Одесский М.П. Четвертое измерение литературы: Статьи о поэтике

Подождите немного. Документ загружается.

ЭКСПЕРТИЗА

ПОЭТИКИ

Современное гуманитарное знание

статус

научного слова

Нетеоретические маргиналии

Научное слово российских гуманитариев явно пережива-

ет кризис. Оно и понятно: втянутое в процесс многоаспектной

адаптации к непривычным социальным условиям, современное

знание

радикально меняется в сферах институционной, аксиоло-

гической, источниковедческой и т. п. И в

результате

ученые как

за письменным столом, так и на преподавательской кафедре ока-

зываются обречены на «поиски жанра», обновление словесного

инструментария.

Судя по всему, можно говорить и об интернациональном

масштабе метаморфозы гуманитарного слова, в любом

случае

при

отечественных обстоятельствах это дополнительно осложнено

мировоззренческим коллапсом. И дело в отказе не столько от обя-

зательного марксизма, сколько от отсылок к официальным терми-

нологическим штампам, ранее политесно допускаемым в самых

концептуально независимых научных работах типа «феодализм»,

«историзм», «реализм», периодизации с непременной привязкой

1917-му

и т. д. Разумеется, упомянутые категории несводимы

советской идеологии, но с исчезновением марксистской аксио-

матики открывается возможность свободного с ними обращения.

Соответствуют они социологическим или культурологическим

представлениям исследователя - их используют, не соответству-

ют - что может статься! - не используют. Но сама подобная из-

бирательность подхода ощущается как совершенно непривычная,

причудливо воздействуя на научный аппарат.

Не

следует

также игнорировать некоторые преемственные

связи с традициями российской науки второй половины XIX - на-

чала XX в., достижения которой по праву вызывают восхищение

431

Экспертиза

поэтики

потомков,

но которая, в свою очередь, основывалась на определен-

ных историософских и т. п. идеологемах, не

будучи

исключитель-

но

научной, идейно нейтральной. Так, советские исторические

науки (эпохи «зрелого социализма», а не

«бури

и натиска»

1920-х)

унаследовали некритическое представление о «просвещенном»

времени Петра I, якобы переломном во

всех

культурных облас-

тях, или пристрастие к оперированию абстрактными категориями

вроде западного и восточного пути России.

Более того, смещение официальной точки отсчета сказалось

на

тех научных школах, которые формировались в качестве (с ого-

ворками) оппозиционных, альтернативных. Снятие цензурных

запретов повело к исчезновению пол-у- или вполне табуированных

тем, маскированное или открытое исследование которых ранее мог-

ло целиком определять стратегию гуманитарного дискурса. Равным

образом утратила маркированность позиция вне- и антиидеологи-

зированности

(ясно,

«вне»

«анти»

какой именно идеологии по

причине

ее единственности), манифестированная в эпатажно линг-

вистической и / или агрессивно математизированной форме лите-

ратуроведческих, исторических штудий. Показательно, что мэтры

отечественного структурализма все чаще экспериментируют с

худо-

жественно-эссеистической (А.К. Жолковский, A.M. Пятигорский)

или

предельно эксплицитной (почти популяризаторской) манерой

изложения

(двухтомная монография В.Н. Топорова о святости в

Древней Руси, закономерно получившая кроме академического

еще и общественный резонанс).

Как

первоочередную трудность, которую необходимо

преодолевать, правомерно назвать инерцию советской термино-

логии и предполагаемых ее подходов к классическим авторам.

В 1997 г. напечатаны (к читателю дошли, если не ошибаюсь, в

1998 г.) два тома «Литературного наследства» - «Герцен и Огарев

кругу

родных и

друзей»

(редакторы Л.Р. Ланский и покойный

С.А. Макашин)

. Может, это наивно, но верилось, что в новой си-

туации о знаменитом писателе и публицисте

будут

произнесены

какие-то

новые слова. Ничего подобного. Редакционный врез зву-

чит триумфально:

«Вместе

с предыдущими герцено-огаревскими

томами он (том. - М. О.) составляет монументальную серию из

432

Современное

гуманитарное

знание

статус

научного

слова

девяти книг, общим объемом около семи тысяч страниц текста и

иллюстраций. Это крупнейший вклад не только в науку о Герцене

Огареве, но и в историю литературы и в историю общественной

мысли

XIX-XX

столетий» (I, 5).

Спешу уточнить. «По-новому» не означает обязательно

«наоборот». Под

«новым»

имеются в виду хотя бы очень простые,

«от здравого смысла» дефиниции, новизна которых обусловле-

на

исключительно их несоответствием научно-идеологическим

формулам «герценоведов». Герцен - типичный литератор (в ле-

нинском

употреблении слова) левого толка, который в России

публиковался в маркированных журналах вроде «Отечественных

записок» и «Современника», во Франции - в газете анархиста

Прудона (которую финансировал), затем в собственных ради-

кальных изданиях. Правда, среди единомышленников Герцен

выделялся политической умеренностью, избегал крайностей.

Тоже, кстати, не столько индивидуальная особенность, сколько

характерный признак эмигрантов, которым удается материально

адаптироваться к «иноземщине» и потому сохранять дистанцию

по

отношению к товарищам по несчастью. И у Герцена были

постоянные

конфликты со «своими», группы последователей

вокруг него не образовалось. Так что умеренным и одиноким

русский изгнанник был среди интернационального сообщества

экстремистов, собиравшихся силой взять власть и в ряде случаев

реализовавших эти намерения.

Как

и подобает литератору-экстремисту, Герцен занимал-

ся

политикой и теоретически, и практически. В частности, имел

касательство к созданию заговорщических организаций,

финан-

сированию их деятельности. И учитывал трудности отечества,

сотрудничая с его прямыми врагами. Не случайно первые изда-

тельские акции Герцена приходятся на годы Крымской войны,

когда он жил в Англии, т. е. на территории враждебной державы.

Кстати,

тогда

же - на фоне враждебного изображения России в

прессе - он начинает публикацию «Былого и

дум»

не с I, но со

части, которая называлась «Тюрьма и ссылка»: Европа должна

была знать, что сражается с монструозным русским самодержави-

ем,

а не с цивилизованным государством.

В «Литературном наследстве» ни о чем подобном речи нет.

Конечно,

книги начали собирать много лет назад: Н.Я. Эйдельман,

433

Экспертиза

поэтики

скончавшийся в 1989 г., там фигурирует в качестве автора и ре-

цензента, фамилия Л.Я. Гинзбург напечатана в траурной рамке,

словно умерла она в

1997-м,

а не в 1990 г. Однако с некоторыми

материалами явно работали и в последние годы, по крайней мере

во врезе оговорить что-то было бы можно. Значит, верность пре-

жним формулировкам - позиция. Причем позиция не собственно

леворадикальная, не атакующая солидарность с герценовскими

идеологемами, но благодарное приятие личности и творчества

классика, чьи сочинения и богато документированная биография

составляют предмет штудий. Приятие как атрибут профессии.

Симптоматичен с этой точки зрения состав книг.

Двухтомник почти сплошь состоит из публикаций архивных

документов (освещающих жизнь Герцена, Огарева, обеих

жен Герцена, детей, близких). На обобщения решилась лишь

Л.Я. Гинзбург. Ее пространная статья «Автобиографическое в

творчестве Герцена» (открывающая книгу) особенно любопытна

тем, что вносит коррективы в сорокалетней давности моногра-

фию о «Былом и

думах».

Гинзбург этой книгой была недовольна,

в статье ею сняты, например, рассуждения о том, как в поэтике

мемуаров Герцена ощущается неуклонное сближение с идеями

Карла Маркса. Следовательно, статья приближена к

тому,

что

автор и

хотел

выразить. Статья яркая, концептуальная, точная.

Но

тем занимательнее на ее примере вглядеться в современный

литературоведческий

тезаурус.

Если сразу формулировать основную претензию - это «фи-

лологический утопизм», при котором академическая постановка

вопросов

уводит

разговор от конкретного текста. Так, обсуждение

проблемы жанровой природы герценовских мемуаров оборачива-

ется апологией права мемуариста на искажение действительности,

причем в пропагандистских целях. «Действующие лица "Былого

дум" названы своими именами - и это момент принципиаль-

ный.

<...> Герцен все время обращается к читателю, уверенному

в подлинности его повествования. И в то же время он строит свое

повествование, организует его единой обобщающей мыслью <...>

этот принцип строгой внутренней построенности (даже при

внешней бесфабульности) настолько важен для Герцена, что он

дает

ему право свободной творческой обработки фактического

материала. <...> Некритически, без тщательной проверки поль-

434

Современное

гуманитарное

знание

статус

научного

слова

зоваться "Былым и думами" - в качестве фактического первоис-

точника

- неправильно» (I, 39). Гинзбург приводит остроумные

примеры,

демонстрирующие «специфику» подхода Герцена-

мемуариста к фактам: «Неверно, что у Натальи Александровны

были преждевременные роды через несколько дней после того,

как

Герцена в начале декабря 1840 г. вызвали в III Отделение.

Наталья Александровна родила в середине февраля 1841 г. (сын

Иван

через несколько дней умер). Но эта неточность

сгущает

атмосферу ненависти вокруг Николая I и его жандармов» (I, 44).

Такая

вот жанровая специфика.

Хорош и герценовский психологизм в «Былом и

думах».

«Философско-исторический замысел "Былого и дум" (борьба

старого и нового мира) определяет трактовку действующих лиц

эпопеи

в разных оценочных планах». Во-первых,

«существует

идеальный план, план безусловно положительных исторических

моральных ценностей, в сущности, совершенно изъятый из

области критики и анализа» (I, 47). В этом плане изображены

Наталья Захарьина-Герцен, «жена, героиня "Былого и дум",

образ, представляющий собой смелую попытку сочетать идеаль-

ную женственность с идеалом новой женщины» (I, 48); Николай

Огарев, «прелестный отрок, затем человек необычайной душев-

ной

чистоты и изящества, сочетающегося с силой и бесстрашием

мысли»; «некоторые деятели мирового революционного движе-

ния»,

«преимущественно боевой революционной практики» (I,

49) вроде Гарибальди. Во-вторых, наличествует категория «но-

сителей социального зла, людей враждебного, разоблачаемого

мира» (I, 49),

куда

относятся Николай I, Бенкендорф, Аракчеев.

только

в-третьих,

«наряду с методом возвышающим и методом

полемическим», обнаруживаются персонажи, на которых демонс-

трируется

«метод

аналитического построения

характера»

(I, 49).

Герцен, иными словами, очернил врагов, обелил жену и

друзей, в остальных же случаях благосклонно допускал колорис-

тическое многоцветна Едва ли столь заурядное в мемуаристике

обстоятельство заслуживает особых теоретических изысканий.

Кроме

того, рискуя навлечь обвинения в бытовом фрейдизме, от-

мечу (разумеется, не в качестве откровения): при помощи

«метода

возвышающего» Герцен создает образы жены, в чьей смерти мог

себя винить, и

друга,

жена которого Наталья Тучкова-Огарева

435

Экспертиза

поэтики

ушла к автору «Былого и

дум»

как раз во время написания мемуа-

ров.

Здесь явно

действует

механизм компенсаторного самооправ-

дания.

Реферирование

концепции герценовского психологизма

будет

неполным без анализа образа Георга Гервега. Влюбленность

Натальи Захарьиной-Герцен в немецкого поэта и политического

эмигранта стала началом

«драмы»,

завершившейся смертью.

«Вне

исходной исторической концепции "Былого и дум" невозможно

было бы противопоставление Герцена и Гервега, на котором

строится рассказ о семейной драме <...> В чем виноват

Гервег?

В эгоизме? - но Герцен, как все революционные демократы

1840—

1860 годов, упорно отстаивал "высокий" эгоизм против офици-

альной и религиозно-аскетической морали; в необузданности

страстей и

жажде

наслаждений? - но Герцен признал за челове-

ком

право на наслаждение; в том, что он обманывал

друга?

- но

эту ложь и обман разделяла с Гервегом Наталья Александровна,

идеальная героиня "Былого и дум". <...> Участников семейной

драмы Герцен превращает в представителей

двух

исторических

формаций

- молодой России и буржуазного Запада. Именно этим,

а не запретами и предписаниями имеющей хождение морали оп-

ределяется виновность одного и правота

другого»

(I, 52).

Иными

словами, в реальности жена русского левого радика-

ла, которая годами имела возможность знакомиться с эмансипа-

ционной

(Жорж Санд) моделью поведения, увлеклась немецким

левым радикалом, муж, однако (угрожая, в частности, разлукой с

детьми),

убедил

жену сохранить семью. При таком идеологичес-

ком

фоне остается винить Гервега лишь в том, что он - противник

«буржуазного»

Запада - есть духовный агент Запада... Это логика

Герцена, его тактика самооправдания. Но, повторяя и рационали-

зируя герценовские аргументы, исследователь солидаризируется

со-

своим героем, тем самым убеждая читателя, что герценовская

концепция

тождественна объективной истине. Разумеется, никто

не

собирается сводить идеи «Былого и

дум»

к психологическим

«уловкам».

Однако игнорировать эту составляющую герценовс-

ких мемуаров, списывая все на поэтику или культурологию, лег-

комысленно.

Герцен защитит себя сам.

Аналогичным - «утопическим» - образом интерпретиру-

ются в статье и

другие

аспекты «автобиографизма». Как известно,

436

Современное

гуманитарное

знание

статус

научного

слова

историю своих семейных бедствий Герцен детально рассказывает

первых пяти частях мемуаров; последовательное повествование

пресекается переездом в Лондон, где после смерти жены изгнан-

ник-вдовец заново обрел смысл жизни, решив написать о

«драме»

(т. е. принявшись за воспоминания) и взявшись за организацию

антиправительственной русской типографии. В последних же

трех

частях «Былого и

дум»

Герцен отказывается от изложения

биографических подробностей, оставляя за собой, скорее, роль

наблюдателя. Согласно Гинзбург, «автобиографического героя

заменяет авторская

точка

зрения,

система обобщений и оценок,

сквозь

которые Герцен непрерывно пропускает действительность.

Причем

это авторское сознание наделено вполне конкретными

историческими,

социальными, национальными чертами, прису-

щими

русскому революционеру» (I, 36).

Трансформация

«автобиографического

героя»

«авто-

рскую точку зрения» дана в конкретно-историческом контексте.

«Убывание автобиографизма имело причины внешние и внут-

ренние.

1860-х

годах

под влиянием массового крестьянского

движения в России, отчасти рабочего движения на Западе Герцен

пересматривает свое понимание личности в ее отношении к обще-

ству,

народу»

(I, 35). Про «внешние» причины, представленные

таким

образом, рассуждать неудобно, все-таки подозревая, что

разговор о них сам обусловлен «внешними» причинами. «А на-

ряду с этим, - продолжает исследователь, - крушение высокого

строя личной жизни» (I, 35),

поясняя,

в чем видит «крушение

высокого строя». В Лондон прибыл вырвавшийся из России

Огарев с молодой женой. Теперь Герцен мог с удвоенными сила-

ми

заниматься революционной агитацией. Но

«1856

год - пере-

ломный

год; в конце его Герцен сошелся с Натальей Алексеевной

Тучковой-Огаревой. Сошелся, не любя ее по-настоящему,

усту-

пая

ее страстному увлечению. Герцен дорого заплатил за этот шаг.

Тучкова-Огарева внесла в его жизнь атмосферу тяжелой истерии,

бесконечных, часто мелочных конфликтов и - самое мучитель-

ное

для Герцена - непоправимого разлада с его детьми. Новые

обстоятельства в корне разрушили образ личности <...> ставший

прообразом героя первых пяти частей "Былого и дум". Ослаблены

теперь основные мотивы самосознания Герцена этих лет: мотив

священной

верности памяти Натальи Александровны, мотив

437

Экспертиза

поэтики

опустошенной жизни, в которой остались только две ценности -

общее дело и

дети...»

(I, 33). Подобная подоплека привносит в

изящную (теоретико-литературно плодотворную) оппозицию

«герой

/ точка зрения» звучание почти фальшивое.

При

помощи сходных операций анализируется материал

частях двухтомника, отведенных Натали Герцен и Наташе

Тучковой-Огаревой. Действительно, отношения с ними образуют

«зону

риска» герценовского автобиографизма. В рамках разделов

публикуются любопытнейшие эпистолярные циклы; обе женщи-

ны

выговаривают то, что «герценоведение» долгие годы предпочи-

тало развернуто не изъяснять. Тщательно и с любовью подготов-

ленные,

тексты, с одной стороны, производят сильное научное и

эмоциональное

впечатление, но с

другой

- снова возникает зазор

между

документом и «филолого-утопической» подачей.

Снова

востребована концепция специфической

художес-

твенности «Былого и

дум».

Письма Натали Герцен к интимной

подруге

(Т.А. Астраковой), например, - «живой комментарий к

мемуарам Герцена, отчасти дополняющий, а отчасти и коррек-

тирующий их. Эта корректировка важна вовсе не для того, чтоб

"уличить" Герцена-мемуариста в неточностях, а потому, что она

зачастую помогает понять законы построения сюжета в сопостав-

лении

с естественным ходом событий "эмпирического" бытия» (I,

589). Значит, художнику - в силу жанровой природы его класси-

ческого текста? - делегировано право на преображение

(художес-

твенную корректировку?) «естественного

хода

событий».

Но

делегировано исключительно художнику: прочим дейст-

вующим лицам в этом праве отказано. Гневным комментарием со-

провождается письмо Натали, отправленное ею Герцену на самом

пике

любовных отношений с

«другим»:

«Тот

факт, что любовь к

Гервегу

привела ее к измене

мужу,

как бы не

существует

для нее

этом письме. "Чиста перед тобой и перед всем светом", "во всем

этом для тебя нет тени оскорбительного", - восклицает она. Письмо

это

- странный психологический феномен (а не художественность,

как

у автора «Былого и

дум»!

- М. О.), и именно так, по-видимому,

расценил

его Герцен, пытаясь в ответном письме разъяснить жене

грозную опасность именно данной ситуации: "Не отворачивайся от

простого углубления в себя, не ищи объяснений; диалектикой не

уйдешь от водоворота - он все же утянет

тебя"»

(1,541).

438