Кони А.Ф. Избранные труды и речи

Подождите немного. Документ загружается.

эту Палату от того уклончивого и ложного пути, который кончался знаменитым

оставлением в подозрении, никого не удовлетворявшим, но прописываемым с

соблюдением всех правил, указанных в судебной фармакопее и рецептуре,

носивших название второй части XV тома Свода законов. Громкие уголовные

дела, волновавшие Москву в пятидесятых годах, нередко оканчивались

приговором, в котором, из-за формальной правильности и полного соответствия

действовавшим правилам о доказательствах, ярко сквозило материальное

неправосудие, причем во всей красе сказывались и молчание связанной по

рукам и ногам судейской совести, и апатичная работа притупившегося на

механическом применении Уложения о наказаниях ума.

Много огорчений, волнений и горьких минут сознания своего бессилия

пред буквальным приложением безжизненного закона к вопиющим явлениям

жизни пережил Ровинский в бытность свою губернским прокурором... Дела о

возмутительных преступлениях над личностью и о надругательствах сильного

над слабым, полные красноречивых косвенных улик, попав в русло, вырытое

присяжными свидетелями, достоверность показаний которых обусловливалась

их общественным положением и другими совершенными и несовершенными

доказательствами, быстро и почти бесповоротно выцветали, обрастая тиною

разных крючкотворных подходов и подъяческих подвохов, затемнявших истину.

Стоит припомнить хотя бы, например, дело об услышавшей только от высших

судебных учреждений должную оценку своей виновности вдове гвардии

капитана, судившейся за чудовищное обращение с десятилетним сыном,

проводившим дни и ночи в запертом шкапу - голодным до полусмерти, избитым,

истерзанным и завязанным, со скрученными назад руками, в чехол от дивана,

причем, под предлогом отучения его от дурной привычки, обвиняемая,

оставленная первоначально лишь в подозрении и уже однажды судившаяся

бесплодно за бесчеловечное обращение с крестьянами, предавалась по

отношению к сыну манипуляциям, в которых жестокость переплеталась с

извращенным сладострастием... Сюда надо отнести такие дела, как, например,

дело помещика, нанесшего своему больному, девяностолетнему слуге, вымогая

для себя у него его скудные сбережения, 28 рубленых сабельных ран, от

которых тот на другой день умер,- и не признанного виновным в убийстве; или

дело надворного советника, наглым образом надругавшегося над невинною и

беззащитною девушкою в обстановке, чрезвычайно напоминающей сцену

покушения Свидригайлова на честь Дуни Раскольниковой в "Преступлении и

наказании",- и оставленного в сильном подозрении; или дело о покушении на

жизнь калужского помещика посредством адской машины, по которому

надворный суд признал возможным оставить человека, принесшего

потерпевшему ящик, зная, что в нем заключена такая машина, в сильном

подозрении, выслав его в то же время из Москвы; или, наконец, ужасное дело о

17-летней фигурантке, проданной своим отцом, театральным музыкантом,

знатному молодому человеку, который напоил ее возбуждающим раствором и

привел тем в состояние полового бешенства, коим воспользовались, кроме него,

и другие негодяи, окружавшие его. Несчастная девушка была возвращена домой

лишь на третий день в состоянии полного сумасшествия, из которого не

выходила до самой своей страдальческой кончины. Московские судьи того

времени нашли справедливым ограничиться отдачею главного виновника в

солдаты или военные писцы с выслугою и без потери прав,- и присуждением

отца жертвы за потворство разврату дочери к трехмесячному лишению

свободы... А сколько, под прикрытием строгого соблюдения теории формальных

доказательств, разрешалось таким образом дел негромких! Губернский

прокурор, обремененный массою других обязанностей, должен был вчитываться

и вдумываться в каждое решение, чтобы не покрыть иногда своим "читал"

вопиющую, но правильно и искусно оформленную неправду.

Не меньше внимания надо было отдавать и следствию. Оно было в

грубых и часто нечистых руках, а между тем составляло не только фундамент,

но, в сущности, единственный материал для суждения о деле. Из речи,

сказанной Ровинским в 1860 году ("Век", 1860 г., N 16) молодым людям, вновь

назначенным на должность следователя, переходную уже к новому порядку,

видно, что такое были в его время в Москве некоторые производители

следствий и как они действовали. Безотчетный произвол, легкомысленное

лишение свободы, напрасное производство обысков, отсутствие всякой системы

и раздувание дел были характерными признаками производства следствий

чинами наружной полиции. В подтверждение этого Ровинский приводил

примеры: а) отобранные у сознавшегося вора тулуп и поддевка возвращены

хозяевам без оценки - чрез год; частный пристав, заметив свое упущение,

требует хозяев из Рязанской губернии в Москву по этапу и обязывает их

подпискою представить тулуп и поддевку; б) трое крестьян жалуются на кражу у

них четырех бочонков сельдей, и после года производства следствия об этом

пристав начинает следствие о том, откуда они взяли сельдей и имели ли право

торговать ими; в) мещанин Овечкин и извозчик, с которым он ездил, сидят месяц

под стражею по обвинению в праздной езде по улицам; г) производя у

нескольких лиц обыск по жалобе солдатки о краже у нее белья, пристав

обыскивает кстати и ее; найдя "кусок металлического свойства", заводит особое

дело и вызывает эксперта для определения, какой это металл, и т. д., и т. д.

"Главная причина всего этого,- говорил Ровинский молодым следователям,-

кроется сколько в неспособности полицейских следователей, столько и в том,

что многие из них, при ничтожном содержании и ежедневно возрастающих

потребностях, привыкли по необходимости смотреть на взятие под стражу,

освобождение арестанта, вызов, высылку, вообще на все следствие как на

средство к своему существованию. Вот почему полицейские следователи тянут

свои следствия целые годы, оправдываясь медленностью высших инстанций и

рассчитывая на полную безнаказанность со стороны своего начальства. Вот

почему трактир, полпивная и всякое заведение, при самомалейшей

возможности притянуть их, непременно перебывают у следователя со своим

хозяином, прислугою, чуть не со всею своею посудою". Но не одна неумелость,

а иногда желание покормиться искажали производство следствия. Это

искажение шло гораздо дальше там, где нужно было выслужиться или

отличиться. Ровинский приводил следователям "всплывшие из глубины

канцелярской тайны" случаи - доведения мещанина вывернутием руки до

"чистосердечного сознания" в убийстве, совершенном совсем другим лицом, и

сечения обвиняемой в краже девочки 16 лет плетью по животу для получения

такого же сознания... В объяснениях к "Народным картинкам" он указывает на

обычный даже в его время в глухих местностях прием полицейского следствия,

состоявший в недавании пить заподозренному, накормленному соленым

сельдем и посаженному в жарко истопленную баню,- и ссылается на

производившееся еще во второй половине шестидесятых годов в общем

собрании московских департаментов Сената дело частного пристава

Стерлигова, вешавшего обвиняемого со связанными назад и затем навсегда

отнявшимися руками на перекосяк, "исправлявший должность дыбы"...

Губернский прокурор мог быть, если хотел, влиятельным лицом и в

тюремном управлении. Ровинский предавался этой стороне своей служебной

деятельности с горячим усердием и любовью. Пример трогательного

человеколюбца, тюремного доктора Федора Петровича Гааза, отдавшегося

всецело делу помощи заключенным, утешению их и заботе о них, вызывал в

Ровинском глубоко сочувственное к себе отношение и в слове, и в деле.

Впоследствии, в официальных записках по поводу тюремной реформы и

судебного преобразования, он не раз с особым уважением указывал на

деятельность Гааза, девизом которого были удивительные по своей простоте и

глубине слова: "Спешите делать добро!" Еще будучи губернским стряпчим,

Ровинский, постоянно посещая заседания тюремного комитета *(186), был

очевидцем замечательного и памятного ему столкновения Гааза с

председателем комитета, знаменитым митрополитом Филаретом, из-за

арестантов. Филарету наскучили постоянные и, быть может, не всегда строго

проверенные, но вполне понятные при старом строе суда, ходатайства Гааза о

предстательстве комитета за "невинно осужденных" арестантов. "Вы все

говорите, Федор Петрович,- сказал Филарет,- о невинно осужденных... Таких

нет. Если человек подвергнут каре - значит, есть за ним вина..." Вспыльчивый и

сангвинический Гааз вскочил с своего места... "Да вы о Христе позабыли,

владыка!" - вскричал он, указывая тем и на черствость подобного заявления в

устах архипастыря и на евангельское событие - осуждение невинного... Все

смутились и замерли на месте: таких вещей Филарету, стоявшему в

исключительно влиятельном положении, никогда еще и никто не дерзал

говорить в глаза! Но глубина ума Филарета была равносильна сердечной

глубине Гааза. Он поник головой и замолчал, а затем, после нескольких минут

томительной тишины, встал и, сказав: "Нет, Федор Петрович! Когда я произнес

мои поспешные слова, не я о Христе позабыл - Христос меня позабыл!.." -

благословил всех и вышел.

Каждую субботу и праздник объезжал Ровинский разнообразные

московские тюремные помещения и тщательно обходил пересыльную тюрьму и

губернский замок в сопровождении стряпчих и секретарей местных - уголовной

палаты, магистрата и надворного суда, разрешая жалобы арестантов, пробуя их

пищу и тут же, на месте, наводя справки по делам и ускоряя последние.

Простота в обращении привязывала к нему всех, а по отношению к

должностным лицам его настойчивые просьбы ("Батюшка! ну, сделайте это для

меня,- двиньте вы это дело в личное для меня одолжение",- говаривал

влиятельный прокурор секретарям судов) приобретали характер требований,

которых нельзя было не исполнить. В эпоху взяточничества и всякого темного

своекорыстия личность московского губернского прокурора, всегда скромно и

почти бедно одетого, вечно занятого живым делом, а не отписками у себя в

камере, все знающего и "видящего насквозь", производила глубокое

нравственное впечатление на окружающих. Ему было трудно отказать в его

просьбах, его было совестно не слушаться, да и "втереть ему очки" нечего было

и думать... Верный заветам Гааза, Ровинский с успехом продолжал хлопоты о

сокращении числа лиц, подвергаемых тягостному бритью половины головы в

предупреждение побегов; из его записки о тюремных помещениях Московской

губернии, проникнутой человечностью, сквозит, несмотря на крайнюю

скромность автора, ряд облегчительных мер, предпринятых по его

распоряжению с целью улучшить быт арестантов, выведя их из пагубной

праздности и вооружив их для последующей жизни хоть каким-нибудь

практическим знанием... Особенное внимание обращал он на "частные дома" с

их так называемыми "съезжими". Там почти постоянно можно было найти

арестованных без всякого законного основания; там было место применения

личной расправы с людьми, отпускаемыми затем без всякого суда, там, наконец,

производилась знаменитая, глубоко вошедшая в тогдашние нравы "секуция". "В

доброе старое время,- вспоминает Ровинский в "Русских народных

картинках","секуция" производилась в частных домах по утрам; части Городская

и Тверская в Москве славились своими исполнителями; пороли всех без

разбора: и крепостному лакею за то, что не накормил вовремя барынину

собачку, всыплют сотню, и расфранченной барышниной камердинерше за то,

что барин делает ей глазки - и той всыплют сотню: барыня де особенно

попросила частного; никому не было спуска, да и не спрашивали даже, в чем кто

виноват, прислан поучить, значит, и виноват - ну и дери кожу. Хорошее было

время: стон и крики стояли в воздухе кругом часто целое утро; своего рода

хижина дяди Тома,- да не одна, а целые десятки". Если Городская и Тверская

части приобрели себе особенную славу по части телесных наказаний, то

Басманный частный дом отличился в другом отношении. Там негодующий

Ровинский нашел семь немедленно им уничтоженных подвальных темниц, куда

никогда не проникал луч света. Они назывались "могилами", и в них

расстраивали себе зрение и даже слепли (между прочими - почетный гражданин

Сопов) люди, числившиеся "за приставом". В другой из московских частей

непрошеная любознательность губернского прокурора открыла специальный

"клоповник" для арестованных со всеми его необходимыми принадлежностями.

Немало тревожных забот доставляли Ровинскому и дела о крестьянах и

дворовых. Иго крепостного рабства, которым, по выражению Хомякова, была

клеймена Россия, давило в начале пятидесятых годов всей своею тяжестью и

оказывало свое растлевающее влияние на все общественное здание. В

Московской губернии постоянно возникали дела о злоупотреблениях

помещичьей власти, и хотя Закревский сурово относился в этих случаях к

виновным, но в то же время был, по замечанию Ровинского, ярым защитником

крепостного права, не допускавшим и мысли о ненормальности создаваемых

этим правом отношений. Кроме всесильного генерал-губернатора на

беспощадной страже этого права стоял и уголовный закон, подвергавший, на

основании ст. 1983 тома IX Свода законов, крестьян, непокорных не только

своим господам, но даже и тем, кому последние передали, вполне или с

ограничениями, свою власть,- наказанию, установленному за восстание против

властей, т. е. каторжной работе на очень длинные сроки и плетям. Понятно, как

легко при таких условиях могли быть возбуждаемы, по самым ничтожным

поводам, в сущности сводившимся лишь к недоразумениям, дела о восстаниях

крестьян и какому одностороннему разрешению они подвергались, особенно

если иметь в виду, что по ст. 221 второй части XV тома крепостные люди

подсудимых могли быть допрашиваемы при следствии лишь за недостатком

других свидетелей. Ровинскому приходилось часто и горячо отстаивать и пред

Закревским, и в Уголовной палате спокойный и трезвый взгляд на дела о

"восстаниях" крепостных и, лавируя в узком проливе между формальными

доказательствами, отыскивать в деле трудно и неохотно добытые данные,

правдиво рисующие житейскую его сторону. А это было необходимо, чтобы

убедить графа Закревского в том, что там, где предполагалось "дерзкое

колебание коренных основ общества", было подчас вопиющее злоупотребление

власти над ближним, и что обиженная в своих правах и безмятежности "жертва"

была иногда сама злобною и изобретательною мучительницею,- и тем обратить

его гнев на действительно виновную сторону. Нужно было много выдержки,

спокойствия, знания и безупречной чистоты в действиях, чтобы выходить

победителем при разрешении подобных задач. Хотя это и удавалось

Ровинскому, но оставило горький осадок в его душе, отразившийся

впоследствии, между прочим, и на его представленных в Государственную

канцелярию в 1860 году рассуждениях о необходимости "различать бессвязные

волнения от того, что еще так недавно возводилось на степень

государственного преступления..."

Когда в 1856 году, по выражению А. П. Ермолова, "зарделась заря

освобождения крестьян", и Ровинскому как влиятельному губернскому прокурору

представилась возможность проводить в жизнь свои взгляды на крепостное

право, он неожиданно чуть не был лишен всякой деятельной роли. По причинам,

которых теперь доискаться невозможно, министр юстиции, граф В. Н. Панин,

решил зачислить его за обер-прокурорский стол в Сенат. Для кипучей, полной

страсти к живому труду натуры Ровинского это было тяжким ударом. Жестокое

по отношению к такому человеку, как он, новое назначение - своего рода "сдача

в архив" - являлось лишенным смысла и по отношению к делу, которое в умелых

руках Ровинского наладилось и шло хорошо. Граф Панин, своеобразная

личность которого еще ждет своего историка, любил поражать неожиданными

назначениями, о способе производства которых в Министерстве юстиции ходили

целые легенды. Вообще на странность и бездушную иронию некоторых из

распоряжений по личному составу в Министерстве юстиции до Судебной

реформы может указывать и приводимый Н. П. Собко в прекрасной биографии

художника Перова, изданной Ровинским, факт перевода в Архангельск отца

Перова, губернского прокурора в Тобольске, просившегося в более умеренный

климат, потому что здоровье его не выносило суровой зимы... Но генерал-

губернатор, ценивший, несмотря на разногласия, личность и деятельность

Ровинского, вступился за "своего прокурора", и благодаря его письму от 19

апреля 1857 г. последний остался на месте.

Впрочем, служебные дни самого графа Закревского уже близились к

концу. Вокруг него кипела новая, необычная для него жизнь; с высоты престола,

как святой благовест, неслись призывы к усовершенствованиям, к подъему

человеческого достоинства, к правде и милости, а он продолжал глядеть на

Москву, как смотрит рачительный, но суровый хозяин на свою вотчину. Еще в

1858 году он представлял шефу жандармов "список подозрительных лиц в

Москве", в котором, кроме Аксаковых и Хомяковых, вина которых обозначалась

словом "славянофил", значились, между прочим, М. Н. Катков, откупщик В. А.

Кокорев ("западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков"), К. Т.

Солдатенков ("раскольник и западник, желающий беспорядков и возмущений"),

академик М. П. Погодин ("литератор, стремящийся к возмущению"), знаменитый

артист Щепкин ("желает переворотов и на все готовый"), Юрий Самарин

("славянофил, желающий беспорядков и на все готовый") и др. Не допуская и

мысли о возможности отмены крепостного права, он уже после известного

высочайшего рескрипта на имя Назимова преследовал в Москве всякие знаки

сочувствия к предпринятому государем великому делу,- повелительно указал

Кокореву на дверь, когда тот позволил себе "заявить себя на стороне

петербургских глупостей" - и утверждал громогласно, что "в Петербурге

одумаются, и все пойдет по-старому".

Отношения Ровинского с заместителем Закревского были вполне

спокойные, а в ближайшие затем годы он сразу испытал две радости

общественного характера. Избрание в депутаты звенигородского дворянства в

Московском комитете по вопросу об освобождении крестьян дало ему

возможность поработать по давно наболевшему у него вопросу и образовать

вокруг себя крупное меньшинство, которое, по его предложению, высказалось за

уничтожение в будущем строе крестьянского дела телесных наказаний, как

"бесполезного само по себе орудия возмутительного произвола". Замечательно,

что почти одновременно с этим Яков Иванович Ростовцев писал императору

Александру II из Карлсруэ 9 сентября 1857 г.: "Главную осмотрительность

следует соблюсти в постановлениях для мирской общины и в определении рода

наказаний по приговору мира; и то, и другое каждая община определит сама

лучше всяких законодательных теорий; о наказаниях телесных не следует

упоминать - это будет пятно для освобождения, да и есть места в России, где

оные, к счастью, не употребляются..."

Издание давно и страстно ожидаемого Ровинским Положения об

учреждении судебных следователей, исключительно предназначенных для

исполнения следственных обязанностей, и обнародование "Наказа судебным

следователям" было важным шагом к возможному, при существовании старых

судов, упорядочению этой части. Являлась возможность сделать призыв к

молодым, еще не испорченным рутиною и соблазнами жизни людям, в

способность которых к горячему и бескорыстному труду в то время так охотно,

так любовно верилось... Речь Ровинского, сказанная созванным им к себе вновь

назначенным следователям, полна практических замечаний и смелой критики

недавнего еще отношения законодательства к обществу, порождавшего в

последнем сначала недоверие, а потом полное равнодушие, была своего рода

расчетом с начинающими разлагаться судебными порядками и заветом для

будущего. Указывая, что общество только тогда поверит, что под вновь

придуманными формами не скрываются недостатки прежнего следствия, когда

почувствует исключительную пользу от нового учреждения, Ровинский сказал

своим слушателям: "Большая часть из вас, господа, только что окончила

образование. Вы еще неопытны в деле. Но нам дорога ваша неопытность. Вы не

привыкли еще видеть в арестанте немую цифру, которую чиновники с таким

старанием сбывают друг другу. Для вас всякое дело еще так ново и полно

жизни. Опытности вам научиться недолго, если вы решитесь вполне отдаться

вашему делу. С вами поделятся ею те из ваших товарищей, которые уже

знакомы со службой. Вы же, в свою очередь, поделитесь с ними тем первым и

дорогим жаром молодости, с которым так спорится всякая работа. Помогайте

друг другу, господа, наблюдайте друг за другом, не дайте упасть только что

начатому делу, будьте людьми, господа, а не чиновниками! Опирайтесь на

закон, но объясняйте его разумно, с целью сделать добро и принести пользу.

Домогайтесь одной награды: доброго мнения общества, которое всегда отличит

и оценит труд и способности. Может быть, через несколько лет служба еще раз

соберет нас вместе,- дай бог, чтобы тогда вы могли сказать всем и каждому:

- Что вы служили делу, а не лицам.

- Что вы старались делать правду и приносить пользу.

- Что вы были прежде всего людьми, господа, а уже потом чиновниками..."

Как в краткую летнюю северную ночь одна заря спешит сменить другую,

так в незабвенные годы, ознаменованные новым царствованием, зарю отмены

рабства сменяла заря настоящего, правдивого и вместе милосердного суда. Ее

приветствовал Ровинский в своей речи... Эта речь была и лучшим,

последовательным заключением его служения старому суду...

Положение вещей при Судебной реформе складывалось иначе, чем при

освобождении крестьян от крепостной зависимости. Если последняя реформа

вырабатывалась "горестно и трудно", горестно - для любивших исключительно

себя, трудно - для любивших русский народ, то, наоборот, пересоздание всего

судебного строя совершалось легко и без серьезных противодействий.

Негодность существующих судебных порядков в их главных чертах и житейских

проявлениях была признана всеми. Могущественное слово осуждения этих

порядков слышалось и в неоднократных высочайших резолюциях. Отметка

императора Николая I на мемории Государственного совета по делу Баташева,

от 16 ноября 1848 г. о непомерной медленности производства, "ясно

выставляющей все неудобства и недостатки нашего судопроизводства", по

справедливости может считаться первым лучом судебного преобразования.

Реформа судебной части не затрагивала ничьих личных интересов. Поэтому на

верхних ступенях общественной лестницы не могло найтись людей, которые

посмели бы авторитетно рекомендовать старый порядок канцелярской,

безгласной и бездушной расправы, как желательный и неприкосновенный, или,

прикрываясь лукавою осторожностью, рисовать "пагубные последствия"

предпринимаемого государственного дела. За исключением темных дельцов на

низших должностях судебной службы старый суд не внушал привязанности

никому, от него сторонились почти всегда со страхом и нередко с отвращением,

и слово поэта о том, что Русь "в судах черна неправдой черной", было не

праздным возгласом, а горькою, пережитою многим множеством русских людей

истиною. Наконец, в работах по судебному преобразованию не выделялся

особенно никто, все трудились дружно, с единомыслием о необходимости

реформы, с доверием к близкому будущему и без затаенной и любовной

оглядки на близкое прошлое, стараясь уврачевать в своей родине застарелый

недуг неправосудия. Поэтому не было среди этих работников и людей, могущих

служить, подобно Ростовцеву и Милютину, мишенью для недовольства,

ненависти и клевет, плохо прикрываемых умышленно близорукою и прозрачно-

недобросовестною критикою порученного им дела. Печать и общество с

спокойной уверенностью ожидали результатов судебного преобразования.

Но сами работники в деле этого преобразования не подходили, однако,

под один общий тип и не представляли, в своей совокупности, однородного

целого. Они явились на широкий призыв со всех концов России, из разнородных

служебных областей, с разнообразным опытом и практическими сведениями,

невольно внося в свои предложения и свои личные свойства. При рассмотрении

подготовительных работ по судебному преобразованию нельзя не заметить, что

пионеры Судебной реформы распадались на четыре главные группы. Первую

составляли чистые теоретики, вносившие в свои предложения строго логические

выводы, построенные на отвлеченных политико-юридических принципах; ко

второй принадлежали подражатели, стремившиеся, без серьезной критики,

перенести на нашу почву целиком западноевропейские порядки, предлагая

преимущественно французские образцы с большею или меньшею примесью

английских судебных обычаев. Представителями третьей группы были люди, не

решавшиеся сразу оторваться от существующих уже учреждений и приемов

судопроизводства и желавшие медленного, осторожного и постепенного

перехода от старого к новому. Они находили себе сильную опору во

влиятельных мнениях автора "Общей объяснительной записки к проекту нового

Устава судопроизводства" графа Д. Н. Блудова. Записка эта представляла по

богатству материала и своеобразному его освещению один из интереснейших

трудов подготовительно-законодательного характера. Исходя из мысли, что

внезапное введение нового судебного устройства, без предварительного к тому

приготовления и в народе, и в самих правительственных учреждениях, легко

может повести к столкновениям и запутанности и даже удалить от желаемой

цели, граф Блудов являлся поборником следственного начала и, относясь

скептически к началу обвинительному, предлагал улучшить существующее

судопроизводство введением одиннадцати правил, "имеющих целью как

ограждение подсудимых от напрасных притеснений, так и доставление им

действительных и надежных средств законной защиты". Правила эти сводились,

главным образом, к улучшению учреждений "депутатов" при следствии; к

установлению права отвода следователей; к сообщению обвиняемому

материала, собранного против него по следствию; с окончательным допросом

его в присутствии родственников, знакомых, друзей или одного из состоящих

при суде присяжных поверенных; к допущению подсудимого не только

присутствовать при докладе дела, совершаемого с некоторою публичностью, но

и, защищаясь письменно чрез присяжных поверенных, лично выслушивать

объявление приговора с правом подавать против него отзывы и

дополнительные объяснения. Наконец, четвертая группа заключала в себе

практических судебных деятелей, желавших обновления судебного строя, для

полного разрыва с которым они черпали основания не из теоретических

соображений или слепой подражательности, но из знания русской жизни в ее

судебно-бытовых проявлениях и из доверия к умственным и нравственным

силам народа, способного к восприятию новых начал судопроизводства,

доверия, чуждого опасению "запутанности". К этой группе принадлежало

большинство "отцов Судебных уставов", т. е. членов Высочайше учрежденной

комиссии, выработавшей основные положения преобразования судебной части.

Ровинский, по высказанным им взглядам, примыкал всего более к

последней группе, но вместе с тем стоял, по многим вопросам, и отдельно от

нее. Глубокий знаток жизни и свойств, вкусов и идеалов русского народа в их

историческом развитии, он шел своею дорогою, богатый знанием и

наблюдением. Его чисто русскому, проникнутому здравым смыслом уму были

чужды отвлеченные, теоретические построения, а любовь к оригинальному и

самобытному удерживала от слепой подражательности. Не мог он, сердцем

выстрадавший все недостатки старых судебных порядков, бывший столь долго

"за кулисами" отжившего суда, примириться и с мыслью о постепенном,

медлительном переходе от старого к новому. Будущий строй судебных

учреждений и их деятельность, проникнутые началами, совершенно чуждыми

следственно-приказному отправлению правосудия, ясно рисовались его

духовному взору. Отдаваясь с горячностью и любовью призыву к новому делу,

он не желал допускать, чтобы, по выражению поэта, "заглушал плевел

старинной - величья нового посев".

Принадлежавший Ровинскому и находящийся ныне у меня экземпляр

общей объяснительной записки Блудова весь испещрен протестующими

замечаниями. Общий их смысл состоит в том, что надо, чтобы предлагаемые

Блудовым меры, не улучшая ни в чем существенном судопроизводства, не

внесли бы в него вместе с тем ничего такого, чего не всосали бы в себя рутина и

"приказное" отношение к делу. Не штопать надо было изношенное и негодное,

не приращать случайными и внешними прививками существовавший судебный

строй, не трогая его главнейших внутренних начал. Следовало, твердо

определив противоположный берег, смело причалить к нему или, в крайнем

случае, соорудив лишь временный, на очень короткий срок, мост, перейти по

нему и тотчас же разобрать его... В "Русских народных картинках" Ровинский со

свойственною ему образностью выражает мысль о бесполезности всяких

частичных реформ в судебных учреждениях, рассказывая о тщетной борьбе

крутых царей - Ивана Васильевича и Петра Алексеевича с чиновничьим

взяточничеством в судебных Приказах, с произволом и "кормлением" воевод.

Его не удовлетворяли и реформы Екатерины II по этой части, заменившие

воеводу коллегиею, так как ими не изменялась сущность судебных порядков и

порочные привычки судей. "Либеральные декорации,- говорит он,- не всегда

сходились с серою действительностью, и народ отблагодарил за новые

учреждения (судебные коллегии) меткою пословицею: "Прежде одну свинью

кормили, а теперь и с поросятками"..." По этому же поводу он приводит

остроумный отзыв князя А. С. Меншикова, назвавшего нерешительные,

отрывочные и частичные меры, предпринятые, вопреки проекту Киселева, в

1838-39 гг. относительно государственных крестьян, "улучшенным бытом в

уменьшенном виде". Поэтому патетически-комические выражения "Общей

объяснительной записки", вроде указания на "естественную, драгоценную для

всякого чувствительного человека, мысль о неотъемлемом праве каждого, хотя

и вполне заслуживающего всей строгости карающих постановлений,

ходатайствовать об облегчении своей участи", не подкупали Ровинского и не

прикрывали в его глазах скудость предлагаемых ею мер. Враг условных форм,

не соответствующих содержанию, поклонник простоты и искренности в деловом

языке, он был глух к тому, что сам называл, в различных местах "Народных

картинок", "трескучими фразами" и "уголовными прибаутками", относя к ним и

знаменитые слова Екатерины II: "Лучше десять виновных освободить, нежели

одного невинного наказать", сказанные в действительности впервые Петром

Великим в 1716 году, в п. 9 гл. V Устава воинского.

На приглашение о доставлении соображений о судебном

преобразовании, последовавшее по почину Государственного совета и

обращенное государственною канцеляриею к юристам-практикам, одним из

первых откликнулся Ровинский рядом записок - об устройстве гражданского

суда, об устройстве уголовного, о должностных лицах судебного ведомства, о

производстве следствий, обвинительном начале и отмене телесных наказаний

и, наконец, о порядке введения нового судоустройства вообще и в Московской

губернии в особенности.

В этих записках, в высшей степени ценных по своему содержанию и по

обилию собранного в них материала, Ровинский прежде всего остановился на

устройстве местного суда. Русская жизнь, обновленная освобождением

крестьян, давала готовое учреждение для местного, ближайшего к населению,

легко доступного, простого и действительного суда. Это были мировые

посредники. От них, по мнению его, и надо было отправляться, строя новое

судебное здание. Мировой посредник должен был, совершив свое главное дело

- введение уставных грамот,- преобразиться в "мирового судью - неюриста, суд

которого не стеснен никакими формальностями, а решение говорится по

совести". Деятельный мировой судья в том виде, в каком он рисовался

практическому уму Ровинского,- защитник прав, примиритель и доверенное лицо

для жителей своего околотка; он - первое звено между ними и правительством.

Не составляя инстанции, он окончательно решает подсудные ему дела - по

гражданским спорам до 30 рублей, а в уголовном отношении о всех маловажных

проступках; но по гражданским делам, где вопрос идет о завладении или где

замешаны "проезжие", он разбирает споры на всякую сумму с правом переноса

дела недовольною стороною в суд первой степени. Проектируя учреждение

такого живого, отзывчивого на нужды населения, органически с ним связанного,

путем выборного начала, суда, Ровинский, конечно, не мог предвидеть, что

впоследствии деятельность мирового судьи будет в ее практическом