Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

разделили настоящее и даже самое ближайшее прошлое. Осознание подобных перемен

привело к обостренному восприятию как достоинств, так и недостатков исторического

наследия, теперь более хорошо изученных, но не ставшего от этого более приемлемыми.

Революционные потрясения, пришедшиеся на начало и конец века, с одной стороны, открыли

дорогу иконоборческим импульсам, нацеленным на то, чтобы компенсировать бесплодность

прошлого, если не отбросить его вообще, но, с другой стороны, подтолкнули и ностальгию по

тем формам жизни, которые ощущались потерянными безвозвратно.

Двойственность в отношении к прошлому, оставленному позади и отброшенному, но в то же

время столь страстно почитаемому и вожделенному, в наибольшей степени проявляется в

викторианской Англии. Ни один другой народ со времен Ренессанса не сочетал в себе такой

уверенности в собственных силах с такой увлеченностью антикварным прошлым. Однако

Англия XIX в. — это совсем не то, что Италия XV в., и хотя определенные следы

свойственной более ранним временам амбивалентности все еще ощутимы, фундаментальные

перемены в материальной жизни, формах правления, представлениях о человеке и природе,

времени и изменении (и не в последнюю очередь то обстоятельство, что викторианцы

воспринимали Ренессанс как часть собственного прошлого) в корне изменили весь порядок

этой напряженности.

В жизни Англии после 1815 г. (конец наполеоновских войн представляет собой более

значимый рубеж, чем начало правления королевы Виктории) многое из прежнего социального

и материального прошлого осталось уже далеко позади, но в то же время появляется некая

тяга к его следам в эстетической и духовной сферах, что в значительной степени является

следствием трех великих потрясений. Во-первых, общество испытало громадное потрясение в

ходе Французской революции.

Hawthorne Nathaniel. About Warwick. 1862. P. 70. 170

После нее казалось, что ничто уже не сможет оставаться на прежних местах. Как бы мы ни

расценивали революцию — как заслуженный крах коррумпированного и безнравственного

правящего класса, или же как демоническую кровавую баню власти черни, — этот образ, по

меткому сравнению Дж. У. Берроу (J. W. Burrow), занял в сознании человечества место

падения Римской империи в качестве самого сурового и драматичного нравственного урока.

Крушение традиции отозвалось и другими потрясениями на континенте — 1830, 1848 и 1871

гг. — и на этом фоне бунты в Гайд-парке 1866 г. казались предвестниками анархии у себя

дома. Социальные и политические течения угрожали всем институтам, основанным на

авторитете прошлого.

Во-вторых, британское реформаторское движение в 1820—1830-х гг. обострило недовольство,

подобно тому, как это происходило по другую сторону Ла-Манша. Утилитаристы и

политэкономы клеймили традиции, прецедент, прескриптивное право и древние привилегии.

В свою очередь антитрадиционалистская доктрина спровоцировала горячую защиту

средневекового наследия в реакции 1830-х и 1840-х.

В-третьих, британская промышленность развивалась после Ватерлоо столь стремительными

темпами, что лицо страны и жизнь большинства ее обитателей изменились до неузнаваемости,

а для многих — были безнадежно погублены. Неприятие подобных трансформаций было в

исключительной мере сильным и нетерпимым, даже не смотря на все принесенное ими

безмерное богатство. Романтики и реакционеры клеймили грубую «машинерию» перемен

эпохи модерна (как и во времена Французской и промышленной революций) за убогость и от-

сутствие корней.

Выражая возмущение настоящим, ранние и средние викторианцы лелеяли и

возрождали анахронистичные черты доиндуст-риального прошлого. Осуждение бездушного,

уродливого и деградирующего настоящего перешло и в XX в., поскольку распространение из-

бирательного права, железных дорог, пароходов, телеграфа и трамваев привело к тому, что

два поколения после 1840 г. оказались столь же дезориентированными, как и два

предшествующих поколения. Тяга к прошлому в такой степени доминировала в жизни и

ландшафте Британии, что путеводители по Манчестеру и Бирмингему на рубеже веков

специально подчеркивали — в противовес современному росту — их происхождение из

незапамятной древности, тогда как архаические анахронизмы, такие как королевские

церемонии и пышные ритуалы лорда-мэра Лондона все больше превращались в популярные

зрелища.

Ни одно другое общество не вбирало в себя инновации и изобретения с такой скоростью, как

никакому другому обществу не приходилось сталкиваться со столь стремительным

изменением ландшафтов

Burrow J. W. Sense of the past. P. 124.

Arnold. Culture & Anarchy (1869). P. 50—57, 171—174, 214—218; Houghton. Victorian Frame of Mind. P. 54—58.

Burrow. Sense of the past. P. 125.

Cannadine. Context, performance and meaning of ritual. P. 122, 138; Briggs Asa. Victorian Cities. P. 391, 392. См.: Tuveson.

Millennium and Utopia. P. 218.

171

повседневности. Однако никакое другое общество и не взирало на собственное прошлое с

такой самодовольной важностью и не стремилось столь серьезно реанимировать его черты.

Исторические романы Скотта, архитектура готического возрождения, нео-рыцарские мотивы

в одежде и поведении, классические стандарты красоты, страсть (по порядку) ко всему

римскому, греческому, египетскому, китайскому и ранне-английскому, — все это

безошибочно говорит о том, что этот народ был без ума от прошлого. Джон Стюарт Милль

считал, что у его соотечественников «глаза расположены на затылке».

В качестве противоядия ужасному настоящему, экзотическое прошлое несло в себе

недостающие добродетели — и в особенности, это касалось средневековой Англии с ее

общинной, упорядоченной жизнью, столь сильно контрастирующей с мишурностью,

секуляриз-мом и недостатком коллективности настоящего.

Именно потому, что

средневековое искусство принадлежало «миру, которого больше нет», викторианцы сочли его

в достаточной мере «благотворным и освежающим, чтобы вернуться к тем людям и временам,

с которыми у нас нет более ничего общего».

Многим захотелось иметь (а потому многим

удавалось и отыскать) нечто общее с ними. «Мы действительно медиевисты и гордимся этим

именем, — писал архитектор Дж. Е. Стрит, — и стремимся выполнять нашу работу в том же

простом, но сильном духе, который делал человека XIII в. столь благородным созданием».

«Для меня существуют лишь средние века, — объявлял Рескин. — Их готовая к восприятию

тайны вера приносила добрые плоды — наилучшие плоды в мире», современная же наука и

философия способны на одни лишь выкидыши.

Рисунки от руки строителей XIII в. еще

довольно грубы, в них отсутствует перспектива, их познания в механике и геометрии

ничтожны, считает Уильям Берджес (W. Burges) — но они оставили нам в наследство

Америку, Вестминстер, соборы Кельна и Бове. Напротив, уродливые научные гравюры и

ретушь современных архитекторов не дали ничего стоящего. В итоге Берджес руководство-

вался собственными рисунками того, что считал средневековой практикой.

Типичный пример отношения к подобному обмену мы находим в романе Роберта Керра, где

протагонистом выступает архитектор Геор-гиус Олдхаузен, весьма похожий на Берджеса:

MillJohn Stuart. Spirit of the age. 1831. P. 29.

Girouard. Return to Camelot.

Beavington J. Atkinson in Art-Journal. 1859. Цит. по: Haskell. Rediscoveries in Art. P. 106.

Street G. E. Ecclesiologist. 1858. Цит. по: J. M. Crook. William Barges. P. 55.

Ruskin to Charles Eliot Norton. 8 Jan. 1876 // Ruskin. Collected Works. 37:189.

Crook. William Burges. P. 62—65.

Уильям Берджес (1827—1881) — один из наиболее значительных представителей викторианского готического

возрождения в архитектуре Англии. Свой собственный дом (Tower House, 1875—1880) он также выстроил в стиле

готического возрождения. — Примеч. пер.

172

— Мы, знаете ли, делаем успехи. Мы уже значительно больше приблизились к древности, чем обычно... Больше

всего на свете я ненавижу современность.

— Так... как вам кажется, XVI в. — это достаточная древность?

— Нет, — говорит Георгиус, — не думаю,... разве я не говорил, что хотел бы родиться в XIII в.!

Одержимость средневековьем подчас приобретала такие наркотические формы, что

некоторые поздние викторианцы «предавались» прошлому еще более безрассудным образом,

чем Петрарка своей любви i древним. «Жаль, что я не родился в Средние века, — восклицает

Берн-Джонс в 1897 г. — Тогда люди знали бы, что со мной делать А так никому на земле это

не известно».

Другие творили прошлое, з; которое, как они надеялись, потомки их одобрят:

Харди представля.

себя как Эсхила из Уэссекса, поэма «Сораб и Рутум» Арнольда

храни ла в

себе отзвуки Гомера; чтобы произвести на будущих коммента торов впечатление, Теннисон

отмечал, где «Королевские идиллии) подражали Гомеру и Пиндару, а автопортрет Роберта

Лейтона изобра жает античного грека в викторианском Лондоне, что, по выражении Роберта

Дженкинса, подтверждает тот образ, который придал ему рас сказчик у Генри Джеймса, как

«всегда обладавшего странным представлением о том, как следует говорить о мертвых... Его

репутации была своего рода позолоченным обелиском, как если бы он под ним уже лежал;

легенды и воспоминания о нем стали возникать заблаговременно».

Подобные живые

«капсулы времени» напоминают призрачные классические отзвуки текстов Петрарки. Однако

нет ничего менее похожего на имитативные стратегии Ренессанса — скрыто или открыто

восстающие против древних образцов в пользу творчества, — чем обращение к образцам

прошлого у викторианцев, одна лишь слава которых оправдывала ничтожные потуги их

последователей.

Однако не все викторианцы были очарованы прошлым. Джордж Элиот сожалела об утрате

прежних народных обычаев и нравов, и была убеждена, что сама она готова «отказаться от

всего этого ради жизни афинянки единственно в качестве лишенного запаха фрагмента антич-

ности», и была счастлива, что ей не пришлось жить тогда, «когда было меньше реформ и

множество разбойников на большой дороге, меньше открытий и больше лиц, покрытых

отметинами от оспы».

Гордился собственным прогрессивным веком и Диккенс. Он часто

высказывал осуждение в адрес прошлого, высмеивал его сторонников и ненавидел,

Kerr. His Excellency the Ambassador Extraordinary (1879). 1:330—1, 2:101.

Memorials of Edward Burne-Jones. 2:318. См.: Buckley. Pre-Raphaelite past and present: the poetry of the Rossettis. P.

137.

Арнольд Мэтью (1822—1888), английский поэт викторианской эпохи, литературный критик и публицист,

известный своей критикой современных вкусов и нравов «варваров» (аристократии), «обывателей» (современного

среднего класса) и «черни». — Примеч. пер.

Jenkyns. Victorians and Ancient Greece. P. 34—38, 309, 310; James. Private life (1893). 17:226.

Eliot. Looking backward! Impressions of Theophrastus Such (1879). P. 24, 27.

173

когда при нем «превозносят дьявольские и проклятые добрые старые времена».

Археология и

история открыли нам многое такое, что следует осуждать, как и такое, чем можно гордиться:

классический мир предстает теперь не столь благородным и чистым, как прежде; нам из-

вестны средневековые предрассудки, пороки и жестокость. Подобные несовершенства

заставляют влюбленных в прошлое надевать селективные шоры.

Вальтер Скотт,

непревзойденный певец прошлого, сам предпочитал жить в настоящем. Несмотря на все

исторические изыскания Скотта, Абботсфорд был первым местом в Шотландии, где появи-

лось газовое освещение.

Пагубным следствием одурманенности прошлым была беспрестанная самокритика. Писатели

оплакивали бремя прошлого, свою неспособность создавать эпосы и ощущение

принадлежности к скудному веку. «Мы подавлены тем, что было сделано, — писал Хэзлитт,

— и даже думать не смеем о том, чтобы состязаться».

Шелли называл сохранившиеся

фрагменты греческих шедевров «отчаяньем современного искусства». Тяжесть величия

прошлого сокрушила жизнь современных поэтов, которые чувствовали, что все сколько-

нибудь стоящее уже было сказано прежде.

Во Флоренции Джордж Элиот была «повергнута в

состояние унизительной пассивности зрелищем великих свершений прошлого» и

почувствовала себя «таким карликом на этом фоне, что я никогда бы уже больше не

отважилась творить что-нибудь сама».

Богатое архитектурное наследие также повергало последующие поколения в ужас. Уже одно

лишь собирание рисунков и живописных картин античных зданий приводило современный

вкус в трепет и сводило «оригинальный талант... к рабскому подражанию».

Наследие было

тяжким психологическим бременем: «Все, что только есть превосходного в искусстве, дошло

до нас из прошлых веков, — резюмирует один из наблюдателей современные ему взгляды, и

— все плоды современного мастерства — не более чем простое подражание древним».

Многим казалось, что человеческое воображение исчерпало себя; «более зрелый возраст

мира» не способствует свежести творчества и способен лишь приспосабливать модели «к

наследию превосходящей прозорливости прежних веков». Нет более никакой надежды на

прогресс;

Dickens to Douglas Jerrold, 3 May 1843 // Dickens. Letters. 3:481. Диккенс назвал макеты книжных корешков у себя

на полке «мудростью наших предков» и озаглавил их следующим образом: «Невежество. Предрассудки. Чурбан.

Дыба. Грязь. Болезнь» (Burrow. Sense of the past. P. 125). См.: Sanders. Victorian Historical Novel. P. 70, 71; Hough-

ton. Victorian Frame of Mind. P. 45—53.

Honour. Romanticism. P. 211—213.

Daiches. Sir Walter Scott and history. P. 464.

Hazlitt. Schlegel on the drama (1816). P. 66.

Shelley. Hellas (1822), Preface. P. IX; Byron. Цит. по: Jenkyns. Victorians and Ancient Greece. P. 23.

Eliot J. To John Blackwood. 18 May 1860//Eliot. Letters. 3:294. Как мы видели, впоследствии ей удалось обрести

вновь утраченную уверенность в своих силах.

Public buildings of Edinburgh. 1820. P. 370.

174

«коль скоро мы не в силах превзойти блестящих творцов прошлого, нам остается лишь

классифицировать их и использовать вновь и вновь». Другой критик даже сожалел, что

«греческие храмы не были давным-давно разрушены, раз их изучение стоит препятствием на

пути наших собственных изобретений».

Признание в приверженности прогрессу в целом при одновременном недоверии к инновациям

в искусстве — это выглядело для Рескина совершеннейшим абсурдом. «Мы... действуем в

соответствии с тупейшими современными принципами экономии и утилитарности, и в то же

время с нежностью оглядываемся на манеры века рыцарства и наслаждаемся... теми модами,

которые мы якобы презираем, и тем великолепием, от которого, по нашему мнению, разумнее

было бы отказаться». Прискорбно, что «и обстановку, и героев наших романов мы ищем... в

тех столетиях, которые, по нашему мнению, мы полностью превзошли во всех отношениях»,

тогда как «искусство, возвращающее нас в современность, объявляется и дерзким, и

деградировавшим... В этом мы полностью отличаемся от всех тех рас, которые нам

предшествовали... Греки и люди средневековья почитали, но не подражали своим предкам; мы

же им подражаем, но не почитаем».

Притом Рескин считал, что за моральный и эстетический

регресс его времени ответственны материальные и социальные «улучшения».

Как сетовали многие, уверенность в собственных силах подрывала не столько действительное

превосходство прошлого, сколько чрезмерное к нему внимание. Прошлое было тяжкой ношей

потому, что современность взвалила его на плечи добровольно. «Идея сравнить собственный

век с прошлыми временами... уже приходила раньше в голову философам, — отмечает Милль,

— но никогда еще она не становилась главной идеей века».

Хэзлитт отмечает, что

«постоянное обращение к лучшим образцам искусства неизбежно ослабляет ум... и отвлекает

внимание на множество недостижимых примеров совершенства».

Внимательное изучение

древних мастеров лишает гения современности оригинальности, Констебл осуждал

художников, «занимающихся одним лишь изучением шедевров прошлого».

Кроме того, викторианцы опасались, как бы почитание прошлого не лишило их эру

собственной идентичности. «Можно украсить дом башнями и зубчатыми стенами,

бельведерами и арочными контрфорсами, — писал в начале века Ричард Пэйн Найт, — но он

должен сохранять характер того времени и той страны, где был воздвигнут, а не пытаться

выдать себя за крепость или монастырь далекого прошлого и

Trotman E. On the alleged degeneracy of modern architecture (1834); Athenaeum (1829); George Wightwick in Loudon's

(1835); Foreign Quarterly Review (1830); цит. по: Kindler. Periodical criticism 1815—1840: originality in architecture. P. 25.

Ruskin. Modern Painters. III. Pt IV. Ch. 16, sect. 15. P. 255, 256. См.: Рескин Дж. Современные художники. М., 1901.

Mill. Spirit of the age. P. 28. *Hazlitt. Fine arts (1814). 18:41.

Constable. Various subjects of landscape characteristic of English scenery. 1833. P. 10.

175

далекой страны».

Растущие познания о прошлом и мастерство в воспроизведении его форм

грозили лишить викторианцев собственного узнаваемого стиля.

Даже те, кто до безумия был влюблен в прошлое, осуждали его те-неты. Защитник

готического возрождения Джордж Джильберт Скотт опасался, что «эффект работы с яркой

панорамой прошлого, постоянно находящейся перед глазами, может привести к прихотливому

эклектизму — сегодня строят в одном стиле, а завтра в другом — тому, что будут

довольствоваться собиранием цветов истории без того, чтобы взращивать собственные».

Подавленные масштабом собственных заимствований, викториан-цы нуждались в новых

источниках идентичности для того, чтобы обрести утраченное самоуважение. Однако, по

мнению многих из них, уже сами эти попытки были обречены на неудачу по причине их

исключительной неловкости. Еще ни одному веку не удавалось сформировать собственный

стиль за счет сознательных, преднамеренных усилий, добавлял Скотт. По его мнению,

творчество процветало у греков и в период Ренессанса потому, что «никто особо не

задумывался о прошлом — каждый вкладывал свою энергию целиком в настоящее. Их усилия

были последовательно сконцентрированы».

Аналогичным образом, лишь позабыв о

предшественниках может какая-либо эпоха обрести собственную, отличную от других

индивидуальность.

Викторианцы служат прекрасным примером, оправдывающим сетования Ницше о том, что

«мы, современные, ничего не имеем своего»; юные умы «начиняются невероятным

количеством понятий, выведенных на основании весьма отдаленного знакомства с эпохами и

народами, но отнюдь не на основании прямого наблюдения над жизнью».

Прошлое тяготило

их потому, что они помнили его слишком хорошо, тщетно надеясь, что удастся забыть его

снова.

Чувствовалось, что сознательная изощренность аннулирует все прочие достоинства.

Эстетическое возрождение всего лишь подбирало остатки прежних образцов, тогда как

страстная вовлеченность открывала дорогу академической идентификации. Как считал Гейне,

ничего такого, как Амьенский собор, уже не строили больше потому, что «у людей прошлого

были убеждения, у нас, современных — одни лишь мнения».

Готическое возрождение было

«тщетной попыткой реанимировать больное искусство», утверждал Констебл, которая могла

только «воспроизвести тело, лишенное души».

Убежденный привер-

Knight Richard Payne. Analytical Inquiry into the Principles of Taste. 1806. Pt II. Ch. 2. P. 99.

Scott George Gilbert. Remarks on architectural character. 1846. Цит. по: Pevsner. Some Architectural Writers of the

Nineteenth Century. P. 177.

Ibid. См.: Lang. Richard Payne Knight. P. 96.

Nietzsche. Use and Abuse of History. P. 24, 67. См.: Ницше Ф. О пользе и вреде истории. С. 181,225.

Heine. Ueber die franzosische Buhne (1837). P. 279.

Constable. Lecture on landscape (1834—1835). P. 70.

176

женец готики Берджес пришел в 1868 г. к выводу, что он сам и его современники «не

слишком преуспели как в копировании, так и в собственных трудах... Им не хватает духа. Это

мертвые тела, в них нет жизни».

По мнению архитектора Т.Д. Дональдсона, дух времени, «пытаясь за счет сочетания

определенных черт, взятых из того или иного стиля каждого периода,... сформировать единое

целое, обладающее неким собственным, отличным от других характером», ведет просто к

«безрассудному рабству».

Отвечая на призывы создать «архитектуру нашего периода,

узнаваемый, индивидуальный, осязаемый стиль XIX в.», архитекторы вымученно

заимствовали вдохновение из множества источников.

Однако это вызвало столь же

опустошительную критику, как и та, что была направлена против простодушного подчинения

грекам или готике. «Нас окружают все века, кроме нашего собственного, — сетовал Альфред

де Мюссе по поводу эклектизма, — в отличие от любой другой эпохи, мы берем все, что

удается найти: то — за красоту, это — за удобство, а третье — за древность, а четвертое —

даже за его уродство; а в итоге мы живем посреди одних лишь руин, как будто близится конец

света».

Полвека спустя Уильям Моррис сокрушался по поводу всех «возрождений» XIX в., от

«чистой» готики («Лондон так и не стал походить на город XV в.») до стиля королевы Анны,

отмечая при этом «откровенно подражательную» вульгарность и отсутствие воображения в

архитектуре.

Высказывая сомнения не только в действенности заимствований, художники и архитекторы

викторианской эпохи вновь столкнулись с проблемой оригинальности. Они унаследовали

конфликтующие между собой традиции: одна из них, исходящая из классики, подчеркивала

важность преданного ей следования; другая, идущая от романтиков (и отчасти из английского

Просвещения), делала акцент на новизне и индивидуальности. Однако для викторианцев, как

и для их предшественников-гуманистов, новизна все еще означала повторное использовании

прошлого; они утверждали индивидуальность через реконструкцию. Прошлое было

творческим пробным камнем архитектора, «чем больше хранится в его уме идей других

авторов, — отмечал критик, — тем более вероятно, что ему самому удастся высказать

собственные новые идеи».

Новизна уже сама по себе вызывала неприязнь. «Беспре-

Burges. Art and religion. 1868. Цит. по: Crook. William Burges. P. 127.

Donaldson T. L. Preliminary Discourse... Lectures on Architecture, 1842. P. 30.

Donaldson T. L. 1847. Цит. по: Pevsner. Some Architectural Writers. P. 82.

De Mussel. Confession d'un enfant du siecle. 1836. P. 89. См.: Де Мюссе А. Исповедь сына века // Избр. произв. В 2-

х т. Т. 2. М., 1957. Поскольку в XIX в. не было своего собственного «решительного цвета», вторит ему

австрийский архитектор Людвиг фон Фёрстер, он заимствовал визуальные идиомы из любого прошлого (Schorske.

Fin-de-Si-ecle Vienna. P. 36).

Morris. Revival of architecture. 1888. P. 326. См.: Summerson. Evaluation of Victorian architecture. P. 38, 39.

The Conductor, Loudon's. 1834. Цит. по: Kindler. Periodical criticism. P. 26.

177

станные попытки создать нечто новое» привели к «краху» современной итальянской

архитектуры.

Однако критикам не нравились также и те архитекторы, которые в бездумном

подражании заимствовали и компилировали отдельные фрагменты из наследия Палладио.

Необходимо было найти баланс между стилистической стабильностью и новизной,

компромисс между «копиизмом» и «оригинальностью»,

отделить себя от прошлого, не

отвергая его при этом в целом — найти, по словам Брэя, «нечто новое и в то же время более

или менее неожиданное,... но в то же время органично развивающее то, что уже хорошо

известно и знакомо».

Короче говоря, викторианцы хотели плыть, и в то же время не хотели

расставаться со спасательным кругом Эразма.

Этот спасательный круг также был нужен историкам-вигам, которые превратили историю в

уютное и приятное подобие настоящего. Подобно исполненным ностальгии медиевистам, они

соединяли излюбленный исторический период с современностью, подчеркивая моменты

предполагаемого сходства и оставляя без внимания различия, а также восхваляя

сохраняющуюся преемственность. По меткому замечанию, Дженкинса, «чем больше некто

почитает древних, тем приятнее ему будет обнаружить сходство с ними».

Они прославляли

прошлое ценой настоящего, однако еще более почитали историческое наследие, хотя и не

ограничились им. Они ценили прошлое, отрицая при этом его обязательную силу; они

сочетали веру в преемственность с верой в прогресс.

Лейтмотивом деятельности стал

компромисс между традицией и переменами: перемены, происходящие в границах традиции,

и потому поддающиеся контролю; традиция, ставшая податливой под влиянием перемен, и

потому прогрессивной. Предполагаемая преемственность английских социальных институтов

допускала видимую инкорпорацию даже наиболее обширных трансформаций.

В конечном итоге именно утрата уверенности в такого рода преемственности стоила поздним

викторианцам потери ощущения безопасности, которое они находили в прошлом. Историкам,

антропологам, антиковедам и прочим ученым известно теперь слишком много, чтобы можно

было придерживаться старых взглядов о сходстве прошлого и настоящего, или же считать

историю собранием образцов для подражания. Отличие от прошлого, сознание исторических

перемен, которые игнорировали или оправдывали современники Эразма, несопоставимое

разнообразие эпох и культур у Вико, каждая из которых имеет свой собственный, отличный

от нашего взгляд на жизнь, — все это озаре-

Restoration of the Parthenon in the National Monument. 1819. P. 143.

Pevsner. Some Architectural Writers. Ch. 22. The battling Builder: copyism v. originality. P. 222—237.

Bray. History of English Critical Terms. 1898. P. 211, 212.

Jenkyns. Victorians and Ancient Greece. P. 81. См.: Burrow. Sense of the past. P. 127—128.

Эти взгляды представлены в работе: Stubbs William. Constitutional History of England (1874—1878); см.: Burrow.

Literal Descent. P. 102—107.

178

ния, которые уже невозможно было отрицать; прошлое с совершенной очевидностью уже

стало чужой страной. Его различия могли казаться забавными, шокирующими и даже

поучительными для настоящего, но уже не могли поддерживать его роль образца для

подражания.

Интеллектуальное банкротство прошлого, как и его не дающее свободно ды-

шать бремя, породили на рубеже веков подлинный крестовый поход модернистов (см. главу 7)

против заветов, артефактов и способов мышления прошлого.

Британия XIX в. довела различение между устремленными вперед естественными науками и

глядящим в прошлое искусством до логического конца. В науке, инженерном деле и

промышленном производства Англия стала подлинным образцом уверенной в собственных

силах ин-новативности. В искусстве, образовании, религии и политике сохранялась опасная

двойственность, когда прошлое иногда выступало спасительным убежищем, а иногда —

тяжкой обузой. Многообразные последствия индустриализации обостряли реваншистский

менталитет, порожденный Французской революцией. Викторианцы пытались укрыться от

неистовых перемен и опасностей нового индустриального порядка в том или ином периодах

прошлого — в прошлом, не столько тщательно сохраняемом, сколько причудливо и

прихотливо воссоздаваемом в архитектуре, искусстве и литературе. Однако со временем

растущие познания и новые исторические открытия делали подобные воссоздания и

возрождения все более требовательными и ограничивали их разного рода рамками. «Как

возросло бремя предшественников!» — восклицает Мариус по поводу того, что Патер считал

столь благодатной эрой. «Это окружало меня со всех сторон — приглаженный мир старого

классического вкуса, и завершенное целое, обладающее подавляющим авторитетом в каждой

точке выполнения собственной работы... Казалось, что там не остается места для новизны и

оригинальности».

Потребность в стиле, способном вобрать в себя гений всего прошлого в

целом послужила питательной средой эклектизма, который едва ли удовлетворял тягу ранних

романтиков к творческой индивидуальности, не говоря уже о последующем стремлении

модернистов обойтись вообще без прошлого.

К концу века прошлое утрачивает характер образца и назидательного примера, но продолжало

служить источником тесных связей с доинду-стриальным образом жизни. С явным вызовом в

адрес технологического роста атрибуты рыцарства распространялись внутри и за пределами

ширящегося дворянского сословия и церемониального возрождения монархии.

Одновременное появление Акта о древних памятниках, журнала «Сельская жизнь», Общества

по защите старинных зданий, Национального треста и движения в защиту народных

промыслов говорит о распространении культа доиндустриального образа жизни. Архитекторы

создавали новую «старую Англию» и коттеджи в стиле «королевы

Blaas. Continuity and Anachronism.

Pater. Marius the Epicurean. 1885. 1:107.

179

Анны», которые кажутся столь же древними (если не древнее), чем подлинные реликты тех

времен.

Новые английские школы и колледжи могут послужить иллюстрацией того, как новизна

адаптируется и впоследствии направляется традицией. Предназначенные для сыновей

нарождающегося слоя индустриальных магнатов и растущего среднего класса, эти заведения

поначалу делали перемены привлекательными, маскируя инновативные цели

традицоналистскими одеяниями — готическими зданиями, пасторальными ландшафтами,

классическими чертами, церемониями и учебными планами. Но по мере того, как новые

предприниматели осваивались среди земельного дворянства (джентри), академическая сфера

все больше занималась прошлым как таковым, прошлым, которое в моральном, социальном и

средовом отношении превосходило настоящее и которое теперь испытывало угрозу со

стороны материального прогресса.

Однако прошлое уже было мертво. Действительно, сам тот факт, что оно умерло, делал

возможным его воскресение: теперь оно не представляло опасности для настоящего.

«Озабоченность прошлым уже непосредственно не входит в конфликт с прогрессом

модернизации», —

Girouard. Sweetness and Light; Wiener. English Culture. P. 44—70; Jan Marsh. Back to the Land: The Pastoral Impulse

in Victorian England.

Wiener. English Culture. P. 11—24. В американской архитектуре, образовании и беллетристике проявляются

сходные реакционные тенденции (Lears. No Place of Grace: Antimodernism and the Transformation of American

Culture 1880—1920. P. 5, 60, 61, 159—166, 188, 189; Conn. Divided Self. Chs. 2, 7, 8).

180

приходит к выводу Чарльз Дэллхейм. Бизнесмен из Бредфорда мог быть не в меньшей степени

предан коллекционированию римских монет, а его бизнес на бредфордской Шерстяной бирже

(Wool Excange), выстроенной в неоготическом стиле, носил вполне современный характер. В

самом деле, Дэллхейм считает, что приверженность среднего класса к историческим

параферналиям способствовала ослаблению пре-скриптивной силы прошлого за счет того, что

перетолковала его значение в свете современных устремлений. Отнесенные к сфере искусства,

досуга и церемониальных ритуалов, антимодернистские силы оказывали лишь незначительное

влияние на практичный мир технологии.

Теперь уже почитание античной архитектуры не требовало, как раньше, приверженности ее

институтам или идеалам. Поздние виктори-анцы могли спокойно оберегать средневековые

памятники, потому что средневековое прошлое ушло безвозвратно. Конфликт между сохране-

нием прошлого и строительством будущего был минимизирован за счет того, что охраняли

лишь отдельные памятники и — вопреки манифестам, защищающим наследие в целом —

спокойно закрывали глаза на остальное.

Но было бы неверным считать, что культурная

преданность прошлому не имела никакого влияния на прочие британские институты. Мартин

Винер показал, каким образом ностальгические привязанности старой элиты превратились в

символ вхожести в растущий

Deliheim. Face of the Past. P. 179—181.

Ibid. P. 180.

181

круг богатых и отмечает, что поиск утешения в старомодных формах жизни и деятельности в

Англии все еще более притягателен, нежели индустриальные инновации.

Была ли (и является ли ныне) привязанность англичан к прошлому столь всеобъемлющей, как

это утверждает Винер, или же она носила по большей части декоративный характер, как

считает Дэллхейм, ее значение для британской словесности и ландшафта неоспоримо. Про-

шлое было бременем, добровольно принятым на себя элитой, отождествившей себя с ним и

ощущавшей искреннюю тревогу по поводу того, что масштабные перемены могут оказаться

пагубными и для национального характера, и для окружающей среды. Сравнительно недавнее

выражение подобных настроений можно найти в рассуждениях Джеймса Лиз-Мильна (Lees-

Milne) по поводу отсутствия стремления к занятиям благотворительностью у аристократии.

«Этим вечером мне открылась вся трагедия Англии, — писал он в 1947 г., во время перегово-

ров с Национальным трестом по поводу приобретения Брокхемптона, Херефордшир. — Это

небольшое и не слишком важное местечко в сердце нашей уединенной провинции теперь

лишилось своего последнего эсквайра (Джона Тальбота Лутли). Вся социальная система

рухнула. Что ее заменит после правления масс, неразвитых, злобных, жестоких, недалеких,

чуждых всему прекрасному?»

Отцы-основатели Америки и их сыновья

Что старо, то порочно, и прошлое превращается в змей. Почтение к деяниям наших предков — это предательское чувство.

Ральф Уолдо Эмерсон. Труды и дни

Отношение к прошлому в Америке оказалось в наибольшей степени поляризованным, чем

где-либо. Ярче всего это выражается в виде метафоры конфликта поколений, отцов и детей,

отмеченной нами в главе 2. С одной стороны, свобода от обременительного прошлого была

фактической догмой Революции и новой республики. С другой стороны, американцев

огорчают их бедные в историческом отношении ландшафты, и потому они ревностно

оберегают все достижения отцов-основателей. Они никак не могут определиться ни с

собственной ностальгией, ни с верностью сыновьему долгу (filio-piety) и представлением о

своей национальной миссии уничтожить все заветы и традиции прошлого.

Wiener. English Culture. P. 158—166. Дэлхейм сам отмечает, что быстрый рост Лидса, Манчестера и Миддлсборо

подчеркивает доиндустриальную древность, смягчая тем самым их новизну и отсутствие корней (Face of the Past. P. 65,

66).

Lees-Milne. Caves of Ice. Diary entry 16 June 1947. P. 172.

Emerson. Works and days. 1870. 7:177.

Lowenthal. Place of the past in the American landscape.

182

Сдерживающая сила прошлого вызывала беспокойство пуритан Новой Англии еще в XVII в.

Условия прифронтовой жизни затрудняли для детей и внуков первых поселенцев следование

патриархальным заветам предков. Пуританский идеал сообщества как большой семьи —

иерархической, дисциплинированной, искренне преданной религиозным целям — казался все

более реакционным и неосуществимым. Однако моральное превосходство предшественников

ставило их перед непростым выбором: «Либо они продолжают идеализировать и пытаются

увековечить характер отцов-основателей, либо попытаются приспособиться к глубоким

переменам в политических, экономических и интеллектуальных условиях». По выражению

Питера Гэя, «проявив непреклонность, они превратятся в анахронизм, проявив гибкость —

изменят пуританству».

Однако еще более обременительным, нежели отношения с устаревшими колониальными

истоками, оказалось имперское наследие — Британия, британские политические институты,

британский образ мышления. Задыхаясь в суровых имперских оковах, Америка отреклась не

только от метрополии, но и от многих ее традиций. Подобное отрицание прошлого поможет

понять три взаимосвязанные идеи: вера в то, что автономия — это естественное право

каждого нового поколения; органическая аналогия, отводившая Америке в истории место

юности; и вера в то, что новая нация божественным образом избежит упадка и увядания.

Аналогия отцов и детей постоянно возникает в британско-американских антагонистических

отношениях с конца XVIII в. Тори использовали сыновние метафоры для того, чтобы призвать

к наказанию непокорных колонистов за непослушание отчизне, а патриоты — для того, чтобы

осудить Британию как противоестественного и тираничного родителя. Подобные метафоры

были расхожей монетой: аналогии между семьей и государством переполняли собой

английские дебаты по поводу «естественной» свободы и «общественного договора».

Принципы и практики воспитания детей менялись, и традиционная авторитарная семья

постепенно сдавала позиции, по мере роста рыночной экономики уступая место более

открытой и эгалитарной структуре.

Воззрения прежней эпохи были суммированы в работе Роберта Филмера Patriarcha (1680).

На первом месте стоят две заповеди: отец обладает абсолютной и пожизненной властью над

своими потомками, те же, в свою очередь, обязаны столь же безоговорочно ему подчиняться.

Именно против этих заповедей и были направлены «Два трактата о правлении» Джона Локка.

В противоположность патриархальной семье

Gay Peter. Loss of Mastery: Puritan Historians in Colonial America. P. ПО. См. также: J. P. Walsh. Holy time and

sacred space in Puritan New England. P. 94.

Schochet. Patriarchalism in Political Thought; Trumbach. Rise of the Egalitarian Family; Fliegelman. Prodigals and

Pilgrims: The American Revolution against Patriarchal Authority; Rogin. Fathers and Children.

Филмер Роберт (1588—1653), английский теоретик, развивавший абсолютистскую концепцию воспитания. —

Примеч. пер.

183

Филмера, Локк утверждает, что человек «не может ни по какому-либо договору, ни в какой-

либо иной форме принуждать своих детей или потомство», совершеннолетние сыновья от

природы столь же свободны, как и их отцы. Также в противовес ссылке Филмера на

божественные заветы, Локк утверждает, что правительственное попечение требует согласия

на это со стороны опекаемых, а абсолютизм попирает естественные права и не может

притязать на подчинение граждан. Однако и помимо Локка, растущая вера в прогресс в конце

концов подорвала по-коленческие или семейные формы обоснования политической власти.

Жесткие семейные нормы, требовавшие от детей повиновения вплоть до достижения ими

совершеннолетия, уступают у Локка место ненавязчивому послушанию, осуществляемому на

основе личного примера и любящего руководства. В противном случае «дети, когда они

вырастут, устанут от вас, и втайне... будут твердить про себя: „Ну же, отец, когда ты, наконец,

помрешь?"»

Образование должно позволить потомкам избавиться от отеческого ига и

обратиться к игу божественному, что представляет собой существенный шаг к спасению.

аналогичному заключению пришел и Руссо: «Дети остаются в подчинении у отца до тех пор,

пока нуждаются в нем для поддержания собственного существования. Как только такая

необходимость отпадает, естественные связи обрываются».

По мнению некоторых, реформы

зашли слишком далеко: «прошедший век приучил человечество считать, что они — всего

лишь дети и с ними нужно поступать соответствующим образом вплоть лет до тридцати», —

пишет теолог, однако он также сетует на то, что «настоящее позволяет им воображать себя

сформировавшимися мужчинами и женщинами лет уже в 12—15 лет».

Особенно быстрыми темпами воспитание детей менялось по ту сторону Атлантики.

Колонисты-родители в XVII в. держали взрослых сыновей в зависимости за счет того, что

ограничивали доступ к земле и прочему имуществу. Исчезновение подобных форм контроля

позволило сыновьям в XVIII в. добиваться независимости, покидать дом и достигать зрелости

значительно раньше, зачастую принимая на себя бремя взрослого человека лет в 13. Одна из

причин, по которой эпоха Революции дала столько выдающихся лидеров, состоит, по мнению

некоторых историков, в том, что отцы активно поощряли сыновей при-

Locke. Two Treatises of Government (1690), II, Ch. 8, para. 116. P. 180, and Chs. 6, 7, 15, 18; (см.: Локк Дж. Соч. В

4-х т. Т. 3. М: Мысль, 1988. С. 330). Schochet. Patriarcha-lism. P. 273—276. Хотя сам Локк не признавал

рассуждений по аналогии, тем не менее он использовал их для защиты революции {Burrows, Wallace. American

Revolution. P. 188,189).

Locke. Some Thoughts Concerning Education. 1693. Para 4. P. 34.

«Первый же шаг, когда человек освобождает себя из-под отеческого ига, одновременно является первым

моментом, когда человек может избрать для себя поиски ига божественного... Препятствовать подобному

событию означает вторгаться в важнейшую стадию процесса спасения» (Fliegelman. Prodigals and Pilgrims. P. 285).

Rousseau. Social Contract (1762), Bk 1, Ch. 2. P. 4. см.: Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре.

Watts Isaac. Improvement of the Mind (1747). Цит. по: Fliegelman. Prodigals and Pilgrims. P. 19.

184

нимать на себя такие обязанности.

Британия обращалась с колониями как с неразумными и

зависимыми от родителей детьми, обязанными подчиняться их прихотям. Сдерживаемое

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.