении будущего высших рас. Наиболее активный среди них — математик Карл Пирсон,
звонил похоронный звон по арийско-христианской цивилизации:
«Мы ссорились о первенстве в мире, который воображали предназначенным арийским расам и
христианской вере, как и обычии, литературу и искусство, славного прошлого. Мы проснемся
поверженными, смятыми, потесненными народами, на которых смотрели, как на рабов.
Единственным утешением будет то, что этот переворот был неизбежен. Наша задача была организовывать и
творить, приносить мир, закон и порядок в мир, чтобы другие могли участвовать в этом с выгодой. Но, у
некоторых из нас чувство касты столь сильно, что мы не испытываем никакого сожаления при мысли, что
исчезнем прежде, чем
наступит этот день.»
21 Зак. 1204
313
По-видимому, в Германии, где национальная традиция склоняла положиться на мудрость властей и из-за
престижа ученых, климат для евгенического движения был более благоприятным. Немецкая публика
оказала теорие еестествен-ного отбора такой восторженный прием, что различные политические партии
пытались извлечь из нее свои доводы.
Социал-демократия ссылалась на неё, и Энгельс хотел интерпретировать ее диалектически, на что
знаменитый дарвинист Геккель, не интересовавшийся диалектикой, возражал, что естественный отбора не
был ни социалистическим, ни демократическим, но аристократическим. Не успело появиться
«Происхождение человека», как дарвинизм оказался вовлеченным в антисемитскую пропаганду: под
заголовком «Дарвин, Германия и евреи» (1876) некто
О.Бета требовал, чтобы власти приняли во внимание
«откровения дарвиновской теории» и увидели, что «борьба за существование» осуществляется между
производящей германо-арийской расой и паразитирующей семитской расой, приняв научно обоснованное
антисемитское законодательство. Евгений Дюринг считал, что еврейский вопрос неразрешим в буржуазном
обществе, и обращал надежды на социалистический режим — единственный режим,
способный
«эмансипировать общество от еврея». Теория естественного отбора, отдав победу более приспособленному,
открыла для теоретиков неограниченные возможности на свой вкус определять «наиболее
приспособленных», размышлять о исходе соревнования в цивилизованном обществе «наиболее
плодовитых» и «наилучших», решать, чье потомство, или какой класс, или какая арийская подраса «лучше»,
судить о ценности «межрасовых смешений»
и так далее в том же духе. Основатель евгенического движения
в Германии
— доктор Альфред Плетц (1860-1940), упрекавший христианство в притуплении у народа «чувства
расы», помещал на вершине расовой классификации «западных арийцев»
— и евреев, которым приписывал арийское происхождение (1895). Разумеется, он эволюционировал
впоследствии, ограничившись в своем журнале германцами и даже основал секретное «Нордическое
общество». Гитлер осуществил в 1936 году цель его жизни, сделав профессором университета.
314
Подъем евгеники, получившей в Германии — от Плетца — имя «гигиены расы», был весьма тонизирован
семьей Круппов, объявившей в 1900 году «в интересах отчизны и для содействия науке» конкурс на тему:
«Чему нас учат принципы теории происхождения в том, что касается эволюции внутренней политики и
государственного законодательства?» Победителя ждали 50 000 марок; жюри состояло из
шести уважаемых
ученых, среди которых был и Эрнст Геккель; количество присланных работ достигло шестидесяти, лучшие
были опубликованы за счет Крупна. Само жюри в своем докладе настаивало на важности законов
наследственности, опровергавших «старые эгалитаристские теории», и задавалось вопросом, не рискует ли
цивилизация испытать «порчу или упадок естественных качеств человека». С другой стороны
, этот
документ констатировал, что, за одним или двумя исключениями, все авторы выражали надежду на
вмешательство государства, что может быть объяснено тем фактом, что «наша эпоха требует политики
социального прогресса, а она возможна только когда существует государственная сила, имеющая смелость
ограничить во имя общего блага индивидуальную свободу и вмешаться в механизмы
экономической
жизни».
Первый приз был присужден доктору Вильгельму Шал-льмейеру, выступавшему за бюрократизацию
медицинской службы, поручив ей постоянный евгенический контроль за немецким населением. В политико-
расовом аспекте доктор Шалльмейер проявил большую сдержанность: установив иерархию рас в
классическом духе своего времени, то есть отдав неоспоримое превосходство «нордической» расе, он резко
критиковал крайности пангерманизма, способного
спровоцировать войны, плохого евгенического эффекта
которых опасался. Он даже выступал за объединение Европы, а пока рекомендовал немецким политикам
быть осмотрительнее и дальновиднее: «Государственный деятель, чей ум не задерживается только на
эфемерных успехах, и чей кругозор освещен и расширен теорией происхождения, согласится, что будущее
его народа зависит от хорошего использования его власти.»
Другой труд, удостоенный премии, был написан доктором Людвигом Вольтманом (1871—1907) в ином
духе. Доктор
315
— последователь Вашера де Ляпужа, довел до крайности веру в «нордическое» превосходство, или
превосходство белокурых долихоцефалов, к которым он причислял всех великих людей прошлого и
настоящего, от Данте до Наполеона и от Ренана до Вагнера (он посвятил доказательству этого две другие
книги). Смешения с расами меньшей ценности, такими, как альпийская, средиземноморская
и семитская, не
говоря уже об ужасных скрещиваниях с монголами или неграми, ухудшали качество высшей расы. Будущее
казалось Вольтману мрачным и по другой причине: воинственная натура германцев побуждала их
постоянно воевать между собой, «ибо германец — худший враг германца», и приводила к самоистреблению.
Это убийство нельзя остановить, если таков закон прогресса: «Подавить
эту враждебность — значит,
подавить фундаментальное условие культурного развития, это было бы мальчишеским соблазном
противопоставить пустые грезы законам природы». Эта антиномия «законов селекции» и «законов
прогресса» занимала немало умов. В конечном счете, как оценить войну? «Без войны мир стал бы хитрым,
черствым и трусливым, как нынешние евреи», — писал другой немецкий евгеник —
доктор Штейнметц.
Вольтман, однако, думал, что программа обширных социальных реформ могла бы исправить положение. Он
желал раздела собственности помещиков-юнкеров и распределения земли между крестьянами хорошей расы
для сохранения «органического источника городской культуры и духовной аристократии». Важным ему
казалось предостережение рабочих против «антиселекционистских тенденций капитализма». Повышение их
жизненного уровня казалось ему выгодным с
политической точки зрения: участие рабочего класса во власти
излечит его от иллюзии, что «мир может быть завоеван посредством мирной конкуренции».
Именно на Вольтмана и Плетца ссылались евгеники-генетики следующего поколения Евгений Фишер, Фриц
Ленц, Отмар фон Фершуер, расцвет которого пришелся в эпоху Третьего Рейха. Наиболее известный из них
Фишер, первым применивший к «расовой гигиене» законы Миделя, утверждал в 1934 году, что он также
был первым, кто стал
316
распространять с университетской кафедры идеи Вольтмана и «вдохновил юные сердца на изучение расовой
науки». И, действительно, в 1913 году он объявил с «абсолютной достоверностью» о вымирании всех
европейских народов из-за отсутствия последовательной расовой политики. Его коллега Фриц Ленц, со
своей стороны, ссылался на Плетца — «своего духовного учителя».
Он являлся одним из главных сотрудников основанного им в 1904 году «Журнала исторической биологии
рас». Этот журнал содержал работы всесозможных направлений, но Плетц едва скрывал свое предпочтение
в отношении работ германоманов и рассыпался в комплиментах по поводу трудов, опубликованных теми,
кого в последствии будут рассматривать учителями и наставниками Гитлера, — Фричем в Германии
и
Ланцем фон Либенфельсом в Австрии.
Накануне войны 1914—1918 годов, журнал Плетца, заменив «Политико-антропологический журнал»
Вольтмана, был превращен в главный орган агрессивной «биологической философии», популярной тогда в
Германии. Макс Вебер не пренебрег вступить в полемику с Плетцем, которого он упрекал в незнании того,
что биологические признаки появляются в историко-социальном аспекте лишь в качестве символов, иначе
говоря
, в смешении «расы» и «идеи расы». Можно было заметить по этому поводу, что легко поддавались
соблазну преувеличивать значимость своих соответствующих дисциплин*, — в век специализации старый
спор: «наследственность или воспитание ?», «биологические или психологические факторы ?» был также
спором между специалистами. Главное то, что убеждение во всемогуществе наследственности, или
«расового фактора», господствовавшее в
ту эпоху, нашло в Германии более горячих и более активных
приверженцев, чем где-либо ещё.
Проекты научного улучшения человеческого вида находились там в изобилии. Так, например, психиатр
Август Форель, один из цюрихских учителей К.Г.Юнга, занимался в журнале Плетца выяснением
сравнительной ценности арийской и монгольской расы, а так же и результатами их скрещивания. Чтобы
выяснить это с большей ясностью, он предлагал поселить несколько десятков японских
сирот в немецкие
детские дома, и наоборот, и проследить их
317
развитие: он надеялся, что найдется миллионер, который согласится профинансировать этот решающий, по
его мнению, эксперимент. Другой сотрудник этого журнала, профессор Кристиан фон Эренфельс (автор
гешталът-теории) вел кампанию в пользу полигамии, от которой он ожидал хороших евгенических
результатов. Еще более дерзкий проект, предложеннный неким доктором Мюлле-ром-Люером, имел своей
целью
ограничить право на произведение потомства 20% мужчин и 75% женщин; а социалисты, к которым
присоединились первые фрейдистские «дикари», уже ратовали за свободную любовь — естественно, в
биологических интересах вида.
В 1905 году неустанный Плетц основал «международное общество расовой гигиены», предназначенной
способствовать повышению качества белой расы: его почетный призидиум украшали имена Э.Геккеля,
А.Вейсмана, Фр.Гальтона, а в членах насчитывалось сотни человек. По сравнению с ним «Евгеническое
образовательное общество» Великобритании (1908) или «Государственный архив евгеники» Соединенных
Штатов (1910), единственные организации подобного рода за пределами Германии, представляли жалкое
зрелище. В 1908 году Плетц объявил об
учреждении дочернего общества, вдохновлявшегося проповедником
антисемитизма Теодором Фришем, «Общества немецкого обновления», ратовавшего за возвращение на
землю как главное средство возрождения, доступ в которое предоставлялся, само собой разумеется, только
арийцам. В 1913 году возникло третье общество «Немецкий союз», желавшее посвятить себя
исключительно «искоренению низших элементов населения» и «борьбе против еврейской и славянской
крови».
Таким образом, рожденная в Великобритании, евгеника нашла в Германии, прежде всего с идеологической
точки зрения, свою вторую лучшую родину. Осуждая её в 1922 году в резком памфлете, озаглавленном
«Евгеника и прочее зло», Г.К.Честертон описывал ее как дьявольскую немецкую, и особенно прусскую,
науку, поскольку Пруссия «была образцовым государством для всех
этих моралистов-
рационалистов,видевших в науке спасение, предписываемое нравственностью». И он напоминал, что в 1914
году, когда Великобритании пришлось дать сражение «стране происхож-
318
дения девяти десятых профессоров, являющихся пророками новой надежды человечества», весь мир имел
возможность присутствовать при воплощении прусских теорий на практике. Какими бы полемически
заостренными в то время ни были бы эти аргументы, все происходило так, как если бы Честертон не
обманывался в войне. Вначале этой войны 1939—1945 годов, профессор Отмар фон Фершуер
смог наконец
объявить открытие новой евгенической эры, которая «даст нам возможность влиять на биологическую
судьбу наших детей». Евгеникам, в конце концов, удалось убедить в своих идеях власть предержащих в
Германии. «История нашей науки теснейшим образом связана с недавней немецкой историей. Глава
немецкой империи является первым государственным деятелем, сделавшим данные наследственной
биологии и евгеники основным руководством к управлению государством.»
Пока ученые пытались в свете теории естественного отбора раскрыть будущее человеческого рода и
спорили о способе его достижения, множество деятельных людей прибегали к дарвинизму в поддержку
своей политической философии. Действительно, «выживание более приспособленного» сильно напоминало
«закон более сильного», тысячелетиями известный народной мудрости, но теория естественного отбора, так,
как ее в
целом понимали, позволяла поддержать агрессивные инстинкты или имперские намерения
престижем научной истины. В 1889 году, Макс Нордау отметил, что Дарвин был на пути к тому, чтобы
стать верховным авторитетом для милитаристов всех стран Европы: «С тех пор, как была предана огласке
теория эволюции, они смогли прикрывать именем Дарвина свою естественную дикость и
дать волю своим
кровожадным инстинктам в качестве последнего слова науки.»
Обратившись к речам двух руководителей государств, прославлявших национальную мощь — Теодору
Рузвельту и Вильгельму II, найдем, что первый постоянно прибегал к упоминанию законов борьбы за
существование и других «естественных законов», а второй говорил о божественной
319
избранности своего народа, подтверждая старой лютеранской Библией. Но если Кайзер предпочитал
называть своих подданных «солью земли», а не цитировать Дарвина — множество этих подданных ,
напротив, задавалось этой целью. В общем, между направленностью научного мышления и стилем
политических деклараций существует явный параллелизм: силы Евангелия проповедовали и в имперской
Германии, и в англосаксонских странах
. Там «социал-дарвинизм» можно было объединить с германо-
арийской идеей, также называемой «теорией тевтонского происхождения».
Кому присудить пальму первенства? Английский историк Дж.А.Крэмб (1862-1913), идеализировавший, как
и множество других интеллектуалов его поколения, отчизну и войну, предсказал трагическую схватил двух
ветвей германизма под присмотром древнего бога тевтонов, спокойно наблюдающего «своих любимых
детей — англичан и германцев», вовлеченных в смертельную войну. Тевтомания его старшего
современника Эдварда А.фримена вынудила
его столкнуться с дилеммой совершенно другого сорта. В ходе
цикла лекций, прочитанных им в Соединенных Штатах, он выразил надежду, что каждый ирландец убьет
одного негра и будет за это повешен ради благополучия германской расы; скандал, разразившийся после
этих слов, потребовал от него других: «Если все тевтоны являются нашими родственниками, то
все арийцы
Европы не очень удалены от нас.» Можно упомянуть и популярного английского физиолога Уильяма Мак
Дугалла (1871—1938) — воспевателя «великой нордической расы». Еще характернее для английского
склада ума риторика Джозефа Чемберлена, который, отказывая тевтонам в каком-либо первенстве, ратовал
за союз на равных между «двумя англосаксонскими расами» и «расой тевтонской».
Эти краткие примеры напоминают о разнообразии поведения по отношению к предкам в странах
английской культуры. Сыновья старой «матери Германии» располагали более выгодным положением для
защиты прав своей расы и глашатаями совсем другого роста. Правда, это были не ведущие фигуры новой
философии, а несколько темных, забытых
320
ныне авторов, оказавшихся лучшими провозвестниками Третьего Рейха.
Как не вспомнить Ницше? Известно, что мысли автора «Веселой науки» использовались фашистской и
расистской пропагандой. Как раз тогда, Ницше призывал к изучению мест, «где человеческое растение
выросло наиболее крепким», и требовал «дать умереть тому, что созрело для смерти, и не поддерживать, а
толкнуть тех, кто падает, чтобы они падали скорее — ибо
что может быть хуже (говорил Заратустра)
вырождения?» Несомненно, Риккерт был прав, назвав Ницше «самым интересным биологом, который
остается наиболее влиятельным». Важно добавить, что этот биолог-провидец предсказал практические
выводы, извлеченные из доктрин, о которых он говорил, что они были «истинными, но убийственными»:
«Если идеи о становлении, о подвижности всех наций, всех рас, идея об отсутствии существенной разницы
между чежшеком и животным — идеи, которые я с итаю истинными, но убийственными — должны быть
привиты публике в течение одного поколения и сшиблены с яростью современного образования (...) мы
станем, быть может, свидетелями возникновения на сцене будущего
союзов отдельных эгоизмов, братств,
имеющих целью эксплуатацию не-братьев...»
После сказанного, антропологическая иерархия Ницше приводит в замешательство, поскольку первое место
он уготовил еврейской расе. Кроме того, он желал своим немецким современникам, которым адресовал
столько недобрых слов, как можно большего вливания еврейской крови. Таков подлинный смысл
известного афоризма: «Будущее цивилизации покоится на плечах сыновей прусских чиновников»;
«белокурая бестия» и «раса
господ» были не единственными ницшеанскими формулами, которые, вырвав из
контекста, можно было поместить во все катехизисы расизма. И все же, некоторые испытанные антисемиты
не давали ввести себя в заблуждение (Евгений Дюринг намекал, что Ницше был еврей, Теодор Фрич
предостерегал юношество от этого «дерзкого поляка»). Добавим, что был один Ницше, который с
«Наследственным гением» Гальтона в руках искал возможности возрождения польских евреев с
321
помощью сионизма; и другой, который из ненависти к религии Иисуса Христа выставлял вперед свою
арийскость; и еще третий, уже подмеченный нами, который говорит нам о безумии и пишет дрожащей
рукой: «Я желаю расстрела всех антисемитов.» Но мы никогда до конца не разберёмся с Ницше. Мысли
немецкого патриота, к голосу которого прислушивалась
студенческая молодежь — Генриха фон Трейчке
(1834—1896), напротив, не оставляют места двусмысленности. Для него белая раса была аристократией че-
ловеческого рода, призванной разделить между собой планету; и часть, которая причиталась каждому
белому народу в этом разделе, определяла степень его ценности. Это арийское соперничество было
необходимо, поскольку «нации... могут процветать только благодаря активному
соревнованию, сравнимому
с борьбой за существование Дарвина». Трейчке обратился к чуть ли не религиозному воспеванию войны:
«Запретить войну навсегда — это не только абсурдное, но и аморальное желание. Реализованное, оно
вызовет атрофию многих возвышенных способностей человеческой души и превратит земной шар в
обширный храм эгоизма...»
Война была «живой водой», она наопминала каждому, «какое ничтожное значение имеет его жизнь по
сравнению со славой державы (...). Отсюда, во всякой религиозной войне, — глубина религиозного
чувства.» Трейчке создавал и популяризировал некоторые знаменитые формулы, типа: «неверный
Альбион», или «евреи — наша беда», или еще одну (труднопереводимую), относящуюся к вторжению усер-
дной молодежи, готовой
отдать последнюю рубашку. Однако, его вдохновение было более религиозным,
чем расовым, и он желал, чтобы объединение немецкого народа осуществилось посредством ассимиляции
его «израэлитских сограждан», избегая угроз и более действенных мер.
Его известный продолжатель в международном плане, генерал Фридрих фон Бернарди (1849-1930), так же
думал, что только обширная колониальная империя обеспечит «немецкой нации и немецкому духу мировое
уважение, которого они заслуживают»; для него война тоже была «необходимым фактором цивилизации»,
наряду с «первостепенной биологической необходимостью». «Мудрецы античности
322
знали это задолго до Дарвина», — добавлял он, цитируя Гераклита.
После его воинствующих сочинений, пытавшихся примирить имперские или биолого-имперские притязания
с христианской традицией (фон Бернарди напоминал слова Христа: «Я пришел принести не мир, но меч.»),
иные сосредоточились на новых — расовых ценностях. По правде говоря, линию раздела, зачастую, не
легко провести. Спустимся этажем ниже: в книге «Война» (1906), некто Клаус Вагнер тоже
ссылался на
религию Иисуса — «Иису-са-германоида», или «Иисуса-Зигфрида», чье учение о разделении грешников и
праведников во время Страшного Суда символизировало, по его мнению, избирательную ценность войны.
После сказанного, Вагнер ратовал за «политику расового могущества»: для увеличения немецкого
жизненного пространства, устранения чужестранцев и слияния всех германских племен, породненных в
одно политико-расовое единство. «Разве Гобино, Дарвин, Чемберлен жили понапрасну?» — восклицал он в
своей характерной манере.
Наряду с этим, совершенно забытым, трудом, другой, полностью отличный от него, отчетливо излагал
будущую расовую политику Третьего Рейха. В «Пангерманской Германии», Йозеф Реймер начал с
чествования своих вдохновителей: прежде всего, Гобино, Клемма и Кларуса; затем — Дарвина, Ляпужа и
Вольтмана. Далее он писал, как должна быть создана Германия — хозяйка европейского континента и
Сибири. Население на этом пространстве должно быть разделено: на германцев, на элементы, поддающиеся
германизации, и на элементы, не поддающиеся германизации. Отбор людей и недолюдей должен был
осуществляться комиссиями (каковые и трудились в 1939—1945 годы), составленными из антропологов,
медиков и специалистов по селекции. Заранее и безо всяких исключений, славяне и евреи должны были
рассматриваться, как «не поддающиеся германизации», тогда как французы обладали гораздо более
серьезными шансами. Статус «не поддающихся германизации» должен был предоставлять им некоторые
ограниченные права, но он
основывался на фундаментальном принципе «исключения их из сообщества,
323
производящего потомство, с введением, смотря по обстоятельствам, полного запрета на производство
потомства.»
Добавим, что, по мнению Реймера, это был единственный способ реализовать подлинно социалистическую
и интернационалистическую программу, поскольку «германская раса является решающим движущим
элементом среди других элементов европейских наций, которые в современных условиях
капиталистической обстановки борются за улучшение своей же судьбы. Значит, интернационалистические
социализм должен распространиться в нациях, содержащих элементы германской расы(...). Вперед
,
германские пролетарии всех народов Европы!». Можно было бы остановиться на некоторых чаяниях,
поддерживавшихся социал-демократической партией, относившихся к увеличению жизненного
пространства Германии для блага ее трудящихся, и привести, в подтверждение, некоторые речи и статьи
Бебеля и Каутского, убежденных в «белом цивилизаторском превосходстве».
Возможных духовных отцов национал-социализма было не счесть. Обратимся, чтобы закончить, к двум
личностям, чье влияние проявлялось больше в политической, нежели в писательской деятельности.
Летом 1890 года, Вильгельм II уступил Великобритании — в обмен на остров Хелиголанд — Занзибар и его
окрестности. Этот отступательный маневр усилил негодование, вызванное недавней отставкой Бисмарка, и
побудил молодого сотрудника Крупна Альфреда Хугенберга создать знаменитый «Всегерманский союз».
Экспансионистская программа этой организации тут же встретила одобрение десятков тысяч немцев самого
разного толка, некоторые из которых
уже были прославлены своими разнообразными титулами (Эрнест
Геккель, Макс Вебер, Гюстав Штрезе-манн), а другие остались известными лишь как идеологи расизма
(Х.С.Чемберлен, Людвиг Шеманн, Людвиг Вильзер). Ориентация последних возобладала, когда в 1908 году
друг Хугенберга — адвокат Генрих Класс, возглавил движение. В 1912 году, под амбициозным заглавием
«Если бы я
был императором», он представил свою политическую программу.
324
Во внутренних делах Класс ратовал за безжалостную борьбу с социал-демократией, не отказываясь от перс-
пективы государственного переворота. Во всяком случае, евреи — эти «ферменты марксистского
разложения», должны были быть лишены своих гражданских прав и изолированы от арийцев. Защита
чистоты расы требовала героических средств:
«Чтобы смешанный народ незаконно воспользовался трудом Бисмарка — невыносимая мысль — гораздо
лучше ужасный, но достойный конец, чем продолжение существования, бесчестящего немецкое имя...
Так называемая «гуманность» может быть установлена, когда мы будем улучшены политически, морально и
санитар-но — до этого момента речь идет о том, чтобы быть крепкими любовью; далее, границы этой
«гуманности» всегда будут устанавливаться в соответствии с законом, согласно которому никакая жертва не
будет слишком большой, если встает вопрос о здоровье
нашего народа».
Что касается внешней политики, то планы глобальных переселений (возвращение «немцев из-за границы»;
выселение евреев в Палестину и так далее), захвата всех территорий, расположенных к востоку от Днепра
или взятия в залог Тулона предвосхищали первые гитлеровские достижения. Для реализации этих планов
Класс надеялся установить в 1914—1918 годах военную диктатуру: тщетно он склонял
к этому поначалу
генерала фон Бернарди, а затем генерала Людендорфа. В Веймарской республике, «Всегерманский союз»,
усиленный связями Класса и Хугенберга с крупной промышленностью, стал главной лабораторией по
изготовлению антисемитской пропаганды и распространению «Протоколов сионских мудрецов». Описание
этой деятельности можно найти в хорошей книге Нормана Кона. Как не вспомнить о рандеву,
данном
Классом Гитлеру, почтительном рукопожатии молодого агитатора и его сдержанных уверениях в
неудобстве слишком агрессивной и слишком откровенной антисемитской пропаганды?
325
Арийская мистика
Неопределённость, окружающая понятие «религии», затрудняет разграничения между ней и
национализмом, с одной стороны, и сциентизмом, с другой, как свидетельствуют немецкие доктрины,
которые мы обозрели выше (Макс Вебер говорил о «тонкой, как волос, линии, разделяющей веру и науку»).
Трудность эта, разумеется, не ограничивается немецкой мыслью, и если не поддающиеся классификации
доктрины или
движения в избытке встречаются, прежде всего в англосаксонских странах, то это только
потому, что протестантизм предоставлял свободу выбора, способствовавшую распространению
всевозможных сект. В свою очередь, это дробление может быть связано с религиозными или
псевдорелигиозными хвалами белой расы, наводняющими сочинения протестантских авторов.
Теологическая экзегеза умудрялась использовать для этой цели Библию и,
главным образом, проклятие
Хама; к тому же, во время апогея расового европоцентризма, то есть во второй половине XIX века,
Ватиканский собор так же отказался снять эту анафему, и кардинал Лавижри — страстный противник
рабства, полагал, что только крещение черной расы позволит ей избавиться от анафемы. И все же,