Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

Глава 2 ВЫГОДЫ И БРЕМЯ ПРОШЛОГО

Только совершенно пустой человек не интересуется своим прошлым.

Зигмунд Фрейд^

Прошлое совершенно бесполезно. Именно поэтому оно и прошло.

Райт Моррис. Повод для любопытства

Почему мы нуждаемся в прошлом? Зачем оно нам нужно? Какое бремя и какие опасности оно

несет с собой? В какой степени отражают привязанность к прошлому неумеренные стенания и

предчувствия, только что рассмотренные нами? Последствия нашего наследия более

значительны, нежели то, как они предстают в ностальгических мечтаниях или в посвященной

путешествиям во времени фантастике, поскольку касаются не вымышленного, а вполне

реального мира. И тем не менее, лежащие в их основании дилеммы имеют много общего.

Выгоды, которые несет с собой прошлое, отягощающее его бремя, а также соперничество

древних и современных авторов — вот темы, которые мы рассмотрим в последующих двух

главах. В этой главе мы исследуем отношение к прошлому в целом и выделим те черты,

благодаря которым оно выглядит желанным или, напротив, достойным порицания. В главе 3

подробно рассматривается вопрос о том, как люди различных эпох относились к

противоборству прошлого и настоящего.

Реакция на прошлое часто бывает двойственной. Зачастую открытые выражения восторга или

пренебрежения скрывают свою противоположность, в основе иконоборческой позиции лежит

преклонение перед традицией, ретроспективная ностальгия сосуществует с жаждущим

перемен модернизмом. Революционеры сражаются против пороков недавнего прошлого,

опираясь на более ранние образцы, и заканчивают тем, что воскрешают то, что сами же

некогда отрицали. Советское и китайское правительства, которые ранее жаждали уничтожить

все следы anciens regimes,

теперь поворачиваются в сторону ностальгии по

дореволюционным обычаям и артефактам, а иногда и активно их поддерживают.

За

выражением чувств в поддержку или против прошлого

Цит. по: Bernfeld. Freud and archeology. P. 111.

Wright Morris. Cause for Wonder. P. 53.

Старые режимы (фр.). — Примеч. пер.

Philippa Lewis. Peasant nostalgia in contemporary Russian literature. P. 562—5; Biny-on. Life in Russia. P. 140—142; David

Bonavia. China luxuriates in its pre-Mao past // The Times. 21 Apr. 1982. P. 7.

часто стоят вполне понятные корыстные интересы. Обращение к древности может служить

для отдельных наций и индивидов подкреплением каких-либо претензий, для других —

основой для инноваций. Прославляя политическую мудрость своих покровителей, ренессанс-

ные историки принижали прошлое в пользу современности, тогда как изучавшие руины и

реликты антиквары преувеличивали достижения прошлого в ущерб настоящему.

Современные инженеры, работающие в области санитарного оборудования, профессионально

настроены на то, чтобы заменять то, что устарело, тогда как кураторы музеев столь же про-

фессионально настроены на то, чтобы хранить вышедшие из употребления артефакты. Однако

антикварные позиции — стремление получать удовольствие от древних и исторических

достопримечательностей, предпочтение традиционных форм и дизайна, умение ценить плоды

культурного творчества прошлого и стремление их коллекционировать, — все это варьирует

как в социальном, так и в индивидуальном плане, и о формах такого многообразия мы и будем

говорить в дальнейшем.

После этих разъяснений, позвольте мне приступить к рассмотрению тех выгод, которые несет

с собой прошлое.

Выгоды прошлого

Оставим прошлое Поэтам, а настоящее — Свиньям.

Сэмуэль Палмер*

Бесчисленное множество выгод прошлого со всей очевидностью выходит за рамки одной

лишь ностальгии. Почти три века назад Ван-

Cochrane. Historians and Historiography in the Italian Renaissance. P. 441; Dobby. Conservation and Planning. P. 29.

Как льстил, например, в 1473 г. своему патрону флорентиец Аламанно Ринуччини (Alamanno Rinuccini):

«Достаточно только взглянуть на вас, мой герцог, и этим подтверждено все величие нашего века» (Письмо-

посвящение, перефразировано в Gombrich. Renaissance conception of artistic progress and its consequences. P. 2).

McKechnie (Environmental Response Inventory in application. P. 259, 273), выделяет разные «антикварные»

тенденции среди различных профессий, С. М. Тэйлор и Конрад (S. M. Taylor andKonrad. Scaling dispositions toward

the past. P. 290—293, 302—305) — среди различных видов деятельности, имеющих отношение к прошлому.

Барбара Жац-ка выделяет два различных типа отношения к прошлому у выпускников польских университетов:

историческую ориентацию, связывающую прошлое с настоящими и будущими достижениями, и эскапистскую

ориентацию, расценивающую как лучшую эпоху в сравнении с настоящим и разъединяющую прошлое и

настоящее. При этом первая характеристика в большей мере относится к людям, лишь сравнительно недавно

добившимся благополучия, а вторая — к отпрыскам старой элиты, отчасти потерявшей в общественном статусе

(Szacka. Two kinds of past-time orientation. P. 67—72; Idem. Historical consciousness. P. 28—29). В отношении

аналогичных тенденций на Западе см.: Fraisse. Psychology of Time. P. 193—194; Cattle. Perceiving Time. P. 110.

Адресовано Laura Richmond (1862). См.: Palmer. Life and Letters. P. 249. «Пристрастие к настоящему как предмет

вкуса представляет собой достоверный признак посредственности» (Palmer F. С. Stephens. Sept. 1875. P. 250n).

брук (Vanbrugh) писал: «Наиболее благовоспитанная часть человечества» пришла к согласию

относительно «ценности наследия отдаленных времен».

Сегодня это мнение разделяет

большая часть человечества. Столь распространенное пристрастие может стать потребностью.

Но почему же прошлое так необходимо? И какие качества придают ему подобный характер?

Причины, которые выдвигаются для объяснения преклонения перед прошлым, зачастую

неясны и поверхностны; это принимают просто как само собой разумеющееся. «Очарование

прошлого заключается в том, что это есть прошлое», — говорит персонаж романа О. Уайлда

Генри У отгон,

как бы исключая дальнейшие разъяснения. «В принципе, мне нравится все

старинное, это так пристойно», — говорит защитник своей манеры одеваться,

но не дает при

этом никаких пояснений относительно того, в чем заключается эта «пристойность».

Викториан-цы в меньшей степени ценили прошлое за какие-то конкретные черты, чем за его

атмосферу в целом, а восторженное отношение к прошлому является ныне столь обычным

делом, что желанна почти любая старинная вещь. Прошлое может столь эклектично вбирать в

себя что угодно, что даже самые недавние артефакты спустя некоторое время кажутся

«незапамятными»."

Столь же невыразимой является концепция национального наследия, о котором обычно

упоминают с почти поэтической неопределенностью. «Я не мыслю словарными

определениями, — пишет составитель английского издания „Наследие в опасности", —

вместо этого я размышляю над определенными зрительными образами и звуками... утренний

туман на реке Твид в Драйбурге, где волшебство Тернера и романтика Скотта неуловимо

присутствуют в жизни;...празднование евхаристии в тихой церквушке в графстве Норфолк в

лучах света, проходящего сквозь средневековые цветные витражи».

Те, кто готовил Закон о

национальном наследии, признаются, что «затрудняются определить национальное наследие

точнее, чем мы способны определить, скажем, красоту или искусство... Поэтому мы решили

предоставить национальному наследию возможность представить себя самому».

Это

Графине Мальборо, 11 июня 1709 года. Цит. по: Vanbrugh. Complete Works, 4:29.

Wilde. Picture of Dorian Gray. P. 153. См.: Уайлд О. Портрет Дориана Грея.

Hilton John. Цит. по: Sally Brampton. Their strongest suits // Observer Mag. 18 Apr. 1982 г. «Люди, которым

нравится носить старинную одежду, это романтики. Они любят историю, связанную с многими из этих нарядов

(Donna Lawson. Oldies but Goodies: How to Restyle Yesterday's Clothing and Castoffs into Exciting New Fashions for

Today. N. Y.: Butterick, 1977. P. 12.

Именно так смотрели в Англии на молотилку уже через несколько лет после ее появления (Jefferies. Life of the

Fields, 1884. P. 151).

Cormack. Heritage in danger. P. 14. Слово «наследие» нынче звучит либо помпезно, либо изысканно, «благоухая

ароматом сувенирных лавок, продающих... лавандовое саше для дам в кринолинах, и зачищающие от ведьм

стеклянные шары с отделкой из плетеного кружева (Marghanita Laski. Lord for words // The Times. 2 Sept. 1982).

Bommes and Wright. «Charms of residence»: the public and the past. P. 289; Charteris. Work of the National Heritage

Memorial Fund. P. 327.

наследие «включает в себя не только лондонский Тауэр, но и следы сельскохозяйственной

деятельности, различимые лишь с помощью аэрофотосъемки, — пишет председатель

Британской Академии, — не только замок герцога и его имущество, но... и самого герцога».

Неудивительно, что наследие принимает настолько разнообразные формы, что подчас они

кажутся несоизмеримыми. Британский Фонд национального наследия помог сохранить в 1981

г. среди прочего затонувший флагман короля Генриха VIII «Мэри Роуз», чашу для причастия

королевы Марии Шотландской, государственную ложу спикера палаты общин, «Синюю

птицу» Малькольма Кэмпбелла, несколько рукописей Вордсворта, «апостольские» ложки

Астора,

профсоюзные транспаранты 1930-х гг., колонию летучих мышей «Большая подкова»,

а также обрамленную вязами аллею в Кембриджшире, которая служила ориентиром для

приземления бомбардировщиков во время второй мировой войны.

Другие связи с прошлым еще более неоднородны. Форты времен железного века, греческие

храмы, кельтские ювелирные изделия, рунические надписи, здания георгианского периода,

неоготические причуды, оставленные плугом борозды, паровые двигатели, ветряные мель-

ницы, шуточные народные танцы в костюмах героев легенды о Робин Гуде, жизнеописания

Маколея, кинотеатры в стиле ар деко, коронационные кружки, музыкальные автоматы 30-х

гг., стиль одежды 1950-х, фильмы 60-х, золотые шлягеры прежних времен, посещения Рима

или Помпеи, сокровища Тутанхамона и ужасы музеев мадам Тюссо, детские воспоминания,

бабушкины рассказы, морские сувениры, семейные фотографии и фамильные древа, старые

деревья, старинные деньги, — все эти предметы связывают с неким почитаемым прошлым.

Типичный житель Торонто, согласно описаниям Виктора Конрада, ежедневно любуется

предметами старины за счет того, что обедает в ресторане, который сам является

достопримечательностью, собирает поделки индейцев и роется на свалках среди старых

бутылок.

Всемирный проект звукового ландшафта

пытается сохранить исчезающее звуковое

наследие, которое включает в себя звон старинных кассовых ап-

Cars-well J. P. Lord for words on «the heritage», letter // The Times. 8 Sept. 1983. P. 11.

«Синяя птица» — название мотолодки, на которой известный британской гонщик Малькольм Кэмпбелл (1885—

1948) установил ряд рекордов скорости на воде (в 1937 г. — 129.5 миль/ч; в 1938 г. — 130.93 и 19 августа 1939 г.

— 141.74 миль/ч). М. Кэмпбэлл погиб при попытке установления очередного рекорда скорости. Его дело

впоследствии продолжил сын, Дональд Малькольм Кэмпбэлл.

Апостольская ложка — персональная ложка, ручка которой была увенчана небольшой фигуркой апостола,

святого или Иисуса. Английские столовые приборы сер. XV— конца XVII вв. иногда включали в себя 13

предметов — по числу апостолов и Христа. — Примеч. пер.

Charteris. National Heritage Memorial Fund. P. 326, 328—331; National Heritage Memorial Fund // Annual Reports.

1980—1983.

Konrad. Orientations towards the Past in the Environment of the Present. P. 99; Konrad and Taylor. Retrospective

orientations in metropolitan Toronto. P. 70.

В оригинале неологизм: «звукошафт». — Примеч. пер.

паратов, звуки, возникающие при трении о стиральную доску, взбивании масла, затачивании

бритвы, шипение керосиновой лампы, поскрипывание кожаных седельных переметных сумм,

ручных кофемолок, грохотание молочных бидонов на лошадиных упряжках, звяканье

закрываемых засовов на тяжелых дверях, звон ручных школьных колокольчиков и скрип

кресел-качалок на деревянном полу.

Ценность прошлого зависит от множества переменных. Например, одни люди живут в

заведомо древних государствах, а другие — в странах, чьи границы определились лишь

недавно или находятся в постоянном движении. Последние часто стремятся к тому, чтобы

прикоснуться к древности первых: многие американцы приезжают в Европу, чтобы хоть на

время почувствовать себя как дома. Или они могут фокусироваться на других аспектах

наследия, антиквариате, наконечниках стрел или родословных предков, «Только в стране, где

новизна и краткость пребывания составляют обычную субстанцию жизни, — писал Генри

Джеймс, — то обстоятельство, что ваши предки обитали в определенном месте в течение 170

лет... становится элементом чьего-то нравственного чувства».

В наше время массовая

миграция и утрата осязаемых реликвий стимулируют интерес к генеалогии. «Чем более разру-

шаются древние достопримечательности, тем более многие из нас испытывают потребность в

твердом пристанище во времени и пространстве», — утверждает один источник.

«Посредством генеалогии перебирающийся с квартиры на квартиру городской житель может

ощутить свое родство с крестьянином, имевшим твердые корни в земле предков» и понять

свою связь с этим гораздо более древним миром. «Отрезанный от своих корней глубокими

переменами в образе жизни, оторванностью от дома и потерей контакта со своими

родственниками, современный человек более или менее сознательно стремится восстановить

человеческие связи».

Рост интереса к корням феноменален. «В начале 1960-х гг. это могла

быть всего лишь горстка людей, просматривавших результаты переписи в государственной

службе регистрации, — вспоминает один чиновник геральдической палаты. — Теперь же им

выделили специальный зал для поисков с сотней аппаратов для чтения микрофильмов, а

летом к ним выстраивается громадная очередь». Свыше двух третей всех американцев хотели

бы знать о своих предках больше; интерес к семейному древу как хобби уступает лишь

коллекционированию марок и монет.

Те, кто отделяет от себя некоторую часть собственного прошлого, обычно заменяют ее чем-то

другим. Отказавшись от материальных ценностей, многие молодые американцы, оставившие

родительскую среду среднего класса ради радикального образа жизни в 1960-х годах,

Schafer R. M. Music of the environment. P. 42—43; idem: Turning of the World. P. 48.

James H. Hawhorne (1879). P. 14.

Wagner. English Genealogy. P. 3; idem: English Ancestry. P. 6.

Patrick Dlckson. Цит. по: Martyn Harris. Mark the heralds. New Society. 9 Feb. 1984. P. 198: Harriett Van Home. The

great ancestor hunt // Family Weekly, 10 July 1977. P. 7. См.: Peter Hall. In pursuit of the past // New Society. 7 Apr.

1983. P. 21.

участвовали в доисторических археологических раскопках, обретя альтернативное наследие в

отдаленной древности. Чтобы компенсировать отсутствие местных корней, новые поселенцы

в английских деревнях могут проявлять исключительный интерес к местному прошлому; они

часто начинают играть ведущую роль в исторических обществах и обществах охраны

памятников, точно так же как ряды защищающих старинные памятники от ножа бульдозера,

вполне вероятно, пополняются из числа вполне несентиментальных деревенских старожилов.

Охрана памятников старины — это одна из наиболее популярных форм использования

прошлого, о которой мы более подробно поговорим в главе 7. Другие же, например,

восстанавливают архитектуру и реставрируют мебель, перенимая формы и стили вчерашнего

дня, или рядят новые вещи в прежние одеяния (см. ниже стр. 87, 88, а также главу 6). Третьи

облагораживают древние времена, реанимируя старинные мифы, как это проделали

викторианцы с королем Артуром..

Четвертые находят или создают анклавы прошлого, где

почитаются анахронистические пережитки и традиции (см. ниже стр. 102—103).

Все эти действия подразумевают общий консенсус по поводу связанных с прошлым выгод,

которые, впрочем, редко озвучивают. Я подразделяю их на ряд категорий: узнаваемость и

понимание; подтверждение и удостоверение; индивидуальная и групповая идентичность; ру-

ководство; обогащение; и бегство. Между этими выгодами нет каких-либо отчетливых

границ: чувство идентичности является также способом обогащения, а узнаваемость

обеспечивает направляющее руководство. Все же некоторые выгоды вступают в противоречие

друг с другом: использование прошлого для обогащения нынешней жизни расходится со

стремлением убежать от настоящего. Но данные категории не являются ни исчерпывающими,

ни логически согласованными, они просто эвристичны, это средство обзора спектра всего

того, что прошлое может значить для нас.

Узнаваемость

Самым важным и убедительным преимуществом сохранившегося прошлого является его

способность делать настоящее узнаваемым. Его следы в окружающем мире и наших умах

позволяют нам осмысливать настоящее. Без приобретенных навыков и памяти о прошлом

опыте любой зрительный образ или звук ничего не значит; мы можем воспринимать лишь то,

с чем уже знакомы. Черты окружающей среды и модели осознаются нами в качестве таковых

лишь поскольку мы разделяем с ними историю. Каждый предмет, каждая совокупность

объектов, каждый взгляд являются разумными главным образом потому, что прежние встречи

и услышанные рассказы, прочитанные книги, виден-

Girouard. Return to Camelot. P. 178—184; Merriman. Other Arhurians in Victorian England.

ные картины уже познакомили нас с ними. Только приобретенный навык помогает нам

понять, что находится среди нас. «Увидев впервые плитку шоколада, — утверждает Джон

Уиндем (J. Wyndham), — вы можете подумать, что она предназначена для чистки обуви,

разжигания огня или для строительства дома».

Восприятие индивидуальности каждой сцены

и объекта основывается на прошлых действиях и ожиданиях, на истории нашей

вовлеченности в ход событий. По словам Ханны Арендт, «реальность и надежность

человеческого мира прежде всего основываются на том факте, что нас окружают вещи более

устойчивые, чем та деятельность, благодаря которой они появились».

Хранящееся в нашей памяти прошлое заставляет нас вести себя подобно историкам, пусть и

неосознанно. Вспомним описанный Карлом Беккером (С. Becker) «собирательный образ м-ра

Обыкновенного Человека, который просыпается по утрам, затем мысленно отправляет в

страну прошлого и дальнего,... соединяет вместе... сказанное или сделанное в прежние дни и

согласовывает его со своим теперешним восприятием... Без этого исторического знания, этой

памяти о поступках и высказываниях, его сегодняшние дни были бы бессмысленны, а его

завтра не имело бы никакого значения».

Объекты, не имеющие никаких знакомых элементов или конфигураций, остаются

непостижимыми. В одном из произведений К. С. Льюиса оказавшийся на вымышленной

планете Малакандра землянин вначале не воспринимает «ничего, кроме красок — красок,

которые не желали превращаться в реальные вещи», так как «он еще не обладает

достаточными познаниями, чтобы увидеть их; вы не в состоянии ничего увидеть до тех пор,

пока хотя бы приблизительно не знаете, что это собой представляет».

Но земная среда ни для

кого не является абсолютно новой: любой человек, проживший всю жизнь в городе и нео-

жиданно оказавшийся в тропических джунглях, обнаружит, что день вполне предсказуемо

чередуется с ночью, а дождь сменяется сиянием небес; он узнает деревья, небо, землю и воду,

и сохранит ориентировку в пространстве во многом так же, как и на привычных улицах.

Каждое место на Земле имеет какую-то связь с нашим пережитым прошлым.

Но прошлое отражается не только в том, что мы видим, оно присутствует и в том, что мы

создаем. Узнаваемость делает окружающую обстановку удобной, а потому мы храним

памятные вещи и добавляем к ним новые, те, чей облик напоминает нам о старине.

Электрические камины подражают горящему углю викторианской эпохи или пылающим

поленьям эпохи Тюдоров; пластиковые шкафы и облицованные виниловым кафелем полы

воссоздают при помощи имитации древесины

Wyndham John. Pillar to post. P. 148.

Arendt Hannah. Human Condition. P. 195—196. См.: Fraisse. Psychology of Time. P. 68.

Becker. Everyman has own historian. P. 8.

Lewis. Out of the Silent Planet. P. 42. Люди, рождающиеся слепыми точно так же, сбиты с толку, когда они попадают на

свет и сталкиваются с множеством незнакомых образов (Von Senden. Space and Sight. P. 158—169).

«натуральное» прошлое; нарисованные на окнах подобия витражей создают ощущение

старинного уюта; электрические приборы напоминают свечи или парафиновые лампы.

Подобное включение элементов прошлого часто является бессознательным. Дизайнер может

умышленно прибегнуть к анахронизму при изготовлении бетонного очага или электрических

лампочек в виде горящей свечи, однако для большинства пользователей они уже не вызывают

воспоминаний о прежних прототипах, которые по существу передают им свое очарование

знакомого мира. Устаревшие конструкции и обороты аналогичным образом продолжают

незаметную жизнь в современном языке: репортеры создают газетные полосы «на камне»,

хотя эта технология уже давно не используется; дети используют в разговоре такие

выражения, как «дерни за цепочку», хотя, возможно, сосуд для омовений в церкви является

единственной вещью с ручным управлением, которую они знают, машины для укладки

дорожного покрытия все еще называют «паровыми катками», графитовые палочки —

«свинцовыми карандашами», а мой отпечатанный текст называют «рукописью».

Суррогатный и заимствованный опыт затем вдохновляет нас на восприятие настоящего: мы

получаем представление о вещах не только как о том, что присутствует в качестве

зрительного образа, но также и на основании услышанного или прочитанного ранее. Мое

представление о Лондоне включает в себя личный опыт, информацию из современной прессы,

исторические образы, которые восходят к Хогарту и Тернеру, Пепису и Диккенсу. Несмотря

на новизну и непривычность английской обстановки, великий американец Чарльз Элиот

Нортон

по прибытии почувствовал, что «облик старого мира» придает «этим вещам... более

глубокое ощущение близости, чем то, что мы знаем с рождения».

Прошлые впечатления

зачастую так глубоко воплощают в себе образы увиденных нами прежде мест, что перебивают

непосредственные впечатления. Графство Саффолк в передаче Констебля стало «для всех нас

единственным воплощением сельской местности, несмотря на то, что за окном мы видим

совсем другой пейзаж», отмечает Николас Пенни (N. Penny). «Мы чувствуем, что выросли не

только на мозаичных головоломках и цветных наклейках на жестянках с бисквитами с

изображением маленького мальчика верхом на пони у реки и виднеющимися вдали

мельницами, но и в реальности... Англию была именно такой, мы уверены [и] убеждаем себя,

что та деревня... существует и поныне».

Уэссекс в описании Харди, Озерный край Вордсвор-

та, Северный Дауне Сэмуэля Палмери, все «призрачные черты, сущест-

Longer. Feeling and Form. P. 295.

Нортон Чарльз Элиот (1827—1908), американский писатель, ученый и реформатор. Поддерживал близкие

отношения в многими видными литературными деятелями, такими как Томас Карлейль, Эмерсон, Джон Рескин,

Лонгфелло и Джеймс Лоувелл. Наиболее значительной из его литературных работ — прозаический перевод

«Божественной комедии» Данте (1891—1892). — Примеч. пер.

Norton to James Russell Lowell. 30 Aug. 1868 // Norton. Letters. 1:306.

Constable: an English heritage abroad // Sunday Times, 11 Nov. 1984. P. 43.

вование которых поддерживается ностальгией», доминируют в наших представлениях об этих

пейзажах, демонстрируя власть «исчезнувшего прошлого над присутствующим настоящим».

Моне настолько четко «сформировал наше представление об Иль де Франс,... нам трудно по-

верить, будто, созданный им образ не является самым полным, отчетливым и вечным... в

особенности, это относится к Аржентейлю».

Подобные впечатления оказываются столь

прочными не только в результате привычки. Суждение задним числом позволяет нам

постигать прошлое так, как мы не в состоянии постичь бессвязное настоящее; более понятные

образы памяти вчерашнего дня доминируют над калейдоскопическим восприятием дня

сегодняшнего и размывают его.

Однако то прошлое, от которого зависит наше осмысление настоящего, касается в

большинстве своем недавнего времени; это вытекает главным образом из опыта нескольких

лет нашей собственной жизни. Чем дальше мы удаляемся во времени, тем меньше остается

следов прошлого, чем в большей степени они изменились, тем меньше они привязывают нас к

текущей реальности.

Подтверждение и удостоверение

Прошлое удостоверяет наши нынешние установки и действия путем подтверждения их

сходства с прежними и тем самым придает им законную силу. Прежнее употребление

налагает свою печать на то, что сделано сегодня. Исторический прецедент придает

легитимность существующим ныне явлениям; мы оправдываем текущую деятельность, когда

ссылаемся на «непреложные» традиции. Мы говорим: «Так поступали всегда», или «Давайте

не создавать новые прецеденты»: предшествующие события узаконивают совершаемые нами

поступки на основании утверждения, прямого или косвенного, о том, что то, что было прежде,

нужно продолжать и дальше.

Прошлое придает законную силу настоящему двумя различными путями: через сохранение

или через восстановление. Сохранение старины предполагает продолжение действий, которые

предположительно уходят корнями в незапамятные времена. Перемены, если они и были,

считаются поверхностными и не существенными. Люди в так называемых традиционных

обществах уверены в том, что вещи являются (и должны быть) такими, какими они были

всегда, поскольку устная передача аккумулирует фактические изменения исподволь,

постоянно приспосабливая прошлое к настоящему. Обладающие письменностью общества

менее устойчивы к подобному вымыслу, так как письменные — и особенно печатные —

сообщения показывают нам, что прошлое не похоже на настоящее: архивы вскрывают

размытые временем

Prince. Reality stranger than fiction. P. 16; John Russell. In the mythical He de France, IHT, 15 July 1983. P. 9; См.:

Tucker. Monet at Argenteuil. P. 19—20, 176—186.

и испорченные новациями традиции, которым никоим образом нельзя следовать слепо.

Многие письменные общества тем не менее проявляют склонность объявлять некоторые

ценности вечными и вести речь о непрерывных потомственных линиях, связывающих их с

древностью, наподобие историков-вигов, которые рассматривали Англию XIX в. как

наследника юридических и политических форм, в принципе не менявшихся со средневековья.

Второй разновидностью удостоверения и придания законной силы является восстановление

утраченных и ниспровергнутых ценностей и институтов. Отдаленное прошлое

легитимизирует и подкрепляет существующий порядок перед лицом последующих неудач или

упадка. Так, гуманисты эпохи Возрождения устремляли свой взор сквозь темные века зла и

забвения к возрождаемым классическим ценностям. Наиболее радикальные новаторы

обращаются к определенному прошлому, служащему источником легитимации: Лютер взывал

к памяти Св. Павла, жирондисты напоминали о начальном периоде Римской империи,

прерафаэлиты XIX в. и церковные реставраторы возрождали «чистую» готику. Такое

обращение к прошлому часто случается в трудные времена; в 1930-е гг. американцы с новым

чувством почитали «отцов-основателей, укрепляя потрепанное чувство собственного

достоинства за счет отождествления со славным прошлым. Сохранение и реставрация

старины часто переплетаются: утверждения историков-вигов о нерушимости преемственности

перемежались с отречениями ради восстановления традиций, нарушенных в результате

«чужеземных» инноваций.

Те, кто полагает, будто они превзошли прискорбное или бесславное прошлое, могут находить

удовольствие в том, чтобы, оглядываясь назад, мерить прошлым свои достижения, как в

произведении «Пять маленьких перчиков», где повествуется о «милых, старых вещах» в

любимом маленьком коричневом домике в Баджертауне, которые зримо подтверждают их

скачок «из грязи в князи».

Мы ценим тяжелые периоды истории отчасти как доказательство

нашего последующего прогресса, в то время как другие допускают сохранения старины лишь

для того, чтобы «убедить самих себя, что жизнь предков была действительно ужасна» и,

следовательно, у нас она гораздо лучше».

Различные общественные модальности — семья, сверстники, соседи, этническая группа,

государство — удостоверяют различные события прошлого, при этом их охранительная роль

либо повышается, либо ослабевает. По мере того как образование становится более

централизованным,

Blaas. Continuity and Anachronism; Burrow. Liberal Descent; Butterfleld. Whig Interpretation of History.

Jones A. H. Search for a usable past in New Deal Era. P. 715, 720; Pocock. Politics, Language and Time. P. 248.

Margaret Sindey. Five Little Peppers Midway. P. 148; Betty Levin. Peppers' progress. P. 170.

Barry. Why I like old things. P. 49.

а родители проявляют все менее желания или способности сознательно воспитывать у своего

ребенка убеждения, роль семьи как продолжателя традиций уменьшается, а роль государства —

возрастает.

Идентичность

Прошлое является неотъемлемой частью нашего чувства идентичности; «уверенность в том, что „я

был" является важным компонентом уверенности в том, что „я есть"».

Способность вспоминать и

идентифицировать себя с собственным прошлым придает существованию смысл, цель и ценность.

Древние греки приравнивали индивидуальное существование к тому, что остается в памяти, а

европейцы, живущие в постренессансную эпоху, все чаще рассматривали прошлое как важную

составляющую личности. «Исповедь» Руссо и лирика Вордсворта научили нас оценивать свою

идентичность с точки зрения жизни в целом. Даже чрезвычайно болезненные воспоминания

остаются важнейшей частью эмоциональной истории; лица, страдающие потерей памяти и

лишенные воспоминаний о своем прошлом, лишены идентичности.

Идентификация с

предыдущими этапами жизни является решающим как для целостности сознания, так и для

здоровья.

Многие сохраняют связь со своим прошлым посредством привязанности к родным местам или тем

местам, где они длительное время жили. «Родину в этом смысле нельзя купить; ее необходимо

сформировать, причем обычно в течение длительного времени, а затем — сохранить».

Такие

родные места вовсе не обязательно должны быть великолепными, чтобы остаться в памяти. Вновь

и вновь, в самом обыденном окружении один летописец истории лондонского предместья

Кентиш-таун «обнаруживает примеры той исключительной важности, которую люди придают

своим корням, а также месту своего физического пребывания, не важно, является оно

фактическим или лишь хранится в памяти».

Родной городок в штате Огайо, в котором выросла

Хелен Сант-майер, был «убогим, обветшалым и неживописным», однако он позволил ей

сохранить в памяти полную меру впечатлений:

Непривередливая душа делает свои сорочьи запасы, не прислушиваясь к протестующему разуму. Валентинки в окне

аптеки, запах жареного кофе, опилки на полу мясной лавки... — эти образы так хорошо помнятся потому, что столь же

ассоциируются с дружескими отношениями между мужчинами, между мужчиной и ребенком, как и прекрасные улицы,

башни трубадуров и классические аркады.

Shils. Tradition. P. 172—173.

Wyatt. Reconstruction of the individual and of the collective past. P. 319.

Meerloo. Two Faces of Man. P. 80—81; Pascal. Design and Truth in Autobiography. P. 43—52. См. гл. 5, c. 312 и далее.

August Hecksher. The Individual and the Mass (1965). Цит. по: Brett. Parameters and Images. P. 140.

Tindall. Fields Beneath. P. 212.

Santmyer. Ohio Town. P. 307, 350.

Некоторым людям необходимо осязаемое чувство родной земли, другим же достаточно

простых следов прошлого для того, чтобы поддерживать их связь с собственным развитием.

Чувство идентичности способно поддерживать длительное существование даже тех памятни-

ков старины, которые никогда не видел воочию. «Большинство символических и

исторических достопримечательностей в городе посещаются его жителями довольно редко»,

— пишет Кевин Линч (Keven Lynch), однако сам «факт сохранения этих непосещаемых,

известных только понаслышке объектов сообщает им чувство защищенности и преемст-

венности».

Те, у кого отсутствуют связи с родными местами, должны выковывать чувство идентичности

с помощью иных связей с прошлым. Иммигранты, отрезанные от своих корней, лишены связи

с каким-либо местом. Разрыв преемственности вынуждает многих из тех, кто рос на новых

землях, либо преувеличивать привязанность к романтизированному отечеству, либо упорно

отстаивать принадлежность к новому месту обитания. Скудные на исторические связи детские

годы, проведенные Уоллесом Стегнером в степи Пограничья, смягчались только благодаря

эмоциональным связям со страной его предков — Норвегией, в которой он никогда не был.

По словам Уиллы Катер (W. Gather), «больше всего сбивает с толку, огорчает и приводит в

уныние в новой стране отсутствие человеческих достопримечательностей».

Сообщить новому дому ощущение преемственности могут также и движимые символы

прошлого. Изгнанный со своей древней родины, народ массаев из восточной Африки «взял с

собой названия холмов, равнин и рек и дал их холмам, равнинам и рекам в новой стране,

унеся с собой собственные отрезанные корни как лекарство».

Те, кто разрушает узы,

связывающие их с домом, часто насыщают новые пейзажи репликами того, что осталось

позади. Так, выходцы с Азорских островов воспроизводят в Торонто патио из каменных плит,

винные погреба и домашних святых своей родины; черты английского пригорода и Хай-стрит

украшают города в Австралии и Онтарио, Гонконг и Барбадос; свою тоску по дому живущий

в Лондоне индеец смягчает с помощью привычной уличной обстановки, которую имперская

Великобритания ранее завезла в Индию, чтобы сообщить вещественный элемент собственным

воспоминаниям.

Подарки на память также заменяют оставшиеся в прошлом пейзажи. Оторванные от корней

жители Оклахомы из произведения Стейн-бека готовятся к переезду в Калифорнию и

загружают багаж в полуразвалившиеся автомобили. В это время им говорят, что для таких су-

Lynch. What Time Is This Place? P. 40.

Stegner. Wolf Willow. P. 112. О ностальгических чувствах, скучающего по своей родине, читайте в книге: Blegen.

Singing immigrants and pioneers, и мою книгу Pioneer landscape. P. 5.

Gather. O, Pioneers! P. 19.

Dinesen. P. 402.

Nordsworth. Natives vs. newcomers; Lynch. What Time Is this Place? P. 39.

вениров, как письма, старые шляпы и фарфоровые собачки места не хватает. Однако они

убеждены, что «прошлое будет взывать им вслед в будущем... „Без нашего прошлого как мы

узнаем, что это мы?"». И они отказываются бросить все эти безделушки.' Особенно

нуждаются в памятных знаках и воспоминаниях пожилые люди, чтобы возместить утрату

привычных мест, которые они больше не в состоянии посетить! Многие старики, утратившие

прежний статус и стесненные в средствах, «совершают частые путешествия в прошлое»,

чтобы утвердиться в своих собственных глазах, фактически заявляя: «Некогда я был сильным,

компетентным, любимым человеком — следовательно, я по-прежнему достойная личность».

Фотографии также служат заменителями корней. Резко оторванные от привычного прошлого,

американцы и японцы отличаются тем, что стремятся запечатлеть каждое мгновение на

фотоснимках; коммемора-ция сегодняшнего дня до некоторой степени компенсирует отрыв от

дня вчерашнего.

Большинство англичан также сильнее заденет утрата семейных фотографий,

чем ювелирных изделий, одежды или книг; почти половина из тех, кто в последнее время

участвовал в опросах, ценили свои фотоснимки больше, чем что-либо другое.

Обладание ценными старинными вещами придает дополнительную ценность жизнь. От

католических кардиналов эпохи Возрождения, которые собирали классическую скульптуру, и

до современных охотников за сокровищами, жадно разыскивающих старинные монеты,

страсть к предметам старины разжигает стремление владеть ими. Обладание вещью, которая

осязаемо связана с историей, объединяет человека с изготовителем и остальными ее

владельцами, что увеличивает собственную значимость ее обладателя. Один американец в

рассказе Джона Чивера радуется, считая доставшийся по наследству антикварный комод

«разновидностью фамильного украшения на гербе, чем-то вроде свидетельства богатства его

прошлого, что удостоверяет его происхождение от наиболее аристократических переселенцев

XIX века».

Многие коллекционеры без угрызений совести экспроприируют памятники

старины, которые совершенно не связаны с их собственным прошлым. На руинах Пальмиры

Робин Вуд «вывозил мрамор, откуда только возможно», и у него хватило наглости жаловаться

на то, что «жадность или предрассудки обитателей делают эту задачу трудной — иногда не-

осуществимой».

Вывозя фрагменты аббатства Мелроуз для своей собственной «готической

усыпальницы», Вальтер Скотт восхищался «со-

Grapes of wrath. P. 76, 79. См.: Green H. В. Temporal stages in the development of self.

Kastenbaum. Time, death and ritual in old age. P. 26—27. См.: Rowles. Place and personal identity in old age. P. 307.

Но Бреннан и Штайнберг сомневаются, что воспоминания усиливаются среди пожилых людей, и утверждают, что

лишь малая часть таких воспоминаний выражает удовлетворение прошлым. (Is reminiscence adaptive? P. 107.)

Sontag. On Photography. P. 10.

Опрос Гэллапа, сообщение в New Society. 8 Sept. 1983. P. 358.

The lowboy. P. 406.

Wool. Ruins of Palmyra. 1753. P. 2.

кровищами,... сокрытыми в этой славной старинной громаде», называя его «славным местом

для охоты за антиквариатом. Имеются также роскошные образцы старинной скульптуры для

архитектора, а в распоряжении поэта — древние сказания. К ним придираются столь же

редко, как и к стилтонскому сыру; здесь действует тот же вкус — чем больше плесени, тем

лучше».

Во времена раскопок старинных ценностей в Саккаре в 1870-х гг., Амелия Эдварде

(Amelia Edwards) раскаиваясь по поводу своего участия в разграблении:

Вскоре мы стали совершенно бесчувственными по отношению к подобному зрелищу, научились рыться в

пыльных склепах, испытывая при этом не больше угрызений совести, чем бригада профессиональных

эксгуматоров... Такой заразительной бывает всеобщая черствость и такой всепоглощающей оказывается страсть к

охоте за старинными реликтами, что, вне всякого сомнения, при сходных обстоятельствах мы стали бы делать то

же самое.

Один французский ученый охарактеризовал стремление коллекционера заполучить осязаемые

предметы старины как «страсть, которая настолько сильна, что уступает любви или амбиции

только ввиду мелкости ее целей».

Историки нередко жаждут получить доступ к архивам (и иногда его получают), хотя мало кто

из них проявляет такую же неистовую жадность, как один исследователь из штата

Коннектикут, который собирал все нужные ему статьи из старейших газет своего города, а

затем сжигал их. «История города Бетел — мое личное дело, — заявил он другим жителям,

занимающимся поиском сведений к двухсотлетней годовщине города. — Теперь это все мое.

Почему я должен отчитываться перед вами или перед кем-либо еще? Каждый имеет право на

свою собственность».

Обладание частицей прошлого может выстроить [с ним] плодотворную связь. «Когда я думаю

о той дикой радости, которую испытал в 15 лет, став обладателем римской монеты, и моих

неистовых попытках узнать нечто об императоре VI в., чье стершееся изображение едва про-

ступало на монете, — вспоминает Оберон Во, — у меня не остается сомнений, что эта монета

служила гораздо более полезной цели, чем если бы она находилась в музее округа».

Будучи

почетным куратором одного из таких музеев, Джон Фаулз отстаивал необходимость

публичного доступа к окаменевшим останкам из скал графства Дорсет, ибо то, «что они

подбирают и приносят домой, и то, о чем они время от времени думают, является крошечной

частицей поэзии эволюции», — ценность этого обстоятельства стоит выше охранительных

принципов бдительных стражей ископаемых.

Цит. по: Irving. Abbotsford and Newstead Abbey. 1835. P. 31.

Edwards. A Thousand Miles Up the Nile. P. 51.

Цит. по: Pagan. Rape of the Nile. P. 252.

Chief has corner on town history // N. Y. Times. 18 July 1958. P. 4.

A matter of judgment // New Stateman. 17 Aug. 1973. P. 220.

Fowles defends fossil collectors // The Times. 10 Sept. 1982. P. 6.

Погоня за обладанием частицей прошлого сегодня стала национальным крестовым походом

— реституция артефактов и архивов считается неотъемлемой частью культурного наследия

(см. гл. 6), а частная цель заключается в обладании собственной личной историей. Изучение

своего прошлого чернокожим подростком служит примером существующего ныне

стремления обладать памятниками старины:

— Я собираю сведения о своем дедушке! Я хочу знать все, что известно об этом старике! Кто

он, откуда родом и что ел на завтрак — абсолютно все, ясно?

— Почему бы тебе просто не позвонить и не спросить его?

— Потому что этим я должен заниматься сам, дружище!

Аналогичным образом, знание

истории усиливает коллективную и

национальную идентичность, чем повышает значимость народа в его собственных глазах.

«Коллективизм имеет свои корни в прошлом, — по выражению Симоны Вайль. — У нас нет

другой жизни, никаких других жизненных соков, кроме сокровищ, которые мы извлекаем из

прошлого и перерабатываем, усваиваем и создаем вновь».

Группы, у которых отсутствует

чувство собственного прошлого, подобны индивидам, ничего не знающим о своих родителях.

Параллели между личным и национальным самосознанием, мощный стимул европейского

национализма в начале XIX века, достигают своей кульминации столетием позже, когда Макс

Дворак связал бережно хранящиеся семейные

Garry В. Trudeau. Doonesbury // ШТ. 10 Mar. 1977.

Weil. Need for Roots. P. 8, 51.

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.