Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

негодование против подобного подчинения и вылилось в Революцию. Как предсказывал

Джеймс Харрингтон

в своей работе «Содружество Океаны» (The Commonwealth of Oceana)

(1656), колонии сами отвергнут материнскую грудь, когда подрастут. В 1774 г. Джон Адаме

отмечал, что «ныне колонии еще ближе к возмужанию, чем даже это предсказывал

Харрингтон». «Вы достаточно долго были детьми, — поучает Ной Уэбстер, — обязанными

рабски подчиняться заносчивым родителям».

С подобной точки зрения, Англия препятствует

обряду перехода колоний за счет того, что отказывается подготовить американцев к зрелости.

Джордж Вашингтон, напротив, выглядел снисходительным родителем — отцом нации, —

который, по словам одного из панегиристов, освободил «несовершеннолетнюю страну из

состояния младенчества и слабости и сопроводил ее к зрелости и силе».

«Просвещение, — по словам Канта, — это выход человека из состояния своего

несовершеннолетия... Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком

без руководства со стороны кого-то другого... Лень и трусость — вот причины того, что столь

большая доля людей... все же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними».

Но,

пожалуй, еще хуже быть взрослым, когда в этом вам отказывают деспотичные родители. По

словам Пэйна, «для того, чтобы знать, заинтересован ли континент в независимости, нам

нужно лишь задать всего один простой вопрос: неужели мужчине интересно оставаться в

мальчиках всю жизнь?»

Преданность революции была связана с определенными формами

воспитания. Кеннет Линн показал, что все наиболее известные лоялисты либо воспитывались

в суровых пат-

Handiin, Handlin. Facing Life: Youth and Family in American History. P. 12—18; Lynn. A Divided People. P. 68, 69,

98, 99. Скорость и простота, с какой американские мальчики достигали зрелости, еще продолжает поражать

наблюдателей-иностранцев (Tocqueville. Democracy in America (1840), 2:202-3). В самом деле, в XX в.

американских сыновей воспитывают так, чтобы они были независимыми и изобретательными, и дис-

танцировались от отцов-конкурентов. И хоть они и брали с них пример, но уже ничего им не должны (Demos.

Oedipus and America». P. 35, 36).

Харрингтон Джеймс (1611—1677), английский философ. В своем главном произведении «Содружество

Океаны» он обращается к аристотелевским взглядам на стабильность государства. Океана — это идеальное

государство ограниченных и сбалансированных сил. По мнению Харрингтона, демократия сильна там, где есть

мощный средний класс, а революция возникает в результате разделения экономических и политических сил. —

Примеч. пер.

Adams. Novanglus, 4:104; Webster. On the education of youth in America (1787— 1788). P. 77.

Dunham Josiah. A Funeral Oration. 1800. Цит. по: Fliegelman. Prodigals and Pilgrims. P. 203, 185; см.: Burrows,

Wallace. American Revolution. P. 188, 189.

Kant. An answer to the question: «What is enlightenment?» (1784). P. 54. См.: Кант И. Ответ на вопрос: Что такое

просвещение? // Соч. В 6-ти т. Т. 6. М., 1966. С. 27.

Paine. The American crisis. Ill (1777). P. 203.

Пэт Томас (1737—1809), англо-американский писатель и памфлетист, автор сочинений «Здравый смысл» и

«Кризис», оказавших существенное воздействие на ход со-

185

риархальных семьях, где не было места несогласным и требовалось беспрекословное

подчинение родителям в течение длительного периода жизни, либо росли в отсутствие

родительской опеки, так что им так до конца и не удавалось изжить в себе потребность в

авторитарной фигуре. Ни одна из подобных форм воспитания не допускала разрыва уз с

Британией, наивысшим заместителем родительских связей. Напротив, все наиболее

выдающиеся патриоты воспитывались в локковских традициях, их индивидуальность

уважали, их самостоятельность пестовали и взращивали в них дух свободы. Те, кто

способствовал разрыву с Англией, уже были подготовлены в этому шагу всем своим

воспитанием и обладали чувством независимости и находчивой уверенностью в собственных

силах.

Аналогичные процессы происходили и в ходе восстаний в Южной Америке против

навязанного Испанией вечного детства. Молодые колонисты, ставшие лидерами чилийской

революции, ощущали, что их сдерживают стареющие имперские тираны. Как провозгласил

Боливар в 1815 г., латиноамериканцы не обязаны подчиняться испанскому правилу «держать

нас в состоянии вечного младенчества».

Понятие продолжающейся свободы выбора

легитимизировало американский мятеж. Гордясь своим разрывом с прошлым, американцы

предполагали, что их потомки также продолжат избавляться от вещей и мыслей своих

предков. Самостоятельность потомков лежала в основе доктрины Пэйна и Джеф-ферсона о

суверенитете каждого взрослеющего поколения: каждое поколение было «отдельной нацией»,

которой предстояло избавиться от унаследованных институтов и выбрать собственные. Как

сказал Джефферсон, «у мертвых нет прав. Наш Творец создал мир на пользу живым, а не

мертвым... Одно поколение не может препятствовать или обременять его использование

другим поколением».

В противоположность английскому общему праву, искавшему

юридические прецеденты в незапамятной древности, многие американцы считали, что свод

законов должен меняться каждый 19 лет или около того — среднее время смены поколений.

Они отрекались от мертвых, приравнивая эту доктрину к утверждению, что никакое

поколение не должно мешать последующим.

бытии в американской революции. Другие работы («Права человека», «Век разума») снискали ему репутацию

одного из величайших политических пропагандистов. — Примеч. пер.

Lynn. A. Divided People.

Felstiner. Family metaphors and the language of an independence revolution, quoting Simon Bolivar. Jamaican letter.

1815. P. 167.

Paine. Dissertation on the first principles of government. 1795. P. 576; Jefferson to John W. Eppes. 24 June 1813; to

Samuel Kercheval. 12 July 1816; to Thomas Earle. 24 Sept. 1823 // His Writings, 12:260-1, 15:42-3, 15:470. Коммаджер

в книге «Империя разума» (Commager. Empire of Reason. P. 202—204), считает, что негативное отношение к мерт-

вым присутствует у Джефферсона по крайней мере с 1785 г. См.: Woodward. Future of the past. P. 721, 722; Laing

Alexander. Jefferson's usufruct principle // The Nation. 1 July 1976. P. 7—16. Предубеждение против тирании

прошлого не помешало Джефферсону восхищаться им и следовать многих из его заповедей (Colbourn. Lamp of

Experience. P. 158—184; Somkin. Unquiet Eagle. P. 69).

Boorstm. Lost World of Thomas Jefferson. P. 206—210; Pound. Formative Period of American Law. P. 7, 8, 144, 145.

Иеремея Бентам побуждал американцев закрыть свою

186

Юность Америки

Согласно органической аналогии, нации, как и индивиды неизменно продвигались от

младенчества и юности — к зрелости и старости.

Достоинства юности длительное время

ассоциировались с Америкой. Сравнивая изначальную чистоту американской жизни с

деградацией Британии во времена аферы Южного моря (South Sea Bubble),

епископ Джордж

Беркли прославлял достоинства Нового Света:

Не такая, как пребывающая в упадке Европа,

Но такая, какой была она во времена свежести и молодости

на Запад держит свой путь Империя, первые четыре акта уже позади, пятый же завершит драму на закате дня —

последнего дня великих усилий мира.

Юность Америки в подобном жизненном цикле оправдывала и негативное отношение ее

населения к прошлому. «Это в характере юных и энергичных наций — заботиться более о

настоящем и будущем, нежели о прошлом, — писал Джордж Перкинс Марш, — и до тех пор,

пока солнце их величия... не начинает клониться к закату, антикварный дух им чужд».

Уже

само по себе отсутствие длительного и славного

страну «для английского общего права, подобно тому как мы закрываем ее от чумы» (цит. по: Boorstm. The

Americans: The National Experience. P. 36).

См. гл. 4, c. 127, 128, 140—142 внизу.

Спекулятивная лихорадка, потрясшая британскую экономику и политическую жизнь и разорившая в 1720 г.

многих инвесторов. В центре ее стояла основанная в 1711 г. компания Южного моря, предназначавшаяся для

ведения торговли (преимущественно работорговли) с испанскими колониями в Америке после окончания войны

за Испанское наследство (предполагалось, что последующий за окончанием войны мирный договор разрешит

подобную торговлю). Однако Утрехтский мирный договор 1713 г. с Испанией оказался менее выгодным, чем

ожидалось: на работорговлю устанавливался значительный налог, и компании разрешалось отправлять не более

одного корабля в год. Тем не менее, несмотря на то что успех первой экспедиции 1714 г. был весьма умеренным,

во главе компании встал король Георг I, что вселяло уверенность в успехе предприятия.

1720 г. принес невиданное оживление в результате того, что компания сделала предложение (принятое

парламентом) взять на себя государственный долг. При этом компания намеревалась возместить потери отчасти

за счет расширения торговли, но преимущественно за счет ожидаемого повышения курсовой стоимости акций.

Ожидания оправдались, и цена на акции взлетела с 128.5 пунктов в январе 1720 г. до 1000 в августе того же года.

Однако уже в сентябре рынок рухнул и цена акций упала до 124 пунктов. Многие вкладчики разорились. Палата

общин провела расследование инцидента, в ходе которого выяснилось, что, по крайней мере, три министра брали

взятки и участвовали в биржевых спекуляциях с акциями компании. Как ни удивительно, но сама компания

просуществовала до 1853 г., продав в 1750 г. большую часть своих прав испанскому правительству. — Примеч.

пер.

America, or the Muse's refuge in letter from Berkeley to John Percival. 2 Oct. 1726. Works. 8:153.

Marsh. Goths in New-England (1843). P. 7. Однако Марш опасался, что недостаток почтения к старине может

сказаться на обаянии американцев. См. мою работу: George Perkins Marsh. P. 59, 101.

187

прошлого предсказывала долгое и славное будущее. «Другие нации могут кичиться тем, что у

них было в прошлом,... то, что они обращаются к истории собственной юности, лишь

подчеркивает их старческую немощь, — утверждает шовинист. — Нашу же историю одухо-

творяет ощущение надежды, мы смотрим вперед взглядом пророка».' Мэр Нью-Йорка

связывал дряхлость Европы с переизбытком имеющихся там реликвий: «Если бы мы жили

среди руин» и свидетельств «нынешнего упадка,... мы столь же мало были бы склонны

смотреть вперед, как и другие. Но мы радуемся в предвкушении рассвета будущего, и

оставляем тем, кто сознает, что его звездный час уже позади, утешать себя былым

великолепием».

Аисторическая уникальность

Однако одной преходящей юности, которая в течение некоторого времени могла бы держать

прогнившее древнее прошлое в стороне, недостаточно: многие американцы были уверены, что

их страну минует участь старости, и она будет молодой вечно. Заново созданная разумными и

безупречными людьми, Америка лежит в стороне от общего исторического процесса.

Основываясь на милленианизме протестантов XVII в., колониальные теологи считали

американцев избранным народом, которому Провидением предназначено завершить

Реформацию и восстановить благодатное состояние, свойственное человеку до грехопадения.

Задачей пуритан было всего лишь вырастить это тысячелетнее семя. Заветное тысячелетие

оградит Америку от всеобщей порчи.

Америка избежит судьбы Европы, уже давно созревшей

и теперь «почти сгнившей»,

поскольку Бог убережет ее от периода взросления, и даже от

самой смерти. «Если такова юность республики, какова же будет ее старость?» — спрашивает

французский государственный деятель, и сенатор Люьис Касс отвечает ему: «Сэр, она не

состарится никогда».

Американская нация в чем-то напоминала жителей островов Макки-нак,

доживавших до весьма почтенного возраста. «Если люди захотят умереть, здесь им это

сделать не удастся — им придется пойти куда-нибудь в другое место».

Вечно энергичная и юная, Америка по-прежнему осознавала себя в аисторических терминах.

Один из наиболее влиятельных американских

Paulding. The American naval chronicle. 1815. Цит. по: J. M. George. James Kirke Pauiding. P. 96.

Golden. Memoir, at the Celebration of the Completion of the New York Canals. 1825. P. 77, 78.

Tuveson. Redeemer Nation. P. 103—106, 110, 111; Dorothy Ross. Historical consciousness in nineteenth-century

America. P. 912; Pocock. Machiavellian Moment. Ch. 15.

Bory St. Vincent to Constantine Rafinesque // Western Minerva. I (1821). 70 (facs. reprint, Gloucester, Mass., 1949).

Congressional Globe. 29:2 (1846—1847). P. 1192. Цит. по: Merle Curti. Roots of American Loyalty. P. 64.

Marryat. Diary of America (1839). P. 122. См.: Somkin. Unquiet Eagle. P. 72—83.

188

историков XIX в. Джордж Бэнкрофт (G. Bankroft) полагал, что его страна предназначена

исполнить неизменную божественную истину. Его последователи, с осторожностью относясь

к романтизму и религиозности Бэнкрофта, все еще отождествляли Америку с непреложным

заветом, неколебимыми принципами и иммунитетом от старческой дряхлости.

И лишь к

концу XIX в. уверенность в том, что Америка стоит вне исторического цикла, была серьезно

поколеблена. Однако еще вплоть до начала XX в. американцы воспринимали себя как

уникальное исключение из общего мирского исторического процесса — либо как

изоляционистов, избегнувших заражения от загнивающего миром, либо же как мессианских

деятелей, призванных его преобразить.

Бесполезное и наносящее ущерб прошлое

Скорее созданная заново, нежели выросшая органическим образом, Америка взирала на

исторический процесс со стороны. «Нам не интересны эти сцены старины, — объявлял

провозвестник судьбы Америки, — разве что в качестве урока того, что мы всего этого

избегли».

Для американцев история была чем-то вроде собрания ошибок и заблуждений.

Подобно тем ученым, которые защищали свои находки в Балтийском море против обвинений

в нечестивости, Пэйн считал бесполезным делом «скитаться в поисках сведений по полям

древности; подлинное собрание, но не истории, а фактов, находится прямо перед нами,

неискаженное ошибками традиции».

Истиной было наблюдаемое настоящее, а ложью —

основанное на слухах прошлое. Американцы были рады, что у них не было прошлого, и

испытывали чувство жалости к европейцам, им обремененным. «Следует пожалеть ту нацию,

которая отягощена прошлым, — говорит один из персонажей Джеймса Фенимора Купера, —

ее промышленность и предприятия находятся под постоянным гнетом обстоятельств,

вырастающих из подобных воспоминаний».

Абсолютная новизна Америки сделала все исторические аналогии неуместными. «С

Прошлым у нас буквально ничего общего. Его уроки утрачены, а его язык для нас молчит, —

утверждает будущий губерна-

Ross. Historical consciousness. P. 916, 921, 924. Однако не все разделяли убеждение в том, что Америка способна

избегнуть обычного жизненного цикла. «Рассвет никогда не наступит, если солнце раньше не село», —

предостерегал Джон Квинси Адаме. «Не будем забывать, что и мы когда-нибудь придем к упадку и старческой

немощи» (The former, present, and future prospects of America. 1787). Цит. по: Van Tassell. Recording America's Past.

P. 45). См.: Persons. Progress and the organic cycle in eighteenth-century America; idem: American Minds. P. 123—126;

Perry Miller. Romantic dilemma of American nationalism and the concept of nature.

Ross. Historical consciousness. P. 928; Tuveson. Redeemer Nation. P. 158—160, 213,214.

Sullivan O. Great nations of futurity (1839). P. 427.

Paine. Rights of Man (1791—1792). P. 376.

Cooper J. F. Home as Found (1849). P. 23.

189

тор шт. Миссури. — Прецеденты утратили все свои достоинства, и их авторитет потерян».

Исполненные зависти европейцы также вторили похвалам презентистов. Вот строки Гете:

Америка, счастливее, ты

Чем наш старый континент.

Нет у тебя разрушенных замков

И нет краеугольных камней,

Твою душу, твою внутреннюю жизнь

Не тревожит бесполезная память...

Американцы, связывавшие институциональный упадок с древним возрастом Европы, также

считали ее увитые плющом памятники и древние руины отметинами зла, отражающими

старческую немощь Старого Света. «Говорят, что у нашей страны нет прошлого, нет истории,

нет памятников! — восклицает один американец при виде разрушающихся казематов

английского замка в бестселлере Эммы Саут-ворт. — И я рад этому! Пусть лучше ее прошлое

будет чистой страницей, чем оно будет покрыто такими кровавыми иероглифами, как эти!

Когда я рассматриваю эти письмена и размышляю о деяниях этой запятнанной

преступлениями земли, моя собственная молодая нация предстает передо мной невинным

дитятей!»

Подобно тому, как нация стряхивала с себя историческое прошлое, ее жители прощались с

фамильным наследием. Идеальным американцем стал, по словам Р. У. Б. Льюиса (R. W. В.

Lewis), «индивид, эмансипированный от истории, по счастью, не имеющий предков, незатро-

нутый и неиспорченный обычным наследием семьи или расы; одинокий индивид,

полагающийся лишь на самого себя и сам себя побуждающий к деятельности». Время и

память испортили европейцев, американцы же подобны Адаму до грехопадения. «Сознание

нации и, следовательно, индивидуальное сознание чисто потому, что оно не было запятнано

прошлым — у Америки... нет прошлого, но только настоящее и будущее».

Отречение от прошлого прежде означало отречение от родительского влияния. «Я прожил

тридцать лет, — заявляет Торо, — и еще не слышал [от старших] ни одного ценного, или

просто серьезного совета».

Демократия привела к тому, что люди забыли своих предков и

«воображали, будто их судьба находится полностью в их собственных

Brown Benjamin Gratz (1850). Цит. по: Walter Agard. Classics on the Midwest frontier. P. 166.

Goethe. Vereinigten Staaten. 1812. P. 405, 406.

Southworth Emma. Self-raised; or, From the Depths (1864). P. 433, 434.

Эмма Саутворт (1819—1899), одна из наиболее популярных авторов сентиментальных романов в Америке XIX в., за 50

лет творчества снискала широкую аудиторию как в США, так и в Европе. — Примеч. пер.

Lewis. American Adam. P. 5, 7. По поводу отрицание Эмерсоном памяти, обычаев и родства см.: Quentin Anderson.

Imperial Self, especially. Ch. 1. The failure of the fathers.

Thoreau. Walden. 1854. P. 8. См.: Торо Г. Д. Уолден, или Жизнь в лесу. М.: Наука, 1979. С. 13.

190

руках», — заключает Токвилль: в Америке «узы, соединяющие одно поколение с другим,

ослаблены или нарушены; каждый человек там полностью утрачивает всякие следы идей

своих предков, или не обращает на них никакого внимания».

Американцы изгнали историю из своего окружения точно так же, как вычеркнули ее из своих

умов: «суверенитет нынешнего поколения» в такой же мере распространяется на ландшафт,

как и на закон. Унаследованная собственность воплощает в себе тиранию предков, бремя

прошлого. Старые дома были «грудой кирпичей и камней», которые человек складывает

вместе «для себя, чтобы умереть там и чтобы сделать свое потомство там несчастным».

Процветание Америки, по мнению Джорджа Вартона (G. Wharton), обусловлено тем, что она

периодически все отбрасывала в сторону.

Искусство отражало жизнь в скоротечной бренности материального. Реформатор Холгрейв в

романе Готорна «Дом о семи фронтонах» предвидит тот день, «когда никто не станет строить

дома в расчете на потомков» и восхваляет эфемерность таких строений:

Наши общественные сооружения — наши капитолии, здания законодательных органов, городские мэрии и церкви

— не следует строить из таких долговечных материалов как камень или кирпич. Было бы куда лучше, если бы они

рассыпались в прах лет через двадцать, или около того, как бы намекая людям на необходимость пересмотреть

или реформировать символизируемые ими институты.

Торо призывал разрушить все реликты прошлого: Америка должна отказаться от привычек

Англии, «пожилого джентльмена, путешествующего с большим количеством багажа, хлама,

накопившегося за долгие годы управления домом, который ему не хватает духу поджечь». В

его «Уолдене» предлагается программа «очистительного разрушения».

А представления

Старого Света о том, что «дома, подобно винам, с возрастом улучшаются» были названы

просто «абсурдными».

Нелюбовь к старым строениям распространилась и на исторические памятники. «Коль скоро

они не могут жить в подлинных старинных домах, наши почитатели древности... имитируют

старое варварство в своих новых строениях», — высказывает обвинение критик. «Строить но-

вые дома, напоминающие старые, столь же смешно если бы молодой человек вздумал

подражать походке своего дедушки».

Это могло быть вполне «простительно для Горация

Уолпола или сэра Вальтера Скот-

Tocqueville. Democracy in America. 1840. 2:104—106. См.: Токвилль А. де. Демократия в Америке. М., 1992.

Hawthorne. House of the Seven Gables. 1852. P. 263. См.: Готорн Н. Дом о семи фронтонах. Л.: Худож. лит., 1975.

Cited in Perry Miller, Life of the Mind in America. P. 303. См. также: Anderson. Imperial Self. P. 33.

Hawthorne. House of the Seven Gables. P. 181—184. См. также: Hawthorne. Earth's holocaust. 1844. 10:381—395.

Thoreau. Walden. P. 60—61. См.: Woodward. Future of the past. P. 722, 723.

Our new homes (1847). P. 392. i Ibid. P. 392, 393.

191

та — строить дома-пряники, подражая жилищам баронов-разбойников

и Синей бороды, ... но

не может быть ничего более гротескного, более абсурдного и более притворного», когда

обычный американец, «не знающий о средних веках ничего более того, что они были,

возводит свою семейную резиденцию в виде вычурного готического замка».

Церкви «под

готику», «имитации средневековых соборов» равным образом осуждались: «седой мох веков,

заросли плюща, кривая старинная улочка, непритязательная хибара, монастырская ограда,

величественный дворец, гордость веков», — все это было чуждо и американскому ландшафту,

и американскому уму.

Забвение превозносилось как благоразумие. «Вместо того, чтобы морализировать по поводу

величественности процесса упадка», в Америке путешественник-европеец должен был

«видеть ресурсы процесса развития».

Кревкёр (Crevecoeur) считал, что «лучше занять ум

размышлением о блестящем будущем и новых умозрениях,... нежели блуждать по неясным и

сомнительным путям древности, созерцая одни лишь угрожающие падением руины,

разрушенные здания или следы опустошительных революций».

Tabula rasa

подталкивала

американцев к тому:

Хоть мы и не можем похвастать древними башнями,

Увитых побегами плюща,

На наших берегах обитает лавр;

И этот лавр, мой мальчик, твой.

Вера в то, что они изгнали прошлое и ничем не обязаны своим предкам, традиции, образцам

прошлого, вдохновляла американцев и в ходе Гражданской войны. Идеалом

трансценденталистов стал новый американский Адам, не отягощенный унаследованными

идеями и привычками. Бесчисленные эссе и рассказы сочувственно изображали американцев,

пренебрегающих наследием и отбрасывающих все, что связано с прошлым.

Бароны-разбойники — рыцари, грабившие проезжавших через их владения путников. Появление такого

социального слоя связано с распространением обычая майората, когда все имущество отца наследовал только

старший сын. Всем остальным приходилось пробивать себе путь в жизни самостоятельно, в том числе нередко и

подобным образом. В переносном смысле данный термин стали употреблять в XIX в. по отношению к воротилам

американского промышленного и финансового капитала, действовавших столь же безжалостными и

неразборчивыми методами. См. о Джее Гулде примечание переводчика на с. 518. — Примеч. пер.

New York Mirror review of Ranlett William H. The American Architect. 1846. Цит. no: Hamlin. Greek Revival

Architecture in America. P. 325.

Church architecture in New-York. 1847. P. 140.

Oliphant. Minnesota and the Far West. 1855. P. 1.

Crevecoeur. Journey into Northern Pennsylvania and the State of New York. 1801. P. 456.

Чистая доска (лат.). — Термин Аристотеля, известный нам более в связи с позицией Джона Локка,

возражавшего против представления Декарта о врожденных идеях и трактовавшего процесс познания как всего

лишь отражение мира в сознании человека. При этом сознание новорожденного ребенка оказывается подобно

чистой доске, на которой еще ничего не записано. — Примеч. пер.

Burleigh Joseph Bartlett. The Thinker, a Moral Reader. 1855. Цит. по: Elson. Guardians of Tradition: American

Schoolbooks of the Nineteenth Century. P. 36

192

В опалу в конце концов попало даже классическое прошлое, поначалу избегнувшее такого

отношения. Подобно многим, кто отринул от себя греховное и испорченное наследие

ближайшего прошлого, неудовлетворенные колонисты идентифицировали себя с более

отдаленными эпохами, чьи добродетели, по их мнению, соответствовали их собственным

достоинствам. Они уподобляли себя Плутарху и Ливию, Цицерону и Саллюстию, которые

также скорбели по поводу утраты невинности, сокрушались о моральном падении,

«разительно отличавшем настоящее в сравнении с прошлым».

Во время Революции амери-

канцы постоянно обращались вспять, к добродетелям древних римлян. Воображаемое

сходство Вашингтона с Цинциннатом — одна из сотен параллелей, помогавший утверждать

новую республику, цитаты из По-либия и Катона и прочих античных авторов как бы

передавали авторитет классической древности творцам новой конституции Америки.

Однако как римляне претендовали на превосходство в отношении Греции, так и американцы

ставили себя выше античных республик. Культ классического прошлого вскоре был смягчен,

а впоследствии от него и вовсе отказались. Пионеры-поселенцы продолжали черпать образцы

фронтовой культуры и престиж из древности, давая населенным пунктам имена античных

городов и возводя здания в стиле греческого возрождения. Однако к середине XIX в.

классический опыт превратился, «скорее, в предмет любопытства, чем в источник

назиданий».

Имена Помпея или Цезаря давали уже рабам, а греческую и римскую культуру,

скорее, игнорировали, нежели ей подражали. Новый Свет явно не входил в кругозор

классических авторов, так чему же может у них научиться прогрессивный американец? Те же,

кто нуждался в заветах предков или в почитаемых героях, на место Катона и Цицерона

поставили Вашингтона и Джефферсона. Демократия, антиинтеллектуализм, материализм и

вера в прогресс сделали классическое прошлое бесполезным и незначительным.

Убеждая

Уильяма Генри Гаррисона убрать из инаугурационного адреса 1840 г. некоторые наиболее

темные классические ссылки, Даниэль Вебстер похвалялся тем, что «убил семнадцать

давным-давно позабытых римских проконсулов».

Bailyn. Ideological Origins of the American Revolution. P. 25, 26. См.: Mullett. Classical influences on the American

Revolution; Gummere. American Colonial Mind and the Classical Tradition. P. 97—119. По поводу роли классических

авторов в американском школьном образовании см.: Middlekauff. Ancients and Axioms: Secondary Education in

Eighteenth-Century New England. P. 75—91, 120—123.

Wills Cincinnatus. George Washington and the Enlightenment; Chinard. Polybius and the American Constitution,

Gummere, American Colonial Mind. P. 173—190. Вашингтона также сравнивали с Фабием, Ликургом и Солоном

(Matthews. Some sobriquets applied to Washington).

Thomas S. Grimke, Address on the Expediency and Duty of Adopting the Bible as a Class Book. 1830. Цит. по: Miles.

The young American nation and the classical world. P. 259. См.: Hamlin. Greek Revival Architecture; Cowans. Images of

American Living. P. 276—277; Buchanan. Owego architecture: Greek Revival in a pioneer town; Zelinsky. Classical town

names in the United States.

Miles. Young American nation. P. 263—274; Agard. Classics on the Midwest frontier.

Цит. по: Peter Harvey. Reminiscences and Anecdotes of Daniel Webster. P. 163.

7 Д. Лоуэнталь 193

Двойственность

Но если американцы избавились от демона прошлого, к чему тогда все это выказываемое

отвращение? Что делало их отречение от традиции столь навязчивым и стойким? К чему пинать

дохлую собаку? Почему Торо призывал к «очистительному разрушению» наследия, от которого

уже отреклись? Понятно, что прошлое каким-то образом продолжало представляться опасным для

американского духа. Словесные нападки на традицию, старину, семейные ценности,

унаследованные дома, присутствующие в романе «Дом о семи фронтонах», говорят о том, что

многим в XIX в. прошлое по-прежнему дышало в затылок и продолжало оставаться губительным

настоящим. В самом Готорне присутствует бесконечная двойственность по отношению к

прошлому. «Возблагодарим Бога за то, что Он дал нам таких предков, — писал он о первых

пуританских отцах-основателях, — и пусть каждое последующее поколение благодарит не менее

пылко за то, что отстоит еще на шаг далее от них в чреде веков». То, что беспокоило Готорна в

отношении почитаемых предков касалось не только того, что «дисциплина, установленная

мрачной энергией их характера» приводила ближайших потомков в уныние, но, скорее, то, что

«даже нам не удалось полностью отбросить все неблагоприятные влияния», от них

унаследованные.

Ту же двойственность находим мы и у Эмерсона. Первый апостол нового определенно сомневался

в готовности своих соотечественников отставить все прошлое в сторону. «Наш век обращен в

прошлое, — сетовал он во время своего пребывания в Гарварде в 1836 г. — Он строит гробницы

отцов». Как и некоторые обеспокоенные викторианцы, Эмерсон обвинял свой век в излишней

привязанности к древности: «Прежние поколения видели Бога и природу лицом к лицу; мы же [ви-

дим] их глазами; ... так почему бы нам тоже не обзавестись поэзией и философией озарения, а не

традиции?»

В работе «Самоуверенность» он вновь нападает на «это поклонение перед прошлым»

и на тех американцев, которые осмеливаются говорить не «„Я думаю, что", а цитируют вместо

этого какого-нибудь святого или предание».

Но что тогда заставило самого Эмерсона после того,

как он в течение пятнадцати лет пенял на американцев за то, что те подражают отцам-

основателям, вместо того, чтобы полагаться на самих себя, развернуться в обратном направлении

и обвинить их в недостаточном стремлении походить на отцов? Повесив портрет Вашингтона в

столовой, Эмерсон утверждал, что «не может отвести от него глаз».

Почему прошлое, от которого

он уговаривал остальных отказаться, так гипнотизировало этого «проповедника согласия»?

Hothorne. Main-street. 1849. 11:68.

Emerson. Nature. 1836. 1:3

Emerson. Self-Reliance. 2:66, 67.

Emerson. Journals and Miscellaneous Notebooks. 6 July 1852, 13 63. См.: Bloom. Poetry and Repression. P. 242—254.

194

После того, как Пэйн и Джефферсон твердо установили верховную власть нынешнего

поколения, зачем многим американцам приходилось подбадривать детей «думать, „что они

сами могут стать великими", вместо того, чтобы вечно раболепствовать перед мертвецами»?

Как мог кто-либо из авторов середины века оспорить то, что их воспитание сделало

американцев «поклонниками старины» или назвать их почтение к традиции «почти

непреодолимым препятствием... на пути к подлинному совершенству»?

Как жалобы на этот

«обращенный вспять», это «поклонение прошлому», «раболепство перед мертвецами» могли

сочетаться с полувековым радостным отречением от прошлого? Завоевание американцами

прошлого выглядит в высшей степени странно.

Действительно, лишь немногие американцы полностью отрицали прошлое, а прочие много у

него позаимствовали. В противоположность «партии надежды», как Эмерсон называл тех, кто

смотрит вперед, «партия памяти» испытывала тоску по легендарному прошлому.

Многие

восприняли оба взгляда, одновременно и вбирая в себя, и отвергая историю. Тем, кто сильнее

ощущает силу истории, приходится и сильнее ей сопротивляться. Новый Свет не мог

позволить себе поддаться ностальгии, но в то же время многие американцы такую ностальгию

ощущали.

Ностальгия по древности Старого Света

Одной из причин двойственного отношения к прошлому было слабое присутствие его

осязаемых следов в Америке. Призыв отбросить старину в сторону сменили сетования по

поводу ее отсутствия — недостаток освященных веками реликвий, романтических

осыпающихся руин, знаков преемственности с вековой чредой предков. «Я никогда в жизни

не видел старого здания, — пояснял, прослезившись, Генри Уард Бичер (Н. W. Beecher) в

Кенильвортском замке (Kenilworth Castle). -— Я никогда не видел руин».

В особенности

привлекали американцев европейские руины: чрезвычайно популярны были римские пейзажи

Пиранези, Лонгфелло называл разрушенную Альгамбру «удивительной в ее падшем

величии», Колизей привел в восторг миссис Готорн, потому что казался «поседевшим от

прошедших лет».

Emerson. The East and the West. 1848. P. 408.

Daniel Webster: his political philosophy in 1820. 1848. P. 130.

Emerson. Historic notes of life and letters in New England. 1883. P. 514.

Henry Ward Beecher. Star Papers. 1855. P. 14.

Бичер Генри Уард (1813—1887), либеральный американский священник-конгрега-ционист, известный своим

ораторским мастерством и социальной активностью, один из наиболее влиятельных протестантских деятелей

своего времени. — Примеч. пер.

Jones Н. М. О Strange New World. P. 236; Longfellow. Outre-Mer. 1835. P. 227; Hawthorne Sophia. Notes on England

and Italy. 1870. P. 407, 408. Тяга американцев к руинам была анахронистичной, в Европе мода на живописности

уже давно прошла свой зенит (Novak. Nature and Culture: American Landscape Painting 1825—1875. P. 214, 215).

195

Если руины Европы источали порочность по сравнению с чистотой американской природы, те

же самые руины помогали внушить по отношению к американской природе чувство

чрезвычайной близости. Ландшафтные формы американского Запада сами стали метафорой

руин. «Те же процессы, которые привели к разрушению Парфенона, изрезали трещинами и

стены каньонов», — резюмирует Пол Шепард отзывы исследователей «архитектурных» видов

в Йелоустоне.

Эскарпы и крутые обрывы Западной Небраски навевали сравнения с останками

древних замков, Чимни Рок казался «руинами какого-то громадного города, возведенного

расой гигантов, современников мегатериев и ихтиозавров».

Сырая, неоформившаяся Америка пугала чувствительные души, разделявшие взгляды мадам

де Сталь о том, что «самые прекрасные ландшафты в мире, если они не вызывают никакого

отклика в памяти, если они не несут на себе никаких следов значительных событий, лишены

интереса в сравнении с историческими ландшафтами».

Исторические ассоциации имели

первостепенное значение для живописи и поэзии, ведь искусство [прежде всего] направлено

на изображение прошлого. «Какая живопись ценится более всего?» — спрашивается в аме-

риканском школьном учебнике 1806 г. Ответ: «Та, в которой представлены исторические

события».

Отсутствие «отраженного в живописи прошлого», — по ощущениям Мотли, придавало

Америке «нагой и обедненный вид».

Это типичный пример сетований по поводу того, что

новизна оказывается пустой. Лишенная «связи с традицией, которая и составляет душу и глав-

ный интерес пейзажа», Америка обладала «красотой лица, лишенного выражения».

«История

пока что составляет в Соединенных Штатах столь тонкий и неощутимый слой, что мы

вскорости дойдем до твердого субстрата природы, — писал Генри Джеймс, — и природа

сама... выглядит грубой и незрелой. Даже воздух кажется новым и юным,... растительность

кажется на вид еще совершенно незрелой. На всем облике вещей ощущается печать

незрелости».

Man in the Landscape. P. 253. «Сама идея готической архитектуры, — рассуждал геолог Фердинанд В. Хайден в

Йелоустоне, — появилась под впечатлением подобной резьбы самой Природы» (цит. по: W. С. Bryant. Picturesque

America. 1:300). См. также: Nathaniel Pitt Longford. The Discovery of Yellowstone Park (1905). University of Nebraska

Press, 1972; Roderick Nash. Wilderness and the American Mind. P. 208—216.

Parker Samuel. Journal of an Exploring Tour Beyond the Rocky Mountains. 1838. P. 60, 61; Bryant Edwin. What I Saw

in California. 1847). Цит. по: p. 102. Скалы Британии также напоминали руины, продукты эрозии в Ниддердэйле

(Nidderdale) казались каменной резьбой древних друидов (Rooke. Some accounts of lie Brimham Rocks in Yorkshire,

1787). См.: Dymond. Archaeology and History. P. 25.

De Stael. Corinne (1807), 1 : 222.

Peirce Charles. The Arts and Sciences Abridged... 1806. Цит. по: Elson. Guardians of Tradition. P. 233.

Motley. Polity of the Puritans (1849). P. 493, 494. См.: Strout. American Image of the Old World. P. 74—83; David

Levin. History as Romantic Art. P. 7—9.

Bryant W. C. On poetry in its relation to our age and country. Цит. по: W. C. Bryant II. Poetry and painting: a love affair

of long ago. P. 875.

т James. Hawthorne. 1879. P. 12, 13.

196

Историческая глубина Европы восполняла те потребности, которые не под силу было

осуществить юности Америки. Передовые поборники новизны признавались в том, что

ощущают в себе тягу к старине. Рисунки Томаса Коула (Thomas Cole)' романтизировали

близость Америки к дикой природе, однако в них ощущается и томление по прошлому.

Некоторые из его ландшафтов украшают древние храмы и башни, воссоздающие легендарный

Рейн на диких берегах Гудзона.

«Тот, кто стоит на холмах Запада, наиболее чтимых остатках

американской старины, может ощутить... величие безбрежного океана, не отмеченного

записанными деяниями человека, — поясняет Коул, тогда как — у того, кто стоит на Монт

Альбано (Mont Albano) и взирает вниз на древний Рим, в уме возникает гигантское количество

ассоциаций с легендарным прошлым».

Фенимор Купер бранил европейские руины и про-

славлял добродетели дикой природы, но гонорар за «Рассказы о Кожаном чулке» позволил

ему перестроить семейный дом в стиле готического замка и вести себя на манер сельского

эсквайра из Старого Света.

Когда он прекратил свои нападки на скопившийся за века

древний хлам, Торо обнаружил, что «куда приятнее находиться посреди старинной мебели,

доставшейся нам от прежних поколений, чем делать то же самое, но среди

свежеизготовленной мебели, только что вышедшей из дверей столярной мастерской, от

которой разит лаком, как от гроба!»

Готорн выражал пожелание, чтобы «все прошлое

целиком провалилось бы куда-нибудь разом», а обременительные мраморы Парфенона

«превратились в гашеную известь». Но и он не мог писать о местах, лишенных всякой связи с

древностью: «романам и поэзии, как и плющу, лишайникам и желтофиолям, необходимы

руины, вокруг которых они могли бы расти».

Подобная двойственность преувеличивала как очарование, так и недостатки прошлого.

Будучи американским консулом в Ливерпуле, Го-торн пренебрежительно отзывался о

соотечественниках, пытавшихся искать здесь свои фамильные истоки, хотя при этом с

симпатией относился к «этому болезненному тяготению американцев к английской почве»:

сам он, по собственному признанию, хотел бы «отыскать на одном из старых церковных

кладбищ могильный камень со своим именем на нем».

Однако протагонист в его романе

«Секрет доктора Грим-

Томас Коул (1801—1848), американский художник, автор романтических пейзажей, основатель гудзоновской

школы. Поселившись в 1826 г. в деревушке на западном берегу р. Гудзон, он часто совершал пешие прогулки,

делая при этом карандашные наброски пейзажей. Зимой же он использовал эти наброски при работе в студии. —

Примеч. пер.

Vesell E. S. Introduction to Noble, Thomas Cole. P. XXIII; Nash. Wilderness and the American Mind. P. 78—82.

Cole. Essay on American scenery (1835). P. 577.

Brooks Van Wyck. World of Washington Irving. P. 421—425.

Thoreau. Journals. 3 Oct. 1857, 10 : 59.

Hawthorne. English Notebooks. 29 Sept. 1855, and 27 Mar. 1856. P. 243, 294; Marble Faun. P. 3.

Hawthorne. Consular experiences. P. 20; Hawthorne letter in: J. T. Fields. Yesterdays with Authors. P. 74.

197

шо» в итоге отрекается от богатого английского прошлого в пользу «бедных палаток днем,

постоялых дворов по ночам» в Америке.

Также и для Лонгфелло, история Старого Света в

конце концов открывала дорогу эпохе Нового Света. Предваряя angst (страх) научной

фантастики, исследованный нами в главе 1, персонаж в «Гиперионе» сравнивает свое нелепое

чувство ностальгии с «влюбленностью в собственную бабушку».

Отгоняя от себя ностальгию, американцы называли исторические достопримечательности

Европы имморальными, декадентскими и непатриотичными — символами угнетения и

тирании, отброшенными отцами-основателями прочь. Знаменитости XIX в. наперебой

советовали молодежи остерегаться европейской испорченности и соблазнов. «Только, прошу

тебя, не покидай родину, — заклинал Лонгфелло одного из своих друзей, — жизнь — это не

только соборы или руины замков и прочий театральный реквизит Старого Света».

Пресытившись до отвращения Италией как «обширным музеем величия и нищеты», Марк

Твен порицал глазеющих на руины и замки туристов.

Генри Грино (Henry Greenough)

сравнивал Италию со «скелетом какого-нибудь могучего мастодонта, вокруг которого

шныряют шакалы, мыши и прочий сброд». Американские школьники всю Италию в целом

называли не иначе как страшными руинами.

Неземная красота Рима также показалась

Готорну зловещей. В противоположность Новому Свету Кениона (из «Мраморного фавна»),

где «каждому поколению приходится нести лишь свои собственные грехи и беды, здесь,

похоже, на спине Настоящего скопилось все усталое и угрюмое Прошлое». Для американца

увековечить себя в виде мраморного бюста, «передавая свои черты покрытому пылью

призраку посреди совершенно посторонних людей, принадлежащих другому поколению», как

представлялось Готорну, — это ужасный и заведомо проигрышный путь, поскольку краткость

американских семей означала, что лишь немногие из них могли знать своих пра-прадедов. А

потому не следует «оставлять в качестве памяти ничего более определенного, чем трава». Мир

будет «свежее и лучше, — утверждает Мириам у Готорна, — если он стряхнет с себя бремя

окаменевшей памяти», собранной благочестивыми веками на спине настоящего.

Даже зеленые и полные жизни ландшафты Англии казались излишне отягощенными

прошлым. Недоверие Готорна к старым домам, старинным институтам и длинные

родословные делало его, по мнению

Hawthorne. Doctor Grimshawe's Secret. P. 230.

Logfellow. Hyperion. 1839. P. 137.

Logfellow to Louise Chandler Moulton // Wagenknecht, Henry Wadsworth Longfellow. P. 195. По поводу

высказываний Лонгфелло о Европе. Р. 188—192.

Twain Mark. Innocents Abroad. 1869. P. 182—185. (Марк Твен. Простаки заграницей // Собр. соч. В 8-ми т. Т. 1.

М., 1980.)

Greenough. Ernest Carroll, or Artist-Life in Italy. 1858. Цит. по: Novak. Nature and Culture. P. 217; Elson. Guardians

of Tradition. P. 150.

Hawthorne. Marble Faun, P. 301—302, 119.

198

Генри Джеймса, «американцем из американцев», если не «более американцем, чем многие,

кто зачастую втайне питает уважение к вещам, отмеченным печатью времени».

Старинная

деревня Уитнаш (Whitnash) в Уорвикшире произвела на Готорна впечатление скучной и

умирающей.

Вместо однообразия медлительных веков, [людей] слоняющихся по деревенским лужайкам, в поте лица

трудящихся на унаследованных от предков полях, слушающих на протяжении столетий бубнящего продавца

индульгенций в седых нормандских церквах, поприветствуем лучше любые перемены, какие только могут

произойти — перемены места, социальных обычаев, политических институтов, форм культа — в надежде на то,

что... они откроют дорогу более удачным системам и более высокому типу человека, который облечет в них свою

жизнь и отбросит их, одну за другой.

Конечно, было нечто «прекрасное и трогательное в ассоциациях» с английскими «поместьями

и деревенскими ратушами... где, век за веком, потомки одной семьи жили, любили и страдали,

а затем умирали... находя приют под теми же деревьями и хранимые теми же стенами»,

признается ландшафтный архитектор А. Дж. Даунинг (A. J. Downing). Однако для

американцев такое наследие не годится: «Это всего лишь идиллия, или иллюзия для нас. Она

принадлежит прошлому... Его можно реанимировать, лишь пожертвовав счастьем миллионов

свободных граждан».

Никто из американцев не чувствовал зов прошлого острее, чем Генри Джеймс. Лондон и

Париж наполняли его «ностальгическим ядом» и острой печалью за бедность американской

истории.

Как мы уже отмечали в главе 1, в книге «Чувство прошлого» Джеймс подчеркивает

опасности исторического очарования; протагонист обнаруживает, что прошлому Америки

«прискорбным образом не хватает интенсивности». Старый дом Ральфа Пендрела в Лондоне

воссоздается как «осознанное прошлое, в такой же мере признающее, как и признаваемое», но

тем не менее, порочное. Месмеризируя фамильные портреты, Пендрел сам оказывается вновь

в прежней стране в качестве любовника своей давным-давно почившей родственницы по

боковой линии — синдром бабушки Лонгфелло. Прошлое, возрождаемое с излишней

яркостью, становится прибежищем кошмаров, из которого Пендрелу едва удается выбраться,

чтобы вернуться в современную Америку к своей невесте «Авроре».

Долг перед отцами-основателями

Вторая причина пост-революционной двойственности отношении к прошлому представляет

собой конфликт двух моральных императивов. Коль скоро американцам предписывали

отречься от традиции и пола-

James. Hawthorne. P. 130.

Hawthorne. Leamington Spa. 5:60.

Downing. Architecture of Country Houses. 1850. P. 268—269.

James. Reverberator. 1888. 13:195.

Sence of the Past. Цит. по: p. 33, 65.

199

гаться исключительно на собственные силы, им предстояло одновременно почитать отцов-

основателей и защищать их достижения. Американцы пылко восхищались своими

непосредственными предшественниками, при этом утверждая полную независимость от

прошлого. Революционное поколение «завещало нам почти все стоящее внимания из того,

чем мы располагаем», драгоценное наследие, которое мы должны ревностно оберегать. «Мы

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.