Одесский М.П. Четвертое измерение литературы: Статьи о поэтике

Подождите немного. Документ загружается.

Современное

гуманитарное

знание

статус

научного

слова

Больной

вопрос ответственности Герцена-идеолога за

эмансипированное

«жизнестроительство» Натали, который

Л.Я. Гинзбург разрешала рафинированно - путем привлечения

культурологического конфликта Россия / Запад, сводится к жен-

ской

интеллектуальной несостоятельности.

«Вся

эта трагическая

история

- пример того, как глубоко плодотворная и социально

направленная,

мужественная идея Герцена о свободе личности,

необходимости создания новой нравственности, попав в резко

суженное и ограниченное в конечном счете лишь личными привя-

занностями

поле зрения его жены, приняла искаженную форму,

уведя

ее от действительности в мир утопически неосуществимой

мечты. Ее ненужное теоретизирование (! - М. О.) в ситуации,

хоть

глубоко драматичной, но житейски все-таки не такой уж ред-

кой

(! - М. О.), могло бы вызвать своей наивностью лишь

улыбку,

если бы искренность высокого порыва ее души была

хоть

чуть

меньше,

а цена ошибки не была столь велика» (I, 589). Короче,

сама виновата, а революционер-художник прав. И теоретизирова-

ние

у него

«нужное»,

и адюльтер, очевидно, «редкий».

Аксиоматика науки о Герцене заразительна и для ино-

земных специалистов. Печальная история отношений издателя

«Колокола» с Тучковой-Огаревой, во многом омраченная неже-

ланием Герцена узаконить гражданский брак,

дает

французскому

слависту М. Мерво повод для

даже

не культурологического,

даже

не

тендерного, но моралистически-марксистского заключения:

«Трагедия, назидательная в той же мере, в какой ее действующие

лица

- люди, явно стоящие выше обычного уровня, терзались

противоречиями

между

словом и делом и не в состоянии были

разрешить расхождения

между

желанием изменить социальные

отношения

и бессилием преодолеть в своей частной жизни пре-

жние дворянски-помещичьи привычки» (II, 68). «Дворянски-

помещичьи привычки» в данном случае, похоже, не оговорка. Тот

же ученый, комментируя в двухтомнике стихотворения Огарева,

отзывается об адресате его эпиграммы - Аполлоне Майкове - в

терминах, которых избегали

даже

в последние советские десяти-

летия.

Майков, оказывается, «виднейший сторонник искусства

для искусства, либерал, превратившийся в панслависта и льстеца

самодержавия» (I, 247). Пусть так полагал Огарев - от историка

литературы ожидаешь большей дистанцированности.

439

Экспертиза

поэтики

Герцен - замечательный литератор, независимый мысли-

тель, притягательная личность. Но это обязывает искать адекват-

ные

слова для описания его деятельности. Тем более что протекала

она

в рамках своеобычной - революционной - социальной груп-

пы.

Нравы, царившие там, прекрасно иллюстрируются материа-

лами из огаревской части.

Чудаковатый Огарев, злоупотреблявший алкоголем, ин-

троверт, эпилептик, во многом подчинившийся Герцену, был в

то же время самостоятельной общественной фигурой. Именно

Огарев часто затевал всякого рода рискованные политические

предприятия.

Среди огаревских материалов помещена огромная

(100 страниц формата «Литературного наследства») подборка

документальных свидетельств о необыкновенных похождениях

H.A. Шевелева.

Эмигрант выглядит здесь чрезвычайно непривлекатель-

но.

Публикатор (Л.Р. Ланский) по возможности списывает

это

на личность героя публикации, омерзительность которой

заявлена

даже

в темпераментном комментарии к фотоснимку:

«Воспроизведенный мною фотографический снимок из следст-

венного дела конкретизирует внешний облик этого "загадочного

человека". Печать нравственного цинизма проступает на его гру-

бом лице» (I, 262). Но одновременно оказывается, что, «несмотря

на

крайнюю субъективность и

грубую

тенденциозность отдельных

оценок,

Шевелев, по-видимому, довольно верно передал их облик,

отдельные черты характеров, мировоззрения, взаимоотношений,

быта и т. п.» (I, 291). Этот человек произвел на современников

шокирующее впечатление потому, что никто (похоже, включая

самого Шевелева) не мог понять: мошенник он, революционер

или

правительственный агент.

Родившийся

в состоятельной дворянской семье, Шевелев

участвовал в Крымской войне, ранен при обороне Севастополя,

уволен в отставку подпоручиком. Далее пошел по гражданской

линии,

украл казенные деньги, оклеветал поляка-сослуживца, по-

пал в

тюрьму.

Пытался объяснить на следствии, что страдал от се-

вастопольских ран, а когда это особого эффекта не возымело, объ-

явил

себя последователем Искандера-Герцена и участником по-

кушения

Каракозова на императора. Показания давал картинные:

«...очень

часто разъезжая на пароходах по Волге, иногда по делам,

440

Современное

гуманитарное

знание

статус

научного

слова

иногда просто для развлечения, нес всякий, по теперешнему мое-

му взгляду, вздор, пропитанный искандеровским направлением;

много молодежи и купцов, встречающихся на пароходе в минуты

моего риторства, окружали меня, жадно слушали и внимали мне

<...> Эту ахинею, созданную за морями и пересоздаваемую мною

на

свой лад, я изрыкал (так!), по обыкновению, во втором классе

пассажирской каюты» (I, 267). По словам Шевелева, подпольщи-

ки

его заметили, дали револьвер, звали убивать царя. Следствие,

проведя дознание, пришло к нероманти^ескому заключению, что

«претензии Шевелева на причастность к

делу

Каракозова лишены

оснований» (I, 268). Обыденный уголовник.

Вдруг

Шевелев бежал.

Агент

представил в III Отделение

колоритный

отчет: «Шевелев содержался, вопреки распоряжений

нем, не отдельно, а вместе с каким-то евреем, и оба они пользо-

вались совершенною свободою, отлучались, когда хотели, в раз-

ные

места, каждый день ездили домой. За несколько времени до

4-го сего декабря Шевелев стал проситься съездить по какому-то

будто-то

бы

делу

в Царское Село дня на три. Его отсутствие, по

обыкновению,

прошло без всяких затруднений, но прошел срок;

минуло еще 1-2 дня, а Шевелева все нет. Поднялась тревога по

полиции;

начали доискиваться, не скрывается ли беглец у жены, а

та смеется и говорит, что ничего не знает. Полицейский бросился

по

всем трактирам, но; разумеется, и там не нашли ничего. Так

Шевелев и пропал...» (Ц 268).

Возник

он в русской Швейцарии. Позже обнаружилось, что

Шевелев путем мошеннической операции достал деньги, необхо-

димые для бегства за границу и для того, чтобы предстать перед

эмигрантами богатым человеком (по

другой

версии - удачно

играл в рулетку). Он называл себя представителем сектантов-

молокан,

союз же с

«духовно»

гонимыми был одним из любимых

революционных проектов. Потому Шевелева холили. Сверх того,

он

обещал финансовую поддержку русских единоверцев, спонси-

ровал издание запрещенной литературы. И в

результате

оказал-

ся

в центре конфликтов, раздиравших эмиграцию. Загадочный

«молоканин» ситуацию излагал предельно отчетливо: «...я застал

эмиграцию разделенную на два враждебных лагеря <...> партию

денежную - партию более со средствами, сгруппированную вок-

руг Герцена, человека хотя и скупого, но все-таки денежного» (I,

441

Экспертиза

поэтики

269). «Молодые» же (М.К. Элпидин, A.A. Серно-Соловьевич)

«составляли

другую

партию без средств и почти без дневного про-

питания.

Обе этих партии наперерыв

друг

перед другом старались

во что бы то ни стало приобрести меня» (I, 269).

Огарев, по обыкновению, «молоканином» увлекся, Герцен

же, подозревая происки правительства,

уходил

от контактов. И на

этот раз

друга

переубедил, чему, судя по всему, невольно способ-

ствовал Шевелев, злоупотреблявший терпением поэта-эмигранта.

Огарев даже набросал шутливый (они с Герценом это любили)

скетч, где «нервозный, старый русский эмигрант» выведен жерт-

вой

надоедливых преследований «Безмолокана, подозрительного

господина, выдающего себя за раскольника» (1,259). Публикатор,

слову сказать, недоумевает, «почему Огарев называет молокана

"Безмолоканом"», полагая, что «это связано со следующей далее

лаконичной

характеристикой Шевелева: "выдающий себя за рас-

кольника"» (I, 342). Правдоподобно, однако, видеть здесь

«шутку

юмора»: «молоканин», как известно, произносится с ударением на

«а», у Огарева же ударение в прозвище «Безмолокан» поставлено

на

втором «о», что намекает на молоки, создавая ихтиологически-

непристойный

эффект.

Скетч открывается монологом «Нервозного»: «Как сегодня

хорошо посидеть у окна! Что за закат солнца, за горы; что за воз-

дух! Просто можно отдохнуть под старость лет. Счастливо, что она

(«девочка в услужении». - М. О.) уж два раза не пустила ко мне

этого дурака Безмолокана. Черт его знает, что он такое!

Шпион,

контрабандист или просто скотина, но все же его пускать опасно.

Он

же имеет привычку, раз взошел - его ничем не выгонишь.

Положим,

мне его жаль. Он сказывал,

будто

у него жена выкину-

ла. Ну что ж мне с этим делать? Ведь я не повивальная бабка. Ну!

а если он в самом деле акушер в доносах? Ну его! Если не совер-

шенно

вреден, так, наверно, ни на что не годен, кроме наведения

неизмеримой

скуки» (I, 259). Про «выкинувшую» жену, согласно

комментарию,

«факт подтверждается показаниями Шевелева на

допросах» (I, 342): товарищеским отношениям среди эмигрантов

не

позавидуешь.

Шевелев вскоре исчез из жизни Герцена и Огарева, но не

бросил «большую политику». Очень вкратце: печатал антирус-

ские

статьи в австро-венгерской прессе, встречался со знамени-

442

Современное

гуманитарное

знание

статус

научного

слова

тым террористом С.Г. Нечаевым, проник в Россию, ставя цель

выкрасть деньги на революцию, арестован, повторно бежал,

показался

у швейцарских эмигрантов при солидном состоянии, с

неясным

поручением попал в Париж коммунаров, вступил в вой-

ска

повстанцев, приговорен коммунарами к расстрелу, задержан

версальцами, выдан русскому правительству.

На

родине Шевелеву выпали такие муки, что желание пошу-

чивать над ним исчезает. Его осудили как уголовного преступни-

ка,

затем поместили в больницу для умалишенных, чего Шевелев

чрезвычайно страшился:

«...мне

наденут рукавицы, обреют голову

будут

на темя капать

холодную

воду.

В виду этой ужасной пытки

намерен при отправлении меня защищаться, и лучше мне пасть

мертвым, нежели выдерживать такие адские мучения» (I, 339).

Тем не менее Шевелев пять лет провел в тюремных клиниках, был

сослан в Туруханский край,

«где,

вероятно, и

умер

на поселении.

Год его смерти не установлен. Так закончил свою жизнь нравст-

венно

несостоятельный и преступный человек, словно целиком

вышедший из "Бесов" Достоевского. Его спутанное существова-

ние

причудливо скрестилось с жизнью нескольких выдающихся

личностей - Огарева, Герцена, Бакунина, Салтыкова-Щедрина,

А.Ф.

Кони

- и навсегда закрепилось в их произведениях, пись-

мах, судебных

речах...

Вынырнув на некоторое время из тумана,

Шевелев снова скрылся в нем, подобно призраку, порожденному

больной фантазией...» (1,339).

Это патетическое заключение истории вызывает на спор,

заставляя вспомнить о терминологической инерции гуманитари-

ев.

Значат ли слова «нравственно несостоятельный и преступный

человек, словно целиком вышедший из "Бесов" Достоевского», что

Шевелев - аморальный революционер из тех, которые фигуриру-

ют в этом романе? Публикатора понять трудно, ясный ответ - или

хотя бы ясная постановка вопроса -

отсутствует.

Текст как бы

намекает поначалу, что Шевелев - правительственный шпион, не

без причины же Герцен избегал встречаться с «Безмолоканом». Но

свидетельства такого рода,

судя

по публикации, в

деле

отсутству-

ют. Остается нравственный критерий.

Кони,

который выступал

прокурором на процессе Шевелева, предложил соответствующую

формулировку:

«...человек

борется за самые крайние идеи, идущие

вразрез с общественным строем, для торжества этих идей

жертвует

443

Экспертиза

поэтики

жизнью на баррикадах Парижа,

даже

ранен при этом, и вместе с

тем считает возможным, под предлогом, что для него цель оправ-

дывает средства, написать ложное письмо, чтоб получить за это не-

большие деньги, причем выражение "цель оправдывает средства"

он

понимает самым узким образом. Это не та возвышенная общая,

широкая

цель, для которой, по известному безнравственному

правилу, всякое средство может быть возможным, а цель

низкая,

лично ему принадлежащая и не имеющая ничего общего с благом

других»

(I, 322).

аккуратными оговорками - речь произносит прокурор

императорского правительства -

Кони,

любимый интеллиген-

тами до и после революции, отделяет

«узкое»

понимание допус-

тимых средств, свойственное эгоисту Шевелеву, от «широкого»,

очевидно, присущего альтруистам - борцам за общее дело. Нечто

подобное, если не ошибаюсь, имеет в виду и публикатор, вынося

свой приговор Шевелеву. Хотя упоминание

«Бесов»

открывает

возможность для

другой

интерпретации (табуируемой принци-

пами «герценоведения»): Шевелев - революционер со всеми

характерными «свычаями и обычаями». Профессиональный ре-

волюционер - ремесло особенное, и тот же финансовый вопрос

здесь один из принципиальнейших.

Как

уже говорилось, в двухтомнике явно преобладают

публикации. Это, может быть, в общем и горестно, поскольку

выражает отсутствие стремления осмыслить миссию Герцена,

зато отрадно в аспекте занимательности: публикационный жанр

пространственно лимитирует возможности для демонстрации

«филологического утопизма», исполнены же вступительные ста-

тьи и комментарии на высоком профессиональном уровне. К уже

названным добавлю новую редакцию рассказа о семейной драме

из

«Былого и

дум»

(И.Г. Птушкина) или переписку отца Герцена

Ивана

Яковлева с историком А.И. Михайловским-Данилевским

(А.П. Тартаковский).

Особого разговора заслуживают публикации, где ценность

заключается не в собственно документах, а в их интерпретации.

Здесь снова без сетований на инерцию официальных

схем

не

обойтись. Вначале пример позитивный. Ю.В. Манн представляет

записку Герцену Ивана Киреевского. Записка имеет бытовой ха-

рактер и занимаем пять строчек, но исследователь на этом матери-

444

Современное

гуманитарное

знание

статус

научного

слова

але создает неожиданный этюд о контактах и интеллектуальных

пересечениях

двух

представителей враждебных направлений оте-

чественной мысли - закоренелого западника и идеолога славяно-

фильства. Напротив того, комический эффект производит публи-

кация

инскрипта Герцена на экземпляре романа «Кто виноват?»,

подаренном прозаику Н.Ф. Павлову. Выясняется, что уважаемых

людей Герцен почтил пространными надписями:

«...он

подарил

другой

экземпляр романа создателю "Философических писем",

надписав на нем: "Петру Яковлевичу Чаадаеву в знак глубокого

уважения от А. Герцена" (как пространно и содержательно! -

М. О.). Обращение к Чаадаеву, как мы видим, заметно отличается

от "павловского". <...> Н.Ф. Павлов, несмотря на редкую по тем

временам образованность и литературный талант, не пользовался

симпатией современников, отзывы о нем как о человеке почти

всегда холодны и пренебрежительны. Холодной кажется и над-

пись

Герцена, но, справедливости ради,

следует

отметить, что

точно такие же лаконичные дарственные надписи Герцен нередко

делал на тех книгах, которые с теплым чувством преподносил и

любимейшим

друзьям»

(I, 246).

Никак

не комментируя логику

рассуждения (надписи

«хорошим»

людям лаконичны, следо-

вательно, лаконичная надпись

«плохому»

означает негативное

отношение),

приведу, наконец,

«холодный»

инскрипт: «Николаю

Филипповичу

Павлову» (1,246). О мере герценовского презрения

можно догадаться лишь по официальной аксиоматике: Павлова в

отечественном литературоведении принято недолюбливать.

Книги

- бесспорно, занимательные - «Литературного на-

следства»

снова напоминают, что «герценоведение» как частный

случай официального отечественного литературоведения бази-

руется на сомнительных основаниях непогрешимости классика.

Это находит выражение в устоявшихся

подходах

и репутациях,

жестких формулах, утративших связь с денотатом, а также в

«филологическом утопизме», провоцирующем подмену здравого

смысла отвлеченными теоретическими построениями.

Причиной

тому прежде всего «мифологическая» удачли-

вость Герцена, которая заслуживает специального разбора. Он

принадлежал к мыслителям, которым повезло в изобретении

445

Экспертиза

поэтики

продуктивных социальных мифов: на его

счету

«антиправитель-

ственный

пафос русской литературы», «мещанский характер

западной/

капиталистической цивилизации», «русский социа-

лизм» и т. п. Очевидно, мифы эти остаются мифами, сохраняя

власть над умами, раз их конструктор по-прежнему ускользает от

конкретно-исторической

оценки.

Если

же говорить обобщенно, пример с герценовскими

томами «Литературного наследства» наглядно демонстрирует не-

обходимость для современного гуманитария терминологического

«трезвения», «очищения».

Никто,

разумеется, не дерзнет

утверж-

дать, что его слово и есть точное слово, которое ускользало от

предшественников и вот теперь окончательно «найдено». Однако

беречься научных штампов в порядке программы-минимум, как

благое себе пожелание - задача вполне осуществимая. Более того,

отталкивание от привычных терминов и идеологем не только

похвально с точки зрения научной истины, но и выгодно.

Ведь

поиск

точного неангажированного слова позволяет приобщиться

энергии преодоления, противостояния. А хорошо известно, как

страждут

и художники, и гуманитарии в тех

случаях,

когда им

нечему противостоять.

Тезис о терминологическом самоотречении имеет преиму-

щественно негативный характер, объясняя, «как не надо». Что же

касается положительных замечаний («как надо»), можно с отра-

дой констатировать распространение (возрождение) в современ-

ных гуманитарных науках методики анализа базовых идеологем

культуры. Такого рода штудии не новость, в форме лингвисти-

ческого (семасиологического) описания значений слов-символов

они

вполне традиционны, но ныне лингвистическая стадия осоз-

нается как лишь начальная стадия исследовательского процесса,

которая

венчается филологической интерпретацией текстов и

реконструкцией генеральных исторических схем.

Симптоматично,

что к сходным выводам приходят истори-

ки,

размышляя о пересмотре методологических посылок: «...имен-

но

язык создает миф, в котором живет человек. Не только человек

прошлого, но и сам историк является носителем определенной

языковой

мифологемы. Контакт исследователя с историческим

источником,

в котором естественно выражается иной миф его

автора, неизбежно

ведет

к диалогу разных культур. Способом,

446

Современное

гуманитарное

знание и статус научного слова

при

помощи которого осуществляется этот диалог, является

источниковедение.

Оно вооружает исследователя специальной

техникой понимания текста; интерпретация текста - конкретное

воплощение

диалога. Именно диалога, потому что от вопросов

исследователя зависят и "ответы" источника, от

угла

зрения -

глубина взаимности»

Герцен

Огарев

кругу

родных

друзей.

М., 1997.

Кн.

1-2.

Ссылки

на

это

издание

приводятся

тексте;

латинской

цифрой

обозначается

том,

арабской

страница.

Юрганов

АЛ.

Категории

русской

средневековой

культуры.

М., 1998.

С.

25.

2002 г.

Впервые:

Достоверность

доказательство

исследованиях

по тео-

рии

истории

культуры:

В 2

кн.

М.:

РГГУ,

2002.

Кн.

1. С. 846-866.

Экспертиза

поэтики

«Жизнь Иисуса» Ренана

Исторические

метаморфозы книги

Памяти

В.А. Грихина

«Жизнь Иисуса»

(1863)

- сочинение, которое принесло

Жозефу Эрнесту Ренану

(1823-1892)

наибольшую известность,

отчасти скандальную. Сам автор также особенно выделял это

произведение. Ни один из замыслов не вынашивал он так долго

(с

1840-х

годов) и не воплощал так вдохновенно (в Палестине, где

Ренан

в 1860 г. оказался вместе с французской военной миссией,

он

имел под руками только две книги - Новый Завет и «Иудейские

древности» Иосифа Флавия). Ни одно из его сочинений не выдер-

жало столько прижизненных изданий, переводов, ни одно не вы-

звало столько критических откликов. Ни одна из его книг не про-

никнута таким пафосом, как эта, - болью, порожденной утратой

самого близкого человека (старшей сестры Генриетты). Сестра

сопровождала брата в ближневосточной экспедиции, вместе они

работали, обсуждали

будущую

книгу. Вместе их настигла болезнь,

которая

для сестры оказалась роковой. Посвящением «чистой

душе»

Генриетты и открывается «Жизнь Иисуса».

Эта работа стала первым томом «Истории первых веков

христианства». За ней последовали

«Апостолы»

(1866),

«Апостол

Павел» (1867),

«Антихрист»

(1873), «Евангелия и второе

поко-

ление христиан» (1877), «Христианская церковь» (1879), «Марк

Аврелий и конец древнего мира» (1882). Безусловно, «История

первых веков христианства» представляет собой единое целое,

сцементированное концептуально и стилистически. Тем не менее

первая книга разительно отличается от остальных своеобразной

«романностью». Только «Жизнь Иисуса» Ренан специально об-

448