Обратная зависимость духовной свободы и материального
благополучия есть явление не только специфически российское
1
. Однако в
условиях постоянного внешнего давления сама возможность духовной
свободы обеспечивалась незначимостью индивидуально–личностного
начала, терпимостью к страданиям и жизненным лишениям и даже
потребностью в них («жизнь как боль» – К.Леонтьев). И на
индивидуальном, бытовом уровне человеческие страдания всегда
воспринимались как естественное, должное, а счастье – как состояние
случайное, незаслуженное и даже греховное
2
.
Историко–культурные предпосылки духовно–аскетической
ориентации обнаруживаются в христианской нравственности с ее обратной
перспективой. Аксиология евангельской этики, в максимально нетронутой
форме сохранившаяся в русском православии, выглядит «перевернутой» в
сравнении с ценностями и предпочтениями «мира сего». Смысл заповедей
«блаженств» сводится к парадоксальным для обыденной жизни
утверждениям: блажен тот, кто так или иначе несчастлив (блаженны
нищие, плачущие, жаждущие, ненавидимые и гонимые). То, чем дорожит
мир, и то, чего он стремится избежать, меняются местами: крест
становится не позором и проклятием и трагедией, а победой и
утверждением человеческого духа. Парадоксальность православной этики
заключается еще и в том, что предпосылкой творчества является не
субъективистское самоутверждение, а смирение; условием свободы
становится не горделивая самодостаточность, а послушание. Прямая
перспектива (и в жизни, и в творчестве) эгоцентрична, она ставит человека
в центр мира, а все остальное обретает для него значение и величину лишь
в той степени, в какой оно соотнесено с ним самим. В контексте этических
норм обратной перспективы не нечто значимо потому, что включено в мой
мир, мой горизонт, мое поле зрения, но напротив: я могу нечто значить
лишь потому, что я включен в нечто большее, чем я сам
3
.
Нравственная вертикаль российской культуры, ядро которой
составляли ценности православного образа жизни, поддерживалась
персонифицированными образами святых, подвижников, которые давали
человеку жизненные ориентиры, выстраивали смысловую перспективу его
бытия, питали энергию самоотречения и духовного самостроительства.
1
Обратная зависимость духовной свободы и материального благополучия есть
явление не только специфически российское. В.Шубарт, характеризуя самобытность
российской культуры, писал, что свобода “не есть состояние властвования, она есть
аскетическое состояние. Свобода есть ... отречение, освобождение себя от
вещей. ...Свободен только тот, кто, восходя от мира материи, связует свою душу с
царством божественно-духовного. ...Для того чтобы сохранить свободу духа, Христос
отверг власть над земным царством. Таков смысл второго искушения в пустыне”. – См.
Шубарт В. Европа и душа Востока // ОНС. – 1993. – №4. – С.171.
2
Эти мотивы можно обнаружить в сюжетах русской сказки, образах народной
поэзии
3
Кураев А. Человек перед иконой // Квинтэссенция. – М.: Политлитература,
1992. – С.245.