Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

иконы и фамильные ценности с потребностью сохранения национальных исторических

памятников.

Идентификация с национальным прошлым часто служит гарантией сохранения значимости

при угнетении и укрепляет новый суверенитет. Народы, утратившие собственное прошлое в

результате завоевания, всеми средствами пытаются вернуть себе самоуважение. Утрата исто-

рии Уэльса «затмила нашу силу, испортила наш язык и почти вычеркнула нас из летописей»,

сокрушается летописец второй половины XVII в. Для того, чтобы смягчить эти бедствия,

остались лишь писания и старинные вещи, призванные спасти все возможное из накопленных

в валлийской семье практических знаний и опыта. Все это придает некую достоверность

уничижительному стереотипу Уэльса у Ванбрука, как «места на задворках мира, где каждый

человек рождается джентльменом и специалистом по генеалогии».

Обнаруженные в ходе

раскопок традиционные формы Ирландии XIX в. призваны были опровергнуть

клеветнические обвинения англичан, будто ирландцы были нецивилизованными дикарями.

Восставшие турки XX в. завоевали свое

' Dvorak. Katechismus der Denkmalpflege (1916). Цит. по: Rowntree and Conkey. Symbolism and the cultural landscape.

P. 470—471; Breitling. Origins and development of a conservation philosophy in Austria. P. 54—55; Gutman. Whatever

happened to history. P. 54.

Thomas Jones. The British Language // Its Lustre (1688). Цит. по: Morgan. From a death to a view: the hunt for the

Welsh past in the Romantic period. P. 45; Vanbrugh. Aesop (C. 1697). Pt I, Act3, 2:33.

прошлое так же, как они завоевывали прежде соседей, это должно было отражать их право на

величие в настоящем.

Оказавшиеся под угрозой страны ревностно охраняют свое физическое

наследие, поскольку ощущают, что оно является воплощением коллективной идентичности.

Не желая видеть разрушение своего города, карфагеняне умоляли римских завоевателей

уничтожить их всех.

Иконоборцы-сарацины, тю-дорианцы и французские коммунары

стремились выкорчевать осязаемые символы враждебного им духа. Нацисты разгромили

историческую часть Варшавы с целью сломить волю поляков, однако те сумели быстро вос-

становить все в первоначальном виде; «возродить ее было нашим долгом, — объяснил

руководитель проекта реставрации, — Новый город нам был не нужен... Мы хотели видеть

Варшаву нашего времени и хотели, чтобы будущая Варшава продолжила древнюю

традицию».

Многие правительства сегодня национализируют прошлое своих народов,

запрещая разграбления или раскопки иностранными археологами и коллекционерами, и

требуют возврата наследия, захваченного ранее в качестве военной добычи, купленного или

просто украденного.

Прошлое играет первостепенную роль в национальном самосознании Исландии, где

индивидуалистические и общинные корни переплетаются, делая присутствие истории

поистине повсеместным. Исландцы, похоже, считают, что «если они не будут говорить о

прошлом, то у них не будет и будущего», а один из людей, недавно посетивших эту страну,

заметил: «Их история и есть их идентичность».

Руководство

Наиболее ярким образом прошлое проявляет себя в тех уроках, которые преподносит. Мысль,

что прошлое может чему-то научить настоящее, восходит к самому началу письменной

истории и вдохновляет собой большую ее часть. Греки полагали, что история является полез-

ным путеводителем, поскольку ритм ее перемен подразумевает регулярную повторяемость

событий. Изучение прошлого позволяет людям, если не предвосхищать будущее, то

предсказать его. Так, Прокопий предупреждал «будущих тиранов,... что возмездие за дурные

поступки настигнет их»; и утешал тех, кто страдает от несправедливости: они, по крайней

мере, могут узнать из примеров прошлого, как следует терпеливо сносить превратности

судьбы.

В эпоху Ренессанса исторические

Sheehy. Rediscovery of Ireland's Past; Alp. Reconstitution of Turkish history. P. 211.

Appian. Punic Wars, из его Roman History. Bk 8. Pt I. Ch. 12, 1:545.

Lorentz. Reconstruction of the old town centers of Poland. P. 46—47. CM. idem: Protection of monuments. P. 420.

Stephen Klaidman. Iceland, where the past is prologue // IHT. 17 Feb. 1981. P. 4.

Collingwood. Idea of history. P. 24, 35—64 (См.: Коллингвуд. Идея истории. М., 1980). Fornara. Nature of History in

ancient Greece and Rome. P. 106—115. Цит. по: p. 122. Хетты использовали историю в аналогичной

увещевательной манере (Van Seters. In Search of History. P. 114—117).

4 Д. Лоуэпталь 97

примеры добродетели и порока аналогичным образом демонстрировали вневременную

истину, а также эффективные способы правильного поведения и действия. Ученые, искавшие

классические источники, не сомневались в том, что их можно будет применить и к текущим

заботам. Более того, это было главной причиной их поисков. «На протяжении двух столетий,

— заключает Майрон Гилмор (Myron Gilmore), — гуманистическая традиция сочетала более

глубокое знание классического прошлого с не уменьшающейся уверенностью в значимости

уроков прошлого».

Возрастающий масштаб и более строгие методы укрепляли претензии истории на то, чтобы

преподать полезный урок. Вера в примерное использование прошлого оставалось

распространенной на протяжении XVIII столетия, как писал об этом Шарль Дюкло (Charles

Duclos):

Польза истории... — истина, получившая слишком широкое признание, чтобы нуждаться в доказательствах...

Театр мира дает нам только ограниченное число сцен, следующих друг за другом в бесконечной

последовательности. Если принять, что за одними и теми же ошибками регулярно следуют одни и те же

несчастья, то разумно предположить, что, если первое уже известно, то последнего можно было бы избежать.

Зная об ошибках (если и не о мудрости) прошлого, люди могли бы не только предсказывать,

но и частично определять будущее. Те, кто считал историю источником поучительных

примеров, разбирались в прошлом больше, чем в настоящем. «Человечество до такой степени

одинаково во все времена и везде, что история не сообщает нам в этой связи ничего нового

или необычного, — констатировал Юм. — Ее главная польза состоит лишь в том, что она

открывает постоянные и всеобщие принципы человеческой природы».

Сознание высокой ценности уроков, основанных на подобных принципах, продолжала

заполнять собой европейское мышление на протяжении всего XIX в. Тот, кто не способен

помнить прошлое, обречен на его повторение,

— вот один из множества подобных

афоризмов. История учила нравственности, манерам, осторожности, патриотизму, поли-

тической прозорливости, добродетели, религии, мудрости. По словам Ф. С. Фасснера (F. S.

Fussner), «знание истории кому-то помогло подняться в мире, а знание Божьего провидения

дает утешение в истории».

Подобное наставление выходило за рамки чисто практического и

носило также морально возвышающий характер. Подобно паломничеству в поисках

памятников старины, изучение истории способствовало улучшению характера и пробуждало

чувство патриотизма. Несмотря на ярко выраженную пропасть между индустриальной эпохой

и прежними временами, предполагаемые аналогии с римлянами, греками

Humanists and Jurists. P. 37.

History of Louis XI (1745), I:ii.

Hume. Enquiry Concerning Understanding (1748). Sect. 8. Pt I, 4: 68. См.: Юм Д. Соч. В 2-х т. М., 1966. Т. 2. С. 84.

Santayana. Life of Reason (1905). 1:284.

Fussner F. S. Historical Revolution. P. 29.

и средними веками стимулировали классическое и готическое возрождение во всех жанрах

искусства.

Тем не менее данный вид руководства со стороны прошлого претерпел серьезные сдвиги. В

XVIII в. люди считали, что прошлое настолько похоже на настоящее, что классические

модели воплощают в себе вечные ценности: они находили отражение чести, патриотизма и

стоицизма древности в своих собственных временах. В XIX в. растущее осознание

многообразия и несхожести прошлого с настоящим уменьшило авторитет первого. Но даже

когда история перестала снабжать нас ясными прецедентами или назидательными

моральными примерами, параллели между прошлым и настоящим все еще оставались поу-

чительными.

Популярная история и сегодня продолжает примерять прошлые решения к текущим

проблемам. И даже профессионалов, для которых история уже больше не является собранием

назидательных уроков, она все же кое-чему учит: например тому, что ничто не длится вечно;

что ничто не может быть абсолютно предопределенным; и «что один из наиболее

эффективных способов освоения настоящего», по определению Эдварда Мендельсона

(Edward Mendelson), «заключается в том, чтобы узнать, как могло произойти в прошлом то,

что произошло».

Даже если прошлое не является больше моделью и образцом, оно все же остается неким

проводником или путеводителем, если оно не может сообщить нам, что мы должны делать,

оно говорит, что мы могли бы сделать; если она не указывает на конкретные прецеденте, она

все же представляет предварительные контуры настоящего.

Обогащение

Имеющее хорошую репутацию прошлое обогащает мир вокруг нас. «Настоящее, которое

поддерживается прошлым, в тысячу раз глубже настоящего, которое настолько близко, что не

возможно почувствовать ничего иного», — пишет Виржиния Вульф.

В отличие от Америки,

где, по мнению Оливера Уэнделла Холмса, «земля не настолько очеловечена, чтобы быть

интересной, в Англии она оказалась настолько исхожена ногами англичан [и] сама является

частью предшествующих поколений людей, что вызывает своего рода бессловесную

симпатию» со стороны его нынешних обитателей».

Даже привидения «заняли свое место у

семейного очага, — замечает Готорн, — делая жизнь более насыщенной... за счет того, что

добавляли к ней собственную субстанцию».

День, проведенный в доме XIII в., хождение по

полу собственными ногами и собственноручное прикосновение к полированному

Post-modern vanguard // London Review of Books. 3—16 Sept. 1981. P. 10.

Wool/ V. Moments of Being. P. 98.

Holmes O. W. Our Hundred Days in Europe. P. 288—289.

Doctor Grimshawe's Secret. P. 230.

дубу заставляли Генри Джеймса почувствовать, что он разделил с ним 600 лет жизни.'

Благодаря богатой истории исконная старая Ирландия приобрела более живописный вид, чем

английские владения в Ирландии, гордо изолировавшиеся в своем утонченном уединении.

«Эти О'Коннелы, О'Конноры, О'Кэллаганы, О'Донахью — все гаэллы — слились в одно

целое... с самим пейзажем», — пишет составитель их жизнеописания.

Упоминать имена родов... означало вызывать в памяти образы определенных мест — холмов, рек и долин; и

наоборот, вспоминать географические названия определенных районов — означало вспоминать древние племена

и их знаменитые деяния. Насколько все было иначе для [английских] поселенцев. Для них всего этого гаэлльского

свода мифов, литературы и истории просто не существовало... Тот ландшафт, который лежал перед их глазами, в

действительности был ничем иным, как всего лишь скалами, камнями и деревьями.

Нормандские крестьяне также наполняют свое местообитание фамильной историей, каждое

поле и тропинка хранят воспоминания о каком-нибудь событии, в то время как иммигранты,

лишенные подобной памяти, заселяют всего лишь скудное, однообразное настоящее.

Прошлое расширяет жизненный кругозор, связывая нас с событиями и людьми, которые

предшествовали нашему существованию. Парадокс заключается в том, что мы обогащаемся за

счет того, что подчеркивает кратковременность нашего собственного существования: жизнь в

старом доме, общение со старыми реликвиями, прогулки по древнему городу сообщают

жизни продолжительность. Римские древности дают «ощущение такой значимости и

заполненности прежней жизни,... что настоящий момент спрессовывается или полностью

вытесняется, — отмечает Готорн. — Рядом с массивностью римского прошлого все дела, о

которых мы мечтаем или с которыми имеем дело сейчас, выглядят сиюминутными и

незначительными».

Мы также обогащаем жизнь, направляя текущие чувства как бы в

обратном направлении, подобно любовникам у Бенджамена Констана, которые усиливали

взаимную привязанность, утверждая, что всегда любили друг друга.

Проецирование

текущего опыта на прошлые события усиливает его; вызвать прошлое — значить сделать его

нашим собственным.

Сенсорный образ, вызываемый в воспоминании, так же расширяет настоящее. Размышляя над

своим драгоценным антиквариатом, персонаж одной из книг Генри Джеймса миссис Герет

чувствует, что

все висело в воздухе — каждая история каждой находки, каждое обстоятельство каждой борьбы... Старинные

золотые и медные изделия, старинные предметы из слоновой

1 English Hours. P. 145—146.

Corkery. Hidden Ireland. P. 64—66.

BernotL., BlanchardR. Nouville, un village francais (1953). Цит. по: Fraisse. Psychology of Time. P. 169—170.

Marble Faun. P. 6.

Constant. Adolphe (1816). P. 64—65. (См.: Констан Б. Адольф. М, 1959) См.: Раи-ler. Studies in Human Time. P.

205—222. Нам требуется понимания «древности» каждой новой любви (Loewald. Psychoanalysis and the History of

the Individual. P. 29—51).

100

кости и бронзы, не столь уж древние старые гобелены и старинная парча, дошедшая до нас из глубокой

древности, излучают свет, в котором бедная женщина видела решение всех своих прежних историй любви и

терпения, всех своих старых уловок и побед.

Отмечая удовольствия, получаемые от процесса воспоминания, герой книги Марселя Пруста

сравнивает свое личное состояние с «заброшенной каменоломней, ... из которой память,

выбирая то одно, то другое, может, подобно греческому скульптору, извлечь бесчисленные

статуи.

Сокровища прошлого могут быть обогащающими как в переносном, так и в прямом смысле.

Присутствующие, по общему мнению, в мумиях терапевтические ингредиенты, уже давно

сделали их объектом торговли; древние китайские изделия из бронзы, сама их древность, за-

щищали их владельцев от злых духов. Нынешние коллекционеры приобретают антиквариат в

качестве инвестиций, а все старинное превращается в прибыль. «Люди XVIII и XIX вв.

обогащают нашу жизнь сегодня», так рекламирует свою деятельность Общество первых

американцев, отчасти и потому, что их наследство оказалось в наши дни богатством.

Бегство

Помимо способности расширять границы приемлемого настоящего, прошлое предлагает

альтернативы неприемлемому настоящему. В прошлом мы находим то, чего недостает нам

сегодня. А за вчерашний день мы не несем ответственности, и никто не может нам на это

ничего возразить.

Некоторые предпочитают жить в прошлом постоянно; другие навещают его только изредка.

Даже если нынешний день не столь уж плох, а прошлое не назовешь золотой эрой,

погружение в историю может ослабить современный стресс. «Приезжайте в Вильямсбург...

Проведите некоторое время в тюрьме, — призывает реклама, на которой изображены

радостные туристы на фоне антуража XVIII в., — это освободит вас», освободит от забот

повседневности посреди современных будней. Стремясь на время убежать от тирании

современного строго упорядоченного мира цифровых часов и компьютеров, замедлить темп

жизни и вновь обрести чувство укорененности, Джей Андерсон находит и побуждает

«воинов-по-выходным» и членов костюмированных инсценировок «живой истории»

участвовать в средневековых ярмарках или устраивать военные лагеря времен гражданской

войны.

Аркадийские мечты имеют давние истоки, но только после XVIII в. прошлое стало

романтически привлекательной альтернативой на-

Spoils ofPoynton. P. 43.

Proust M. Remembrance of Things Past, 3: 921. См.: Пруст М. Воспоминания об утраченном времени.

Smithsonian, 6:6 (1975). См.: Michael Thompson. Rubbish. Theory Pagan. Rape of the Nile. P. 44—47; David. Chinese

Connoisseurship. P. 12.

Anderson J. Time Machines. P. 183--185.

101

стоящему. По мере того, как революционные перемены быстро привели к дистанцированию

всех известных видов прошлого, воображением европейцев завладело стремление к тому, что

ощущалось как утраченное. «Испытывая тягу к истории, поскольку он почти обрел в прошлом

при изучении громоздких фолиантов и длинных скучных хроник покой, которого он не мог

найти в созерцании постоянно меняющегося настоящего», Роберт Саути (R. Southey) был

типичным выразителем настроений первой половины XIX в.

Воссозданное в самых

подробных деталях романистами и художниками, историками и архитекторами, прошлое

казалось реальной и яркой альтернативой. Картины, изображающие извечные сцены

деревенской жизни, служили отдушиной среди дыма труб и скученности жилых кварталов.

искусстве или в реальных ландшафтах многие искали островки древности, прежних эпох,

уцелевших на фоне современного прогресса.

Те местоположения, которые оказались вне

современных тенденций, полузабытые анклавы былых миров, сохранили аромат «улиц

средневековья, где мог бы отвести душу медиевист», каким был Томас Харди, где

«непосредственно ощущается атмосфера XVI в. во всей ее первозданной целостности и без

налета современности».

От этого налета, как ворчливо замечает Рескин, непросто было из-

бавиться даже в Венеции. «Современность оставляет свой пагубный след повсеместно — с

того момента, когда вы начинаете чувствовать», что действительно совершили побег в

прошлое, «какие-то работы, связанные с прокладкой газовых магистралей, вынуждают вас

обратить на них внимание, и вы оказываетесь вновь в XIX в.; ... и даже ваша гондола превра-

щается в паровую машину».

В середине XX века социолог Морис Хальбвакс (М. Halbwachs) охарактеризовал такие

островки прошлого как желанные убежища от давления модернизации.

Провинциальные

уголки по-прежнему представляют собой такие святилища: клубная жизнь в Гонконге и

Сингапуре привлекает современных посетителей тем, что предлагает возвращение в стиле

одежды и поведения в начало столетия. Австралийцы «не похожи на современных англичан;

они больше напоминают англичан, какими те были лет 200 назад» или комических

персонажей из номеров журнала «Панч» времен королевы Виктории. И когда «избалованному

слугами англичанину» в Сиднее приносят утренний кофе на серебряном подносе, один

журналист поражается тому, что «эти восхитительные додо (пижоны), уже вымершие в

Англии, все еще существуют в бывших колониях».

Peardon. Transition in English Historical Writing. P. 244.

Gaunt. Bandits in a Landscape. P. 178.

Например: Pater. Marius the Epicurean (1885). 1:109.

Hardy. A Laodicean (1881), 3:202.

Рескин своему отцу, 14 сентября 1845 в кн.: Ruskin in Italy. P. 201.

Halbwachs Maurice. Collective Memory. P. 66—67, 135.

Peregrine Worsthorne. «Home thoughts from Down Under» // Sunday Telegraph. 25 Feb. 1979. P. 8—9. Подобно

«беженцам, которые изумлены нормальным течением перемен», некоторые «отсталые регионы могут

систематически отставать в результате того, что передача инноваций была отложена» (Lynch. What time Is This

Place? P. 77—78).

102

Шарм подобных анахронистических мест и их верность прошлому, атмосферу которого они

передают, зависит от степени непонимания. Их обитатели не являются современными

чудаками, они просто обычные люди, живущие нормальной жизнью. Как только их

старомодность получает всеобщее признание, такие места утрачивают свою аутентичность и

становятся просто костюмированными инсценировками из определенной эпохи:

«примитивные» места, где прежде люди могли сделать шаг назад во времени, теперь запасают

прошлое вполне сознательно. «15 лет назад я мог отправиться в какую-нибудь грязную де-

ревню на Ближнем Востоке и шагнуть назад во времени», заметил в 1970 году один

художественный куратор, «а сегодня в самом крошечном турецком городке ты заходишь в

местную турецкую лавку и видишь прикрепленный к стене перечень аукционных цен, только

что изданный в галереях Парк-Бернет (Parke Bemet) Сотсби.

Однако даже вымышленное прошлое может приостановить быстрые перемены. Застывшее

время в исторически «замороженных» деревнях амишей

или Вилльямсбурге или Мистик

Сипорте

может оказаться противоядием от лихорадки современной жизни, где «индивиды,

нуждающиеся или жаждущие более расслабленного, менее стимулирующего существования,

могут обрести его, считает Олвин Тоффлер (Alvin Toffler). «Сообщества могут сознательно

оградить себя, энкапсу-лироваться, избирательно изолируя себя от окружающего общества...

Мужчины и женщины, стремящиеся к более спокойному темпу жизни,

Cornelius Clarkson Vermuele III, цитируется по: Karl Meyer. Plundered Past. P. 57.

Амишы, члены консервативной протестантской секты в Северной Америке. Секта основана в XVII в. в Европе

последователями одного из старейшин меннонитов, Якова Аммана, что привело к расколу среди меннонитов

Швейцарии, Эльзаса и южной Германии. Амиши начали мигрировать в Северную Америку, и постепенно исчезли из Ев-

ропы. В XIX в. вновь последовал раскол среди амишей — между сторонниками «старого» и «нового» порядка.

Современные амиши — это те, кто преимущественно придерживается старого порядка. В настоящее время существует

около 50 поселений амишей в США и Канаде. Наиболее крупные поселения находятся в Пенсильвании, Огайо, Индиане,

Айове, Иллинойсе и Канзасе. У них отсутствуют здания церквей. По формальным признакам мало отличаются от

меннонитов. Амиши известны своей исключительно простой одеждой и нон-конформистским образом жизни. Все

мужчины имеют бороды, но не усы, носят широкополые черные шляпы, и простую одежду из домотканого полотна с

крючками вместо пуговиц. Женщины носят капоры и чепцы, длинные платья с пелериной, шали и черные чулки и

башмаки. Никакие ювелирные украшения не допускаются. Подобный культурный нонконформизм считается у них

следованием библейской традиции, но в действительности представляет собой воспроизведение европейского

деревенского костюма XVII в. У амишей нет телефонов, электричества и ездовых лошадей или повозок, не говоря уже

об автомобилях. Они считаются прекрасными фермерами, но также отказываются от использования современной

сельскохозяйственной техники. — Примеч. пер.

Мистик Сипорт (Mystic Seaport) — знаменитый американский музей кораблестроения и мореплавания. Район реки

Мистик был центром кораблестроения с XVII в., однако впоследствии пришел в упадок. 29 декабря 1929 г. группа

энтузиастов (Эдвард Брэдли, Карл Катлер, Чарльз Штильман) учередили Морскую историческую ассоциацию, ныне

известную как Мистик Сипорт — крупнейший образовательный центр и музей истории мореплавания в Америке, где

сделана попытка возродить историческую атмосферу прежних времен. — Примеч. пер.

103

могут фактически повторить карьеру «настоящего» «Шекспира, Бена Франклина или

Наполеона — не просто играя их роли на сцене, но и живя, питаясь, спя так, как это делали

они».' Многие американцы регулярно посещают свою историческую родину, подтверждая тем

самым слова Стефена Спендера, что они понимают «историю так, как будто она является

географией, а самих себя — как будто они могут выйти из настоящего в прошлое по своему

выбору».

Исторические анклавы имеют и иные достоинства. Точно так же, как мы охраняем генофонды

древних животных и растений, так и «банки» старинных моделей жизни могут «увеличить

шансы на то, что кто-нибудь окажется пригодным для того, чтобы собрать вместе куски в

случае массовой катастрофы». Так вымышленные персонажи из книги Роберта Грейвса —

шотландские островитяне и каталонцы — воспроизводят в новой «древней» общине на Крите

условия жизни бронзового и раннего железного века, будучи отделенными тремя поколения-

ми от остального мира, чтобы таким образом окончательно избавиться от современной

цивилизации.

Экзотически далекие древняя Греция и средневековая Англия были главными целями

воображаемого побега викторианцев; наше экскапи-стское прошлое гораздо чаще

располагается во временах наших дедушек и прадедушек «достаточно далеко, чтобы это

показалось незнакомой страной, и все же достаточно близко, чтобы на глаза навернулись

слезы».

Многие исторические события воссоздают эпоху 60-летней и 100-летней давности,

которые находятся за пределами нашей собственной памяти, но все же в конечном счете

связаны с людьми и местами, которыми мы дорожим. Реконструированный Стоунфилд, шт.

Висконсин, сохранился в том виде, в каком он был 75 лет назад, в то время, «которое еще не

померкло, и где прошлое может „слиться с настоящим"».

Одна из прелестей этого периода прошлого заключается в том, что он непосредственно

предшествует периоду нашей собственной жизни. «Время непосредственно перед нашим

собственным вхождением в мир непременно оказывается для нас особенно завораживающим;

если мы сможем понять его, то сможем понять и наших родителей. И следовательно, сможем

приблизиться к тому, чтобы убедить самих себя будто знаем, зачем мы здесь находимся».

Ближайшее прошлое часто кажется слишком близким для того, чтобы мы ощущали себя

комфортно: оно

Toffler. Future Shock. P. 353—354. См.: Тоффлер О. Шок от будущего. (Футуршок. СПб., 1997. С. 317—318.

Перевод исправлен.)

Spender. Love-Hate Relations. P. 121.

Graves. Seven Days in New Crete. P. 41—42.

Oliver Jensen. America's Yesterdays. P. 11.

Sivesind. Historic interiors in Wisconsin. P. 76. Цель была в том, чтобы избежать той «непоследовательности»,

которую критиковал Лоуэнталь в работе American way of history. 1966. P. 31—32.

Robert B. Shaw. The world in a very small space (обзор Cheever. Stories, q.v.) // The Nation. 23 Dec. 1978. P. 706.

104

слишком тесно связано с нашими родителями и нашим собственным детством. (Каким

образом отношение к родителям влияет на отношение к историческому прошлому мы

рассмотрим в конце данной главы). Родители столь сильно вторгаются в нашу жизнь, что их

прошлое может оказаться поучительным; бабушки и дедушки относительно менее значимы, а

потому их времена оказываются менее обязывающими. Отсталые родители раздражают и

смущают нас, но их родители, как предполагается, должны быть passe: их мир менее ярко

присутствует в наших умах, чем в их памятных вещицах.

Вот почему это часто пред-

ставляется странным анахронизмом — обаятельное, трогательное, забавное прошлое

находится за пределами нашего горизонта и все же под нашим контролем.

Данная Джеймсом Лэвером (J. Laver) характеристика стилей одежды выявляет предпочтения в

пользу не столь отдаленного прошлого. Одежда годичной давности называется

«консервативной», моду десятилетней или двадцатилетней давности он называет

«смехотворной» или «нелепой», тридцатилетней — «странной», пятидесятилетней —

«очаровательной», семидесятилетней — «романтичной», столетней — «красивой», а

стопятидесятилетней — «прекрасной». Прежде чем большинство старых вещей могут быть

надлежащим образом оценены, они должны пережить «черную полосу плохого вкуса», часто

связываемую с родительскими временами.

Несмотря на ностальгию по 50-м и 60-м гг., мы

проявляем тревожную двусмысленность по отношению к недавнему прошлому.

Эти различные выгоды зачастую оказываются тесно связанными. Например, в современном

дизайне зданий в Америке прошлое одновременно оправдывает настоящее и предлагает

бегство от него. Традиция поддерживает бесчисленные инновации в архитектурных

украшениях: пешеходные торговые зоны, высотные кондоминиумы; деревни «наследия»;

общинные пригородные крепости, которые якобы идут от пуританских поселений, плантации

южан, западные миссии, лагери пионеров. Тем не менее, их символическое наследие также

потворствует мечтам о бегстве от серости современных зданий и напряжения современной

среды. И хотя «прошлый образ жизни манит нас гармонией масштабов, тесной застройкой

городских улиц, богатой древностью», все же мало кто захочет жить в нем постоянно, вместо

этого люди разыскивают соответствующую современным запросам смесь прошлого и

настоящего.

Выгоды, даруемые нам прошлым, меняются с каждой эпохой, культурой, индивидуумом и

жизненным этапом. Различные виды прошлого — классическое или средневековое,

национальное или этническое — все они подходят для различных целей. Будучи некогда

назида-

Jervis Anderson. Sources. P. 112.

Laver. Taste and Fashion. P. 202, 208.

Ziegler. Historic Preservation in Inner City Areas. P. 16.

105

тельным в нравственном плане, прошлое теперь стало источником чувственного

удовольствия. Но большая часть выгод, которые обсуждались выше, существует только в

определенном контексте. Мы ценим старые вещи в наших домах не столько за их

функциональную пригодность, сколько за прошлое, через них присутствующее; они отражают

наследие наших предков, напоминают о друзьях и памятных случаях и связывают прошлое с

будущими поколениями.

Что мы чтим?

Просто подождите, пока теперь станет тогда. И тогда вы увидите, как мы были счастливы.

Сьюзан Зонтаг. Путешествие наугад

Какие черты прошлого делают его полезным? Какие аспекты былых времен позволяют нам

утверждать и расширять нашу идентичность, приобретать и поддерживать свои корни,

обогащать жизнь и окружающую нас среду, принимать или же бежать от подчас

невыносимого настоящего? Каждая часть достоинств исторического наследия приносит

пользу каждому его обладателю по-разному. Характерируя преемников и наследие

классической древности, Джордж Штайнер отмечает, что греки были вплоть

до Цицерона и его последователей,... непревзойденными созидателями философии, пластических искусств, они

культивировали сочинение поэтических и умозрительных речей;... для флорентийского Ренессанса,... неизменной

моделью духовной, эстетической или даже политической безупречности и опыта; ... [для] Просвещения... архитектура

Монтичелло и портики наших общественных сооружений... [служили] каноническим источником красоты как

таковой;... для современного воображения,... архаическая, ди-онисийская Эллада с ее экстатической непосредственной

близостью к божественному... [и фрейдовской] картографии бессознательного.

Этот перечень особенностей охватывает широкий круг исторических коннотаций. Однако его

невозможно перевести в какую-то общую характеристику — характеристику, которая

учитывала бы не только видимые добродетелями древней Греции, но также и достоинства

Рима, средних веков, Ренессанса и более близких предшественников каждой эпохи, а также

ошеломляющее многообразие как индивидуального, так и коллективного наследия.

Насколько мне известно, еще никому не удалось категоризировать черты, которые делают

прошлое в целом выгодным. И действительно, исторические, культурные и личные

переменные дискредитируют любую подобную попытку. Но предполагаемые выгоды

прошлого, обсуж-

Csikszentnihalyi and Rochberg-Halton. Meaning of Things, основанный на обследовании 1977 года 82 семей в северном

Чикаго.

New Yorker. 31 Oct. 1977. P. 42.

George Steiner. Where burning Sappho loved and sung. P. 115 (обозрение Jenkyns. Victorians and Ancient Greece) // New

Yorker. 9 Feb. 1981. P. 115.

106

давшиеся выше, тем не менее, предполагают, что такие черты существуют, даже если они едва

выражены.

Четыре свойства, как мне представляется, в особенности отличают прошлое от настоящего и

будущего и способны объяснить его принципиальные преимущества: я называю их —

древность, преемственность, завершенность и последовательность. Как и в случае с выгодами,

которые несет с собой прошлое, эти приписываемые черты представляют собой разнородный

ряд, приведенный здесь исключительно ради эвристических исследовательских целей.

Древность

«Я просто люблю историю: она... такая старая».

Этот американец, высоко ценящий прошлое

Англии, олицетворяет сентиментальную неопределенность, характеризующую, как это было

показано, вкус к старине. Главное назначение антиквариата состоит в том, чтобы способст-

вовать укоренению в прошлом. Нации и индивидуумы обычно прослеживают происхождение

своих предков, институтов, культуры, идеалов для того, чтобы придать характер законности

претензиям на власть, престиж и собственность. Тот факт, что этими вещами обладали наши

предки, делает их также и нашими вещами; именно от предков мы все это унаследовали.

Однако древность является более сложным понятием, чем любое другое в приведенном выше

перечне. Оно включает в себя, по крайней мере, четыре различных свойства: первенство,

отдаленность, изначаль-ность и примитивность, — каждое из которых несет на себе

определенные достоинства древности.

Первенство выражает стремление продемонстрировать наследие, родословную, претензии на

то, чтобы быть впереди других: герцогское происхождение, пильтдаунская подделка,

этнические французы в провинции Манитоба, претендующие на языковые права потому, что

«мы уже состоялись как нация прежде, чем появилась Манитоба».

Первенство придает

многим вещам высокую ценность: все, что существовало прежде нас, уже обладает высоким

статусом просто в силу первенства. «Эти деревья старше меня, и я не могу отделаться от

ощущения, что это делает их мудрее», — пишет один из авторов хроники района Нью-Фо-

рест

в Англии." Понятно, что «естественность» деревьев придает этой древности

дополнительное своеобразие.

Цит. по: Thompson. Rubbish Theory. P. 57.

Gilberte Protean. Цит. по: Michael T. Kaufman. Ethnic French give Manitoba a language test // IHT. 3 Nov. 1982. P. 4.

Нью-Форест, административный и исторический район в графстве Гэмпшир, Англия. — Примеч. пер.

Peter Tate. New Forest. P. 14.

107

Отдаленность — вот еще одна черта, которая говорит в пользу древности. Фраза

американского туриста «такая старая» для его соотечественников, как замечает английский

обозреватель, «должна говорить о смущении, охватывающим человека, чья национальная

история насчитывает от силы лет 500».' Один только возраст придает былым временам

романтичность, и «чем отдаленнее эти времена», по словам Шатобриана, «тем более

волшебными они представляются».

Отдаленные времена имеют статус, с которым не может

сравниться никакой более поздний период. Задача сохранения архитектуры Монтрё периода

belle epoque, построенной во времена сооружения Симплонского туннеля, оказалась такой

трудной потому, что, по мнению отцов города, «все, построенное позднее 1900 г., является не

более ценным, чем ново-строй».

Уже одна только недоступность придает древнему прошлому ореол тайны. Упоминавшиеся

Вордсвортом «тайны, чей возраст превосходит Потоп» и «волнующие тайны рождения

времен», о которых говорил Шелли, передают восхищение той эпохой, что скрыта от нас в

глубине веков.

Отдаленность также оказывает очистительное действие, смещая отдаленное

прошлое с личностного на область коллективного, подобно предкам японцев, которые

утрачивают индивидуальность примерно через 33 г. после смерти и сливаются в одно целое со

всеми, кто жил раньше.

Дистанцированность очищает прошлое от личных привязанностей и

делает его объектом всеобщего почитания, что придает величие и достоинство тем далеким

временам, утраченным с тех пор, как безыскусные и близкие добрые старые дни канули.

Конкретный срок «давности» зависит от контекста. Хозяйственные артефакты, которыми

пользовались лишь одно или два поколения назад, зачастую ценятся за их древность. «Оно

очень старое, — гордо говорит одна американка о своем плетеном кресле. — Досталось мне в

подарок от одной из старейших негритянских семей». То, что подобные вещи удалось

сохранить без особых повреждений — уже повод гордиться их долговечностью, поскольку

это говорит о способности владельца оберегать вещи от влияния времени. «Моя бабушка при-

Stephen Toulmin. The myth of the dinosaurs // Punch. 18 Aug. 1965. P. 224.

Genius of Christianity (1802), Pt 3, Bk I, Ch. 8. P. 385. См.: W. K. Ferguson. Renaissance in Historical Thought. P. 121.

Прекрасная эпоха (фр.). — период наивысшего художественного и культурного развития. Употреблялось

преимущественно в отношении Франции конца XIX в. — Примеч.пер.

Jean-Pierre Dresco. Цит. по: Calla Corner. Saving Montreux's belle epoque heritage // IHT. 1 Nov. 1977. P. 14.

Симплонский туннель — один из самых длинных железнодорожных туннелей в мире, его длина составляет ок. 20

км) от Изелле, Италия, до Брига, Швейцария. Строительство начал немецкий инженер Альфред Брандт в 1890-х

гг. Движение в первой очереди туннеля было открыто в 1906 г., вторая галерея открыта в 1922 г. — Примеч. пер.

Wordworth. To enterprise (1832), variant line 84, 2:283; Shelly. Alastor (1815), line 128, 2: 148.

Takeda. Recent trends in studies of ancestor worship in Japan. P. 136.

108

везла... [эту чашку] из Ньюфаундленда, когда побывала на родине лет 65—70 назад. Вот как

долго я хранила ее, и она даже не треснула. Она такая старая... Я даже горжусь тем, что она

все еще есть у меня».

Начиная с Вазари, «древность» предпочиталась «старине» в смысле предшествующей

истории, причем это в большей мере относилось к природе, нежели к культуре.

«Новые»

страны, например США и Австралия, компенсируют относительную новизну своей

человеческой истории тем, что подчеркивают доисторическую природную древность, а также

демонстрируя исключительную привязанности к динозаврам и секвойям. Торо ставил истинно

древние вещи выше просто старых: историческое прошлое казалось движущимся к упадку, а

первозданная природа представлялась, напротив, сильной, чистой и свободной.' Многие

американцы XIX в. считали первобытную дикость превосходящей в нравственном отношении

исторический период. Они отдавали предпочтение «вековым дубам» перед «разрушающейся

колонной», и противопоставляли друг другу европейские «храмы, возведенные римскими

„грабителями"» и «башни, в которых гнездился феодальный гнет», их собственным дремучим

лесам, доступным одному лишь оку Божьему. Что такое эхо под этими сводами через

несколько веков после варварских пирушек... по сравнению с тишиной, которая царила в этих

темных чащах после первого дня Творения?»

Закаты на берегах Флориды, о которых Генри

Джеймс утверждал, что они старше, чем Нил, и старше, чем что-либо другое в мире, «вселяли

такое чувство, что всей истории еще только предстоит свершиться».

Геологическая древность

по-прежнему является источником гордости американцев: свидетельство тому — выбор

Национального парка в Йелоустоне в качестве части мирового наследия, мировой

достопримечательности, известной «древними следами вулканической активности,...

уходящими корнями к периоду эоцена».

Все следы культурной деятельности XVII и XVIII вв.

были удалены из нового Национального парка на Виргинских островах с тем, чтобы

восстановить «дикий» ландшафт.

Австралийцы, писаная история которых еще короче, находят утешение также в древности

природной, к которой принадлежат сонмы неописанных еще животных, растений и скалы,

способные потягаться со скудным европейским прошлым. Австралийская поэзия, проза и жи-

вопись также подчеркивают эту вызывающую священный трепет древность.

Романы Патрика

Уайта (Patrick White) тем полнее передают

Csikszentnihalyi and Rochberg-Halton. Meaning of Things. P. 60, 82.

Vasari. Lives of the Artists, 1: 17. См.: Вазари Джорджа. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев,

ваятелей и зодчих эпохи Возрождения. В 5-ти т. М., 1956—1971.

Week on the Concord and Merrimack Rivers. 1849. P. 55—56.

Hoffman. Winter in the West. 1835. 1:195—196.

American Scene. 1907. P. 462.

World Heritage List established. P. 14.

Olwig. National parks, tourism and the culture of imperialism. P. 246; idem: National parks, tourism, and local

development. P. 24, 28.

Lowenthal. Australian images. P. 86.

109

чувство первобытной Австралии, потому она древнее самой жизни; а обращение Розмари

Добсон (R. Dobson) и Кеннета Слессора (К. Sles-sor) к греческим мифам придает Сиднею

среднеземноморское чувство истории.

Аналогии между австралийской пустыней Берка и

Уиллза (Burke & Wills) и ранними христианскими пейзажами, которые подчеркивают

«библейские» верблюды, насыщают описания Сиднем Нола-ном (S. Nolan) австралийских

пейзажей духом легенд Старого Света, религиозные сюжеты и пейзажи, навевающие образы

древних городов, окруженных крепостными стенами, переносят злополучную экспедицию

Берка-Уиллза, по крайней мере, на два тысячелетия назад.

Подробное описание Ноланом австралийского времени напоминает мифы о гвинейских

джунглях Уилсона Гарриса, задающих исходную историческую конструкцию для обитателей

Карибского бассейна. Отвергая колониальное прошлое как отвратительное сказание о рабстве

и эксплуатации, жители Вест-Индии стремятся найти изначальный источник достойной

идентичности в предыстории.

Но жители Вест-Индии ищут прошлое предков среди

автохтонных народов Индии и Африки в большей степени, чем в пейзажах, в то время как

австралийцы находят свои корни в природе, а не в среде аборигенов. Действительно,

древность природы придает этим поискам такой статус, который превосходит любые

доисторические артефакты. Чтобы увидеть это живое ископаемое, гинкго, необходимо

«взглянуть на Время Отцов подобно мальчику»; простой хвощ оказывается «одним из

древнейших живых памятников Природы», чья первозданная патина... волнует гораздо бо-

льше, чем груда хлама на равнине... — например, Стоунхендж,... который появился там

только вчера».

Изначалъностъ, связывающая нас, скорее, с происхождением, а не с древностью, отражает

интерес к корням, поиску истоков, которые были выражены в стремлении Алекса Хэйли

найти своего африканского предка Кинта Кунте (см. главу 5). Большинство основных

памятников всемирного наследия в Северной Америке (1979) выбраны главным образом были

по причине своей изначальности: Лансо Мэдоз (L'Anse aux Meadows) в Канаде как одно из

«первых» подлинно европейских сооружений в Новом Свете, Меса Верде (Mesa Verde) как

«самое раннее» жилище индейцев.

Культ происхождения также не ограничивается арте-

фактами: долгое время в исторических исследованиях преобладала тенденция к тому, чтобы

искать объяснения в истоках и рассматривать все в аспекте самого отдаленного прошлого.

Предполагаемая объяснитель-

Kramer. Sense of the past in modern Australian poetry. P. 24—26.

Joppien. Iconography of Burke and Wills expedition in Australian art. P. 59.

Lowenthal. Caribbean region. P. 62—65.

Angela Milne. Ancient Monuments // Punch. 8 Aug. 1962. P. 208.

World Heritage List established.

Marc Block. Historian's Craft. P. 29—35. (См.: Блок Марк. Апология истории, или ремесло историка. М., 1986.)

«Попав в Оксфорд, мы, казалось, никогда не выберемся из жуткой неразберихи „истоков" и примитивных форм

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.