Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

Всепроникающее прошлое: «Ну, Эммелин, что новенького?» (В. Tobey, New Yorker,

25 Oct. 1976, p. 37).

няются в большем количестве и многообразии — чем когда-либо прежде. В Древнем Египте

вещи захоранивали в гробницах лишь потому, что они могли понадобиться мертвым; а ранние

христиане не хранили никаких осязаемых предметов прошлого, за исключением тех реликвий,

которые имели религиозный смысл. В ренессансных кабинетах диковин хранились некоторые

объекты, ценимые за их древность per se,

а копии небольшого числа работ удовлетворяли

потребности в антиквариате. Cognoscenti в XVII в. восхищались новыми археологическим

находками, однако им досталось лишь несколько по-настоящему значимых трофеев. Конечно,

поклонники исторических романов Вальтера Скотта и исторической архитектуры Гилберта

Скотта наслаждались осязаемыми памятными вещами (memento) исторического наследия, но

«как много жилых комнат в Европе и Америке, — рассуждает историк, — в 1880 г. было

заполнено мебелью, относящейся к 1780 г.?» Наши пращуры нашли бы для себя гораздо

больше привычного в современной викторианской моде, нежели их прапрадеды могли бы уви-

деть веком раньше.

Более чем какое бы то ни было другое поколение, мы наполняем наши

дома обстановкой, которая намеренно напоминает о прошлом, развешиваем на стенах

фамильные фотографии, каминные полки украшаем разного рода меморабилиями, а улицы

городов превращаем в «аллеи памяти» (Memory Lanes).

Современная тяга к прошлому отражает потребности, которые выходят далеко за пределы

частных привязанностей и индивидуальной ностальгии. Представление о человеке,

порожденном историей и размышляющем о ней, рассуждает М. Элиаде, заставляет западную

культуру искать и воссоздавать все прошлое в целом.

Мечты о том, чтобы заново пережить

какие-то события, наполняют большую часть того, что мы читаем, видим и слышим: за

простым любопытством лежит глубокий интерес о тому, как эти вещи использовались,

стремление к сохраняющему жизненную непосредственность проникновению в прошлое,

близкое или отдаленное, знакомое или загадочное. Популярные истории, биографии и

автобиографии, исторические романы наводняют полки книжных магазинов и телевизионные

экраны; школьные инсценировки подчеркивают непосредственность и податливость событий

прошлого; «семейная история» превратила генеалогию из прерогативы элиты в массовое

занятие; устные архивы прославляют анналы невоспетых доселе масс и местной истории со

всеми их банальными подробностями, рассказчик становится, по словам Саймона Шама (S.

Schama) «своего рода ловцом жемчуга посреди пустого хлама прошлого, служащего культуре,

устрашенной хрупкостью настоящего, и выискивающего в хрониках разного рода

пророчества».

Древнейшие формы пред-

Как таковой (лат.)

Lukacs John. Obsolete historians. P. 82. The Albert Memorial Issue. Observer Mag. 9 Oct. 1983, щедро иллюстрирует

эту моду.

Eliade. Myth and Reality. P. 136.

Schama Simon. Monte Lupo story. London Review of Books. 18 Sept.—1 Oct. 1980. P. 23. См.: Ronald G. Teaching

history through reenactment, paper at American Historical As-

554

сказании также сохраняются в культах мегалитической магии и реинкарнации духов.

Новые формы доступа к прошлому делают современную заботу о нем в высшей степени

сознательной и уверенной в себе. Каждая эпоха уверена в том, что она-то лучше понимает

предшественников. Но наша эпоха имеет дополнительные основания считать, что в состоянии

отразить прошлое полнее и точнее, чем когда-либо прежде. Развитие архивного дела и

археологии позволяет историкам датировать и исследовать то, о чем прежде они могли лишь

гадать, раскрывая и мельчайшие детали повседневной жизни, и величайшие события

отдаленных эпох. Другие методы позволяют нам исследовать ближайшее прошлое. Зву-

козапись и кино позволяют нам в буквальном смысле видеть прошлое собственными глазами

и слышать его собственными ушами, превращая физический облик прошлого во всеобщее

достояние.

Новые медийные возможности делают прошлое еще более неотразимым. Кино завладевает

нашим вниманием, заставляя зрителя ощущать себя участником событий прошлого. Книги и

картины, реликвии и руины, восполнявшие собой память прошлых поколений, требовали

значительно больших усилий и одновременно выглядели менее убедительными, ведь их еще

нужно было истолковывать и реконструировать. Кино и моментальная фотография погружают

нас в живое и достоверное прошлое — или непосредственно переносят прошлое в пределы

настоящего — безо всяких видимых посредников. В качестве слепков с реальности, они

вызывают доверие куда в большей степени, нежели книги и артефакты — ведь книги обычно

писали много лет спустя после описываемых событий, а артефакты неизбежно подвержены

эрозии. Мы уверены в том, что «в отличие от монастырского писца или газетного репортера,

камера не может лгать, потому что не может думать». Как уже отмечалось в главе 5,

исторические фильмы создают впечатление реального прошлого.

Забывая о том, что ракурс

камеры задает оператор, что пленки и фильмы монтирует режиссер, мы воспринимаем их как

непредвзятый взгляд на то, что было в действительности. Ощущение открытости прошлого

нашему взору как никогда прежде порождает иллюзию того, что мы в конце концов можем уз-

нать, что же там было в действительности.

То значение, которое ныне придается историческим фильмам, еще более подкрепляет эту

нашу наивную уверенность. Хроникеры всегда заявляли о верности фактам, но лишь недавно

историки действительно занялись исключительно беспристрастным изучением прошлого.

Ку-

sociation meeting. Dec. 1982. P. 6—7. Один из известных ныне людей в свои восемь с лишним десятков лет говорил мне,

что будучи мальчиком в Харроу, он изо всех сил старался забыть о том, что его дед был простым рабочим, а сегодня он

готов кричать об этом на каждом углу.

Smith Paul. Fiction film as historical source. P. 204.

Gone. History and film. P. 184—187; Kent. Film and history teaching in the secondary school; Duckworth. «Filmic» vs. «real»

reality in the historical film.

Munz. Shapes of Time. P. 169.

555

раторы исторических достопримечательностей также обратились к восстановлению истины

без прикрас, хотя, как мы видели в главе 6, это не всегда соответствует вкусам руководства и

посетителей. Прежде историческая достоверность значила куда меньше, нежели

благоговейный трепет и поклонение: зрителям и читателям предъявляли исключительно

славное, эффектное, элегантное, изящное и лишь изредка ужасающее прошлое, но никогда то,

что хоть отчасти напоминало бы неприкрашенное целое. Однако той аудитории, которая уже

уверена в важности прошлого, можно предъявить историю без купюр, считает Элизабет

Штиллингер (Stillinger): теперь, когда значимость прошлого Америки уже твердо установлена,

мы «вполне можем обратиться к серьезному исследованию того, как наши предки

действительно жили, а не выстраивать симпатичные воображаемые картины в духе того, ка-

кой они хотели бы видеть свою жизнь!»

Хотя пользующаяся спросом ностальгия все еще

поставляет доверчивой публике картины «живого прошлого», серьезные историки и кураторы

с презрением отвергают подобную, по выражению Оукшотта, «вульгарную некромантию».

Вместо этого они скрупулезно исследуют деталь за деталью для того, чтобы представить

настоящему прошлое без изъятий, каким оно было на самом деле. Действительно, то прошлое,

которое современные историки и кураторы отбирают для демонстрации, как мы показали это

в главе 5, ничуть не менее тенденциозно и обусловлено презентизмом, чем прошлое их

предшественников. Знание о наличии ловушек субъективности и предпринимаемые по их

преодолению усилия, по их собственному признанию, делает отношение к прошлому более

осознанным, нежели отношение предшественников, но при этом не менее субъективным.

Более близкое знакомство изменяет опыт прошлого. Когда мы обладали менее

определенными познаниями, прошлое представлялось нам, соответственно, менее

отчетливым. Исчерпывающие подробности, в которых предстают перед нами теперь прошлые

эпохи, делают их более правдоподобными, несмотря на длинноты и часто вскрывающиеся

кошмарные детали. В самом деле, прошлогодние события кажутся нам вполне достоверными

именно потому, что предстают перед нами во всех деталях. Строгое следование фактам

может, до некоторой степени, нарушить очарование прошлого, но для большинства

современных людей (как и для аудитории XIX в.) это искупается реализмом изображения.

Чем больше временная дистанция, тем значительнее потребность в правдоподобии; тонкий

фарфор (bone china) «тарелок короля Артура», «отобранных тремя виднейшими экспертами по

артуровской истории», рекламируется как «аутентичное выражение мира рыцарей Круглого

стола».

Однако подробности воссоздаваемого прошлого од-

Stillinger Elizabeth. The Antiquers. P. 282.

Oakeshott. Activity of being an historian. P. 166.

Plates by James Marsh for the International Arthurian Society. 1'Atelier Art Editions brochure. 26 Feb. 1979.

556

новременно заостряют контраст между теми временами и нынешними. Телевидение придает

сегодняшнему дню столь же калейдоскопический образ, так и дню вчерашнему, но при этом

преувеличивает ощущаемое различие: смотря старое кино, мы обращаем внимание на любые,

самые незначительные изменения в моде, в речи, транспорте. Кинематографические детали,

делающие недавнее прошлое столь реальным, могут также и отчуждать его от нас. С

сегодняшних позиций поступки Герберта Гувера кажутся едва ли не менее понятными, чем

деяния царя Хаммурапи.

Невзирая на свою очевидную достоверность, реликвии и письменные свидетельства, как нам

известно, все в большей степени претерпевают изменения. Как мы теперь понимаем, частицы

прошлого, на основе которых формируются наши о нем представления, изменяются по-

стоянно. Кроме того, широко распространенные представления о манипуляциях заставляют

прошлое выглядеть до некоторой степени похожим на настоящее. Те же самые силы, которые

воздействуют на новое творчество, вторгаются также и в ту сферу, которая досталась нам по

наследству от прежних времен. Растущая потребность опереться на отсутствующее или

недостаточное осязаемое наследие, расширяющиеся возможности передачи и копирования

образов ведут к тому, что мы, скорее, ожидаем такого прошлого, которое было бы подстроено

под нас, нежели прошлого в его первозданном виде. Далее в этой главе я постараюсь показать,

что хотя подобное ожидаемое прошлое строится на основе стремления к сохранению

исторического наследия, оно одновременно бросает тень сомнения на достоверность самих

этих поисков. Но прежде позвольте мне рассмотреть, некоторые из прежних форм

использования прошлого, которые в свете современных представлений представляются

устаревшими.

Прошлое, которое мы потеряли

Однажды ты пройдешь той же самой улицей, по которой ходил твой прапрадед.

Реклама компании Пан Американ Эйрвэйз, 1983

Современное понимание истории включает в себя знание того, как ощущали свое собственное

прошлое наши предки. Придерживавшиеся разных убеждений и ценностей, люди иных эпох

обращались к прошлому в поисках опоры и поддержки тому, чем занимались. Преимущества

обращения к прошлому, рассмотренные нами в главе 2, касаются не только современных

способов использования прошлого, но и тех, к которым прибегали наши предшественники.

Однако растущее знание и иные исходные предпосылки делают некоторые из этих

преимуществ менее достоверными или менее значимыми, чем другие. Многие из тех способов

распознавания и обращения с историческим наследием, которые некогда были вполне

привычными, теперь все более и более уста-

557

ревают, обесцениваются и оказываются недоступными. Каковы были прежние способы

освоения прошлого? До какой степени мы их потеряли и почему? И в какой степени эти

потери влияют на наше нынешнее понимание и использование наследия?

Традиция

Прежде и раньше всего прошлое использовали для того, чтобы подтвердить и оправдать

настоящее. Такая перспектива до сих пор является привычной в «традиционных» обществах,

не обладающих письменностью и полностью зависящих от народной памяти. В таких обще-

ствах общепринятые взгляды редко подвергают пересмотру с помощью эмпирических

исследований, а традиция является главным ориентиром в жизни, в особенности если есть

некий прецедент, почитающийся древним и неизменным. Прошлое выступает непогрешимым

источником истины и достоинства. События прошлого считаются правильными просто

потому, что они уже были. Перефразируя выражения Поупа, можно сказать: «Что бы там ни

было, оно было верным».

Общества, обладающие письменностью и книгопечатанием, также сохраняют связь с

традицией, хотя и несколько иным образом и в иной степени. Они продолжают обосновывать

многие подходы и действия ссылкой на прежние практики, как мы это подробно рассмотрели

в главе 2. Однако для того, чтобы была возможна вера в традицию, неизменную и

неискаженную, сохранившуюся с древнейших времен, им приходится отрицать исторические

перемены, присущие их собственным летописям. Тому же, у кого есть история и кто привык

различать прошлое и настоящее, в меньшей степени приходится полагаться на традицию.

Во многих обществах, обладающих историческим сознанием, термин «традиция» обозначает

не полную и неколебимую стабильность, но ценность отдельных прецедентов, вбирающих в

себя практику бесчисленных конкретных случаев. Именно таково использование традиции в

английском общем праве. От Коука до Блэкстоуна (Coke, Blacks-tone)

юристы основывали

все свои законы и свободы на Великой Хартии Англии (Magna Carta), а сама Хартия покоится

на еще более древних

Коук Эдуард (1552—1634), английский юрист и политический деятель, защищавший главенство общего права от

претензий Стюартов на королевскую прерогативу в этой сфере, оказал глубокое воздействие на развитие английского

законодательства. В своей деятельности он опирался на средневековые «прецеденты», однако истолковывал их в духе

юридических воззрений XVII в.

Блэкстоун Уильям (1723—1780), английский юрист, автор «Комментариев на Законы Англии» в 4 т. (1765—1769),

считающихся лучшим описанием доктрины английского права. Эта работа оказала большое влияние на развитие общего

права и получила широкую известность не только в Англии, но и по всему миру, особенно в Америке. В XIX в. его

работа была настольной книгой при формировании законодательства американских штатов. — Примеч. пер.

558

сводах законов. «Умы всех юристов и законодателей и всего народа, на который они стремились

повлиять, всегда обладали, — отмечал Эдмунд Берк (Burke), — сильнейшей

предрасположенностью в сторону древности».

Традиция сама по себе является традиционной

добродетелью: Берк считает, что Англия всегда была обращена к прошлому. «В Англии

действительно существовала привычка вести все политические дебаты „на принципах обращения

к древности"», — заключает Дж. Дж. А. Покок (J. G. A. Pocock). Берк не «призывал своих

современников вернуться к умонастроениям XVII в., но исходил из того, что те были все еще

живы и наполнены смыслом».

Регулярно избавляясь от того, что утратило практическую

ценность, общее право сохраняло преемственность с незапамятных времен, но при этом

неизменно оставалось современным. Однако, как отмечает П.Б.М. Блаас (Р.В.М. В1а-as), для того

чтобы традиция общего права могла сохранять свою власть, прошлое должно было оставаться

неизвестным, поскольку знание о реальных исторических деталях разрушает уверенность в его ав-

торитете. Подлинное прошлое мгновенно превращалось бы в анахронизм; «отрицая конкретные

факты, мы облегчаем... переход авторитета от настоящего к прошлому».

Обычное право

«спокойно обходит молчанием устаревшие законы, которые погружаются в забвение и мирно

почиют, но сам закон остается вечно молодым, хотя его неизменно почитают как древний».

Предполагаемая преемственность традиции обусловила собой исторические перспективы в

Англии в XIX в., и остатки этой веры все еще живы в народном сознании — например, мнимая

древность королевской церемонии, возрожденной или вновь воссозданной в XX в. Многие

продолжают лелеять «веру в то, что английские институты, как никакие другие в западном мире,

представляют собой результат медленного постепенного развития со времен саксов; что, подобно

коралловому рифу, прецедент наслаивается на прецедент, воздвигая таким образом оплот

свободы, порождая такие институты, как парламент или конституционная монархия». С подобным

выводом согласен даже Пламб. «Потребовалось много веков и множество испытаний, чтобы дойти

до такого совершенства; их древность, их медленный рост наделяют их особого рода

достоинствами».

Однако обращение к традиции, воплощенное в заповедях общего права и во взглядах на историю

вигов, роковым образом не согласуется

Burke Edmund. Reflections on the Revolution in France. 1790. P. 118. «Даже самой идеи о формировании нового

правительства достаточно, чтобы наполнить нас отвращением и ужасом. Мы... хотим считать все, чем обладаем,

наследием наших предков» (р. 117).

Pocock J. G. A. Language, Politics and Time. P. 208; также Р. 252—254.

Blaas P. B. M. Continuity and Anachronism. P. 252, 253. См. также: Pocock. Origins of the study of the past. P. 232, 233;

Ong. Orality and Literacy. P. 98; Clanchy. From Memory to Written Record. P. 233.

Kern Fritz. Kingship and Law in the Middle Ages. P. 179.

Plumb. Death of the Past. P. 70.

559

с современным представлением о переменах. Лишь незапамятное и неизвестное прошлое

способно оправдать традицию современной практики, отрицая таким образом новизну

настоящего. Напротив, для любого рода исторического сознания мир не может не меняться,

непрерывно происходит что-то новое, и нечто прежнее становится бывшим. Как показал Бла-

ас, в конце XX в. от сознания историчности мира уже невозможно отказаться, и «традиция» в

ее прежнем смысле становится равнозначна бесполезному антикваризму или парализующему

анахронизму.

Вековые призывы к традиции теперь уже, как правило, полностью устарели, поскольку

настоящее кажется слишком уж не похожим на прошлое, чтобы последнее могло

рассматриваться в качестве надежного и достоверного ориентира. Изменилось даже само

значение слова: термин «традиция» теперь уже относят не столько к тому, как раньше делали

дела (и потому их следует делать так же и ныне), сколько к якобы древнейшим чертам,

наделяющим народ корпоративной идентичностью. И теперь «традиции», от имени которых

ныне призывают вернуться к прежним способам действий, как правило, уже мертвы. Чаще

всего подобный ход говорит о полном неприятии и отвращении к переменам. Выражение «что

было хорошо для моего отца, то хорошо и для меня» уже более на утверждает достоинства

прошлого; оно просто презрительно отклоняет то, что ново и еще не проявило себя —

подобно старому Скулли-ону (Skullion), главному привратнику в книге Тома Шарпа (Т.

Sharpe), который «был готов дать согласие на улучшения только в том случае, если это не

было связано с улучшением прошлого».

Правящие органы и комитеты, которые действуют,

прикрываясь прецедентами, вовсе не обязательно доказывают тем самым, что прошлое живо,

но часто пытаются укрыться за тем, что уже мертво и потому надежно. Во всяком случае,

растущее самосознание упраздняет традицию в изначальном смысле слова; восстановить

прежнюю традицию в угоду ностальгическим пристрастиям более невозможно. «Невозможно

уже вернуться к традиционной вере, коль скоро от нее когда-то отказались, — пишет Кедури

(Kedourie), — поскольку существенным условием сторонника традиционной веры является то,

что тот не должен знать, что он традиционалист».

Прошлое как образец

Прошлое в педагогике столь же живо, как и в традиции, и потому их часто путают между

собой. Однако на самом деле разница весьма существенна. Традиция в неизменном виде

перетекает в настоящее, не

Blaas. Continuity and Anachronism. P. xi-xiv, 28, 141, 202, 238, 239. «Слово „традиция" уже не вызывает в нас

священного трепета, поскольку опытным людям известно: когда взывают к традиции, это значит, что все другие

аргументы уже исчерпаны» (Round J. H. Historical genealogy. Цит. по: Blaas. P. 57). См.: Hughes. Consciousness and

Society. P. 33—37, 189.

Sharpe Tom. Porterhouse Blue. P. 46.

Kedourie. Introduction, Nationalism in Asia and Africa. P. 66.

560

объясняя ровным счетом ничего; педагогика же дает нам определенное представление о

современном положении дел через сравнение с днем вчерашним. Люди учатся, выявляя

сходства и различия в прошлом для того, чтобы из определенных исторических примеров

извлечь для себя урок на будущее.

Как мы уже обсуждали это в главах 2 и 5, XIX в. в значительной степени подверг критике

представления об универсальности человеческой природы, что в итоге обесценивало

исторические аналогии. Исторические объяснения все в большей степени строились на чертах

и событиях, уникальных для каждого народа. Если же каждую культуру и каждую эпоху

понимать только исходя из них самих, то все уроки истории утрачивают достоверность, и

прошлое перестает был великим учителем жизни.

Педагогическое прошлое было обесценено не предубеждением против прошлого, но

растущим сознанием того, что прошлое и настоящее слишком не похожи друг на друга, чтобы

можно было извлечь урок из их сопоставления. Но несмотря на это, история как совокупность

назидательных примеров продолжает жить в народном мнении и убеждениях, вот только

историки уже не принимают его более всерьез. Благодаря моде на «покровительство», мы

осознали, что «менее развитые культуры обладают некоторыми преимуществами благодаря

тем ценностям, которые мы уже утратили, — считает Джон Кулидж (J. Coolid-ge), однако —

ведем себя так, как будто эти исчезнувшие ценности не имеют прямого отношения к сложным

проблемам современности».

В действительности же нет более высокомерного отношения к

прошлому, нежели то, которое разделяли philosopes

XVIII в., верившие в силу уроков

истории. Они ставили себя выше древних именно потому, что жили после них и могли

воспользоваться их опытом.

Такую веру мы более не разделяем. «Это нормальное

человеческое стремление, — рассуждает истолкователь «живой» истории, — верить, что

люди, которые жили в иные времена и в иных местах, в особенности, наши предки,

чувствовали и действовали точно так же, как и мы теперь».

Однако сколь бы

распространенным это стремление ни было, оно более не подтверждается современными

историческими взглядами.

Идеальное прошлое

Наделять ту или иную эпоху всеми возможными достоинствами — вот еще один некогда

распространенный способ использования прошлого, который ныне полностью устарел. Как

уверены многие, раньше были времена, когда все было хорошо. Но такое совершенство носит

Coolidge John. Foreword, Gods & Heroes. P. 9.

Философы (фр.) — Примеч. пер.

Becker. Heavenly City of the Eighteenth-Century Philosophers. P. 96.

Ronsheim. Christmas at Conner Prairie. P. 17.

561

мифический, а не исторический характер; «люди золотого века не оставили ни памятников

гениям, ни величественных колонн, ни живописи, ни поэзии»,

ничего особенного. Однако

мнимое преуспеяние и благоденствие каких-то отдельных времен или мест приводит к

появлению манящих образов золотого века. Пасторальные поэмы Овидия и Вергилия,

сближающие Сицилию и Аркадию, и живопись Клода и Пуссена, придающая им зримую

форму, дают нам прототипический образ идеализированного прошлого.

Золотым веком для ренессансных гуманистов была классическая античность, чьи идеалы они

пытались воплотить в своих творениях. В XVIII в. художники вновь были нацелены на то,

чтобы вычленить суть античности — истину, чистоту, искренность, безыскусное мужество.

Однако имевшееся историческое знание затрудняло идеализацию какого-то определенного

прошлого. Достижения Ренессанса уже сами по себе свидетельствуют о том, что классическая

античность не обладала монополией на совершенство. Для эпохи Просвещения, по выра-

жению Феликса Гильберта, римляне в итоге «стали чуждым народом, нежели образцом на все

времена».

Сегодня исторический релятивизм превращает любой золотой век в очевидный

вымысел. Даже те, кто по-настоящему зациклен на прошлом, знают достаточно, чтобы не при-

писывать полное совершенство какому-то определенному времени. Великие эпохи прошлого

внушают восхищение, однако их достоинства нельзя ни считать архетипическими, ни

переносить на другие эпохи. Сегодня мы не столько нуждаемся в золотом веке — всегда

плоде фантазии, даже если его прототипом является какое-то определенное почитаемое нами

прошлое, — сколько в прошлом как таковом, или в более близких, пусть и менее

впечатляющих «добрых старых днях».

Имитация

Еще одним способом усвоения прошлого, который ныне явно устарел, является

использование его в качестве образца для подражания. В эпоху Ренессанса использование

классических моделей простиралось, как мы отмечали в главе 3, от рабского копирования до

эклектических вариаций и накапливающихся трансформаций. Гуманисты имитировали

работы греков и римлян для того, чтобы привнести отблеск классической славы в

собственную жизнь и творчество. Петрарка побуждал своих учеников «уловить звучание

классической латыни;... привести тон своих писаний в соответствие с естественным ходом сю-

жета, как это было свойственно лучшим из классических авторов,... собирать их изречения на

любые темы».

Лексиконы, грамматики и кол-

Reed Sampson. Harvard M. A. oration. 29 Aug. 1821. Цит. по: Emerson. Journals and Miscellaneous Notebooks, 1:293, 294.

Gilbert. Italy. P. 41.

Lerner. Uses of Nostalgia. P. 243—246.

Bolgar. Classical Heritage and Its Beneficiaries. P. 266.

562

лекции, наподобие «Адажий» Эразма Роттердамского,' позволили гуманистам усвоить

обороты речи, образный строй, ситуации и характеры из античных источников, и тем самым

усвоить классические категории и теории, как собственные.

По мере того, как классические

авторы усваивались национальной литературой и разговорным языком, классическое наследие

все более и более входило в умонастроения современников. Увлечение Ars poetica Горация

привела к тому, что, не только Расин и Шиллер, но даже полностью невежественный в латыни

Шекспир через английские версии Плутарха и итальянскую новеллу многое сумел воспринять

из классических образцов.

Как говорят (или, по крайней мере, как надеются), каждый

школьник в Англии умеет писать и даже мыслить, как Цицерон.

Имитация античности оставалась общей практикой довольно длительное время, но к XIX в. ее

формы изменились, а цели несколько сузились. Теперь, подкрепленные и подправленные

археологическими открытиями, классические тексты уже не виделись непогрешимыми про-

водниками в мире прошлого. Более обширные познания и новые методы исследования

позволили точнее определять их подлинность и уделять этому в целом больше внимания;

верность классическим и средневековым образцам стала sine qua поп

для ревайвалистов

живописи и архитектуре. Однако предпринимаемые в этом духе имитации были направлены

не столько на то, чтобы превзойти старину, сколько на то, чтобы укрепить и оживить ее. По

мере того, как классические авторы становились всеобщим достоянием, их принимали на

веру, поскольку многие реалии античности к тому времени уже были потеряны. Утратившие

свою прежнюю пионерскую функцию, классические языки служили преимущественно для

того, чтобы хранить традиционные ценности и увековечивать существующие элиты.

Творческая имитация дала гуманистам «исключительное понимание своих образцов,

понимание, которое далеко превосходит привычное знание [современных] историков», —

приходит к выводу Р. Р. Болгар. Нам не под силу сравняться с их достижениями потому, что

«у нас нет той конечной цели, которая вдыхала жизнь в их работу. Мы уже не читаем

классических авторов для того, чтобы научиться у них писать, или для того, чтобы разрешить

с их помощью повседневные мораль-

«Адажий», сборник изречений античных авторов, собранных Эразмом (1500). — Примеч. пер.

Bolgar. Greek legacy. P. 455-S; Classical Heritage. P. 273—275, 297—300.

Rosenmeyer. Drama. P. 121. См.: Transmission of Ideas of Early Modern Europe.

Greek legacy. P. 458.

Conditio sine qua поп — непременное условие. — Примеч. пер.

Ревайвализм (движение «возрождения») — движение в ряде протестантских церквей, направленное на возрождение

религиозного духа. Здесь, по-видимому, о ревайва-лизме говорится в широком смысле, как о стремлении придать новый

импульс древним религиозным традициям. — Примеч. пер.

Bolgar. Classical Heritage. P. 300—303; Jenkyns. Victorians and Ancient Greece. P. 63, 67, 70.

563

ные проблемы».

Мы не перестали имитировать античность, и, пожалуй, не смогли бы этого

сделать, даже если бы захотели. Классические образцы глубоко влияют даже на тех, кто их

игнорирует или отвергает. Но сознательная имитация становится некой антитезой способу

мышления и чувствования романтиков, а впоследствии и модернистов. По мере

совершенствования технологических методов имитации, само это понятие стало глубоко

безвкусным. Многие считают, что творческий процесс — это процесс самораскрытия и

самовыражения без оглядки на прошлое. Уже более не считается позволительным

заимствовать или присваивать чужое творчество, быть творцом означает быть полностью

оригинальным. По выражению Гомбрича, «нет догмы классической веры, которая была бы

более чужда взглядам на искусство XX в., чем подчинение авторитету», а неприятие образцов

прошлого пронизывает собой большинство аспектов современной жизни.

Единение

Эмпатическая идентификация с великими предшественниками, наподобие идеализации и

имитации, исходит из стремления реанимировать прошлое в настоящем. «Александр шел по

стопам Мильтиада», а Цезарь «взял себе в качестве образца Александра. Подобная „имита-

ция" означает нечто совершенно иное, чем то, что мы имеем в виду под этим словом сегодня.

Это мифическая идентификация».

Знаменитости Ренессанса и Просвещения полагали, что

состоят в близком общении с классическими поэтами и философами и часто цитировали их

как своих современников. Так, Петрарка, читая римских авторов, чувствовал себя одним из

них: «С ними живу я в те временами, а не с сегодняшней вороватой шайкой», «говорил» он

Ливию.

Макиавелли в своих работах подробно рассказывает о том, как античные авторы

входят в современность и вступают с ним в общение. Ватиканский куратор, по сообщению

Джона Эвелина, говорит со своими классическими статуями так, «как будто они живые,...

иногда целует их и сжимает в объятиях».

Однако эта любовь, как мы показали в главе 3, получала в лучшем случае символическое

воздаяние. «Идея „непосредственного общения" с древними римлянами указывает, по-

видимому, на близость, не совместимую, — как считает Элизабет Эйзенштейн, — с

сохранением исторической дистанции».

Однако тот факт, что античные авторы не могли

Classical Heritage. P. 389.

Gombrich. Perfection's progress. P. 3.

Mann Thomas. Freud and the future. P. 424.

22 Feb. 1349 (?) in: Petrarch's. Letters to Classical Authors. P. 101, 102. См.: Burke Peter. Renaissance Sense of the

Past. P. 22.

Machiavelli to Francesco Vettori. Цит. по: Pocock. Machiavellian Moment. P. 62; Evelyn. Diary and Correspondence,

27 Feb. 1644. P. 150, referring to Hippolito Vitellesco. См.: Houghton. English virtuoso in the seventeenth century. P.

191.

Eisenstei Elizabeth L. Printing Press. P. 190.

564

им ответить, мучительно напоминал гуманистам о том, что такая дистанция все же

существует. Их чувство близости к великим классическим авторам оставалось безответным, а

глубокая жажда к совместному ведению дел — практически по определению неутолимой.

Античные менторы, заслужившие «дружеское расположение и признательность с моей

стороны, никогда не бывали внакладе от того, что их больше нет возле меня, — утверждал

Монтень. — С ними, отсутствующими и ничего не подозревающими, я всегда расплачивался

и с большей щедростью и с большей тщательностью, чем со всеми другими».

Однако по-

добная щедрость — редкий случай. Для большинства же излюбленные античные авторы

«способны лишь дать ответ в бронзе или мраморе, что разбивает сердце, — по выражению

Грина (Greene), и — печаль неразделенных объятий — это плата, которую гуманисты

отдавали за счастье близости к ним».

В XVIII в. philosopes также рядились в тоги Цицерона и Лукреция, принимая свойственные

античности позы. По прочтении Плутарха, Руссо отметил, что «постоянно возвращаясь

мыслью к Риму и Афинам,... живя... их великими мужами,... я представлял себя самого греком

или римлянином».

Философ д'Гольбах на охоте целыми днями бродил, увлеченный

«неизбывно чарующей беседой с Горацием, Вергилием, Гомером и всеми нашими

благородными друзьями с Елисей-ских полей».

Античные герои населяли сознание деятелей

Просвещения. «Он обладает всем красноречием Цицерона, благожелательностью Плиния,

мудростью Агриппы», — писал Фридрих Великий в 1740 г. после встречи с Вольтером,

который остроумно ответил после еще одной встречи с Фридрихом, что тот «беседовал со

мной в дружеской манере, как Сципион с Теренцием».

Наполеон отождествлял себя с Алек-

сандром, затем с Карлом Великим. Он утверждал «я — Карл Великий». Не «похож на Карла

Великого», или же «мое положение такое же, как у Карла Великого», но просто «я — это он».

Страстное желание почувствовать единение с прошлым пережило подобную воображаемую

общность. Нибур стремился к тому, чтобы его история Рима пролила для читателя на этот

период такой свет, что римляне встали бы перед глазами, «непохожие один на другого, понят-

ные, знакомые, как наши современники, с их институтами и превратностями судьбы, живые и

способные вызвать интерес».

Энтузиазм XIX в. принял форму диалога с классическими

героями, как, например, в «Воображаемых беседах» Вальтера Сэвиджа Лэндора (Walter

Savage

Montaigne. Of vanitie. 3:246. (Цит. по: Монтень М. Опыты. Т. 3. М., 1991. С. 353, 354). См. также: Schiffman. Montaigne's

perception of ancient Rome. P. 351..

Greene. Light in Troy. P. 43.

Rousseau. Confessions. Bk I (1781). P. 20. Руссо Ж.-Ж. Исповедь // Избр. соч. В 3-х т. Т. 3. М., 1961.

" D'Holbach. To John Wilkes, 3 Dec. 1746. British Library. Addison Mss 30.867 f. 18.

Andrews. Voltaire. P. 42, 47.

Mann. Freud and the future. P. 424.

Niebuhr. History of Rome (mi). 1:5.

565

Landor): «Сегодня к нам пришел писатель, который еще не является автором: его имя Тусидид

(Thucydides),... Софокл ушел от меня лишь час назад,... Еврипид все это время был с нами».

Необремененные хронологией, многие из этих «бесед» сводили вместе такие фигуры, которые

в реальности никогда бы не могли встретиться. Впоследствии над такой модой соединять

разные века смеялся Гиббон.

Однако сам этот способ также был навеян греками. «Сколь

многие наставления дошли до нас в виде бесед на пирах, будь то Платон, Ксенофон или Плу-

тарх, — восклицает д-р Опимиам в романе Пикока. — В жизни не видел ничего более

приятного, чем их пиры».

Подобное единение вело к тому, что викторианцы приписывали

грекам, как отмечает Дженкинс, странную одержимость будущим. Представляя самих себя

обитателями античного мира, викторианцы испытывали настоятельную потребность ухватить

одного из этих древних греков и римлян «за пуговицу» и рассказывать ему о том, что

приуготовило им будущее».

Однако ретроспективные пророчества не избавляли гуманистов

от присущей им печали. Как с тоской замечает Хэзлитт, «мы все время говорим о греках и

римлянах; они же о нас — ни слова».

Единение с великими фигурами прошлого до сих пор еще сохраняет привлекательность.

«Ньютон, Кромвель, Байрон, Мильтон, Теннисон, Пэпис, Дарвин: вы должны попробовать

пожить с ними рядом», — так американский университет зазывает студентов на летнюю

программу в Кэмбридж. «Посидеть под той самой яблоней, в результате чего у сэра Исаака

Ньютона появилась головная боль — и теория всемирного тяготения. Вы сможете

прогуляться по дворикам и дорожкам, которые вдохновляли Мильтона, Пэписа и

Теннисона».

Пожалуй, эта привычка дольше всего сохранилась в Новом свете. Английский

историк восторгается тем, что жители Виржинии все еще говорят о Джефферсоне так, будто

он именно в этот момент смотрит на них в свой телескоп с горы Монтичелло.

Однако, по

крайней мере, один памятный случай связан именно с Англией: прослеживая цепь предков и

наставников, корреспонденты в «Тайме» получают удовольствие от собственноручного

соприкосновения с древностью.

Лишь немногие из наших современников все еще претендуют на реальный контакт со своими

предшественниками. Уилмарт Льюис (W. Lewis), проведший большую часть жизни, изучая

наследие Горация Уолпола, временами в буквальном смысле ощущал на себе его

Landor. Pericles and Aspasia (1836), letters 141, 145, 154, 2:28, 36, 53. Шефтсбери также общался с Платоно,

Аристотелем, Плотиной, Сенекой, Марком Аврелием и Эпи-ктетом (Cassirer. Philosophy of the Enlightenment. P.

313).

Index Expurgatorius (c. 1768—1769). N 30, 5:566.

Peacock. Gryll Grange (1861). P. 197. См.: ПикокГ. Л. Аббатство кашмаров. М.: Наука, 1988. См.: Buxton. Grecian

Taste. P. 121—125.

Jenkyns. Victorians and Ancient Greece. P. 52.

Hazlitt. Schlegel on the drama. 1816. 16:66.

UCLA Extension advertisement // N.Y. Review of Books. 22 Jan. 1981. P. 20.

Pole. American past: is it still usable? P. 63.

Levin Bernard. How to shake hands with a legend // The Times. 5 Mar. 1980. P. 16, and letters of 8, 11, 14, 20, 26 Mar.,

and Times diary, 1 Apr. 1980.

566

прикосновение. Однако подобная эмпатия в наше время встречается редко; лишь немногие

настолько погружены в классику, что могут считать Горация, Ливия или Гомера своими

наперсниками. А исторический релятивизм отдаляет от нас даже самые чтимые образцы.

Только очень наивный, или совершенно необразованный человек может искренне говорить в

наше время о единении с людьми из какого-либо прошлого.

Раздумья

Раздумье над следами прошлого было привычным занятием для романтиков, что ныне

встречается даже реже, чем сами руины. Различные виды реликвий, когда-либо подвигавшие

чувствительные души к возвышенным и меланхолическим размышлениям, уже

рассматривались нами в главе 4. Руины, гробницы, мхи и лишайники, подвергшиеся тлению и

эрозии артефакты наводили наблюдателя на мысль о схожести его собственной неминуемой

гибели с быстротечностью жизни, слабостью памяти, бренностью славы и невозвратностью

прошлого. К XVIII в. такие следы прошлого обрели ценность сами по себе. Показательна для

умонастроений того времени реакция Дидро на живопись Юбера Робера (что подчеркивает их

удаленность от наших сегодняшних умонастроений):

руины навевают на меня возвышенные мысли... Как стар наш мир!... Куда бы я ни поворотил глаза, окружающие

меня объекты предрекают конец и помогают смириться с тем, что меня ожидает. Что значит мое эфемерное

существование по сравнению с этим камнем, который разрушило время, с этой уходящей в даль долиной, этим

гибнущим от старости лесом!

Руины еще долгое время будут навевать воспоминания, и следы этого пристрастия видны и в

современной любви ко всему фрагментарному, расплывчатому, несущему на себе следы

неполноты.

Однако физический распад сегодня вряд ли навел бы кого на размышления, по-

добные тем, что были у Дидро, а сентиментальность, некогда их сопровождавшая, теперь

кажется еще более старомодной. Мы смотрим даже на самые величественные виды древности

совершенно сухими глазами, в отличие от, например, Берн-Джонса (Burne-Jones), который

вернулся в 1854 г. из паломничества к руинам аббатства Годстоу (Godstow Abbey), месту

захоронения «прекрасной Розамунды»,

«в умопомрачении

Diderot. Salons. 1767. 3:228, 229. См.: Дидро Д. Салоны. В 3-х т. М., 1989. См.: Carlson. Hubert Robert. P. 21.

Thompson M. W. Ruins. P. 95; Jencks. Introduction, Post-Modern Classicism. P. 10—12.

Розамунда (1140—1176), или «прекрасная Розамунда», возлюбленная короля Генриха II, Английского. О ней

сложено множество легенд. Рассказывают, что в течение нескольких лет она была тайной возлюбленной Генриха

II, пока не была заключена в темницу официальная жена короля, Элеонора Аквитанская, в наказание за то, что

подстрекала своих сыновей к бунту в 1173—1174 гг. Розамунда умерла ок. 1176 г. и была похоронена в женском

монастыре Годстоу рядом с алтарем. Ее прах был перемещен по приказу св. Гуго, епископа Линкольна, в 1191 г.

и, судя по всему, был захоронен где-то поблизости. — Примеч. пер.

567

от радости», навеянном «картинами прежних дней, аббатства, длинной процессии верующих,

полотнищами с крестом, ризами и патерицами,

блестящими рыцарями и леди на берегах реки,

соколиной охотой и всей этой пышной церемонностью золотого века». «Все это сделало меня

столь диким и безумным,... что я не упомню когда-либо прежде подобного неописуемого

восторга».

Однако беззаветные поиски земли утраченного благоденствия, которые неизменно

привлекали внимание поэтов со времен «Тинтернского аббатства» Вордсворта, теперь усту-

пили место чисто антикварному интересу, легкому любопытству отдельных «руино-голиков»

(ruin-bibbers),

помешанных на старине», из книги Филиппа Ларкина «Церковь грядущая». В

отличие от Арнольда, Харди или Элиота, Ларкин считает, что древняя церковь «не столько

почитаемая,... сколько просто старая». Он смотрит на нее не как участник, но как «антрополог,

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.