Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

Дэвид Лоуэнталь

Прошлое -чужая страна

Перевод с английского А. В. Говорунова

ФОНД УНИВЕРСИТЕТ

Издательство «РУССКИЙ ОСТРОВ»

Санкт-Петербург

«ВЛАДИМИР ДАЛЬ»

2004

УДК 008

ББК71 Л 81

Редакционная коллегия серии

«поли;»

В. П. Сальников (председатель), А. И. Александров,

С. Б. Глушаченко, В. В. Лысенко, В. П Очередько, Р. А. Ромашов,

И. А. Соболь,А. Г. Хабибулин, Д. В. Шумков

Данное издание выпущено в рамках проекта «Translation Project»

при поддержке Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) — Россия

и Института «Открытое общество» — Будапешт

Федеральная целевая программа «Культура России» (подпрограмма «Поддержка полиграфии и

книгоиздания России»)

«Владимир Даль», 2004

2004

ISBN 5-93615-032-1 («Владимир Даль») правоохранительной деятельности

ISBN 5-902565-02-2 («Русский Остров») «Университет», 2004

ISBN 0 521 22415 2 hardback © А. В. Говорунов, перевод на русский язык, 2004

ISBN 0 521 29480 0 paperback © П. Палей, оформление, 2004

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Вплоть до эпохи Просвещения прошлое вовсе не было для человека чужой страной, но,

напротив, было чем-то вполне знакомым и привычным. Европейские ученые полагали, что

природа человека везде одинакова и неизменна. События и мотивы прошлого объяснялись

точно так же, как события и мотивы настоящего. Индивидуальные и социальные

обстоятельства полагались постоянными на всем протяжении мирового времени. При этом

уроки истории имели непреходящее значение, потому что прошлое постоянно воспроизводи-

лось.

Последние несколько веков полностью преобразовали наши представления об историческом

сознании, причинности и случайности. Стремительные и хаотичные перемены отдалили от

нас прошлое и, можно сказать, вытеснили его из нашей жизни. Сознание того, что прошлое

непохоже на настоящее, что люди в иные времена и в других местах жили иначе, чем мы,

стало главным направлением развития западной мысли. Осознание этого различия

подчеркивает наше отличие от ментальности других культур. В этом причина того, что нас

так влечет к ним.

Три группы событий лежат в основе превращения прошлого в чужую страну. Во-первых, это

рост числа печатных изданий. Данное обстоятельство позволяет ученым тщательно

анализировать и сопоставлять тексты, относящиеся к различным временам, что представляет

собой явное отличие от всех прежних способов мышления и чувствования. Во-вторых, это

открытие европейцами для себя остального мира: знакомство с отличными от наших

обычаями экзотических народов упразднило прежнее убеждение в единообразии всего

человечества. В-третьих, утрата веры в божественным образом фиксированную хронологию и

ускорение видимых перемен сделало прошлое не только удаленным, но и устрашающе иным.

По мере роста разнообразия истории человеческая среда становилась все более эфемерной,

представления о прошлом стали постоянно изменяться. «В одном и том же городе, — писал

Гете, — вечером можно было услышать о некоем проис-

шествии иное, нежели вы слышали утром». Облик прошлого менялся на протяжении

нескольких часов.

Современники еще более усилили отмеченное Гете ощущение нестабильности. Шатобриан

поначалу сделал попытку осмыслить Французскую революцию в терминах прежних

исторических событий, заключая привычным образом от прошлого к настоящему. Но вскоре

понял: чтобы он ни написал днем, ночью все это будет опровергнуто произошедшими

событиями. Французская революция не имела прецедентов, у нее не было никаких

предшественников.

В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс подчеркивал, что

«беспрестанные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных

отношений» приводят к тому, что «все возникающие вновь [отношения] оказываются

устарелыми, прежде чем успевают окостенеть».

От Маркса и Карлейля через Генри и Брукса

Адамсов, как это показано в главе 7 данной книги, ощутимая поступь перемен все более и

более препятствовала обращению к прошлому. Прошлое остранялосъ, становясь все более

чужим, нежели когда-либо прежде.

Осознание того, что прошлое отлично от настоящего, что люди в другие времена и в других

местах живут и действуют иначе, фрагмен-тировало время и исключало единообразие.

Прошлое стало сочетанием различных областей, каждая из которых обладала собственными

мотивами и механизмами. История стала полностью непредвиденной, беспрецедентной,

непредсказуемой. Даже сходство революций, которое утверждали социал-дарвинисты XIX и

XX вв., теперь отошло в сторону. Ныне мы уже более не считаем экзотические народы

живыми ископаемыми нашего собственного прошлого. Напротив, мы воспринимаем их как

обитателей чуждых миров, которые действуют совершенно иначе, чем мы, и исходят из иных

соображений. И, несмотря на успехи естественных и гуманитарных наук, которые как никогда

прежде открывают нам прежние времена, его обитатели остаются непостижимыми. Сколь бы

много мы ни знали о прошлом, мы никогда не узнаем, каким оно было для тех, кто там

действительно жил. А потому историки вместе с нами находятся от прошлого на известном

расстоянии, относясь к нему с почтением, как того требует его устрашающая несхожесть с

нами. '

Однако обычной публике все эти предписания представляются неприемлемыми. Такое

совершенно чуждое нам прошлое воспринимают с трудом, в особенности если нам хотелось

бы погреться в отблеске его славы, или же ощутить себя по возможности более комфортно. А

потому мы вызываем в воображении таких предшественников, которые в

Johann Wolfgang von Goethe. Schreiben an Ludwig I von Bayera vom 17 Dez.1829 // Gesamtausgabe. 24:316; quoted

in: Reinhart Koselleck. Futures Past: On the Semantics of Historical Time. Cambridge; Mass. 1985. P. 216.

Francois Rene de Chateaubriand. Essai historique, politique et moral sur les revolutions anciennes et modemes... [1797].

Paris, 1861. P. 249.

Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 4. М., 1955. С. 427.

большей степени похожи на нас самих. Большинство людей во все времена считали прошлое

не чужой, но, напротив, вполне знакомой, даже «прирученной» областью. Убеждение ученых

в том, что человеческая природа меняется от эпохе к эпохе, не слишком широко

распространено в других культурах, как, впрочем, и в нашей собственной. По большей части

мы идеализируем (или демонизируем) прошлое, но не как чужую страну, а скорее как

ближайшего сородича современности. Даже академические ученые по большей части смотрят

на прошлое не как на чужую, но как на свою собственную страну не в последнюю очередь

потому, что хорошо представляют себе, какой фильтрации и стерилизации это знание в свое

время подверглось.

Таким образом, общественность продолжает объяснять прошлое — как свое собственное, так

и прошлое других людей — в терминах современности. Учебники превозносят историческую

эмпатию, что приводит к стиранию культурной дистанции между прошлым и современностью

и вменяет людям прежних эпох мотивы и цели нынешнего дня. Храня верность давнему

убеждению в стабильности человеческой природы, исторические достопримечательности,

музеи и исторические романы представляют людей на протяжении исторических эпох

неизменными. Их прошлое не является прошлым в подлинном смысле слова. Это своего рода

альтернативное настоящее.

«Приручая» таким образом прошлое, мы привлекаем на свою сторону несметное число

нынешних причин. Легенды о возникновении и длительности, о победах или бедствиях,

проецирует настоящее на прошлое, а прошлое, в свою очередь, на настоящее. Они ставят нас в

один ряд с предками, чьи добродетели мы разделяем и чьи пороки скрываем. Однако

подобное сообщество — еще не собственно история, как ее понимают историки. Это

наследие. Такое различение имеет решающий характер. История исследует и объясняет

прошлое, которое все более покрывается дымкой по прошествии времени. Наследие упрощает

и проясняет прошлое, привнося в него современные цели и намерения.

История, как считает один из видных викторианцев, — это взгляд одного века на другой.

Напротив, наследие относятся к прошлому как к достоянию века нынешнего. Увиденное

глазами истории, прошлое — чужая страна, если мы смотрим на него как на наследие, оно

вполне знакомо и привычно. «Были ли викторианцы на самом деле теми загадочными

«викторианцами»? — спрашивает Айза в книге «Между актами» («Between the Acts»)

Вирджинии Вулф. «Не думаю, что такие люди когда-либо были, — отвечает старая миссис

Суивин, — только что вы и я, да Уильям одевались иначе». На что Уильям остроумно воз-

ражает: «Вы не верите в историю».

Действительно, она верит в насле-

Мне уже доводилось писать об этом. См.: The timeless past: some Anglo-American historical preconceptions.

Journal of American History. 75 (1989): 1263-80.

Это положение составляет центральный аргумент в моей книге: Lowenthal. The Heritage Crusade and the Spoils of

History. Cambridge, 1998.

Virginia Woolf. Between the Acts. N. Y., 1941. P. 174—175.

дие. Критики осуждают наследие как ошибку, иллюзию. Тем не менее наследие, не в меньшей

степени, чем история, является неотъемлемой частью того, что мы знаем и как относимся к

прошлому. Оно играет существенную роль в земледельческом сообществе (husbanding

community), оно важно для идентичности, преемственности, даже для самой истории. Однако

его отношение к прошлому самым неистовым образом — и зачастую парадоксальным —

пристрастно.

Так, мы оплакиваем миры, о которых доподлинно известно, что они утрачены безвозвратно,

хотя при этом ощущаются ярче, четче и реальнее, чем темное и двусмысленное настоящее.

Мы тоскуем по обладающему глубокими корнями наследию, которое увенчивает ничтожное

настоящее отзвуками деяний предков, хотя при этом обременяет нас реликтами и

устаревшими обычаями. Мы смотрим на произошедшее как на нечто неизменное (сам Бог не в

силах изменить прошлое) и цепляемся за стоящую вне времени традицию, хотя сами же

преобразовали унаследованное в соответствии с текущими потребностями. Ценя наследие как

«аутентичную» историю, мы ослепляем себя его предвзятыми мнениями. Нас привлекает

наследие как всеобщее право и неизменно полезнаю вещь, но при этом мы презираем и

преуменьшаем наследие, которые отличаются от нашего собственного или же соперничают с

ним. Мы признаем неприкосновенность и святость наследия, хотя вырываем его из контекста

и фальсифицируем его смысл. Праведные наследники, мы убиваем завещателя и попираем

собственное наследство.

Останки истории лежат повсюду вокруг нас — в строительном мусоре застройщиков,

низвергнутых остатках доисторических гробниц, разграбленных руинах Мостара

и Сараева, в

фетишах реставраторов и участников исторических инсценировок, в параферналиях

культурного туризма. Они также проступают в патриотических кредо и обслуживающих себя

анахронизмах, в-патриотическом благочестии школьной истории, в детской размазне

Диснейлэнда, в перебранке соперничающих претендентов на обладание реликвиями и

символами. Тем не менее разрушая и переделывая таким образом прошлое, мы также

повышаем значимость его остатков, вдыхаем новую жизнь в них для самих себя и для своих

наследников.

Одна из подобных переделок подробно описана историком Патриком Гири (Geary).

В 1162 г.

Милан пал перед Фридрихом Барбароссой. В качестве награды за помощь при его покорении

архиепископ-элект Рейнальд Колонский потребовал себе миланские реликвии. Наиболее

значительным приобретением Рейнальда стали мощи волхвов, согласно преданию,

доставленные в Милан в 314 г. из Константинополя (с со-

Мостар — главный город и историческая столица Герцеговины. Название (мост — сербо-хорват.) происходит

от построенного во времена Оттоманской империи одноарочного каменного моста (27 м). В ноябре 1993 г. мост

был разрушен артиллерией боснийских хорватов. — Примеч. пер.

Patrick J. Geary. Living with the Dead in the Middle Ages. Ithaca; N.Y., 1994. P. 251—255.

гласил Константина) Св. Эусторгио (St. Eustorgio) на запряженной во-лами повозке.

Теперь волхвы снова пришли в движение. Хотя в пути их подстере-гали ставленники Папы

Александра III, три раки со священными тро-феями беспрепятственно достигли Кельна.

Помещенные в золотую усыпальницу работы Николая Верденского (ок. 1200 г.), они стали

главными покровителями Кельна. В течение всего XIII в. «Три короля» были королевским

культом, императоры приходили поклониться им после коронации в Аахене. Отгон IV

Брунсвик был изображен на одном из реликвариев в качестве четвертого короля. Миланцы

слишком поздно спохватились о пропаже. В XVI в. архиепископ Св. Карло Бор-ромео даже

предпринял военный поход, чтобы вернуть их назад. В 1909 г. некоторые фрагменты мощей

волхвов действительно были отосланы из Кельна в Милан.

Но на самом деле их не отправили назад, поскольку они никогда прежде не были в Милане.

Вся история — Константин, Эусторгио, перемещение в Кельн — была сфабрикована

Рейнальдом. Оказалось, что любое упоминание о волхвах в Милане вело к самому

архиепископу. Не удивительно, что миланцы так поздно хватились пропажи, ведь

придуманная Рейнальдом история дошла до них лишь в конце XIII в. Милан скорбел об утрате

реликвий, которых у него в действительности никогда не было.

Цели Рейнальда очевидны: способствовать возвышению силы импе-ратора и славы Кельна.

Реликвии Спасителя были самым ценным из того, что франки нашли в Италии и в Святой

земле. В качестве симво-лов владычества Христа и божественного царства волхвы были пред-

почтительнее, чем следы отеческой церкви и римских мучеников. Од-нако им был необходим

наследственный характер поклонения. Для действенности этих символов в Кельне жизненно

важна была тради-ция. Отсюда и Константин, и запряженная волами повозка, и Милан, и

счастливое избавление от опасностей в пути. И это сработало. Это сра-ботало даже в Милане,

где заступничество Висконти за горестно опла-киваемых волхвов помогло развеять обвинения

и против республикан-цев, и против соперничающего семейства Торриани, обвиненного в

том, что его представители открыли Фридриху Барбароссе тайное мес-то хранения.

Эта фальсификация имела множество достоинств. Она удостовери-ла священные истоки

Римской империи. Она подтвердила и расширила полезную библейскую легенду (прежде о

волхвах было известно очень немного, не было даже точно известно их число). Она стала

образцом перемещения святынь — фрагменты мощей и праха, которые легко было подделать,

легко украсть, легко перемещать из одного места в другое, легко, при необходимости,

приписать какому-то другому свя-

Patrick J. Geary. Living with the Dead in the Middle Ages. P. 251—255; Timothy Rai-son. The Magi in legend // The

Three Kings: The Magi in Art and Legend. Exhibition catalog. Buckinghamshire County Museum. Aylesbury, England,

1995. P. 7—10.

тому. Она помогла извлечь большую выгоду из фантазии. Она ничего не разрушила и не

подорвала, не подорвала даже веру, когда подделка была раскрыта.

Сегодня все иначе. Мы по-прежнему крадем, подделываем и придумываем большую часть

нашего наследия. Однако мы больше не столь уверены в своем праве так поступать. То

обстоятельство, что почитаемое нами наследство, будь оно унаследовано или воссоздано,

оказывается столь податливым и подверженным искажению, теперь кажется почти

святотатством. Мы тоскуем по твердо установленным историческим истинам, тем более, что

знаем: они не смогут выдержать натиска времени и их придется изобретать заново.

В лучших своих образцах исторические фальсификации являются одновременно и творческим

искусством, и актом веры. При их посредстве мы открываем самим себе, что собой

представляем, откуда пришли и к какой традиции принадлежим. Верность предкам покоится

на обмане в такой же степени, как и на правде, и наряду с гордостью также подстрекает к

риску и опасности. Мы не можем избежать зависимости от подобного пестрого и грешного

прошлого. Мы должны открыто признать тот факт, что его вымыслы и фальсификации

являются неотъемлемой частью его достоинств, помня в то же время об их фиктивном

характере.

Дэвид Лоуэнталъ Лондон, июль 2003 г.

Элеоноре, прошлой и настоящей

ВВЕДЕНИЕ

Прошлое — повсюду. Нас окружают события и вещи, которые, как и мы сами, имеют более

или менее отчетливую предысторию. Человеческий опыт наполняют реликвии, истории и

воспоминания. Гордимся мы им или отвергаем, помним его или игнорируем, прошлое

вездесуще.

В наши дни жизнь буквально пронизана осязаемыми чертами прошлого. Американца 1980-х

окружает «подкрадывающееся наследие» — рыночная площадь со строениями в стиле

фахверк,

дома с мансардами, открытая кирпичная кладка и нарочито грубый декор в музеях

под открытым небом, музейные деревушки, исторические резервации. «Мы создали технику

сохранения исторических памятников, которая потрясла бы наших предков, — комментирует

ситуацию воображаемый приверженец прошлого, — мы, современные люди, тратим такие

научные ресурсы на таксидермию, что плоды наших усилий после смерти кажутся еще более

живыми, чем при жизни».

Если прежде нам казалось, что история — это дюжина-другая

музеев и антикварных магазинов, то теперь ловушки истории раскиданы по всей стране. За

всеми реликвиями заботливо ухаживают — от реликтов Революции до артефактов Освенцима.

Стариной теперь считается то, на что еще вчера смотрели лишь как на нечто мимолетное.

Стремление обзавестись собственной генеалогией простирается от «Корней» Хэйли

до

ретроспективного покаяния задним числом за своих предков-мормонов. Длитель-

Фахверк (нем. Fachwerk — каркас, решетчатая конструкция) — метод строительства зданий, при котором

основанная нагрузка ложится на вертикальные конструкции, пространство между которыми заполняется другим

материалом (кирпичом, камнем и т.д.), что позволяет строить сравнительно легкие и высокие дома. Этот метод

был распространен в западноевропейской средневековой архитектуре — деревянный брусчатый каркас с

системой стоек, раскосов и обвязок заполнялся камнем, кирпичом, глиной и др. В настоящее время этот метод

уже с использованием современных материалов (сталь, стекло) вновь популярен в Европе и США. — Примеч. пер.

Dennis. Cards of Identity. P. 165.

Хэйли Алекс (Haley) (1921—1992), американский писатель, чьи книги способствовали росту популярности

изучения истории афро-американцев и их генеалогии. Наиболее известна его книга «Корни: Сага американской

семьи» (Roots: The Saga of an American Family (1976)). В книге, сочетающей реальные факты и вымысел,

развертывается хроника поколений предков Хэйли, а также раскрываются те методы, которые он использовал при

генеалогических реконструкциях, вплоть до своих дальних предков из де-

ное время лишенным корней и вновь с неуверенностью смотрящим в будущее, американцам

en masse

нравится оглядываться на прошлое. Исторические деревушки и районы становятся

для них «суррогатной родиной, где люди, утратившие где-то в ином месте точку опоры, могут

найти родной и знакомый ландшафт».

Но, оказавшись в Англии, американец неожиданно для себя обнаружил бы, что даже В столь

благополучной в отношении древней коллективной идентичности стране присутствуют

сходные тенденции. С презрением относясь к диснеевской истории, британские консерваторы

берут под охрану все: от старинных церквей до древних деревушек. Они скорбят об

оскудении наследия за Атлантикой и заглушают нынешние огорчения звуками прежней

славой. Когда не так давно Европейский парламент предложил переименовать вокзал

Ватерлоо, потому что тот звучит постоянным напоминанием о злосчастных наполеоновских

войнах, британцы в категорической форме возражали (причем не только в шутку), что

«французам только на пользу пойдет постоянное напоминание о великой победе

Веллингтона», и выразили беспокойство, не собираются ли Британию лишить также колонны

Нельсона, Трафальгарской площади и Бленхеймского дворца.

Повсюду мы встречаем моду на старые фильмы, старинную одежду и музыку, бабушкины

рецепты. Ностальгия успешно продается. Традиции и моды прошлого доминируют в

архитектуре и искусстве, школьники грызут гранит отечественной истории и интересуются

дедушкиными и бабушкиными рассказами, исторические романы и рассказы из старинной

жизни наводнили все средства массовой информации.

Однако такое хорошо знакомое нам прошлое — по большей части артефакт настоящего. Как

бы преданно мы ни хранили, сколь бы тщательно ни восстанавливали, как бы глубоко ни

погружали себя в прежние времена, тогдашняя жизнь основывалась на иных убеждениях и

способах бытия, несоизмеримых с современными. Инаковость времени, несомненно,

составляет один из его притягательных моментов: ни-

ревушки в западной Африке. При написании книги Хэйли пришлось домыслить ряд недостающих деталей семейной

истории. Мастерское выполнение психологических портретов привело к тому, что многие американцы заинтересовались

собственной генеалогией. Хэйли получил за эту книгу несколько литературных премий, она была переведена на 26

языков, по ней был снят телевизионный минисериал. — Примеч. пер.

В массе (фр.). — Примеч. пер.

Fortier. Fortress of Louisbourg. P. 19.

British refighting Battle of Waterloo // International Herald Tribune. 29—30 Sept. 1984. P. 1. Бленхеймский дворец (начат в

1705 г., завершен в 1724 г.). Находится неподалеку от

Вудстока. Сооружен английским парламентом в качестве дара нации Джону Черчиллю, 1-му герцогу Мальборо за

победу в битве при Бленхейме. Строил дворец Джон Ванб-рух (Vanbragh) (1664—1726), английский драматург и

выдающийся архитектор английского барокко. В этом дворце родился Уинстон Черчилль.

Битва при Бленхейме — знаменитое сражение эпохи войны за Испанское наследство, состоялось 13 августа 1704 г. близ

деревни Бленхайм (Blenheim), Бавария (ныне Блиндхайм (Blindheim)), к северо-западу от Аугсбурга. В этом сражении

англо-австрийские силы под командованием Джона Черчилля и Евгения Савойского разгромили французско-баварские

войска. — Примеч. пер.

кто не стал бы тосковать о прошлом, будь оно точно таким же, как и настоящее. Но мы не

можем удержаться от того, чтобы не смотреть на него через современные очки.

«Прошлое — это чужая страна, здесь все по-другому», с этой фразы начинает своего

«Посредника» Л. П. Хартли (L. P. Hartley, Go-Between). То, что действительно заставляет все

идти «по-другому», так это иная перспектива, новый взгляд на вещи. Именно с этих позиций

мы и подходим к теме прошлого в данной книге. Однако такая перспектива — сама по себе

сравнительно недавний плод. На протяжении большей части истории люди едва отличали

прошлое от настоящего, обращаясь даже с отдаленными во времени событиями так, будто те

произошли только вчера. Вплоть до XIX в. все, кто хоть сколько-нибудь задумывался об исто-

рическом прошлом, считали, что прошлое не так уж и отличается от настоящего. Вне всякого

сомнения, в драме истории отразились основные перемены в жизни и в ландшафте, но

человеческая природа, по общему мнению, оставалась неизменной, в основе сходных событий

лежали те же самые страсти и предрассудки. И даже облагороженное ностальгией или

недооцененное приверженцами прогресса, прошлое кажется не столько чужой страной,

сколько частью нашего собственного жизненного пространства. Даже хроники рисуют

далекое прошлое с такой непосредственностью и осведомленностью, что это непременно

предполагает существенную схожесть основных обстоятельств жизни.

Подобный взгляд имел два существенных следствия. Отступления стандартов прошлого от

современных взглядов либо приветствовали как знаки добродетели, либо проклинали как

следы порока. А поскольку обстоятельства прошлого считались сопоставимыми, а значит,

соотносимыми с заботами настоящего, история выступала по большей части как источник

поучительных примеров. Прошлое, понятое по аналогии с настоящим, также является своего

рода обоснованием, объяснением того, почему события произошли так, а не иначе.

Развертывается ли история в соответствии с великим замыслом Творца, или в согласии с

законами природы, движется ли она к расцвету или к закату, изначальные схемы непреложны

и универсальны, бесспорны и не подлежат изменению.

Время от времени отдельные индивиды, такие как Эразм, сознавали, что исторические

перемены делают настоящее не похожим на про^ шлое. Но осознание анахронизма шло

вразрез с насущными нуждами и перспективами. И только в конце XIX в. европейцы начали

понимать, что прошлое — это другой мир, даже не чужая страна, но целое скопление чужих

стран, которые населены уникальными историями и персонажами. Это новое прошлое

постепенно перестают рассматривать как источник назидательных уроков и начинают ценить

ради него самого, как наследие, которое придает силу, утверждает и возвеличивает настоящее.

И эта новая роль усиливает стремление сохранить реликты и восстановить памятники как

символы коллективной идентичности, преемственности и надежды.

В течение трех столетий античные архетипы доминировали в сфере образования и права,

формировали искусство и пронизывали собой

всю европейскую культуру. Античность выступала как образец для подражания,

благотворный и прекрасный. Но в то же время ее физические останки по большей части

подвергались разрушению или же ими пренебрегали. Архитекторы и скульпторы были в

большей степени склонны воплощать тень классических образов в собственных работах,

нежели охранять от порчи и тления оригиналы. Меценатов меньше привлекало

коллекционирование античных фрагментов, чем создание новых работ, воплощающих

достоинства последних. Только в XIX в. забота о сохранности памятников прошлого с уровня

заботы антикваров, отдельных и случайных занятий поднялась на уровень национальных

программ. Только в 20-х гг. XX в. большинство стран стали стремится к тому, чтобы

сохранить собственное наследие от разграбления и тлена.

Если сознание непохожести прошлого на настоящее способствовало появлению охраны

реликтов прошлого, то реальные действия по охране памятников сделали это различие еще

более очевидным. Перед прошлым благоговели как перед источником коллективной

идентичности, его ценили как драгоценный и находящийся в опасности ресурс, прошлое

становилось все более и более непохожим на настоящее. Но одновременно его реликты и

останки все в большей степени обретают в себе черты нынешних времен. Нам может нравится

экзотическое прошлое, разительно отличающееся от банальности и скуки настоящего, но

притом следует помнить, что куем мы его при помощи современных инструментов. Прошлое

— это чужая страна, чей облик вылеплен из сегодняшних пристрастий, его своеобразие

выстроено нашими заботами о сохранении его черт.

Забота о сохранении наследия углубила наши познания о прошлом, но притупила их

творческое использование. Нынешние специалисты знают о библейских и классических

традициях больше, чем когда бы то ни было прежде, но у большинства людей отсутствует

интерес к подобного рода деталям. Все наши предшественники на этой земле сливаются в

некий единый образ древности, чьи разрозненные крупицы и послужили моделью для их

собственных творений. Наши более многочисленные и экзотические варианты прошлого,

ценимые нами как следы былого, лишены того иконографического значения, которым они

обладали прежде. Теперь прошлое — это чужая страна, в которую хлынул целый поток

туристов. Прошлое испытывает на себе все обычные следствия популярности. Чем больше его

ценят само по себе, тем менее реальным и достоверным оно становится. Теперь прошлое уже

не пытаются вернуть назад и больше не опасаются, что его поглотит непрерывно

расширяющееся настоящее. Мы расширяем наше чувство настоящего ценой осознания его

связи с прошлым. «Мы тонем под напором окружающих нас меморандумов, адресатом и

получателем которых являемся мы сами, —- отмечает Бурстин, но при этом — мы трагически

не готовы получать какие бы то ни было послания от предков».

Boorstin. Enlarge contemporary. P. 787. 14

Для меня работа над этой книгой была похожа на путешествие, в котором был свой пункт А,

пункт отправления, и пункт Б, пункт назначения, была сосредоточенность и были свои

выводы. Как у большинства историков, у меня есть собственный интерес к прошлому.

Толчком к этим занятиям послужило знакомство в 1949 г. с работами американского эколога-

эрудита Джорджа Перкинса Марша (G.P. Marsh). Сопоставляя последствия уничтожения

лесов в его родном штате Вермонт с древними обнажениями (денудацией)

среднеземноморских земель и недавней эрозией альпийских потоков, Марш выстроил

уникальный взгляд на то, как деятельность человека преобразила — по большей части

бессознательно, но зачастую самым разрушительным образом —- места его обитания.

Способность Марша читать ландшафт истории — от природных обломков до реликтов

человеческой деятельности — и его хорошо документированные предостережения о

необходимости восстановления жизнеспособного баланса вегетации и режима рек составили

книгу «Человек и природа» (Man and Nature. 1864) — первоисток охранительного сознания.

В такой же степени, как о сохранении природы, Марш заботился и о сохранности истории.

Притом даже в большей степени, чем великие памятники древности, его привлекали

артефакты повседневности. Это не были одеяния принцев и прелатов, которые напоминали бы

американцам об их предках, но прежде всего полевые и ремесленные орудия, предметы быта

и прочая утварь их собственных предков. Тесно связанный с романтическим национализмом,

искавшем корни в фольклоре и народных диалектах, Марш в большей степени интересовался

обычными материальными реликтами, что вошло в моду лишь поколением позже, после

появления Скансена (Skansen)' Артура Хейзлиуса (A. Haze-lius), а также ферм под открытым

небом и индустриальных музеев в наши дни. Акцент Марша на будничном и повседневном

прошлом также послужил прообразом для современной популистской устремленности к

изучению, прославлению и почитанию наследия прошлого.

Следующая тема, которую я рассматриваю, формулируется так: каким образом мы описываем

и преобразовываем то, что унаследовали от предшествующих поколений? То, каким образом

люди смотрят на прошлое, по всей видимости, интересует всех, но прошлое играет разные

роли в различных культурах. Например, кажется, что отношение англичан к местным

достопримечательностям пронизано антикваризмом — устойчивой склонностью к старине

или традиции, даже если это не так полезно или красиво, как новое. Судя по источникам,

которые нам с Хью Принцем (Hugh Prince) удалось собрать в 60-х гг., подобная тенденция

присутствует во всех сферах искусства и во всей человеческой среде в целом. Восхищение

преемственностью и накоплением традиций, свойственные отношению англичан к genius loci,

выдержавшая испытание временем идиосинкразия, придают историческим местам их

драгоценное своеобразие.

Скансен (Skansen) — музей под открытым небом в Стокгольме. — Примеч. пер.

Дух места (лат.). — Примеч. пер.

Отношению американцев к своему окружению одновременно и более прямое, и менее

интимное. Они далеки от того, чтобы восхищаться остатками прошлого, их традиционно

недооценивают, считая всего лишь напоминанием об эпохе декаданса и зависимости.

Немногие почитаемые реликвии находятся либо далеко в Европе, «дезинфицированные» с

патриотическими целями, как Маунт Верной

и Вильямс-бург,

либо фальсифицированы

торговцами. Лишь горстка тоскующих по былому «настоящих американцев» (WASP)

всецело

обитает в кругу своих предков и прошлого. Для большинства американцев прошлое кажется

устаревшим и не представляет большого интереса.

В начале 70-х гг. мои интересы сосредоточились на проблеме охраны исторических

памятников, а также на самой идее прошлого. Влияние урбанистического развития на

исторический центр старых городов, ностальгические реакции на катастрофы и коррупцию и

прочие черты «прекрасного нового послевоенного мира», разграбление древностей для

продажи коллекционерам, испытывающим растущую любовь к прошлому, заставили меня

задуматься над вопросом, могут ли все эти тенденции иметь под собой общие корни. Меня

заинтересовала также судьба осязаемого наследия, которое подвергается столь интенсивному

освоению. Похоже, что остатки прошлого испытывают на себе такое же воздействие со

стороны нужд современности, как наша память и история. Возникают и иные связи, как,

например, фрейдовские археологические метафоры относительно раскопок психологического

прошлого. Я стал понимать, что прошлое, которое мы подвергаем изменению или воссоздаем

вновь, столь же повсеместно и косвенно по своей сути, как и то, которое мы стараемся

сохранить. В самом деле, наследие, абсолютно сохранное или аутентично воспроизведенное,

оказывается не менее трансформированным, чем то, которое подверглось преднамеренной

манипуляции. «Воспроизведенное прошлое неизбежно основывается на знании и ценностях

настоящего», — писал Кевин Линч (Kevin Lynch). Оно должно «меняться по мере того, как

изменяются наши знания и ценности, по мере того, как переписывается история».

Подобные

изменения неизбежны.

Затем я обратился к проблеме почитания этнических и национальных корней. За спиной

американской двухвековой истории стоит ее ре-

Монт Верной (Mount Vemon), штат Вирджиния — дом Джорджа Вашингтона (на берегу р. Потомак, в 25 км к

югу от г. Вашингтон, Д. С. Дом был построен в 1743 г. единокровным братом Вашингтона Лоуренсом, который

назвал его Маунт Верной в честь адмирала Эдварда Вернона, под чьим началом он служил в Британском военном

флоте. — Примеч. пер.

Вильямсбург (Williamsburg) — город на юго-востоке Виржинии, основан в 1633 г. С 1926 г. историческая часть

города в самом центре современного города была реставрирована в колониальном стиле. Проект финансировал

американский филантроп Джон. Д. Рокфеллер мл. На территории, называемой Колониальным Вильямсбургом,

находится более 120 домов XVIII в., отреставрированных, или же тщательно воссозданных в соответствии с

первоначальным обликом — Примеч. пер.

От White Anglo-Saxon Protestant — белый, англо-саксонец, протестант. — Примеч. пер.

Lynch К. What Time Is This Place? P. 53.

волюционное прошлое, трансформированное так, чтобы удовлетворять сегодняшним

запросам. Я изучал воздействие почитания и охраны на чтимые реликвии и реликтовые

ландшафты, отношение к старости и изношенности как нечто отличное от исторической

древности. Знакомство с зарубежным опытом заставило меня сопоставить отношение к

прошлому в Вест-Индии, Австралии и Северной Америке — во всех трех регионах

колониальная и естественная история формировалась различными путями, на основе приятия

и восхваления, или же отвержения различных аспектов наследия.

В 1977 г. я начал разрабатывать структуру этой книги и заполнять пробелы в своем

образовании. Одним из таких пробелов оказалась тема охраны исторических памятников,

столь популярная ныне. Знакомство со сторонниками охраны памятников и образовательными

программами в этой области в Великобритании и Соединенных Штатах показали мне, до

какой степени забота об архитектурном наследии пронизывает планирование и развитие, хотя

и оставляет без внимания проблемы джентрификации (gentrification),

общественного участия

и даже вопрос мотивации. В конце концов, почему люди вообще хотят сохранять вещи? Для

того, чтобы выяснить это, мы с Маркусом Бинни из общества «СПАСИ наследие Британии»

(SAVE Britain's Heritage) организовали в 1979 г. симпозиум в Лондоне под эгидой

Международного совета по историческим памятникам (International Council on Monuments and

Sites), на котором академические исследователи и практики обменивались мнениями по

поводу стремления сохранять все на свете — от предметов старины до сельскохозяйственных

ландшафтов — и связанных с этим проблем — от аутентичности до чрезмерной

популярности.

Другие пути манили меня в иные области. Моя сумасшедшая увлеченность фантастическими

путешествиями во времени заставила меня еще раз вернуться к этой теме в научной

фантастике, фольклоре и детской литературе как ярким примерам стремления к отдаленному

прошлому, а также рассмотреть представления о том, как следует себя вести в подобных

ситуациях.

Томление по прошлому присутствует также в реликтах и письменных памятниках, которым

нация уделяет все больше и больше внимания. Порабощенные прежде народы, утратившие

большую часть драгоценного родового наследия, ставят теперь вопрос о правах владения, о

сохранности, об искусстве консервации, а также о надлежащих местах, где можно было бы

любоваться остатками прошлого. Пример с мраморами Элгина

дают нам ближайшее

представление о связанных с этим политических страстях. Пока новые и бедные нации

занимаются поиском и реституцией похищенных реликтов и письменных памятни-

Джентрификация — приобретение и реконструкция зданий в деградирующих пригородах представителями

верхнего или среднего класса, что приводит к повышению престижности этих районов (и, соответственно, росту

цен на недвижимость) и способствует уходу их них жителей с низкими доходами. — Примеч. пер.

Мраморные статуи и фрагменты убранства греческих храмов, вывезенные лордом Элгином в Англию и

экспонирующиеся ныне в Британском музее. — Примеч. пер.

ков, от беспрерывной утраты наследия страдают даже самые богатые страны.

Национальные и коллективные усилия по восстановлению и привлечению внимания к

достойному гордости, если не сказать славному, прошлому поразительно напоминают мне

потребности индивида в выстраивании собственной жизнеспособной и правдоподобной

жизненной истории. Возвращаясь к вопросу об изменении прошлого, отметим, что

исследователи, занимающиеся изучением национализма, психоанализа, литературной

критики, выражают опасение, что индивидам, как и государствам, приходится постоянно

сталкиваться с противоположными и конкурирующими между собой устремлениями:

зависимости и автономии, ведомого и ведущего, традиций и творчества, детства и зрелости.

Было удивительно, что в столь большом количестве разнообразных дисциплин и к тому же на

протяжении всей истории Европы от Ренессанса и до наших дней, работа с прошлым строится

по существу на основе одних и тех же метафор, одновременно и стимулирующих, и

обременительных. Подобное совпадение не может быть случайным. Наше отношение к

прошлому, наши доводы в пользу того, чтобы сохранять или изменять его сохранившиеся

следы, отражают направления развития и предпосылки, в одинаковой мере присущие истории,

памяти и реликтам.

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.