Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

Эта книга посвящена трем темам. Рассмотрение того, как прошлое обогащает и обедняет нас,

а также причин, по которым мы принимаем его или сторонимся, составляет содержание глав с

1 по 4. Каким образом воспоминания или окружение приводят нас к осознанию прошлого, и

как мы реагируем на подобное знание, — все эти сюжеты составляют предмет рассмотрения

главы 5. Почему и как мы изменяем то, что дошло до нашего времени, для каких целей

собирают или выдумывают следы прошлого, такие, например, как воспоминания, и как эти

изменения влияют на наше историческое наследие и на нас самих, — все эти проблемы

составляют содержание 6 и 7 глав. На протяжении этих глав я попытаюсь выяснить, каким

образом прошлое, коль скоро оно фактически неотличимо от настоящего, все же стало чужой

страной, при том, что его все более покрывает отблеск настоящего.

В главе 1 мы исследуем древнюю мечту о повторном обретении прошлого, или о возвращении

в него. Ностальгия простирается на прошедшее детство и события ранней юности, охватывает

события воображаемого прошлого, которых не пережили не только те, кто о них грустит, но

которых на самом деле и вообще не было. Вера в реинкарнацию и прошлую жизнь кажется

неиссякаемой, воображаемый возврат в прежние времена привлекает широкую аудиторию, а

исследования ученых дают обильные доказательства присутствия стремления вернуться или

восстановить определенный период, принадлежащий к личному и недавнему прошлому, или

же исторически удаленному.

Для некоторых людей такое воображаемое возвращение сулило бессмертие, для других —

возможность исправить ошибки, для третьих —

убежать от тягот и бедствий настоящего. Намерения таких воображаемых путешественников

во времени выходят за пределы обычной потребности в прошлом, очерченной в главе 2, но

проливают свет на цели, которые мы преследуем при изменении черт и образа былых времен.

Придать прошлому тот облик, какой оно должно было иметь, оградить его следы от

несвойственных ему и нежелательных перемен, — именно такие конфликтующие мотивы

доминируют в фантастических путешествиях во времени. Все это лишь подчеркивает общее

стремление, отмеченное нами в главах 2 и 3, извлечь из прошлого выгоду и избежать помех с

его стороны.

В главе 2 исследуются выгоды, которые прошлое дает на самом деле, а также те страхи,

которые его влияние вызывает. Осведомленность о признании, подтверждение убеждений и

действий, направляющие примеры, осознание личной и коллективной идентичности, диа-

хроническое обогащение опыта настоящего, возможность отсрочить наступление настоящего

или избежать давления «здесь-и-сейчас», — вот наиболее значительные выгоды, которые

может нести с собой прошлое. Их конкретные формы и достоинства обусловлены культурой и

обстоятельствами. Но все они растут из тех качеств, которые мы ощущаем как

исключительное достояние прошлого в его отличии от настоящего и будущего. Это черты,

связанные с древностью существования, такие как предшествование, изначальность и старина,

чувство преемственности и накопления, создаваемое реликвиями, воспоминаниями и

хрониками, а также его завершенность — тот факт, что прошлое закончено, а потому его

можно подытожить, подвести черту, что в принципе невозможно сделать с настоящим.

Но наряду с достоинствами у прошлого есть и недостатки. Для того, чтобы вынести жизнь в

настоящем, нам иногда нужно забыть, вычеркнуть из памяти опасные или травматические

переживания. Наследие славного прошлого точно также может подавлять обитателей совре-

менности, превосходство прошлого может порождать соперничество, попытки свести с ним

счеты. Традиционные или исторически унаследованные перспективы могут показаться

губительными всем, кроме небольшого числа наследников, а иногда даже и им.

Коллективные усилия совладать с наследием, одновременно почитаемым и низвергаемым,

похожи на задачу, стоящую перед каждым отдельным индивидом: он должен одновременно и

следовать, и отвергать заветы предков. Подобная противоречивая ситуация неизменно порож-

дает дебаты по поводу соотношения имитации и инновации, старины и современности. Всякое

наследие и благотворно, и губительно, но каждое обладающее историческим сознанием

общество должно выстраивать этот баланс самостоятельно.

В главе 3 рассматриваются противоположные оценки успехов и неудач четырех исторических

эпох — Ренессанса, Англии и Франции XVII и XVIII вв., викторианской Англии, Америки

революционного и постреволюционного периода. Эти эпохи неизменно вызывают страстные

споры, при этом приверженцы прошлого и настоящего приводят в

подтверждение своих позиций аргументы, касающиеся различных контекстов каждой из эпох.

Благоговение Ренессанса перед античностью было весьма далеко от отрицания веры в гений

современности. По сути, Ренессанс даже поощрял убежденность в том, что современность

способна превзойти величие древности. Античность была далеко, ее разрозненные и разоб-

щенные следы могли служить примером только в том случае, если бы их удалось оживить и

соединить в нечто целое. А потому обращение гуманистов к античности оказалось поневоле

творческим. Переводя классические работы на новые языки, адаптируя языческие мотивы под

христианскую иконографию, восстанавливая греческие и римские принципы в архитектуре,

Ренессанс черпал из силы прошлого, избегая, однако, рабского подражания. Тем не менее,

сомнения по поводу заимствований, подражательности и достоинств последователей

античности занимали умы гуманистов от Данте и Петрарки до Эразма, Дю Белле и Монтеня.

Спор между Древними и Современными авторами в XVII и XVIII вв. лишь добавил в это

противостояние напряженности. Сравнительные достоинства достижений современных и

древних основывались на разных сюжетах: представление об упадке людских сил строилось

на основе учения о всеобщем упадке и разрушении, представление же о том, что современные

авторы — это «карлики, стоящие на плечах гигантов», которые именно потому и могли видеть

дальше, чем их более прославленные предшественники, основывалось на различии между

кумулятивностью достижений науки и обособленностью творений искусства. В эпоху

Просвещения классические традиции перестали быть пес plus ultra

в науке, но остались

источником поклонения и обременительным авторитетом в искусстве — груз, ныне

усугубленный достижениями предшественников, недавних и отдаленных.

В викторианской Англии прошлое стало своего рода убежищем от назойливо-нового и

разочаровывающего настоящего. Перемены, инициированные Великой французской и

индустриальной революциями, радикальным образом отделили сегодняшний день от

вчерашнего, но гордость за материальный прогресс смешалась с беспокойством за жестокие,

уродливые и излишне материалистичные его последствия. Многие стали с тоской

оглядываться на классическую древность или средневековье как на вместилище всех тех

добродетелей, которые разрушила современность. Растущее знание античности, навыки в

выявлении его форм способствовали сознательному и эклектичному «возрождению»

(ревайвализму), но одновременно препятствовали росту уважения к собственному стилю.

Сентиментальное внимание к прошлому привело к возрождению «традиционных» форм

жизни в движении Искусств и Ремесел,

возведению зданий в национальном стиле, сохране-

До крайних пределов, непревзойденный (лат.). — Примеч. пер.

Движение искусств и ремесел — эстетическое движение в Англии во второй пол. XIX в., приведшее к

распространению в Европе моды на декоративные искусства, в дальнейшем его идеи вошли в ар нуво. У истоков

этого движения стоял поэт и дизайнер Уильям Моррис, стремившийся возродить утраченные в индустриальной

цивилизации

нию и воспроизведению архитектурного наследия. Казалось, что уходящие корнями в

незапамятное прошлое традиции и есть все, что только может быть лучшего в Англии. Но

подобное поклонение старым временам, практикам и формам породило стремление отбросить

наследие прошлого как анахроничное и непригодное для современности — конфликт,

который в период fln-de-siecle^ вылился в рост разочарования и в модернистское

иконоборчество.

Война за независимость между Америкой и метрополией привела к тому, что конфронтацию

между прошлым и настоящим стали выражать в отеческо-сыновних метафорах. При

обосновании своих политических позиций обе стороны ссылались на узы и взаимные

обязанности родителей и детей. Столь революционные изменения в методах воспитания детей

санкционировали по всей Америке бунтарский дух и вольнодумство, что сказалось и на

философии, отрицавшей все авторитеты прошлого. Новый лозунг был таков: нынешнее

поколение должно думать само за себя. Приученные с пренебрежением относиться ко всем

заповедям прошлого, последующие поколения оказались между молотом и наковальней:

молотом антипатий к авторитетам прошлого и наковальней обязанности почитать и защищать

наследие отцов-основателей Америки. Для того, чтобы подражать им, потомки должны были

сбросить с себя оковы прошлого; для того, чтобы оградить наследие отцов-основателей,

потомкам приходилось сохранять его, не претендуя на самостоятельное творчество. Подобные

идеалы не могут сосуществовать вместе. Приступы ностальгии по достопамятным временам

Старой Войны (Old War),

которые чувствовали многие американцы, оскорбляли

господствующее моральное сознание, ощущавшее зло и ав-тократичность подобных образов.

Дилемму «сохранять или развивать» собственный взгляд в конце концов разрешила

Гражданская война, но напряжение между тягой к прогрессу и сыновней почтительностью со-

хранилось, хотя и приняло иные формы.

Каждая эпоха входит в столкновение с собственным наследием, неся в себе двойственное

сознание: чувство долга, с одной стороны, и чувство негодования, с другой. Каждая эпоха

пытается теми или иными способами примирить эти чувства и сделать окончательный выбор

между почитанием и отрицанием. Каждая из них порождает такие образы прошлого и

настоящего, которые отражают эти болезненные дилеммы.

В 4 главе мы исследуем реакции на старение, упадок, а также признаки усталости и

изношенности как отличные от знаков исторического прошлого. Поскольку мы склонны

считать, что артефакты и институты имеют собственные жизненные циклы, подобные

человеческим,

дух и качество работы средневековых ремесленников, а также его сподвижники: архитектор Филипп Уэбб,

художники Форд Мэдокс Браун и Эдвард Берн-Джонс. — Примеч. пер.

Конец столетия (фр.). — Примеч. пер.

Под это определение в равной мере могут подходить как Война за независимость (1775—1783) с Британской

империей, так и Гражданская война (1861—1865). — Примеч. пер.

такие реакции обычно формулируют при помощи аналогий со старостью человека — возраст,

который многие считают весьма непривлекательным, если не сказать отталкивающим.

Отвращение к старости и предпочтение юности распространяется как на мир в целом, так и на

отдельные его части, нации и государства, а также на большинство артефактов. Их считают

прекрасными и добродетельными лишь пока они молоды, и называют безобразными и

прогнившими в старости и немощи.

Однако, подобные предрассудки не были повсеместными. Кое-кто чувствовал, что знаки

возраста усиливают красоту и ценность некоторых артефактов — в особенности, зданий и

живописи. Но лишь с XVI в. облик старости начинают ценить, поначалу как средство

подтверждения и удостоверения древности происхождения, а затем и как привлекательный

сам по себе. Никогда прежде эти, по большей части нездоровые, монументальные развалины и

свидетельства упадка не вызывали восхищения как напоминание memento mori или как иные

символические ассоциации, а затем и как прототипы живописной эстетики. Ценность облика

старости в наше время проступает повсюду: от старинной китайской бронзы и

неоромантических восторгов по поводу разрозненных скульптурных фрагментов — до зданий

из атмосферостойкой стали, которые специально подвергают коррозии, а также произведений

искусства, намеренно создаваемых мимолетными и скоро исчезающими. Однако публика в

целом с пренебрежением относится к облику старости, предпочитая, чтобы даже старые вещи

выглядели как новые. И непрекращающиеся дебаты по поводу очистки зданий и живописных

произведений вскрывают острейшие разногласия во вкусах между конфликтующими

сторонниками и противниками патины старости.

В главе 5 исследуются те способы, которыми мы сознаем и получаем знание о прошлом.

Прошлого как такового уже нет. Все, что нам достается — это его материальные остатки и

свидетельства современников. Но ни одно из подобных свидетельств не даст нам знания о

прошлом с абсолютной точностью, потому что очевидцы на земле и книги в наших головах

изначально сохраняются избирательно, да к тому же с течением времени подвергаются

изменениям. Эти остатки слишком хорошо согласуются один с другим и с нашими

представлениями о настоящем, чтобы полностью отрицать их достоверность, хотя

остающиеся сомнения относительно реальности прошлого позволяют нам сознавать

собственную готовность принять то, что соответствует в нем нашим представлениям, пусть

даже в чем-то это и выглядит сомнительным. У нас нет полной уверенности даже в том, что

прошлое вообще существовало, кроме как в той форме, как мы себе его представляем. И лишь

здравый смысл и чувство самосохранения требуют, чтобы мы поверили в это.

Мы можем подобраться к прошлому через память, историю или реликты. И все три формы

доступа к прошлому имеют между собой много общего. Субъективная, а потому не слишком

надежная по своей природе, память охватывает время лишь начиная с нашего детства, хотя

мы неизбежно дополняем собственные воспоминания тем, что

услышали от предков. Напротив, история, чьи данные и выводы должны быть постоянно

открыты для критического внимания публики, простираются вплоть до (а, возможно, и далее)

самых первых письменных свидетельств цивилизации. Смерть любого индивида лишает нас

бесчисленного количества воспоминаний, тогда как история (по крайней мере, писаная

история) потенциально бессмертна. Тем не менее история всегда зависит от памяти, и многие

воспоминания вошли в ее состав. Однако и они подвержены опасности искажения от

избирательности восприятия, влияния обстоятельств и «заднего ума» (ретроспективного

взгляда, современных представлений о прошлом).

Блага и огрехи памяти пронизывают современную литературу (ар-хетипический пример —

эпопея «В поисках утраченного времени» Пруста) и литературную критику. Эту тему я

рассматриваю в связи с историей тренировки памяти, психоаналитическими озарениями, ис-

следованиями процессов развития и прочими психологическими работами. Среди прочих

исследуемых сюжетов — вопрос о том, каким образом память устанавливает нашу

собственную идентичность, связь между личной и коллективной памятью, как можно

(эмпирически) проверить воспоминания, какие существуют типы памяти, открывающие нам

доступ к прошлому, в чем суть процесса забывания, каким образом вторгается в наши

воспоминания и изменяет их время, как новые техники от письма до кино и магнитозаписи

постепенно замещают или трансформируют характер воспоминаний.

Каноны исторического исследования и, следовательно, получаемые данные дают

историческим знаниям сравнительно более твердое основание, чем то, на котором стоит

память как таковая. Однако историческое знание также подвержено субъективности,

ретроспективным искажениям и расколото непреодолимой бездной между действительным

прошлым и его различными образами. Любой образ прошлого в чем-то больше и в чем-то

меньше самого прошлого: меньше — потому что ни один образ не сможет вместить в себя

прошлое целиком, сколь бы исчерпывающими ни были письменные свидетельства; больше —

потому что повествующие о событиях прошлого обладают тем преимуществом, что им

заранее известен исход событий. Подобные эпистемологические проблемы мало заботят

практиков, для которых история — это всего-навсего то, о чем говорят историки. Однако то,

чем они в действительности занимаются, зависит от современных представлений о том, чем

история должна быть. Упрощая позицию, можно сказать, что историки постоянно

переписывают прошлое с позиций настоящего, перекомпоновывают данные и меняют

выводы. И уж как риторический прием звучит утверждение о том, что хронология и нарратив

также накладывают свой отпечаток на прошлое. И, наконец, я обращаюсь к вопросу о том,

каковы взаимоотношения истории и вымысла, чем понимание прошлого отличается от знания

настоящего.

И память, и история основываются на физических остатках. Зримые и осязаемые следы дают

нам живой и непосредственный контакт с прошлым, позволяя понять, что же было на самом

деле. Физические остат-

ки в качестве свидетельств прошлого также обладают рядом недостатков, а именно: сами по

себе они молчат и предполагают интерпретацию, а претерпеваемая ими постоянная, но

неравномерная эрозия искажает данные. То, что доходит до нас, представляет прошлое куда

более статичным, чем это могло быть на самом деле. Однако как бы они ни были искажены

временем и длительным употреблением, реликты остаются важным мостом, соединяющим

прошлое и настоящее. Они подтверждают или опровергают то, что мы думаем по поводу

прошлого, символизируют или увековечивают коллективные связи во времени, дают

археологические метафоры, освещающие процессы истории и памяти.

Мы смотрим на реликты как на объекты внимания или восхищения, свидетельства прошлого,

талисманы преемственности. Такой подход может вводить в заблуждение относительно их

исходного назначения, но по крайней мере он как-то связан с прошлым. Любое знание о про-

шлом требует заботы о нем — чувства удовольствия или негодования, страха или презрения,

надежды или отчаянья по поводу некоторых аспектов нашего наследия.

В главе 6 я исследую каким образом и почему мы изменяем прошлое, а также влияние

подобных изменений на нашу среду обитания и нас самих. Действительные черты

сохранившихся реликтов претерпевают непрерывные изменения, и даже самый факт

идентификации чего-либо в качестве «прошлого» влияет на его окружение, поскольку такое

определение влечет за собой его маркирование, охрану и работу с реликтами с целью сделать

их более доступными, защищенными или привлекательными. Повышенный интерес к ним или

просто соображения сохранности могут потребовать их перемещения из первоначальных мест

расположения. Тщательно хранимые в специально отведенных для этого местах, но, тем не

менее, окруженные ловушками современного менеджмента, остатки прошлого производят

впечатление воссозданных заново. В итоге современный человек оказывается перед выбором:

оставить реликты in situ

или перевезти их в другое место, оставить в разрозненном состоянии

или восстановить в целостности, что самым существенным образом влияет на наше

восприятие прошлого.

Имитации, подделки и новые работы, вдохновленные более ранними прототипами,

расширяют и изменяют далее ауру древности. Священный трепет, испытываемый нами перед

оригиналами, заставляет делать копии, которые хотя бы отчасти несут на себе отпечаток древ-

ности. В течение пяти веков в культурном ландшафте западного мира доминировали

творения, которые отсылали нас к прошлому или отражали некоторые свойства прошедшей

эры. Современные представления о классической архитектуре исходят из сплава

эллинистических, ренессансных, просвещенческих, романтических и викторианских работ, в

которых собственно греческие или римские моменты играют не столь уж значительную роль.

Это не столько подлинно оригинальные

В месте нахождения (лат.). — Примеч. пер.

творения, сколько наши современные представления о том, как прошлое должно было

выглядеть. Многое другое из того, что напоминает нам о прошлом, как, например, монументы

в честь какого-либо события или человека, совершенно не похожи на свои прототипы.

Мы переопределяем прошлое, исходя из собственных представлений о достоинствах,

которыми обладает прошлое (см. главы 1 и 2). Патриотическое рвение или частные обиды

понуждают нас приспосабливать следы прошлого, как и наши коллекции, к сегодняшним

нуждам и ожиданиям. Большая часть изменений касается достоинств прошлого, призванных

подчеркнуть нашу самооценку или способствовать нашим интересам. А потому мы

расширяем область старины, восстанавливаем недостающую преемственность, подчеркиваем

или инвертируем прерогативы и достижения предков, преуменьшаем или вовсе забываем о

поражениях и бесчестье.

Подобные изменения имеют и другие, непреднамеренные последствия. Наши манипуляции

делают прошлое более или менее похожим на настоящее — менее, потому что мы отличаем

себя от него, более, потому что накладываем на него свою печать. Даже если мы намереваемся

сохранить вещи такими, какими они были или какими мы их нашли, методы защиты или

реставрации ставят прошлое в зависимость от технических приемов настоящего.

Перемены в прошлом оказывают влияние и на тех, кто их осуществляет. Они идут вразрез с

образом фиксированного и стабильного наследия и подрывают нашу роль в качестве

преемников и последователей. Однако сознание имеющейся у нас тенденции изменять

унаследованное имеет некие компенсации. Сознавая, что прошлое — не просто то, что когда-

то было, но также и множество проистекающих из него последствий, мы отказываемся от

устаревшей перспективы и анахроничного поведения, в основе которых лежит представление

о жестко фиксированном наследии, и понимаем, что такое наследие не только неизбежно, но и

благотворно. «В этом нет ничего страшного», — сказал один археолог по поводу

переосмысления прошлого с позиций современности, — трудности возникают тогда, когда мы

«не осознаем этого, а потому попадаем под его воздействие».' Через конструкции и рекон-

струкции каждый человек обретает «полезное и достойное уважения прошлое, — пишет

психоаналитик, — поскольку самым существенным аспектом сознания свободы воли

индивида является знанием им собственной истории, которое не властвует, не подавляет и не

разрушает его».

В главе 7 мы обращаемся к неоднократно провозглашенному тезису о смерти прошлого и его

предполагаемому воскрешению в форме истории. С точки зрения модернистов, современное

индустриальное и постиндустриальное общество более не нуждается в подпорках традиции,

современная историческая наука освободила нас от тирании прошлого.

Leone. Relationship between artifacts and the public in outdoor history museums. P. 309.

Solnit. Memory as Preparation. P. 27.

Однако наша неистовая ностальгия, наши навязчивые поиски корней, свойственная нам

забота о сохранности следов прошлого, растущий интерес к национальному наследию, — все

это говорит о том, насколько интенсивно мы ощущаем в себе прошлое. Тем не менее, новые

исторические перспективы приводят к устареванию привычных форм восприятия и

использования прошлого. Чистосердечная вера в традицию, руководство примерами

прошлого, сочувственное единение с великими фигурами древности, поиски утешения в

золотом веке, нескончаемые восторги по поводу руин и реликтов прошлого, — все эти формы

почитания былых времен по большей части утратили доверие. История сделала их

ненужными.

Наряду с некогда знакомыми формами почитания, мы выбрасываем за борт и часть самой

ткани прошлого. По мере того, как поле исторического исследования расширяется, вбирая в

себя малоизвестные фигуры людей и области жизни, мы утрачиваем имевшееся прежде

близкое знакомство с классической и библейской традициями, длительное время

вдохновлявшими европейскую культуру и ее окружение. Образовавшийся в XX в. разрыв

традиции поставил нас в положение, когда нас окружают памятники и реликвии, значение

которых мы с трудом можем понять и едва ли ощущаем частью собственного Я. Налицо

процесс отчуждения, особенно заметный на фоне усилий постмодернистов преодолеть его.

Неистовая страсть к сохранению наследия отчасти является реакцией на беспокойство,

которое вызывает амнезия модернистов. Мы сохраняем прошлое потому, что поступь перемен

истощила наследие, являющееся неотъемлемой частью нашей идентичности и благосостоя-

ния. Но мы сохраняем наследие, как мне кажется, также и потому, что не достаточно близки к

нему, чтобы творчески его переработать. Мы восхищаемся реликтами прошлого, но нас не

вдохновляют более наши собственные поступки и труды. Именно потому, что сохранение

стало преимущественной формой внимания к прошлому, оно близко к тому, чтобы стать

помехой на пути всех прочих форм и способов, подобно прустовскому Вентейлу, который

решил не пытаться извлечь из драгоценной дружбы никаких выгод «так, чтобы получать от ее

поддержания исключительно платоническое удовлетворение».

То или иное отношение к прошлому нельзя ни запретить, ни навязать, поскольку оно тесно

связано со всем корпусом наших идей и институтов. Но растущее осознание нашего

сегодняшнего способа обращения с прошлым на фоне того, как с ним обращались другие

поколения и иные культуры само по себе влияет на наше отношение к прошлому и ведет к

переменам. А потому те, кто будет оспаривать сделанные в данной книге выводы, как и те, кто

с ними согласиться, смогут по-новому взглянуть на прошлое.

Proust M. Remembrance of Things Past. 1:163 (см.: Пруст М. В поисках утраченного времени. Т. 1. По

направлению к Свану. М., 1992).

За исключением достойного сожаления модернистского разрыва с классической и библейской

традициями, у меня нет никаких предубеждений против того или иного взгляда на прошлое.

Остатки былых событий и мест воздействуют, обогащают и подавляют нас самыми раз-

нообразными способами. Наши представления о прошедших временах в меньшей степени

строятся на основе получаемой информации, сколько на понимании воздействия времени на

каждое наше слово, каждый поступок, каждый реликт. Сознание того, что мы — всего лишь

мимолетные носители давних надежд и мечтаний, вдохновлявших предыдущие поколения,

помогает нам обрести если не гордость, то хотя бы уверенность в своем месте среди вещей.

Отношение к прошлому как к чужой стране добавляет новые краски к представлениям о

старине — от первобытных времен вплоть до вчерашнего дня. Отчасти нам удалось

приручить прошлое, где все по-иному, мы внедрили его в настоящее вместе с расхожими

товарами. Но изменяя его остатки, мы также и усваиваем их, сглаживая при этом имеющиеся

различия и затруднения. «Когда „история" нагоняет очередной кусок недавнего прошлого, —

отмечает комментатор, — всегда чувствуешь облегчение — история... окуривает опыт, делает

его безопасным и стерильным... Опыт неизменно подвергается облагораживающему

воздействию. Прошлое, которое всегда кажется слишком грязным, необузданным,

неудобным, опасным и реальным, постепенно превращают в Ист Виллидж (East Village)».

Но прошлое не мертво, что бы там ни говорил Дж. Г. Пламб (J. H. Plumb), оно даже не спит.

Огромное множество воспоминаний и письменных свидетельств, реликтов и копий,

монументов и реликвий живет в самом сердце нынешнего дня. И подобно тому, как мы

изменяем его, прошлое меняет нас. Мы отбрасываем традицию для того, чтобы утвердить

собственное право на исправление ошибок, но не можем избавиться от прошлого совсем,

поскольку оно глубинным образом присутствует во всем, что мы делаем и о чем думаем.

Никто из нас «не произнес слов и не совершил поступков, память о которых была бы столь

ужасной, что он был бы рад полностью от нее избавиться». И тем не менее, кто-то обретает

мудрость лишь пройдя через «все бессмысленные и бесполезные воплощения... Зрелище того,

что мы представляли собой в начале пути, может нам не понравиться и уж, определенно, его

созерцание вряд ли доставит удовольствие впоследствии. Но мы не можем от него отречься,

потому что именно в нем доказательство того, что мы действительно когда-то были».

Мы

наследуем прошлое, которое не перестает быть ценным оттого, что зачастую его трудно

бывает расшифровать, или оно причиняет неудобства. Быть — значит, быть некогда в

прошлом и проецировать наше замаранное, податливое прошлое на неведомое будущее.

Notes and comments // New Yorker. 24 Sept. 1984. P. 39.

Proust M. Remembrance of Things Past, 1:923—4. (см.: Пруст М. В поисках утраченного времени. Т. 3. У

Германтов. М., 1992).

Наш краткий обзор, конечно, не исчерпывает всех многочисленных вопросов, обсуждаемых в

этой книге. Здесь я попытался представить лишь сколько-нибудь связный синтез этого

разнородного материала. На протяжении исследования мне по необходимости приходилось

выходить за пределы своей узкой специальности, а потому иногда я совершал ошибки в

толковании мнений тех или иных историков искусства и архитектуры, психологов и

психоаналитиков, археологов и ученых эпохи Ренессанса, а также многих других, за что

искренне прошу у них прощения и уповаю на снисходительность читателей. За исключением

ряда областей, как то: американской истории XIX в., восприятия ландшафта, научной

фантастики, охраны исторических памятников — цитируемые работы здесь не представляют

собой систематической выборки, но отбирались, как правило, на основе мнения современных

авторитетов в этих областях. Мое обращение к первоисточникам преимущественно вызвано

потребностью согласовать варианты прочтения и убедиться в том, что цитаты приведены

точно и соответствуют контексту.

Хотя прошлое заботит всех, явно недостаточное число работ в эксплицитной форме

посвящено рассмотрению того, как люди в целом видят, оценивают и понимают прошлое.

Мне известно не более полудюжины подобных исследований разного уровня и достоинства.

Так, Томас Коттл (Т. Cottle) в своем исследовании показал, как часто люди говорят, что

готовы отдать все за то, чтобы только вернуться в те или иные моменты личного или

исторического прошлого. Мартин Тайлор и Виктор Конрад (М. Taylor, V. Konrad) проводят

категоризацию связанных с прошлым видов деятельности, которыми занимаются жители То-

ронто. Колин Моррис (С. Morris) анализирует исторические предпочтения, вскрываемые

реакцией на изображения старинных и современных зданий различных стилей. Рид Бишоп (R.

Bishop) выявляет корреляции между восприятием старины и отношением к старинным

зданиям в Гилфорде, Сюррей (Guilford, Surray). Барбара Жацка (В. Szacka) оценивает

диспозиции «антиквара» и «историка» по отношению к прошлому среди польских

выпускников университетов. Вместе с Маркитой Риль (М. Riel) мы изучали обычно

проводимую связь между обликом американских городов, которые считаются «старыми», и

другими привлекательными и непривлекательными их качествами. Понятно, что при условии

столь широкого спектра рассматриваемых сюжетов, трудностей дефиниции и ловушек

генерализации, вряд ли можно ожидать, что качественные суждения прольют устойчивый свет

на какое бы то ни было прошлое. Но даже если и так, фактическое отсутствие широко-

масштабных исследований проблем такой значимости представляется мне поразительным.

Именно эти пробелы заставили меня полагаться в большей степени на письменные источники,

и мой синтез отражает собирательную мудрость различных дисциплин, представленных в

этих письменных свидетельствах. Подобные озарения тяжким грузом ложатся на научную

элиту, которая стремится зафиксировать свои воззрения в письменной форме и в большей

степени, нежели все остальные, склонна рассуж-

дать по поводу прошлого. Мои собственные выводы по необходимости строятся

преимущественно на обобщениях, которые связаны с узким, но влиятельным меньшинством

человечества, в настоящем и прошлом. Именно к этому меньшинству я и отношу местоимения

«мы» и «наш».

В книге доминируют подходы современной науки и наших непосредственных

предшественников, но изучение этих вопросов часто уводило меня вспять к древности и даже

к доисторическим временам. Стандарты очевидности, уровни достоверности источников и

наши возможности воспринимать идеи былых времен сокращаются по мере удаленности

прошлого, но по необходимости мне приходилось перемещаться сквозь века, совершая то, что

иные могли бы счесть невольным невниманием к подобным различиям.

В пространственном и культурном отношении мои выводы также ограничены. Хотя я

рассматривал западную культуру в самом широком смысле слова и обращался к

общеевропейской классике и последующей традиции, я уделял лишь поверхностное внимание

неанглоязычной литературе и практически никакого внимания — неевропейским культурам.

Воззрения на прошлое Востока и африканских культур и их отношение к историческому

наследию для меня практически terra incognitae, и, вполне возможно, что аналогичные

исследования, проведенные на основе этих традиций, могли бы придти к совершенно иным

выводам.

И последнее предуведомление: в качестве подтверждений я использовал исключительно

разнородный материал — художественную литературу, трактаты по психологии, интервью,

автобиографии, рекламу «наследственных» товаров, источники из истории идей,

полемические диатрибы по поводу сохранения и реставрации, — что может показаться

читателю в высшей степени эклектичным и абсурдно бесперспективным. Но делал я это не

потому, что считал, будто все они имеют одинаковую ценность в качестве свидетельств и

аргументов, но для того, чтобы сделать явным то, что в противном случае осталось бы не-

замеченным. Привлекая все, что только мог припомнить сам или найти за многие годы, я

должен признаться, что эти источники и мне самому, больше напоминают «писаную торбу»

Генри Джеймса, нежели связную историю в смысле Дж. Г. Хекстера (J. H. Hexter).

Диапазон использованного в этой книге материала напоминает мне о моих бесчисленных

долгах. За редакторскую помощь я благодарю Мэри Элис Ламберта, Уильяма Дэвиса и

Кристин Лиаль Грант из издательства Кембриджского университета. Клодетт Джон, а вслед за

ней Мари-ан Пласкоу превосходно и весело не один раз перепечатывали мои черновики, что

сделало подготовку текста подлинным удовольствием.

За предоставление доступа к материалу я благодарен сотрудникам Британской библиотеки,

библиотеки Виденера (Widener Library) в Гарварде, Библиотеки научной фантастики в

политехникуме северо-запад-

В тексте стоит grab bag — букв.: мешок с мелкими вещами, откуда за плату посетители вытягивают нечто

наугад. — Примеч. пер.

ного Лондона, библиотек Университетского колледжа в Лондонском университете, института

Вартбурга и Института археологии. Крис Кро-мари с большим мастерством сделал отпечатки

с большей части фотографий, а Уэйн Эндрюс щедро добавил несколько фотографий от себя.

Большое спасибо Филипу Ларкину и Фаберу из компании «Faber Ltd» за разрешение

использовать фрагменты из его поэмы «Могила Арунде-ля» из «Свадеб на Троицу», 1964.

Эдвин Бирсе, Ричард Кэнди, Джон Фортье, Люсинда Ирвин, Дарвин Килей, Виктор Конрад,

Патрик МакГриви, Дэвид Нихольс, Грэм Роулз, Гэбриэль Шпигель, Джон Тоуз и Рональд

Уитт предоставили мне возможность воспользоваться их неопубликованными работами.

Помощь по множеству самых разнообразных вопросов мне оказывали Дэвид Бомфорд, Нэнси

Берсон, Джиллиан Кларк, Эндрю Дюрхэм, Джеймс Марстон Фитч, Ричард Гриффит, Макс

Ханна, Бунджи Кобаяши, Билл Ларрет, Роджер Лонсдэйл, Роберт Мартен, Моррис Перл,

Константин Политис, Рой Шафер, Дуглас Сковилл, Марселла Шерфи, сестра Тереза из

общины диаконис Св. Андрея, Майкл Штейнера и Гарри Тромпф.

Среди тех, кто не пожалел своего времени на интервью, я особо хочу поблагодарить Эшли

Баркера, Эдвина Бирсса, Дэвида Бомфорда, Хью Кассона, Ральфа Кристиана, Генри Клира,

Джона Корнфорта, Мартина Друри, Питера Фаулера, Св. Джона Гора, Ричарда Хаслама,

Генри-Рассела Хичкока, Гермиону Хобхаус, Дональда Инсалла, Уэй-лэнда Кеннета, Алана

Левитта, Луи Лэнг-Симс, Майкла Мидцлетона, Элеонор Мюррей, Поля Перро, Джона

Попхэма, Питера Рейнольдса, Джона Шеннона, Джона Саммерсона, Роберта Атли и Роя

Уоркетта.

Я бесконечно многим обязан за вдохновение и направляющие идеи позднему Дональду

Эпплярду, Джею Эпплтону Дэниэлю Бурстину, Кеннету Крейку, Мерл Керти, Томасу Грини,

Фрицу Гутхейму, Джеймсу Хута, Честеру Либзу, Ричарду Лонгститу, позднему Кэвину

Линчу, Роберту Мелнику, Мюррею Шаферу, Сандре Семчук, Альберту Солнит и Барбаре

Жакка.

Положительные рецензии на одну или более глав из предварительных набросков поступили

ко мне от Каролины Адаме, Джона Хэйла, Гэда Ноймана, Анны Лоуэнталь, Гэрри МакФерсон,

Кеннета Ольвига, Дэвида Пирса, Валери Перл, П. М. Раттанси, Ричарда Роулза, Марион

Шорд, Клаудио Вита-Финци, Джил Патон Уолч и Питера Уотсона. Исчерпывающие, подчас

даже сердитые, но всегда конструктивные предложения я получал от Рут Элсон, Майкла

Хантера, Антуанетт Ли и Бетти Левин, которые пропахали всю рукопись целиком, а также от

Эд-мундса Бункше и Питера Квотермейна, терпения которых хватило вплоть до самых

последних вариантов текста.

Мои самые глубокие благодарности Пенелопе Лайвли и Хью При-нсу, которые не только

давали мне неоценимые советы относительно книги в целом, но и вдохновляли и

поддерживали меня на протяжении многих лет, пока шло исследование и писалась книга.

Часть I

В ПОИСКАХ ПРОШЛОГО

Глава 1 ОЖИВЛЯЯ ПРОШЛОЕ: МЕЧТЫ И КОШМАРЫ

Верни день вчерашний... Шекспир. Ричард II. 3.2

Таинство жизни безжалостным образом ограничено событиями рождения и смерти. О

безмерном времени до и после пределов жизни наш опыт молчит. Прошлое и будущее в

равной мере для нас недоступны. Однако, пусть и за пределами физической досягаемости, они

составляют неотъемлемую часть нашего воображения. Воспоминания и ожидания

пронизывают собой каждый миг настоящего.

Однако прошлое и будущее привлекают — или отталкивают — совершенно по-разному.

Большинство образов будущего туманны и лишены определенности. Мы не способны

предусмотреть даже последствия собственных действий, не говоря уже о том, чтобы пытаться

предсказывать более отдаленное будущее. Как отмечает Райнер Бэнэм (Reyner Banham), в

прежние, более уверенные в себе времена, визионеры представляли себе будущее почти как

«другую страну, которую можно посетить точно так же, как Италию, или даже попытаться

воссоздать ее в реплике» «Футуризм подозрительно напоминал стилизацию под

определенный период, как, например, неоготика в век машин».

Но сегодня такое будущее —

всего лишь ностальгическое воспоминание. То, что лежит перед нами сейчас — прекрасное,

ужасающее или же просто самое обычное — это зрелище, которое меняется вместе с каждым

зрителем и каждым следующим моментом. Мы не посвящены в тайны грядущего. Всем

известно, что желания фатально не сбываются, в особенности такие, как чаяние посмертной

славы, приведшее бииромовского Еноха Сомса, отвергнутого своим веком поэта, к сделке с

дьяволом в надежде узнать, что думают о нем потомки. Перенесясь на век вперед, Соме нашел

в литературной истории только одну ссылку на свое имя: «вумушленный перрзанаж (an

immajnari kar-rakter) в романе Макса Биирбома».

Мы можем повлиять на ход буду-

Шекспир У. Поли. собр. соч. В 14-ти т. Т. 1. М., 1997. С. 310.

Come in 2001. New Society. 8 Jan. 1976. P. 63.

Beerbohm. Seven men and Two Others (1919). Oxford Univ. Press, 1966. P. 36. Биирбом Макс (Beerbohm) (1872—

1956), английский эссеист, критик и карикатурист. — Примеч. пер.

2 Д. Лоуэнталь 33

щих событий, но не можем их контролировать. Перевернутые во времени Иеху у Борхеса,

которые обладали предвидением, но были лишены чувства прошлого, оттеняют

принципиальный характер различия между памятью и прорицанием.

В отличие oт смутны* очертаний будущих времен, неподвижное прошлое уже описано

бесчисленными хроникерами. Его следы в ландшафте и памяти несут в себе множество

деталей о том, что мы и наши предки свершали и чувствовали. Тщательно изученное прошлое

кажется более знакомым, чем географически отдаленные территории, в некоторых

отношениях даже более знакомым, чем ближайшее настоящее. Происходящему «здесь-и-

сейчас» не хватает плотности и завершенности того, что уже было отфильтровано и

упорядочено.

Более того, мы совершенно уверены, что прошлое действительно было, его следы и

воспоминания неоспоримым образом отражают события и поступки. Воздушное же и

иллюзорное будущее может вовсе не наступить, человек или природа могут уничтожить род

людской, и время, каким мы его знаем, может завершиться. Напротив, прошлое осязаемо и

плотно, люди воспринимают его как нечто неподвижное, неизменное, надежно

зафиксированное.

«Насколько приятнее возвращаться в прошлое, — восклицает

современный воображаемый путешественник в 1820 г., — прошлое безопасно!»

В целом оно

не сулит сюрпризов, его мера исполнена. В прошлом мы у себя дома, потому что это и есть

наш дом. Прошлое — это то, откуда мы все родбм. И лишь очень немногие при случае не

хотели бы туда вернуться. Возвращение в прошлое может быть не всегда приятным, но редко

когда оно может грозить столь же неприятными сюрпризами, как те, что поджидали

несчастного Еноха Сомса.

Однако мы можем вернуться в прошлое ничуть не в большей степени, нежели совершить

прыжок в будущее. Запечатленный в воображаемых реконструкциях, вчерашний день в

реальности отделен от нас навсегда. Мы всего лишь облагородили воспоминания и фрагмен-

тарные свидетельства прежнего бытия и можем только мечтать о том, чтобы избегнуть уз

настоящего. Однако в последнее время подобные ностальгические мечты стали повсеместным

явлением, если не эпидемией.

Barges. Doctor Brodie's Report. См.: Борхес Л.Х. Сообщение Броуди // Коллекция. М„ 1992.

Casey Edward S. Imaging and remembering // Review of Metaphysics. 31 (1977). P. 187—209.

«Прошлое — ... это неопровержимая и вездесущая сила, тогда как «будущее» — не что иное как слегка

упорядоченная фантазия» (Wyatt. In quest of change. P. 389).

Aldiss. Frankenstein Unbound. L., 1973. P. 26.

Ностальгия

Когда я был мальчишкой, здесь повсюду еще были поля.

Молодой кокни в подземке на Черинг Кросс. Лондон, 1982

Сегодня ностальгия — излюбленный повод оглянуться назад. Она заполняет популярную

прессу, служит приманкой в рекламе, украшает социологические исследования. Никакое

другое слово не выражает этот современный недуг лучше. Американский книжный клуб

«Ностальгия» «перенесет в любую точку прошлого — только выбирай». Вся Англия под

влиянием Марка Жирора (М. Girouard) попала под викторианский культ рыцарства, с легкой

руки Уильяма Берджеса (W. Burges) она увлеклась неоготической архитектурой, а благодаря

фильму «Экскали-бур», как считает критик, «скоро вместо премьер-министра будут назначать

куратора».

Если прошлое — чужая страна, то ностальгия сделала путешествие туда «самым здоровым

видом туризма». Однако, как и все туристы, путешественники в прошлое подвергают

серьезной опасности предмет своего интереса. «Грядет эко-ностальгический кризис, —

предупреждает нас Шеридан Морли (Sh. Morley), — ресурсы необходимо охранять, а интерес

к прошлому... подвергнуть строгой рационализации».

Ностальгию с выгодой для себя

стимулируют агенты по продаже недвижимости, они «подогревают интерес тем, что пытаются

раскопать каждый кусочек истории», связанный либо с королем, либо с поп-звездой. Ни один

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.