Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

Насыщая прошлое интенциями и изобретениями нынешнего дня, мы также отдаляем его,

выделяя ему, однако, некий собственный мир — прежде всего, мир музея. Реликвии,

лишенные своего функционального контекста, могут быть представлены исключительно для

обозрения, а культ поклонения лишь подчеркивает различие между бесполезным ныне, но

привлекательным прошлым и будничным настоящим. «На одной стороне пластик, разного

рода гаджеты,

ничто; на другой — красота и культура, мумифицированные в музее».

«прекрасным кувшином для сливок, в котором нет сливок, голландской печью, в которой

никто не печет хлеб, креслами, перевязанными ленточками так, что никто не мог на них сесть,

кроватях с шишечками, на которых никто не спит, и комнатами, в которых никто не живет»,

музеи с необходимостью лишают прошлое жизни. И подобно музейным реконструкциям,

«стойкая назидательная атмосфера» большинства интерьеров музеев «утрачивает чувство

жизни и тепла» целых веков «непрерывного пользования и развития».

Уже сам процесс

классификации отдаляет и приглушает прошлое, как это происходит с виньетками

Чемберлена, рассортированными для архивных целей: «Кипы бумаги медленно рас-

пределяются по классам, и по мере того, как они обретают тусклое бессмертие в Особой

коллекции, они утрачивают личностные черты».

Многие древности, как мы уже отмечали, оказываются в музейных витринах куда более

доступными, нежели на своих исконных местах, таких как свод собора, или джунгли

Центральной Америки. Но если перемещение реликвий в музейные стены позволяет проще их

увидеть, оно нарушает при этом темпоральное сознание наблюдателя. В старинном здании

или ландшафте, находясь среди подлинных остатков прошлого, можно совершить

путешествие во времени, тогда как в музее

Термин «гаджеты» (gadgets), который означает разного рода приспособления, безделушки, то, что по-русски можно

передать словом «штуковины», широко используется в современной философской и культурологической литературе

(см., например, Ж. Бод-рийяр. Система вещей. М., 1995). — Примеч. пер.

Marrey. Grands magasins. P. 246.

Benson. Spirit of 76. P. 24; Watkin. Rise of Architectural History. P. 187. «Как долго идти из одного конца музея в другой,

и какими исключительно безжизненными кажутся здесь самые прекрасные вещи (Benjeman. Antiquarian prejudice. 1937.

P. 69). Многие музеи сегодня кажутся гораздо более живыми, чем прежде, однако никакая живость не может вернуть их

реликты в настоящее.

Preserving the Past. P. 107.

538

все они лишены длительности. И даже самое искусное размещение, самая захватывающая дух

близость не может компенсировать ее отсутствие. Мраморы лорда Элгина, изъятые из

Парфенона, теперь можно рассмотреть в Британском музее во всех подробностях, но все это

вне диахронического контекста. В Акрополе они были интегральной частью бессмертного

ландшафта, и можно было ощутить связь прошлого и настоящего.

Побочные моменты почитания реликвий также могут отдалять их от нас. Указательные знаки,

заборы, ограждения, подстриженные загоны отчуждают сохранившиеся следы прошлого от

современного окружения. Шум, производимый посетителями, отделяет предметы старины от

локального контекста. Затерявшийся посреди торговых киосков и машин посетителей,

Стоунхендж с таким же успехом мог бы находиться не на Солисберийской равнине, а посреди

Трафальгарской площади.

Даже без сопутствующей поклонению реликвиям суеты, проис-

ходящие вокруг них изменения приводят к тому, что последние выглядят в современном

окружении все более и более не на своем месте. Продлевая жизнь чтимых строений, мы

подвергаем угрозе сам аромат старины. Сохраняемые памятники древности плывут по воле

волн в море современности — изолированный объект выделяется из окружения именно тем,

что он один причастен древности.

А потому особая забота о предметах старины часто приводит к поразительным неувязкам. До

принятия постановления о воздушных правах в Нью-Йорк Сити в 1971 г. многие

достопримечательности были обречены на то, чтобы затеряться среди растущей вверх

застройки. Новое постановление допускает перенос прав на свободное пространство над

старинными зданиями на смежные местоположения, где новые строения могут превысить

установленную высоту, и допускает регрессные требования по компенсации «причиненного

ущерба» пространству над историческими достопримечательностями. Это постановление

действительно позволило спасти некоторые старинные строения, однако превратило их в

карликов на фоне высотных зданий.

Церковь Св.

Я вовсе не собираюсь утверждать, что все древние реликвии должны оставаться in situ, ведь большинство людей

предпочитает, чтобы они находились в более доступных местах. Великие произведения искусства могут приобрести

дополнительную ценность, избавившись от контекста времени и пространства, как и намеревались их создатели. «Наш

век заражен манией демонстрировать вещи только в той среде, которая бы им соответствовала, тем самым подавляя суть

вещей», при этом акт ума, который изолировал их от среды» стоит на первом месте. Эта тенденция в такой же мере

присуща сегодняшнему дню, как и временам Пруста. Однако шедевр, который «созерцают посреди мебели, орнаментов

и драпировки того же периода, затхлых помещениях... не дает нам того бодрящего наслаждения, которое мы можем

ожидать только в публичной галерее», где нейтральный лишенный суеты фон гармонирует куда лучше с «теми

сокровенными местами, куда художник удалялся в ходе творчества» (Remembrance of Things Past. 1:693, 694. См.:

Пруст. Под сенью девушек в цвету).

Chippindale. What future for Stonehenge?; idem, Stonehenge Complete; Royal Commission on Ancient Monuments.

Stonehenge and Its Environs.

Costonis. Space Adrift. P. 54-—61; Goldstone and Dalrymple. History Preserved: Guide to New York City Landmarks. P. 25;

Huxtable. Kicked a Building Lately? P. 269—272.

539

Троицы на Манхэттене, Старая фондовая биржа и Таможня, которые уже утратили свой

прежний масштаб на фоне окружающих их гигантов, могут в результате осуществления этих

благих намерений затеряться окончательно, как, например, ценой дисгармоничного соседства

с массивной башней отеля были «сохранены» в мидтауне выполненные в итальянском стиле

дома Вийяра

Уже сами по себе толпы посетителей, устремляющиеся к историческим местам и строениям,

обесценивают исторический опыт. Согласно произведенному в 1970 г. исследованию,

Вестминстерское аббатство находится ниже «минимального уровня комфортности» (35

человек на квадратный фут) в течение более половины всего времени, причем туристы часто

образуют недопустимую сутолоку, шум, а помещение при этом нагревается от тепла их тел и

дыхания.

Во многих музеях ордам посетителей едва удается взглянуть на всемирно

известные реликвии живописи. «Я слышал, что Мона Лиза — неплохая картина, — пишет

один из критиков, — но за все время, когда я бывал в Лувре, мне так и не удалось ее

рассмотреть. Я видел стеклянный футляр, в котором она хранится, и один раз мне почти

удалось одним глазком на нее посмотреть, но меня тут же оттеснили назад к заграждению».

Чрезмерная популярность уже давно в мире мешает восприятию исторических окружений.

Еще в 1877 г. в Кенильворте Генри Джеймс возмущался по поводу «гвалта стилизованной под

старину тарабарщины бродячих торговцев вдоль крепостной стены, продававших фотографии

и памфлеты по 2 пенни», и «полудюжины растянувшихся на траве бродяг, накачавшихся

пивом». Как и в других исторических достопримечательностях, «там всегда полно народа, и

непременно кто-нибудь напьется». «В самых романтических местах в Англии происходит

постоянная „кокнификация", на которую приходится делать поправку... Кажется, что даже эхо

в этих прекрасных руинах проглатывает все звуки „х"», — при этом Джеймс имеет в виду

именно вульгарность зрелища, а не количество посетителей.

Рост массовой популярности

исторических памятников еще в большей мере осложнил эти проблемы, снижая тем самым

историческую значимость большинства наиболее известных реликвий.

Подобно тому, как в ландшафтных парках XIX в. стремились избежать любых напоминаний о

мире повседневности, менеджеры многих исторических мест стремятся отделить эти

«заплаты» от мира прошло-

По всей видимости, имеется в виду Генри Вийяр (1835—1900), американский журналист и финансист, один из

крупнейших предпринимателей в сфере железнодорожного транспорта и электромашиностроения.

Midtown — центральная часть города, расположенная между тем, что обычно называется downtown (нижний город,

деловая часть) и uptown (верхний город, жилая часть). — Примеч. пер.

Наппа. Cathedrals at saturation point? P. 179—81; English Tourist Board, English Cathedrals and Tourism. P. 56—9.

Goldberg. Jostling over Mona Lisa // IHT. 5—6 July 1980. P. 8.

James Henry. English Hours. P. 124, 125.

542

го; незримость настоящего обостряет восприятие ушедших времен посетителями. Если убрать

из виду цементные заводы, жилую застройку и даже современное фермерское оборудование,

все остальное, что мы видим на поле битвы Стоунз Ривер, относится к 1860-м гг., включая и

поля, на которых выращивают только лишь старинные сорта хлопка.

Подчеркивание более раннего в ущерб недавнему — также отдаляет прошлое от настоящего.

Акцент на давнем прошлом способствует формированию понятия прошлого как того, что

стоит особняком и лишь отдаленно и по касательной связано с сегодняшней жизнью.

Переоборудование в Сакраменто пакгаузов начала XX в. в бутики и свечные лавки XIX в.

стерло одну из памятных для наблюдателя вех; его детские воспоминания, личные связи с

историей были вытеснены изящным и старомодным, но не имеющим отношения к

подлинному прошлому антиквариатом.

Сохранение исторических памятников, фоку-

сирующееся только на отдаленном прошлом «затрагивает людей только на минуту, в точке,

удаленной от их житейских забот, — пишет Кевин Линч. — Оно столь же лишено личностных

черт, сколь и удалено во времени. Ближайшее всегда эмоционально, более важно, чем от-

даленные времена, хотя далекое прошлое представляется нам более благородным, загадочным

и интригующим». Наши реальные связи простираются на «ближайшее и не слишком

удаленное прошлое».

Сохранение наследия прошлого, относящегося к отдельному периоду, как это происходит в

Вильямсбурге, также приводит к тому, что прошлое кажется решительно отличающимся от

настоящего. Если все, что находится на охраняемой территории, относится лишь к одному

историческому периоду, это создает эффект статичности, в отличие о современных

ландшафтов, где новое и старое сосуществуют вместе. «Ни одно поколение не начинает с

пустого места», кроме, разве что, поселений пионеров; «артефакты предшествующих

поколений не исчезают в никуда, они переполняют собой пространство».

Даже там, где прошлое и настоящее смешиваются физически, акт истолкования всегда

означает их сегментацию. Использование двух названий у Бостон-стрит означает, что «старое

название» лежит под современным, делит внимание между прошлым и настоящим, заставляя

посетителей обращать внимание то на исторические компоненты окружающего, то на их

современные составляющие, но никогда на то и на другое вместе. Намеренное подчеркивание

черт времени в помеще-

Frye Thomas. My history is missing // Preservation News. 1977. 17:12, 16.

Lynch Kevin. What Time Is This Place? P. 61. «Все более раннее, чем XVIII в., совершенно мне чуждо», признается

коллега Андерсона по плантации Плимут (Time Machines. P. 81).

Steinberg. Has anyone seen the Zeitgeist? p. 24. См.: Lowenthal. American way of history. Экономические и технические

ограничения также способствуют статичной, единообразной временной концентрации. Фермы в американской

программе «живой» истории, в основном, группируются вокруг 1850-х гг. на Севере и 1870-х — на Юге, потому что

инструменты, относящиеся к более ранним периодам, раздобыть труднее, а тракторы и жатки более ранних периодов

требуют больших расходов на обслуживание (Schle-becker. Social functions of living historical farms. P. 147, 148).

543

нии — мебель, предметы искусства, сувениры, все заключенное в рамки или каким-то иным

образом выделенное — аналогичным образом заявляет о своей собственной историчности.

Действительно, любое управление реликтами ставит охраняемое прошлое отдельно от окру-

жающего его настоящего.

Более вероятно, что реликвии сознательно выделяют там, где они редки. По сравнению с тем

осознанным вниманием, которое оказывают своей старине американцы, англичане кажутся

более легкомысленными в своем отношении к куда более значительному историческому на-

следию.

Сто лет тому назад Рескин считал, что его соотечественники куда менее одарены

[талантами], а потому менее склонны интересоваться реликтами, нежели французы и

итальянцы:

за границей руины зданий XI или X вв. стоят прямо на улице; вокруг них играют дети, крестьяне хранят там урожай, а

вокруг буквально стена к стене гнездятся здания, построенные только вчера, вибрируют и сотрясаются с ними вместе. И

никого это не удивляет, и никто не думает об этом как о чем-то отдельном, относящемся к иному времени. Мы ощущаем

древний мир как реальную вещь, существующий наряду и вместе с миром современным.

В противоположность такому неразрывно переплетенному прошлому и настоящему, «у нас в

Англии [все по отдельности] -— наша новая улица и наша новая гостиница, наша

подстриженная лужайка, а наши немного руин — нечто вроде образца, экземпляра средних

веков на бархатной подушечке», тогда как «на континенте связи между прошлым и будущем

не нарушены».

Однако эти связи остаются ненарушенными лишь до тех пор, пока осязаемое прошлое

остается неопознанным. Представьте себе, что будет, если даже малая часть читателей

Рескина отправиться посмотреть на французские руины. Они-то будут обращать на прошлое

внимание, будут о нем все время размышлять, зарисовывать и фотографировать. Окрестные

крестьяне соорудят поблизости какой-то приют для ночлега, начнут продавать сувениры, и

все это вскоре станет живописным подобием кинофильма. Популярность приведет к росту

давления посетителей, и в итоге потребуется ограждение вокруг руин, постоянная охрана, а

также платный вход, чтобы окупить все эти затраты. Таким образом, осознанное почитание

древности неизбежно приводит к тому, что прошлое отдаляется от настоящего, стоит

особняком.

Мы думаем, говорим и действуем в отношении прошлого так, как едва ли это

дела-

«Мы, развращенные обитатели Старого Света, гораздо более сентиментальны и неточны в отношении старинных

памятников; мы жили с ними на протяжении столетий и относимся к ним как к старой мебели, которую надо, по

обстоятельствам, подлатать и подремонтировать. Мы по большей части себя воспитали так — что за черт, — что отно-

симся к ним как к своей собственности и можем делать с ними то, что посчитаем нужным» (Banham. Preservation adobe.

P. 24).

Ruskin. Modern Painters. IV, Pt 5, Ch. 1, sects. 3 and 4. P. 3, 4. По поводу различения между живыми реликтами и

мертвыми образцами, см.: Вапп. Clothing of Clio. P. 17, 82, 91, 131.

Lynch. What Time Is This Place? P. 237; Lowenthal. Age and artifact. P. 124, 125.

544

ли наши предки — мы относимся к нему как к предмету особого внимания со стороны

настоящего, но вместе с тем, отстоящего от него существенно в стороне.' Самосознание

отделяет прошлое от настоящего, подчеркивая то, что они не тождественны друг другу. Нации

пытаются защитить или вновь обрести реликвии как осязаемые символы наследия великого

прошлого в настоящем, однако предпринимаемые усилия по восстановлению реликвий

одновременно маркируют их как значимое прошлое. Ребенок, расспрашивающий бабушку о

минувших временах, может идентифицировать себя с нею в молодости, однако такое действие

превращает ее сегодняшнюю в старомодного обитателя давних времен. После подобных

расспросов получается, что она в меньшей степени связана с настоящим, нежели прежде.

Рассортировывание и демонстрация фотографий может освежить нашу память, однако од-

новременно это занятие отделяет их от сегодняшнего дня, подчеркивая безвозвратность

изображенных на них сюжетов по отношению к прошлому — причем эту принадлежность к

прошлому еще более подчеркивает старомодность одежды и прически, рамочки и сепийный

цвет отпечатков. Когда мы спасаем старинные здания от бульдозера, то тем самым выводим

их из круга немаркированного настоящего в сферу нарочитого прошлого. Коль скоро

артефакт, идея или воспоминания определяются и оцениваются как исторические, они

изымаются из окружения настоящего. Они становятся «произведением искусства, лишенным

неуместностей и, — по выражению Биирбома, — не могущим оказаться не у дел... Дураков

больше нет... Все установлено. И с этим ничего не поделаешь».

Управляемое прошлое может в итоге быть не только отделено от настоящего, но и быть

непреднамеренно разрушено. Так, например, в Массачусетсе боевой маршрут 1775 г. по

линии Конкорд—Лексингтон" пролегал вне пределов Национального исторического парка

народного ополчения. Для того, чтобы сохранить историю, всех обитателей этого района

выселили, все относящиеся к послереволюционному периоду дома снесли, а традиционные

фермерские занятия запретили. Оставшиеся дома заколотили досками, поля и пастбища

заросли кустарником, и через несколько лет вся эта территория утратила малейшее сходство с

тем, как она выглядела в эпоху Революции. На месте живого ландшафта, где прошлое и

настоящее зримо и функционально сочетались бы, в роскошном туристическом центре теперь

выставляют суррогатные реликвии, а о событиях 1775 г. повествует видеозапись. А снаружи,

вне

Ong. Rhetoric, Romance, and Technology. P. 325, 326.

Thorndike. Renaissance or prenaissance? P. 66; Panofsky. Renaissance and Renascences. P. 36, 37; Lowenthal. Tast

time, present place. P. 13, 14.

Beerbohm. Lytton Strachey. P. 345.

Сражения при Лексингтоне и Конкорде (19 апреля 1775 г.), первые военные столкновения между регулярными

британскими войсками и американскими ополченцами, ознаменовавшие начало Войны за независимость в

Америке. В ходе этих столкновений американцы успешно применили тактику партизанской войны, что

предопределило основной характер военных действий. — Примеч. пер.

18 Д. Лоуэнталь 545

здания, где в действительности и происходили военные стычки, развернутые пояснительные

таблички вдоль хорошо размеренной и оформленной древесно-стружечной плитой тропинки

рассказывают, какие исторические виды могли быть отсюда видны прежде, пока их не унич-

тожила Национальная парковая служба.

Даже изучение прошлого может оказаться для него губительным. Археологические раскопки,

к несчастью, показывают, что «мы убиваем, чтобы анализировать».

«Археологи рубят дерево,

чтобы определить его возраст, посчитав кольца на срезе, — так комментирует путе-

шественник в XIX в. раскопки на римском Форуме. Они разрушили все, к чему могли бы

обратить свои вопросы».

Мумифицированная голова Отокара II Богемского быстро истлела

после того, как в 1977 г. в пражском соборе Св. Витуса была вскрыта его гробница XIII в. для

того, чтобы выяснить что там можно было бы узнать.

Самым трогательным в этом ряду

является отчет Герберта Уинлока (Н. Winlock) о вскрытии пространства под разграбленной

ранее ворами гробницы Ме-кет-Ре (Meket-Re) в Фивах в 1920 г. Когда он зажег вспышку

магния в доселе еще нетронутом помещении, украшенном миниатюрами, исследователю

вдруг показалось, что он видит маленьких зеленых человечков, которые проходят мимо в

зловещем молчании — и которые мгновенно застыли без движения навеки. «Уинлок, заглянув

в полость, увидел прошлое в движении и своей вспышкой заставил его остановиться».

Причем такой риск вовсе не является только лишь воображаемым: «Зажгите свет, достаточно

яркий для того, чтобы получше рассмотреть объект, — предупреждает специалист по

консервации, — и тот развалится прямо на ваших глазах».

Только преднамеренность

уничтожения отделяет у Ленца прошлое Мазурского поозерья от его неправильного

употребления: для того, чтобы предотвратить его использование в пропагандистских целях,

куратор Маруского музея сжег собственной рукой все реликвии, так что когда «ценные

находки рассыпались в прах и следы их изгладились», он мог бы донести «собранные

свидетельства нашего прошлого в целости, в окончательной, бесповоротной целости,... где их

уже никогда не смогут использовать для этих или иных целей».

Коллекционер антиквариата

может считать самого себя охранителем, однако его страсть разрушает тот контекст, в

котором почитаемые им реликвии некогда были частью живой тради-

Исторической преемственностью можно пожертвовать в интересах будущих переделок в первоначальном облике.

Целью Парковой службы было на основе тщательных архивных исследований «в итоге воссоздать ландшафт,

существовавший на определенный день» (Malcolm. Scene of the Battle. 1775. P. 6).

Wordsworth. Tables turned. 1798. Line 28.

Hillard. Six Months in Italy. 1853. 1:299.

Malcolm W. Browne. Prague protects its medieval architecture // IHT. 25 Jan. 1977. P. 3.

Winlock. Diggers luck. 1921. P. 3; цит. по: Eiseley. All the Strange Hours. P. 104.

Jonathan Ashley-Smith, Keeper of Conservation, Victoria and Albert Museum. Conservation and information, lecture at Art

Historians conference. London. 26 Mar. 1983.

Lenz. Heritage. P. 458.

546

ции.

«Там был кто-то, — замечает хранитель музея на месте рождения Шекспира в рассказе

Генри Джеймса. — Но они [посетители] убили Его. Он мертв, но они не оставляют его в

покое. Они делают это снова и снова. Они убивают Его каждый день».

Убийство прошлого может предвещать сходную судьбу и самому убийце. Воровство

артефактов бронзового века привело тайских крестьян к тому, что они стали изготавливать

собственную «старинную» керамику и таким образом несколько поправили материальное

положение — однако ценой утраты традиционных отношений в сообществе. «Люди погубили

археологические находки, — комментирует наблюдатель, — а находки погубили людей».

По

словам Лорен Эйсли, «подделывать прошлое — даже собственное прошлое — значит

привносить в мремлющие, плавно текущие времена неуловимый ужас,... который может

притягивать беду из воздуха, или же сделать нас невероятно одинокими».

Преувеличенное или приниженное, приукрашенное или очищенное, растянутое или

сокращенное, прошлое все более и более становится чужой нам страной, но при этом все

сильнее принимает цвета настоящего. Однако несмотря на переплетение с современностью,

измененное прошлое отступает от настоящего быстрее, чем прошлое нетронутое, и исчезает

раньше него. Только непрерывное воссоединение с недавней историей не дает подвергаемому

ревизии прошлому затеряться на фоне еще более отдаленных времен.

Подобные изменени и разделяют, и объединяют нас с реликтами: когда мы

переформировываем прошлое, подгоняя его под современные представления, наше

восприятие прошлого все более походит на представления наших современников. Если

нетронутое прошлое требует разнообразных пояснений, прошлое, сформированное по образцу

современных представлений, сокращает многообразие исторических перспектив и

ограничивает диапазон исторического опыта. Если же относиться к нему с меньшей

идиосинкразией, подвергшееся переформировыванию прошлое получает более монолитное

толкование: реставраторы и гиды, чьими глазами мы его воспринимаем, снабжают нас одними

и теми же кривыми очками.

История, которую постоянно перекраивают согласно современным взглядам, все больше и

больше становится похожей на совместное предприятие: мое прошлое напоминает твое не

только потому, что мы

Arendt. Introduction: Walter Benjamin. P. 39—45.

James Henry. Birthplace, 11:440. «Как может это кому-то нравится, — размышляет протагонист Джеймса об

окружающем его прошлом в сонной английской деревушке, — но как же это можно так портить! Смотреть на это

слишком пристально определенно означало осознать это, и наоборот, осознать — определенно означало пробудить его.

Единственный безопасный выход., это оставить его спать» (Flickerbridge, 11:337).

Weiner Debra. Treasures from the Thai earth // IHT. 26—7 June 1982. P. 6. См.: Levin Alicia. Thai town's specialty: making

«antiques» // IHT. 23 Sept. 1981. P. 5.

Eisely Loren. All the Strange Hours. P. 97.

547

разделяем некое общее наследие, но и потому, что сообща его изменили. Однако подобный

сфабрикованный консенсус весьма эфемерен. История устаревает с нарастающей скоростью,

так что даже сравнительно недавние представления о прошлом, которые мы усваиваем из

многочисленных фильмов, ныне кажется неимоверно странным. Учебники быстро и вполне

своевременно доносят «правду» об американской истории, отмечает Фитцджеральд, однако

поскольку каждое поколение школьников знакомо только с одной версией прошлого, «эта

скоротечная история остается для этих детей историей навсегда».

Прошлое, отлитое по

форме вечно меняющегося настоящего, может, и способствует тому, что все поколение

разделяет некие общие взгляды, однако оно закрывает им доступ к историческим

перспективам, которые были до них и будут после них.

Беспрестанная ревизия истории делает для нас чувства наших предков все более отдаленными

и все менее понятными. Мы утратили представления об истории наших родителей и бабушек

и дедушек, не говоря уже о более отдаленных временах, и не потому, что время вобрало в себя

новое прошлое и изменило то, что нам было известно о прежних временах, но потому, что

каждый новый консенсус трансформирует самую структуру и синтаксис исторического

понимания.

Fitzgerald. America Revised. P. 17, 47.

Глава 7 ТВОРЧЕСКИЙ АНАХРОНИЗМ

Вперед в прошлое! Девиз Элдонской лиги

Элдонская лига восстановит феодализм и ликвидирует напряжение между настоящим и

будущим ее американские партнеры заявляют, что с радостью встретят возвращение

покрытых дерном лачуг, острого тонзиллита и крупа; Общество творческого анахронизма

(ОТА) гордится средневековой смеховой «традицией, которая уже утратила свой изначальный

смысл, но живет просто потому, что доставляет огромное удовольствие».

Однако за

подобным чудачеством скрывается вполне серьезная проблема: какую пользу мы можем

извлечь из прошлого, которое все более видится нам полным изъянов и не имеющим к нам ни-

какого отношения? Что делать с реликвиями и взглядами, ныне безвозвратно устаревшими?

Помимо музейной, какую еще ценность имеет (если вообще имеет) прошлое?

«Творческий анахронизм» — это противоречие в определении. В то же время ничто из того,

что сохранилось до наших дней, не является полностью анахроничным. Каждое поколение

обладает своим собственным наследием и само решает, от чего ему следует отказаться, что

проигнорировать, с чем смириться, а что хранить как сокровище, и как относиться к тому, что

хранится. Такой выбор не является безграничным: решение о том, что помнить, а что

забывать, что сохранять, а что разрушать, — в значительной степени зависит от

неподвластных нам сил, зачастую находящихся вне нашего сознания. Однако текущие чувства

по поводу прошлого по большей степени определяются тем, какие последствия происходят из

его следов.

Baker Russell. The 1833 bandwagon // IHT. 17 Apr. 1981. P. 12; SCA Pleasure Book (1979). Цит. по: Anderson Jay.

Time Machines. P. 170. OTA действительно ставит перед собой цель «воссоздания средневековья, однако не таким,

каким оно было, а таким, каким должно было быть, без раздоров и чумы» (р. 167).

Элдонская лига ведет свое название от имени Джона Скотта, 1-го графа Элдона, самого консервативно мыслящего

лорда-канцлера в истории Англии (1802—1806, 1807—1827), чьей единственной целью было «сохранить все

таким, каким мы его обрели», и «в течение почти 40 лет... противившегося любым усовершенстованиям». — При-

меч. пер.

549

В этой главе мы исследуем наиболее распространенные в XX в. взгляды на прошлое.

Некоторые исследователи утверждают, что прошлое мертво, что индустриальное и

демократическое общество, просвещенное рациональным и беспристрастным изучением

истории, сняло с умов и поступков человека зачарованность древностью. Однако острая

забота о собственных корнях и широко распространенные ностальгические настроения ясно

говорят, скорее, о живучести прошлого, нежели о его кончине.

Новые факты и открытия расширяют исторические перспективы и приводят к росту

специализированного знания. Однако они же лишают нас многих видов общности с прошлым,

некогда бывших вполне обычным делом. Рассматривая антагонистическое отношение

модернистов к традиции, мы уже говорили о том, почему эти виды исторического восприятия

ныне уже более невозможны, и обсудили возникающий в результате этого разрыв с прошлым,

который ведет нас в тупик. Мы оказываемся посреди почитаемого, но все менее близкого и

понятного нам исторического наследия.

Одним из следствий подобного разрыва является рост популярности охраны исторических

памятников. Утратив творческую связь с прошлым, мы ревностно оберегаем его реликвии.

Мы исследуем масштаб охранительного движения и его движущие мотивы — ощутимую

поступь изменений и потерь, роль национальных и местных достопримечательностей, связь

личной и общественной истории. Эти импульсы, проявившиеся в конце XVIII—начале XIX в.,

действуют и поныне. Мы продолжим обсуждение выгод и недостатков сохранения

памятников в экономическом и социальном плане, а в конце главы рассмотрим эти вопросы в

контексте альтернативных путей использования прошлого, — этой стойкой, хотя и

податливой сферы, сформированной нами, но одновременно нас же и формирующей.

Смерть и жизнь прошлого

Мы унаследовали всевозможные старые идеи и старые мертвые убеждения... Не они определяют наши поступки, но наши

корни все равно там, и мы никак не может от них избавиться.

Генрик Ибсен. Приведения

«Прошлое» дало дорогу «истории».

Михаил Нее. Элитарный рынок на Манхэттене

Прошлое в течение длительного времени оказывало на нас мощное и во многом пагубное

воздействие; оно «просачивалось сквозь щели общества, окрашивая собою все помыслы,

создавая культ обычая,

Ibsen Hennk. Ghosts. 1882. Act II. P. 61.

Neve Michael. Up market in Manhattan // TLS. 4 Mar. 1983. P. 208.

550

традиций и унаследованной мудрости», выступая, по выражению Дж. Г. Пламба (J.H. Plumb)

как «барьер против инноваций и перемен». Однако более глубокое понимание истории в

конце концов избавило человечество от подобных оков; объективное исследование развенчало

мифические силы древности, роковые предзнаменования и притязания на власть. «Прежнее

прошлое умирает,... так тому и быть. Действительно, историкам следовало бы его поторопить,

поскольку оно состоит из слепого фанатизма, национального тщеславия и классового гос-

подства». История, идущая на смену подобному ужасному прежнему прошлому, «помогает

поддержать уверенность человека в своей судьбе и создает для нас новое прошлое, столь же

истинное, сколь и точное, насколько в наших силах».

Историческое сознание и в самом деле растет. Представление о прошлом как о паутине

случайных событий уступает место непрерывной переоценке вытесняемых представлений о

развертывании предустановленных начал или хроники нравов. Древность уже более не озна-

чает автоматически власть или престиж, равно как и ссылка на изна-чальность происхождения

не кажется ключом ко всем секретам судьбы. Прежнее иллюстративное использование

прошлого «подорвано, разгромлено и опровергнуто ростом самой истории».

Технологический прогресс, согласно взглядам Пламба, также ослабляет повседневную роль

прошлого. «Индустриальное общество, в отличие от торгового, ремесленного и аграрного

обществ, на смену которым оно приходит, не нуждается в прошлом... Новые методы, новые

процессы, новые формы жизни научного и индустриального общества не обладают санкцией

прошлого и не имеют в нем своих корней»; теперь мы оглядываемся назад лишь «из

любопытства, из-за ностальгии или сентиментальности... Сила прошлого во всех аспектах

жизни осталась далеко позади, она значительно слабее, чем это было поколение назад. В

самом деле, лишь в немногих обществах прошлое таяло столь же стремительно, как в

нынешнем».

Психоанализу также приписывают заслугу освобождения индивида из-под

тирании его собственного детства. Направляемые аналитиком воспоминания освобождают

пациента от навязчивой регрессии и помогают ему жить настоящим, а не прошлым.

Освободившись от мертвого груза истории, современный человек уже не стоит более на

плечах прошлых поколений, по выражению Ортеги-и-Гассета, подобно «акробату в цирке»,

но «спрыгивает с их плеч и устремляется к вершине купола, одинокий и свободный».

Однако даже общепризнанное освобождение от прошлого еще не означает полного

избавления от прежней зависимости. Майкл Оукшот

Plumb. Death of the Past. P. 66, 115. Пламб различает прошлое и историю по их отношению к классу: «Прошлое служит

лишь отдельным индивидам, тогда как история, по-видимому, служит многим» (р. 16).

Ibid. P. 44.

Ibid. P. 14.

Ortega у Gasset. Man and Crisis. P. 53.

Gilbert A. N. Introduction // Search of a Meaningful Past. P. vi.

551

(M. Oakeshott), например, называет убежденность Пламба в том, что «„исторический" подход

к прошлому в настоящее время встречается гораздо чаще, чем прежде» иллюзией. По его

мнению, большинство людей продолжает пользоваться — и злоупотреблять ею — историей в

своих сиюминутных целях.

Прежние представления о прошлом можно подвергнуть критике в

рамках академической науки, но при этом они никуда не исчезают; прежние взгляды

существуют наряду с новыми, точно так же, как реликты существуют наряду с новациями, а

исторические романы — с научной фантастикой. Не далее как в 1969 г. Пламб считал, что

«потребность в личной укорененности во времени» сейчас гораздо слабее, чем «каких-нибудь

сто или даже пятьдесят лет назад»,

— боюсь, что сейчас подобное утверждение вряд ли кто

сможет повторить.

Прошлое еще далеко не утратило своей роли, но, напротив, обретает все больший и больший

смысл, и его растущая значимость отражается в бесчисленных гранях современной жизни.

Физические реликвии хранят как национальные талисманы, а всеобщая озабоченность про-

шлым находит отражение в документах Конвенции о мировом наследии. Требования стран

третьего мира о реституции древностей, хранящихся в коллекциях западных стран, не говоря

уже о крестовом походе, предпринятым Грецией за возвращение мраморов Элгина, — все это

подчеркивает решающую роль реликвий и письменных памятников в качестве символов

коллективной идентичности. Ничто так не разжигает национальные чувства, как угроза

артефактам и архивному наследию. Действительно, осуждение Полем Валерии исторических

страстей напоминает диатрибу Пламба в адрес зловещего не-исторического прошлого:

История — это самый опасный продукт, когда-либо созданный химией интеллекта... Она порождает мечтательность и

невоздержанность. Она наполняет людей ложными воспоминаниями, усиливает их реакции, обостряет старые обиды, и

способствует мании величия или иллюзиям преследования. Целые нации она делает жестокими, надменными,

нетерпимыми и тщеславными.

«История» является столь же почитаемым, рискованным — и подверженным манипуляции —

делом, каким издавна считалось «прошлое». В нашем веке вывод Ницше представляется

вполне вероятным ответом на утверждение Пламба о смерти прошлого: «И... вы говорите, что

время господства мифологии прошло или что религии находятся в состоянии вымирания?

Взгляните только на религию исторического могущества, обратите внимание на

священнослужителей мифологии идей и их израненные колена!»

Для индивидов, как и для наций, вещи, дошедшие до нас из прошлого, в наше время

воплощают в себе большую ценность — и сохра-

Oakeshott Michael. Activity of being an historian. P. 165.

Death of the Past. P. 49.

Nietzsche. Use and Abuse of History (1874). P. 52. См.: Ницше. О пользе и вреде истории. С. 210.

552

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.