Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

унаследовали его от наших отцов, и наш долг в том, чтобы сохранить его для тех, кто придет

следом».

Короче говоря, если от прошлого в целом необходимо избавляться, то не-

посредственное прошлое следует чтить и хранить.

Как и во времена разрыва с «матерью»-Англией, семейные метафоры подчеркивали

«младенческое состояние» республики. Джордж Фор-джи (G. Forgie) показывает, что отцы-

основатели задали идеал, от которого действительно невозможно отказаться — отеческую

модель.

«Принцип имитации столь глубоко сидит в нашей природе, столь непрестанно наше

почтение к тем, кто ушел прежде, — пишет журналист, — что привычки и мнения людей

практически вылеплены по образцу привычек и мнений их отцов, в особенности, первых

отцов-основателей».

Подрастающее поколение должно почитать их как отцов: «как только он

открывает рот,... каждый американский ребенок должен еще раз повторить историю своей

страны», утверждает Ной Вебстер (Noah Webster); «он должен пролепетать хвалу тем

прославленным героям и государственным мужам, которые ковали революцию во славу

свободы».

Сенатор Руфус Чоут (Choate) полагал, что национальная политика нуждается в

патерналистской истории для того, чтобы «с самого начала быть центром эмоциональной

жизни ребенка».

Подобные сыновние клятвы стали настолько привычными в 1864 г., что

сенатор от шт. Коннектикут воспротивился отмене закона о беглых рабах 1793 г. на том

основании, что «наши отцы» этого бы не одобрили, а один известный редактор выразил

сомнение, что «почитание предков вряд ли где заходило столь далеко, не исключая даже и

Китай».

Подобные наказы поставили сыновей перед ужасной дилеммой. Они не могли

походить на отцов, не создавая при этом угрозы их наследию, или же сохранять его без того,

не признавая собственного подчиненного положения. Если они ставят перед собой задачу

просто сохранить наследие, то тем самым переходят в подчиненное положение сыновей, не

способных действовать самостоятельно. По иронии судьбы, дости-

Reminiscences of a walker round Boston. 1838. P. 80; The Missouri Compromise line // Utica Daily Observer, 7 Jan.

1861 // Perkins. Northern Editorials on Secession, 1 : 298.

Forgie. Patricide in the House Divided; см. также: Rogin. Fathers and Children. P. 36—54.

Machiavel's political discourses upon the first decade of Livy, Southern Literary Messenger. 1839. Цит. по: Forgie.

Patricide. P. 18.

Webster Noah. On the education of youth in America (1787—1788). P. 64, 65.

Choate. Oration before the Young Men's Democratic Club in Tremont Temple. 1858. Цит. по: Forgie. Patricide. P. 19,

20.

Godkin E. L. The Constitution, and its defects. P. 126.

200

жения отцов сделали их пример невоспроизводимым. По словам Го-торна, «герой не может

быть героем иначе, как в героическом мире», а этого мира уже больше нет. Еще в 1822 г.

Эмерсон объявил, что его страна перешла от «силы к чести,... и, наконец, к скуке».

Поколение спустя американская жизнь казалась «уже более не состязанием великих умов за

великие деяния, но напоминала кабацкую свару».

Настоящему была уготована

второстепенная роль, «нам остается лишь сохранять, но не творить», — резюмировал Чарльз

Френсис Адаме.

«Нам не достанутся лавры войны за независимость, — утверждает Дэниэл

Уэбстер. — Все они пожаты уже более проворными и более достойными руками. Нет нам

места и среди Солона, Альфреда и прочих основателей государств. Все места заняты нашими

отцами». В самом деле, современники Уэбстера сетовали на то, что им приходится

«прославлять то, с чем мы не можем сравняться, и праздновать те события, которые им не

было суждено осуществить».

Посреди панегириков нынешнему прогрессу и предсказаниям

по поводу его очевидной судьбы, американцы также беспрестанно возвращались к «ранним и

лучшим дням Республики», называя теперешнее прозаическое процветание «теплицей

посредственности», а самих себя — второстепенными отпрысками героических предков».

Сыновья, священный долг которых состоит в том, чтобы хранить наследие, никогда не смогут

сравниться со своими отцами и таким образом стяжать собственные лавры. Отцы всегда

пребудут в нашей памяти благодаря тому, что совершили. Но кто же станет помнить сыновей,

которые всего лишь хранили то, что им досталось по наследству? Основателей по праву

прославляют, удел же хранителей — забвение.

Некоторые обстоятельства еще более усугубили данную дилемму, при этом затрудняя ее

осознание. Одним из них было присутствие некоторых подлинных отцов-основателей —

живых памятников собственным великим деяниям полувековой давности в эпоху революции.

Каждый из первых пяти президентов сыграл важную роль в качестве одного из отцов-

основателей государства. Для американцев, выросших в 1820-х, продолжающееся

присутствие Адамсов или Джефферсонов символизировало бессмертие революции, а

президент Монро специально появлялся на публике в старом армейском мундире, «как буд-

Hawthorne. American Notebooks. 7 May 1850. P. 501; Emerson to John Boynton Hill. 3 July 1822 in: his Letters. 1:120.

American despotisms, Putnam's Monthly (1854). Цит. по: Forgie. Patricide. P. 67.

Hutchinson's third volume. 1834. P. 157.

Адаме Чарльз Френсис (1807—1886), один из представителей известного семейства Адамсов, сын президента

Джона Квинси Адамса и внук президента Джона Адамса, американский дипломат, сыгравший существенную роль

в том, чтобы Англия сохраняла нейтралитет во время гражданской войны в Америке (1861—1865). — Примеч.

пер.

Webster. Bunker Hill Monument. 1825. P. 153, 154, and Completion of the Bunker Hill Monument. 1843. P. 262. См.:

Forgie. Patricide. P. 67, 68; Schwartz. Social context of commemoration. P. 386.

Lowell. Self-possession vs. prepossession. 1861. P. 763; Forgie. Patricide. P. 73, 173—174.

201

то для того, чтобы держать на расстоянии не британцев, но само время».

Панегиристы легко

могли обходиться с историей как с чем-то прирученным и находящемся вне времени, покуда

«герои... все еще разгуливали среди людей».

Их долгожительство служило подкреплением

тех взглядов, что американцам удастся ускользнуть от стремительного бега времени.

«Присутствие среди нас этих немногих революционных патриотов и героев, казалось,

придавало этому поколению особый характер», — отмечает Эдвард Эверетт (Everett),

связывая их с важнейшими истоками.

Подобные революционные связи нравились

практически всем американцам; «в каждой семье можно найти следы живой истории, —

вспоминал позже Линкольн, — несущие в себе неоспоримые свидетельства собственной

достоверности в виде искалеченных конечностей, шрамов от полученных ранений, причем все

это непосредственно в тех же местоположениях, где совершалась история».

До тех пор, пока еще оставались герои, эмансипация от них была затруднительной даже после

того, как их не стало; американцы продолжали относиться к ним так, как если бы они были

бессмертны. Но если отцы не умрут никогда, то и сыновьям никогда не удастся перенять их

силу и унаследовать вотчину. Некоторые опасались не столько того, что оборвутся их связи с

отцами-основателями, сколько того, что мертвые задушат живых. Так сыновняя

привязанность обострила ревность в отношении бессмертных отцов, поскольку «предки будут

жить вечно», как отмечает один из персонажей Готорна, «наследник никогда не вступит во

владение своим наследством и потому однажды он возненавидит отца, поняв, что тот вечно

будет стоять у него на пути».

Всепроникающая, хотя и безотчетная враждебность позволяет

понять, почему многие увековечивающие деяния отцов-основателей монументы встречали

сопротивление, а их сооружение надолго затягивалось.

Сыновья преувеличивали антипатию отцов к прошлому, чтобы тем вернее оправдать

собственную нелюбовь к нему. Желая представить

Forgie. Patricide. P. 49. Появления Монро на публике было «живым напоминанием о прошлом, достаточно

отдаленным для каждого, чтобы им можно было гордиться» (Dangerfield. Awakening of American Nationalism. P.

22).

Henry Clay as orator, Putnam's Monthly. 1854. Цит. по: Forgie. Patricide. P. 10, 35—49. Книга «Жизнь и памятные

деяния Джорджа Вашингтона» Мейсона Локка Уйма (Weems Mason Locke. The Life and Memorable Actions of

George Washington. 1800) послужила источником мифов по поводу Отца страны.

Everett. Circular of the Bunker Hill Monument Association. 1824. P. 112.

Address before the Young Men's Lyceum of Springfield. Illinois. 1838. 1:115. Подобное предельно близкое

присутствие героического наследия произвели большое впечатление на прусского историка, посетившего

Соединенные Штаты в 1845 г. В отличие от европейцев, «сентиментально взиравших сквозь сумерки веков», для

американцев «великое и несомненное историческое прошлое лежит прямо перед ними; ведь это их отцы, а не

прапрапрадеды совершили великие деяния!» (von Raumer. America and the American People. P. 300). Однако, по

мнению Линкольна, эта живая память «ныне уже отсутствует», а потому республика в опасности. См.: Goodrich.

Recollections of a Lifetime. 1857. 1:22-3.

* Hawthorne. Septimus Felton. 13:127.

Forgie. Patricide. P. 92, 93.

202

новую нацию сиротой, не похожей на своих родителей, они затушевывали зависимость

революционеров от более ранних прецедентов и изображали их безоглядными модернистами.

Манящее пограничье способствовало вере в адамическую судьбу, свободную от какого-либо

прошлого предков. Это также оттягивало выяснение отношений между долгом сохранить и

стремлением превзойти доставшееся наследие. Постоянно обновляющийся Запад

поддерживал иллюзию того, что прошлое осталось далеко позади, подчеркивая

необходимость восстать против него. «Каждый житель погра-ничья, — по словам Фредерика

Джексона Тернера (F. J. Turner), — действительно представлял собой новое поле

возможностей, раскрытые ворота, позволяющие избежать уз прошлого»; потому для

приграничной ментальности были характерны «презрение к старому обществу, нетерпимость

к его ограничениям и идеям, безразличие к его урокам».

Те, кто с почтением относился к

отцам-основателям, был, тем не менее, уверен, что им удалось разорвать все узы,

соединяющие с прошлым. Другие, подобно Холгрейву у Готорна, подавляли в себе антипатию

к прошлому, без чувства благодарности принимая то наследие, против которого ранее

выступали. «Претендуя одновременно на то, чтобы быть и добрыми сыновьями собственных

отцов, и взрослыми людьми, освободившимися от гнета прошлого, — отмечает Форджи, они,

— приняли трофеи и поселились в домах отцов».

И лишь немногие сознавали, насколько вездесуще напряжение, возникающее между

поклонением и воодушевлением, насколько опасны любые попытки превзойти отцов-

основателей. Человек, который поступает как Вашингтон, уже не может больше быть

патриотом, но только тираном, предостерегает судья Беверли Таккер (Beverly Tucker);

революционные действия в наше время способствовали бы не сохранению республики, а ее

разрушению. Линкольн ранее предостерегал, что неудовлетворенные амбиции легко могут

обернуться против своей отчизны. Коль скоро «растущему гению претит идти по стопам

какого бы то ни было предшественника», то уже прославленный деятель тем более не

удовлетворится оспариванием попыток увековечить славу отцов. Линкольн опасался, что те

любители приключений, кому уже нечего созидать, «отважно предадутся делу разрушения».

Те, кто насле-

Ibid. P. 100, 101. Сами же лидеры революции утверждали, что хотят лишь восстановить традиционные свободы,

заложенных в англо-саксонских формах правления, но жестоко подавляемые в родной стране (Colbourn. Lamp of

Experience. P. 190, 199; Hatch. Sacred Cause of Liberty. P. 81—87).

Turner. Significance of the frontier in American history (1893). P. 38; Forgie. Patricide. P. 103—110.

Patricide. P. 122.

Tucker Beverly. A discourse on the genius of the federative system of the United States. 1839. Цит. по: Forgie.

Patricide. P. 235.

Lincoln. Address. 1838. 1:114. «Это поле славы уже засеяно, и урожай собран. Но подрастают новые жнецы, и им

тоже нужно искать себе поле». Можно ли найти удовлетворение в «поддержании и сохранении зданий,

возведенных другими? Определенно, я бы не смог» (Р. 113, 114).

203

дует героическому веку, могут даже спровоцировать войну, чтобы продемонстрировать

собственный героизм.

Подобные беспокойства накладывались на частные раздоры, инвективы по поводу слепого

поклонения прошлому и «замшелых гробниц XIX в.»,

чередовались со страстными

призывами восстановить изначальные принципы, ныне поверженные. «Это ханжество —

отказываться от прошлого», — возмущается один из обозревателей. Но причитать по поводу

подобного отказа — это контр-ханжество, возражает Форджи.

Невнимание к прошлому

считалось главным и, по-видимому, фатальным пороком национального характера. Полагая,

что ни одно другое поколение «не извлекло из прошлого столь мало пользы, как наше»,

критики утверждают, что американцы слишком предрасположены «отвергать опыт и

авторитет других», и сетуют по поводу «нашего беспечного безразличия к ассоциациям и

памяти прошлого».

Ужасающее состояние усадьбы Вашингтона подводит итог этому упадку.

Эдвард Эве-ретт намеревался оградить от угрозы грабежа Маунт Вернон как символ

национального спасения. «Отец этой страны взывает к нам... быть верными дорогой ценой

доставшемуся наследию, для сохранения которого он так много сделал». Паломничество к

дому и могиле Вашингтона, если нам удастся их восстановить, помогут исцелить дух нации.

Важно отметить, что подобные призывы уже были направлены не на удержание прошлого, но

на возвращение к нему. Республиканцы объявляли своей миссией сохранение, а не спасение.

Они намеревались, говоря словами Линкольна, «вернуть правительство к политике отцов».

Их оппоненты просто вспоминали революцию; республиканцы же воспроизвели ее вновь и

вернули в настоящее. «Догматы спокойного прошлого», которые Линкольн некогда считал

неизменными, не соответствуют более «бурному настоящему; раз мы находимся в новой

ситуации, то должны думать и действовать по-новому. Мы должны освободиться от рабства, и

тогда мы сумеем спасти нашу страну».

Форджи высказывает предположение, что Линкольн

самого себя видел защитником республики от тех порочных детей, чью измену он пред-

сказывал. «Если порочная фигура появилась и если Линкольн сразился бы с ней и победил и

тем спас бы дело отцов, то обрел бы бессмертие».

Great men, a misfortune, Southern Literary Messenger. 1860. Цит. по: Forgie. Patricide. P. 279, 280.

News correspondent, 1853. Цит. по: Forgie. Patricide. P. 97—98.

Tuckerman. American society. 1855. P. 30; Forgie. Patricide. P. 175.

Peabody. Arnold and Menvale: the History of Rome. 1851. P. 443; Civilization. American and European, American

Whig Review. 1846; Boston Daily Advertiser. 1858; также цит. no: Forgie. Patricide. P. 175.

Everett. 1858. Цит. по: Forgie. Patricide. P. 171; on Mount Vernon см.: Hosmer. Presence of the Past. P. 41—62.

Speech at Edwardsville. 1858. 3:93.

Lincoln. Annual Message to Congress Forgie. 1862. 5:537.

Patricide. P. 86.

204

Гражданская война освободила американцев от простого поклонения традициям отцов:

подобно крестоносцам, возрождавшим взгляды основателей, они заслужили благодарность

потомков и неувядаемую славу. Предшествующее поколение могли лишь поклоняться

основателям. Юнионисты в Гражданской войне, соперничавшие с деяниями и бесстрашием

предков, также могли уже их критиковать. Получив наследство ценой жертвы самих себя, они

освободились от обременительного поклонения отцам. Они сами зафиксировали конец этой

рабской зависимости. «Нация в состоянии младенчества нуждалась в отеческой заботе

Вашингтона, — заявляет популярный писатель, — но сейчас она уже возмужала», и подобная

нужда уже в прошлом.

Столетний позитивный опыт колониального прошлого

Возможно, гражданская война и освободила американцев от бремени сыновней

почтительности, но после поминок вновь подступила волна ностальгии по другим периодам и

аспектам прошлого Америки. Растущая неудовлетворенность настоящим привела

американцев к томлению по воображаемым идеалам и артефактам колониального и рево-

люционного золотого века.

Влечению к этим благословенным временам способствовало несколько факторов.

Фотографические альбомы, увековечившие мертвецов гражданской войны и сохранившие для

потомков поля кровавых побоищ наводили на ум воспоминания о более близких по духу и

менее кровавых сражениях эпохи Революции. Славная ранняя Америка а /а Курье и Ивз

(Currier & Ives)

затмевала сегодняшнее безвкусие и вчерашнее опустошение.

Хотя на столетней выставке 1876 г. в Филадельфии были представлены лишь отдельные

исторические темы, этот повод заставил многих обратиться к прошлому. Историки вынесли

свой приговор по поводу первых декад, которые, по их мнению, были более плодотворными,

гармоничными и достойными восхищения, чем последние. Начиналось все исключительно

прогрессивным образом: поселения за Аллегански-

Trowbridge. We are a nation. 1864. P. 773. Однако риторика на этом не заканчивается. В издании 1936 г.

«Американской истории» Давида Сэвила Маззи (Muzzey), едва ли не самом популярном школьном учебнике,

автор призывает читателей сохранить унаследованные ими «прекрасные сельские угодья». «Мы проявим себя

действительно неблагодарными наследниками, если не позаботимся о том, чтобы узнать, от кого нам достались

эти угодья, кто спроектировал и построил этот дом и (защитил) его от мародеров и ночных грабителей» (цит. по:

Fitzgerald. America Revised. P. 62).

Курье Натаниэль (1813—1888), Мерритт Ивз Джеймс (1824—1895), литографы, чьи отпечатки были

чрезвычайно популярны в Америке XIX в. Не претендуя на художественную значимость, работы Курье и Ивза

отличаются большим мастерством и качеством литографических материалов. Их снимки стали ценным

документом, отражающим нравы энергичной и простодушной нации. — Примеч. пер.

Van Tassell. Recording America's Past. P. 95—110; Curti. Roots of American Loyalty. P. 191; Cowans. Images of

American Living. P. 352; Lynes. Tastemakers. P. 67—70.

205

ми горами, борьба с дикостью, овладение Западом, рост культуры и процветание. Однако с

середины столетия события приобретали все более мрачный оборот. Территориальные

завоевания возбуждали зависть иностранцев, рабство обострило локальные разногласия,

индустриальный рост привел к классовым конфликтам. Изначально исполненная добродетели

и высоких помыслов, Америка становилась коррумпированной, жадной и

империалистической. Многие скорбели по поводу утраты воображаемых добродетелей

прошлого.

Масштабная индустриализация и массовая иммиграция также вынудили разочарованных

американцев искать убежища в прошлом. Шумные и отвратительные индустриальные города

казались все более и более далекими от прежних старинных аграрных идеалов, а иммиграция

в конце XIX в. лишь подчеркивала пороки городов. Казалось, что миллионы пришельцев из

Южной и Восточной Европы, явно отличавшиеся по религии, языку, формам семейной жизни

и темпераменту, никогда не смогут полностью ассимилироваться в Америке и потому пред-

ставляют для нее угрозу.

В итоге многие американцы находили прибежище в истории. Исключительное наследие

WASP (White Anglo-Saxon Protestant) и колониальное прошлое оказались прекрасным

убежищем. О британском наследии уже более не говорили в пренебрежительных тонах, и

ранняя Америка стала отпрыском Старой Англии. Благопристойно протестантская и

очаровательно старомодная, Революция выглядела с этих позиций как всего лишь временный

разрыв близких семейных уз. На 1880— 1890-е приходится появление множества «Сыновей»,

«Дочерей», «Дам» и прочих коммеморативных генеалогических обществ, непременным

условием членства в которых было англо-саксонское происхождение претендентов.

Исконные американцы также окружали себя предполагаемыми пейзажами, домами и

обстановкой предков. Внутренняя отделка зданий воспроизводила колониальные образцы.

Страсть к антиквариату вскоре исчерпала все имевшиеся ресурсы прошлого, и они стали

подновлять дома и принадлежавшие патриотам реликвии, возводили новые монументы,

возрождали старые народные обычаи. Конечно, это не означа-

Jackson J. В. American Space: The Centennial Years. 1865—1876. P. 104, 105; Elson. Guardians of Tradition. P. 27, 28.

Strout. American Image of the Old World. P. 135—138; Hays. Response to Industrialism. P. 24—25, 40—43; Higham.

Srangers on the Land. Бунт на чикагском Хэймаркете 1886 г. и трудовые раздоры в целом подтолкнули эскапизм

(Wallace. Visiting the past. P. 65—68).

Бунт на Хэймаркет в Чикаго (4 мая 1886) — ожесточенное столкновение между полицией и демонстрацией

рабочих, в значительной мере обострившее рабочее движение в США в целом. В ответ на события 3 мая, когда

один человек был убит и несколько серьезно ранены при попытке полиции защитить штрейкбрехеров, был

организован митинг протеста. Однако во время поначалу мирного митинга неопознанный человек бросил

динамитную бомбу, убившую 7 полицейских и ранившую 60 человек. Полицейские открыли беспорядочный

огонь по толпе. — Примеч. пер.

См.: Louenthal. Place of the past in the American landscape. P. 108.

206

ло, что произошел мгновенный поворот на 180° от прежней веры в прогресс к страстной

увлеченности прошлым. И раньше были люди, интересовавшиеся стариной. С другой

стороны, и в конце века кое-кто все еще с презрением отзывался о старине в целом и об

антиквариате. Вплоть до столетнего юбилея многие американцы оставались явными

модернистами: казалось, они были счастливы оставить все это устаревшее прошлое у себя за

спиной. В 1880—1890-х на этом фоне появилась новая нота: прошлое было лучше, чем

настоящее. «Партия памяти» впервые получила перевес над «партией надежды».

В отличие от сыновей отцов-основателей, их праправнуков, взиравших на прошлое с чувством

ностальгии, уже не тревожило чувство собственной неполноценности. Уродство городской

жизни, жестокость индустриальных споров, губительные пороки иммиграции и прочие знаки

упадка были уже не их виной. Далекие от того, чтобы ощущать на себе бремя наследия,

которым восхищались, они видели в прошлом пристанище для традиционных ценностей,

которые способны когда-нибудь воссоздать идеальную Америку и в свое время защитят их от

отвратительного настоящего. И они собирали колониальные реликвии отчасти для того, чтобы

показать: даже если настоящее для них потеряно, то прошлое — все еще в их распоряжении.

Обладание древностями служило удостоверением того, что вокруг есть еще много такого, что

можно будет передать потомкам.

Мучительность дилеммы ранних американцев была обусловлена тем, что им надлежало

защищать плоды Революции, главным принципом которой было презрение к прошлому.

Самое обременительное прошлое — то, которое настаивает на подчинении, отрицая при этом

собственную легитимность. Отчетливо понимая, что они всем обязаны своим

непосредственным предшественникам, постреволюционные американцы отчаянно искали

возможности уклониться от следствий этого долга — следствий, угрожавших их

сокровенному бытию. С этой целью они порочили прошлое, по моему мнению, сильнее, чем

какая-либо прежняя культура.

Об изяществе и изысканности имитации и эмуляции, которыми были озабочены Ренессанс и

Просвещение, а также умы викторианцев, американцы думали мало; они усвоили видимые

противоречия между

Stillinger. Antiquer. P. XIII. Бостонские брамины в особенности с готовностью «приветствовали все, что

начиналось со слова „старое": старые семьи, старые названия, старые деньги. Это повлекло за собой правильные

школы и правильные виды занятий, „антикварную" мебель в гостиной, китайский фарфор и прочее» (Hardwick

Elizabeth. Cheever, or the ambiguities // N. Y. Review of Books. 20 Dec. 1984. P. 3).

Брамины — представители ряда старинных и занимающих исключительное социальное положение семейств

Новой Англии, отличавшиеся своими аристократическими и культурными претензиями (например, семейство

Кэбот). Первоначально брахманами в шутку называли группу выдающихся писателей Новой Англии — Оливера

Уэнделла Холмса, Генри Вадсворта Лонгфелло и Джеймса Рассела Лоувелла. Все трое получили образование в

Европе и связали свою судьбу с Гарвардом. Они превратили Бостон в литературную столицу Америки. —

Примеч. пер.

207

следованием и воспроизведением почитаемых образцов, но едва ли отличали одну форму

имитации от другой. Равным образом вряд ли что-нибудь говорило американцам и старое

различение эпохи querelle между кумулятивным прогрессом наук и уже достигнутым

совершенством искусств. Они были уверены: что бы они ни делали, это служит лишь

улучшению прошлого. Они в большей степени гордились механическими инновациями и не

придавали особого значения европейскому художественному наследию, а потому на

американцев не слишком серьезное воздействие оказывали достижения отдаленных

предшественников. Лишь превосходство непосредственных предков внушало им чувство

неполноценности. Однако только после гражданской войны эти суждения по поводу

прошлого и настоящего можно было подвергнуть переоценке.

Писатели конца века все еще говорили о возврате к традиционным республиканским

добродетелям. Вудро Вильсон формулировал свой прогрессизм в терминах «возрождения» и

«восстановления», «возвращающегося» к великой эпохе истоков американской демократии.

Однако следы этой дилеммы можно найти и поныне, причем не столько в сфере

традиционного долга перед предками, сколько в двойственном отношении американцев к

преемственности с древней Европой. Заселяя пустую и недавно обретенную землю,

американские наследники Готорна и Генри Джеймса держали в памяти некоторое чувство

полувины, ощущали обаяние более долговечного, более полного наследия Старого Света,

которое одновременно и обогащало настоящее, и угрожало его самостоятельности.

Все в большей степени подпадая под власть собственной истории, американцы теперь хотели

видеть ее везде, добавляя исторический аромат даже к самым современным аспектам жизни.

Каждый ландшафт и городской пейзаж теперь заявляет о своей уникальной связи с истори-

ческим наследием, каждый товар похваляется проверенными временем достоинствами,

каждый политик трубит о своей преданности заветам отцов-основателей. «Великое

пробуждение» собственного наследия делает излишним «заграничные путешествия с

намерением посмотреть на душные замки Европы и ее пыльные соборы», говоря словами

одного из недавно выпущенных путеводителей.

Однако никого обмануть не удается:

американцы по-прежнему отправляются в Европу на встречу с тем прошлым, которого им не

хватает дома.

Рассмотренные выше периоды вскрывают небывалый диапазон подходов к прошлому. Были

времена ревности к архаике, когда настоящее чернили в пользу утраченного или

возрожденного прошлого; были времена вынужденного и неохотного принятия

доминирующего наследия; были времена самоуверенного совершенствования почитаемых

пред-

Phillips David Graham. The Plum Tree. 1905. Цит. по: Conn. Divided Mind. P. 60, 70; Croly. Progressive Democracy.

1914. P. 19.

Egli Hans G. Guide/History of Jim Thorpe (formerly Mauch Chunk), n. d.

208

шественников; были времена иконоборческого безумия, когда люди бежали от прошлого

прочь, чтобы восславить мощь настоящего; были и времена бесталанной двойственности. В

большинстве эпох можно найти все эти примеры, и многие индивиды колебались от одной

позиции к другой, в зависимости от обсуждаемой темы, настроения момента и собственного

жизненного периода.

Попытка отделить творческую силу прошлого от его отягощающего бремени — не столь уж

редкая ситуация. Большинство искусств, имеющих длительную историю, сохраняют уважение

к традиции, не отказывая при этом в уважении к самим себе. Однако подобный подход

требует тщательно выстроенного баланса между тем, к чему некогда пренебрежительно

относились как к «новому», и тем, что сегодня третируют как «подражание». Каждой эпохе

приходится мириться с прошлым, которое всегда, по видимости, имеет более удачные

позиции. Классические модели, которыми восхищались ренессансные гуманисты (и с

которыми они соперничали), казались более совершенными потому, что будучи более

ранними во времени, стояли ближе к изначальному источнику, природе. Викторианцы

отказались от попыток состязаться с греками потому, что в основе достижений последних

лежало историческое бессознательное, ныне сокрытое от нас. Постреволюционные

американцы были убеждены в том, что их собственные прозаические и менее требовательные

времена обрекли их на негероические, второстепенные роли. Подобно многим сыновьям

знаменитых отцов, общества, находящиеся в тени прославленных предшественников, склонны

считать себя мусорной кучей истории.

В такое отчаянье чаще впадают тогда, когда славное прошлое стоит совсем близко, нежели

когда оно достаточно удалено, когда мы имеем дело с отцами, а не с более отдаленными

предками. Значительная дистанция, разделявшая Ренессанс и античность, сделала последнюю

вполне терпимым предтечей, поскольку подобный разрыв вел к необходимости

переформулировать прошлое в современных терминах. Однако ренессансным ученым удалось

найти собственный источник творчества за счет обязательной реконституции классического

прошлого. Искусство XIX в. ощущало себя стагнирующим, поскольку более близко

отстоящие от него образцы еще были вполне доступны в своей неизменной форме. Такие

предшественники чудовищным образом раздражали именно потому, что не были мертвы или

утрачены, но все еще стояли над головами последователей как действующие элементы на-

стоящего. Воскрешение и усвоение отдаленного прошлого таким образом отличает

ренессансный гуманизм от усилий тех, кто примирился с более близкими предшественниками

в Европе времен Просвещения и в постреволюционной Америке.

Конфликт между конкурирующими претензиями прошлого и настоящего еще более

обострился в начале нынешнего века. Многие из тех, кому не терпится сбросить с себя бремя

прошлого, отрицают за ним какую-либо ценность. Модернисты уже более не соперничают с

почитаемыми образцами, их заботят только нынешние события. Они не заинте-

209

ресованы в том, чтобы сравнивать себя с предшественниками, которым отказывают в

значимости. Лидеры в большинстве видов искусства в начале 1900-х считают прошлое столь

нетерпимым, что следовало бы выбросить на свалку все его сохранившиеся следы,

избавиться, наконец, от поклонения традиции и начать все с нуля. Современные техно-

логические и социальные перемены требуют совершенно новых идей, структур, артефактов,

институтов. Сильное и уверенное в себе настоящее, по выражению Пьера Буле (Pierre Boulez),

заинтересовано в полном отвержении прошлого, в ликвидации истории, устранении памяти.

Ближе к середине века авторитет и традиции были отброшено как ipso facto

порочные.

Последствие модернистского иконоборчества — прежде всего, вызванную им коллективную

амнезию — мы рассмотрим в следующей главе. Здесь же лишь отметим, что устранение

прошлого как иррелеван-тного не ведет тем самым к акту экзорцизма в его отношении.

Прошлое остается составной частью каждого из нас и любых наших действий, вне

зависимости от того, обременяет оно нас или нет. Попытки сделать современную эпоху

полностью автономной, привели к тому, что лишили ее признанных предшественников, но

оставили могущественных предков. Быть современным — означает сохранить за древними их

место, поскольку без древних не может быть и современных людей.

Boulez Pierre. Conversation with Celestin Deliege. P. 31—33.

В силу самого факта (лат.). — Примеч. пер.

Глава 4 ОБЛИК СТАРОСТИ

Как приходит облик старости?... Исходит ли он из себя самого, незамеченный, нигде не записанный, неизмеренный?

Или вы уговариваете его, приманиваете и ловите в силки, смотрите на него, как на ложащийся коричневый налет на

пенковой трубке, и стараетесь нарастить его побыстрее, как только он начинает появляться, ... и благодарите его

ежедневно? Или же сражаетесь с ним и не пускаете его, но в то же время видите, как он осаждается и густеет на вас,

столь же неодолимый, как и сама судьба?

Генри Джеймс. Страстный пилигрим'

Осознание событий прошлого обычно исходит из двух различных, но часто связанных между

собой оснований: древности и упадка. Древность влечет за собой осознание исторических

перемен, упадок — перемен биологических или механических. Выгоды и бремя прошлого,

рассмотренные нами в предыдущих главах, как правило имели отношение к возрасту в его

историческом смысле, и потому их часто выражали в метафорах юности и старости. В данной

главе мы исследуем различные виды отношение к возрасту в его биологическом смысле и то,

как они влияют на чувство прошлого в целом.

Проявления старости существенно отличаются от проявлений древности, таких как

анахронистичный стиль или исторические ассоциации. Мы воспринимаем нечто как старое в

биологическом смысле благодаря эрозии и различного рода наслоениям, аккрециям. Старость

— это обтрепанный стул, морщинистое лицо, заржавевшая консервная банка, увитая плющом

или покрытая мхом стена, дом с провисшими карнизами, осыпающаяся хлопьями краска,

выцветшая от времени и употребления мебель. Вне зависимости от их исторических связей,

объекты, испытывающие на себе воздействие непогоды, разложения, или же несущие на себе

следы длительного употребления, выглядят старыми и потому мы воспринимаем их

относящимися к прошлому.

Старость от непогоды или от ветхости имеет великое множество разнообразных форм:

ободравшийся лак, протертые до дыр башмаки, суковатый ствол дерева, разрушающаяся

кладка заброшенных достопримечательностей, даже извивы реки и подвергшиеся эрозии

равнины. Звуки, кажущиеся затертыми или дребезжащими, бьют по ушам как свидетельство

упадка: поцарапанная пластинка, тусклый звук церковного колокола, неровно работающий

автомобильный двигатель го-

James Henry. A Passionate Pilgrim. 13:392.

211

ворят о длительном использовании. Дрожащий голос передает ощущение старости, потому

что мы заранее предполагаем, что он исходит от пожилого человека.

Подобные признаки возраста также означают скорое уничтожение. Никакое произведение

человеческих рук или природы не существует вечно.

Когда вода, земля, гранит и медь Не устоят пред смертью неизбежной,

Как выдержит громящих дней осаду, Когда и сталь и скалы сметены Злым Временем, не знающим пощады? (Пер. Ф. М.

Финкеля) '

Как напоминает Эдип Фесею, одни лишь боги могут избегнуть старости и смерти. «Все

прочее всесильную рукою / Стирает время. Убывают силы / И наших тел, и матери-земли».

Готье утверждает, что даже искусство смертно, «бюст переживет трон, монета — Тиберия»,

но обломки бюста и кусочки монеты в конце концов смешаются с прахом того, о ком

напоминают.

Консерваторы также признают конечную бренность тех артефактов, которые

они пытаются сохранить. «Ни один холст не устоит перед опустошающим воздействием

времени. Современные методы реставрации, сколь бы совершенными они ни были, не в

состоянии сохранять живопись до бесконечности».

По словам Этьена Жильсона, «есть два

способа погубить живопись: один — это ее реставрировать, а другой — не реставрировать».

Подобно многим другим произведениям искусства, памятники делают на века, долговечность

— это их raison d'etre.

Но, как отмечает Озоний (Ausonius), смерть приходит даже за самими

именами, начертанными на камнях памятников.

Некоторые вещи сохраняются в течение тысячелетий, другие — живут лишь мгновения,

каждому виду и типу объекта отмерен свой срок. Кошка кажется старой в семь лет, человек —

в семьдесят, собор — в тысячу, а гора — в сто миллионов лет; машина выглядит подержанной

через десять лет, пара обуви — на следующий год, а песочный замок ветшает через десять

минут. Сравнивая жизненные сроки африканского муравьеда и яблока, вакцины и

транспортного средства, Кендиг и

Shakespeare. Sonnet 65. Шекспир В. Сонет 65.

Sophocles. Oedipus at Colonia, lines 609—910. P. 107. Софокл. Эдип в Колоне // Софокл. Драмы. М.: Наука, 1990. С. 83.

3 Gautier. L'Art (1857). P. 129.

Kelly Francis. Art Restoration. P. 120.

Gilson. Painting and Reality. P. 99.

Право на существование (фр.). — Примеч. пер. ''Ausonius. Epitaphs, Bk vi, no 32, 1:159.

212

Хаттон (Kendig, Hutton) отмечают также, что можно вести речь и о жизненном сроке отходов:

бумажные коробки разлагаются через несколько недель, пластиковые бутылки — через

полстолетия или даже более, а период полураспада некоторых ядерных отходов составляет

десятки тысяч лет.

Разрушение от износа также часто неравномерно: некоторые вещи

старятся быстро в самом начале, другие — ближе к концу, обстоятельства окружающей среды

могут замедлять или ускорять распад.

Длительность существования различается также у разных частей организмов и артефактов —

кровь, нервы, глаза и кожа стареют с различной скоростью — и видимый возраст любого

живого существа или окружающей среды зависит от того, как эти компоненты взаимодейст-

вуют между собой.

На восприятие возраста артефактов влияют и другие переменные. «В

Ливерпуле все старое, — отмечает один американский путешественник середины XIX в., —

хотя нет ничего ветхого». Напротив, Нью-Йорк произвел на Фани Кэмбл впечатление

«нерегулярного сборища временных зданий, ... вовсе не предназначенных для того, чтобы

стоять веками».

И тем не менее, современный английский турист называет Нью-Йорк «очень

старым городом, едва ли не самым старым, какой мне только довелось видеть», из-за

стремительности, с которой стареют здесь заброшенные районы. «Выбоина на дороге

состарилась, пока я на нее глядел. Изломанные, сожженные и обуглившиеся остатки пирса на

берегу Гудзона выглядели, как римские руины». Противопоставление старого и нового

обостряет осознание возраста: американцы обычно не ремонтируют старые вещи, «они,

скорее, предпочтут придать им новый облик, даже если это будет означать, что множество

других старых обликов, останутся дожидаться своей очереди. Именно так обстоит дело с

каждой блестящей, будто только что надраенной «Пепсодентом», достопримечательностью в

Нью-Йорке, где всегда найдется, по крайней мере, пара гнилых зубов».

Мало что известно о нашей реакции на ветхость и изношенность. Помимо культа руин, в

большинстве дискуссий о реликтах смешивают биологический и исторический возраст. На

реакцию посетителей по поводу потертостей и дыр в музейных экспонатах редко обращают

внимание, а по поводу общественных предпочтений скорее высказывают мнения, чем

действительно их исследуют. И тем не менее, «есть определенные вещи, которые должны

выглядеть старыми или новыми, и это оказывает воздействие на все наше восприятие в це-

лом», считает куратор одного из музеев. Даже если «в большинстве своем мы редко думаем об

этом», облик старости или юности возбуж-

Kendig, Hutton. Life-Spans or How Long Things Last.

Kubler. Shape of Time. P. 99; Gombrich. Style. P. 357.

Browm W. W. American Fugitive in Europe (1855). P. 41; Kemble. Journal of a Residence in America (1835). P. 97.

Kington Miles. Moreover... The Times. 2 Nov. 1982. P. 12.

213

дает в нас интенсивные переживания и «иррациональные конфликты».

Однако, баланс свидетельств обычно склоняется в сторону неприязненного отношения к

старости и упадку. Мы предпочитаем молодость, причем не только в живых существах, но и в

нашем окружении, включая сюда и собственные творения. Широкомасштабное исследование

четырех американских городов показало, что те места, которые воспринимались как «новые»,

были обычно красивыми, чистыми, богатыми и притягательными, тогда как те, которые

воспринимались как «старые», были, соответственно, уродливыми, грязными, убогими и

вызывали отторжение. Семантические тесты также подтверждают эти и другие негативные

ассоциации, связанные со старостью.

Однако неприязнь к знакам старости не носит

всеобщего характера. Хорошо известны влечение к некоторым вещам, которые выглядят

старыми, а также привязанность к определенным видам патины времени. Однако подобное

влечение — скорее, исключение: лишь немногие черты старости или длительного

употребления можно было бы назвать «благородным увяданием» (pleasing decay), а

изношенность и прорехи обычно предрекают скорую утрату прежней функции, старение,

неминуемую гибель — печальное и отталкивающее зрелище. Обычно мы в большей степени

ценим реликвии за их старомодный вид, чем за реальную старость, и предпочитаем облик

юности даже у тех вещей, чью историческую древность ценим.

В этой главе мы рассмотрим реакции на старость у человека, в природе и у артефактов.

Начнем с исследования органической аналогии — параллели, которую обычно проводят

между нашей жизнью и развитием природных явлений, социальных институтов и реликтов —

и покажу, каким образом антипатия по отношению к разлагающимся объектам и институтам

отражает отвращение к старости, присутствующее у всего рода людского. Затем мы

обратимся к противоположному взгляду, приписывающему знакам старости и изношенности

красоту и ценность. Наконец, мы обсудим, каким образом приятие или неприятие старости

сказывается на прочих формах восприятия прошлого.

Strong Roy. Making things as good as new. The Times. 16 Feb. 1985. P. 8.

Lowenthal Riel. Structures of Environmental Associations. P. 5, 7, 23; idem: Milieu and Observer Differences in

Environmental Associations. P. 31, 32; idem: Environmental Structures: Semantic and Experiential Components. P. 6, 7.

Эти исследования проводились в 1966—1968 гг., были обследованы 292 респондента из различных районов Нью-

Йорка, Бостона, Кембриджа (Массачусетс) и Колумба (Огайо), а также 97 респондентов были обследованы по

семантическому вопроснику. Обе группы включали в себя широкую вариацию по возрасту, роду занятий, уровню

образования и местам проживания. Все упомянутые здесь корреляции были статистически надежными.

214

Отвращение к старости

Это вовсе не значит, что они старые, дорогой. Ведь чернослив и должен быть сморщенным.

Денис-беда

Органическая аналогия

Во многом отношение к старости основывается на сходстве между человеческим существом и

вещами, естественными или искусственными. Тело человека обычно служило в качестве

образа всего окружающего. Двух аспектов подобного рода — упадка природы и жизненного

цикла государства — мы уже отчасти коснулись в главе 3. Органическая аналогия зачастую

выходила далеко за рамки простой метафоры. Длительное время считалось, что космос,

церковь, государство, — все это существа, наделенные жизнью. Разнообразные направления

мысли — эллинские идеалы единства и соразмерности, учение ап. Павла о мистическом теле

Христовом, гуманистический образ человека как меры всех вещей, позднеренессансные

представления о теле политики, — все это стимулировало антропоморфное восприятие мира.

Артефакты, общественные институты и явления природы описывали в терминах, имеющих

непосредственное отношение к человеку. Например, камни — это кости, почва — плоть, трава

— волосы, приливы и отливы — подобны пульсу крови, а солнце и луна — глазам.

Природные явления и артефакты рассматривались как организмы, также имеющие свои фазы

рождения и роста, увядания и смерти. После сезонных и суточных ритмов, жизненный цикл

— это самый известный нам темпоральный опыт, откуда мы можем черпать метафоры

практически для всего сущего. Действительно, нам вряд ли удалось бы описать темпоральные

перемены без того, чтобы обратиться к стадиям нашей собственной жизни. «Детство»,

«юность», «зрелость» и «старость», — вот термины, которые мы постоянно используем при

характеристики наций и соседей, искусств и наук, камней и реликтов.

Органические метафоры подтверждают и, возможно, помогают формировать настроенность

на предпочтение более ранних стадий и антипатию к позднейшим стадиям существования.

Отвращение к человеческой старости присутствует почти повсеместно. Уподобление

«старых» артефактов, социальных институтов и природных явлений старикам вызывает или

усиливает сходную антипатию, и, за некоторым исключением, мы относимся к их «старости»

с пренебрежением. Конечно, не отдают предпочтение нетронутому перед устарелым только

лишь потому, что связывают одно с молодостью, а другое —- со ста-

Ketcham, карикатура // ШТ. 10 Oct. 1984.

Raleigh. History of the World (1614). Bk I. Ch. 2, sect. 5. P. 30; Davies G. L. Earth in Decay. P. 19.

215

ростью. Но органическая терминология усиливает подобную склонность, и зачастую мы и в самом

деле выставляем новое и свежее в наилучшем свете, а старое и избитое — в наихудшем.

Эта антипатия к старости столь влиятельна, что некоторые приверженцы органической аналогии

остерегаются делать из нее логические выводы. И философы периода патристики, и ренессансные

гуманисты с большой осторожностью говорили о состоянии космоса или государства после

достижения им зрелости, о дегенерации и смерти. Три возраста церкви, по Григорию Великому,

это детство, юность и зрелость. Град Божий св. Августина немыслим в старости.

Равным образом

и увядание необязательно предвещает смерть, «не все, что шатается, непременно падает»,

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.