Кони А.Ф. Избранные труды и речи

Подождите немного. Документ загружается.

Александром II была положена следующая резолюция: "Искренно благодарю за

все, что уже исполнено. Да будет благословение Божие и на всех будущих

наших начинаниях для благоденствия и славы России". Эти знаменательные

слова определяли взгляд монарха на предстоящее новое дело и, будучи, по

ходатайству министра Замятнина, объявлены по ведомству Министерства

юстиции, призывали судебных деятелей не к одному только исполнению

заурядного служебного долга, но и к дружной, уверенной и благотворной работе

на пользу родины. Ими не только возлагались великие обязанности, но и

ставились высокие задачи. Каждый, кто сознательно пережил это время, помнит

то одушевление, иногда доходившее до жертв служебными выгодами и

положением, которое охватило тогда всех, кто считал себя пригодным или

полезным именно для новой судебной деятельности. В другом месте мною

будет описано это горячее стремление получить деятельность в

преобразованных судах и все общественное настроение того времени по

отношению к судебной реформе. Но если в этом отношении было много званых,

то на первое время число избранных было весьма ограничено. Для того, чтобы

попасть в последние, нужно было проходить чрез серьезную и строгую проверку.

Недаром имена первых старших председателей и прокуроров судебных палат и

председателей столичных окружных судов, носители которых уже давно сошли

в могилу, пользуются заслуженным уважением среди всех, кому пришлось хоть

отчасти видеть их многотрудную созидательную деятельность.

В числе "избранных" оказался и Ровинский, назначенный приказом от 4

февраля 1866 г. прокурором вновь образуемой Московской судебной палаты.

Трудно было сделать лучший и более подходящий выбор. Вся его прежняя

служба, вся его недавняя судебно-законодательная деятельность, наконец,

самая личность бывшего губернского прокурора - энергическая, близкая Москве,

исполненная понимания народной жизни и общественных потребностей - все

говорило за это назначение, подсказывало, предписывало его.

Ровинский бодро, горячо и с видимым удовольствием принялся за новую

работу. Но он не скрывал от себя ее трудностей. Помимо организации

прокурорского надзора на совершенно новых началах в семи центральных

великорусских губерниях *(192), помимо косвенного, но многосложного и

разнородного участия в устройстве общих судебных установлений, помимо

надзора за правильным ходом практического осуществления мировой выборной

юстиции, прокурору палаты приходилось быть главным посредником между

министерством юстиции и местными административными местами и лицами,

устраняя и разъясняя многие недоразумения и "недоумения", принимавшие

иногда очень острый характер.

Существует великая разница между теоретическим отрицанием и

практическим отречением. Первое дается без труда и совершается с легким

сердцем, второе осуществляется с болью, с оглядкою назад, нерешительно и

скрепя сердце. Теоретическое отрицание старого, отжившего суда находило

себе везде готовую почву. Но когда оно перешло в жизнь, и на смену старых

судебных порядков авторитетно и решительно вдвинулся в русский

общественный обиход новый суд, образовавший своего рода "insula in flumine

nata" *(193), теоретические симпатии стали нередко сменяться практическим

недовольством. Новый суд вышел из прежнего подчиненного и второстепенного

положения. Он стал вести свое дело самостоятельно и независимо от сторонних

влияний, повсюду внося начало равенства пред законом и осуществляя его в

непривычных формах одинаково вежливого со всеми предстоящими, "невзирая

на лица", обращения. Это шло вразрез со старыми традициями и многих

смущало и возмущало. Для иных все эти новшества казались нарушением

необходимого общественного равновесия, для других оскорбительным

отрицанием их личных заслуг, для третьих ограничением их власти и, по их

мнению, всегда доброжелательного усмотрения.

Приходилось вдумываться в свои действительные права, изучать круг

новых обязанностей, указанных Судебными уставами, требовать инструкций для

подчиненных - и все это от новых людей, говоривших необычным языком и

державшихся дружною семьею, которую объединило нечто большее, чем

обыденный служебный труд и получение жалованья. Притом эти новые деятели,

правда в более узкой сфере, чем старый губернский прокурор, но зато более

настойчиво и без колебаний ссылались на закон, написанный в их "слоеном

пироге" (как в шутку были названы Судебные уставы, обрез отдельных частей

которых при переплете окрашивался разною краскою). Это становилось подчас

скучно, стесняло и раздражало, тем более, что закон для некоторых переставал

уже быть молчаливым незнакомцем, дремавшим на страницах многотомного

Свода и откликавшимся лишь, когда требовалась его услужливая помощь,- и

начинал являться, как пушкинский незваный гость, докучный собеседник.

Отсюда ряд разнообразнейших нареканий и неудовольствий, которыми полны

целые томы архива Министерства юстиции за 1866 - 67 годы. Нужно было много

ума, такта, выдержки и любви к делу, чтобы разъяснить и распутывать все эти

случаи, твердо охраняя начала нового судебного устройства и в то же время "не

норовя своим", которые в первое время впадали подчас в крайности и делали

промахи, увлекаемые новизною своего положения.

Вследствие этого и вопрос о личном составе прокуратуры приобретал

особое значение. Надо было найти и направить людей, одинаково умеющих

внушить к себе уважение в суде и вне суда, стойких без резкости, умелых без

заносчивости. При этом найти их нужно было в большом количестве, ибо для

московского округа требовалось 10 прокуроров и около 70 товарищей прокурора

окружного суда, а направить их приходилось на совершенно новое, не

испытанное еще занятие, в котором, вопреки всему складу прежней русской

жизни, словесное и притом публичное состязание играло одну из главных ролей.

Приходилось - уча, учиться. Участие в судебном следствии, перекрестный

допрос свидетелей и, в особенности, судебные прения представлялись весною

1866 года совершенно новым, одинаково необычным делом как для молодого

товарища прокурора, выступавшего пред уездными присяжными обвинителем

по делу о краже со взломом, так и для главы прокуратуры всего судебного

округа, прокурора Судебной палаты, которому приходилось поддерживать

обвинение против какого-нибудь чиновника V класса, судившегося в палате с

участием присяжных заседателей за важное преступление по должности.

Ровинский в первый год существования новых судов постоянно

участвовал не только в заседаниях Палаты по обвинительной камере, но и в

публичных ее заседаниях, своим примером показывая, как надо вести дело,

являясь не только представителем обвинительной власти, но и толкователем

процессуальных законов, как один из деятельных участников в их начертании.

Это последнее обстоятельство придавало особую авторитетность его

заключениям и мнениям. Его речь, живая и очень сжатая, без всяких цветов

красноречия, содержательная по существу и простая по форме, выслушивалась

с особым вниманием и всегда достигала своей цели. Он избегал всяких

резкостей и, никогда не впадая в полемический тон, старался не убедить других

во что бы то ни стало, но ясно и точно изложить свое убеждение. Когда

однажды, в характеристике весьма непривлекательного образа действий одного

из участвующих в деле лиц, у него, наряду с описанием фактической стороны

дела, сорвался с языка эпитет "безобразие", он был этим искренне огорчен и

чрезвычайно встревожен. Не будучи оратором, он умел действовать на

слушателей спокойным достоинством своей речи. Он не принадлежал к

мастерам слова, но зато никогда не забывал на трибуне великий завет Гоголя

"обращаться со словом честно".

Данное житейским опытом знание людей и горячая любовь к новому делу

руководили им в выборе ближайших сотрудников. Он искал их всюду, и имена

многих из первых прокуроров судов московского округа с честью звучали затем в

рядах высших судебных деятелей до Сената включительно. Им был избран в

товарищи прокурора московского суда и затем сделан калужским прокурором

блестящий, страстный и одаренный громадною энергиею Н. А. Манасеин, он

оценил и быстро выдвинул приглашенного московским прокурором из

воронежских стряпчих М. Ф. Громницкого, деятельность которого неразрывно

связана с историею образования и развития русского судебного красноречия.

Довольно равнодушный к тому, что он называл на своем образном языке

законодательным зудом, и вследствие этого неохотно относившийся к

возбуждению разного рода вопросов, он вместе с тем чутко прислушивался ко

всему, что могло бы поколебать доверие или уважение к молодым судебным

учреждениям. Он охранял их зорко и любовно, журил сослуживцев, прямодушно

выговаривал товарищам по воспитанию, если они упускали из виду "ne quid

detrimenti forum capiat" *(194), и быстро являлся на помощь со словом разумного

примирения и делового юмора. Спокойный - он был, пока не окрепли новые

учреждения, "toujours en vedette" *(195); добрый и невзыскательный - он

непреклонно высадил на берег частной жизни двух-трех из своего прокурорского

экипажа, которым вино новой власти слишком сильно бросилось в голову. Глава

и руководитель московской прокуратуры и вместе рядовой работник и первый

ученик в судебной практике, Ровинский нес на себе первые годы реформы

огромную, ответственную и влиятельную работу.

Представленный Замятниным 25 декабря 1866 г. императору Александру

II Отчет о действиях новых судов был по Высочайшему повелению внесен в

комитет министров, который нашел, что "все изложенные в нем данные и в

особенности выводы о ходе делопроизводства во вновь открытых судебных

местах указывают на вполне успешный ход судебного преобразования", и,

выразив пожелание, чтобы дело это и на будущее время велось с тем же

успехом, положил "напечатать из этого отчета все, что может быть признано

полезным и любопытным для всеобщего сведения". Существенные части отчета

были напечатаны в N 64 "Судебного вестника" за 1867 год. В них говорилось,

между прочим, о мировых судьях и о присяжных заседателях - двух институтах,

возбуждающих, в особенности второй, во многих опасения и тревоги и на

которые, как я уже говорил, еще в подготовительных работах в комиссии

Ровинский возлагал доверчивые надежды. Они его и не обманули! "С первого

же приступа мировых судей к новому делу,- говорилось в отчете,простота

мирового разбирательства, полная гласность и отсутствие обременительных

формальностей вызвали всеобщее к мировому институту доверие. В

особенности простой народ, найдя в мировом суде суд скорый и справедливый

для мелких обыденных своих интересов, не перестает благословлять

верховного законодателя за дарование России суда, столь близкого народу и

вполне соответствующего его потребностям. Доверие к мировым судьям

доказывается в особенности тем, что со времени открытия действий мировых

судебных установлений возбуждено громадное число таких гражданских исков,

которые или по своей малоценности, или по неимению у истцов формальных

доказательств в прежних судах вовсе не возникали. Равным образом принесено

мировым судьям множество жалоб на такие притеснения и обиды, а также на

мелкие кражи и мошенничества, которые прежде обиженные оставляли без

преследования".

"Участие присяжных заседателей,- говорится далее в том же

отчете,вместе с судом в рассмотрении и разрешении важнейших уголовных дел

и сопряженная с сим торжественность отправления правосудия возвысили

общее уважение к судебным установлениям и вместе с тем сблизили взаимным

доверием лиц судебного ведомства со всеми слоями общества. Присяжные

заседатели, состоящие иногда преимущественно из крестьян, вполне оправдали

возложенные на них надежды; им часто предлагались весьма трудные для

разрешения вопросы, над которыми обыкновенно затрудняются люди,

приученные опытом к правильному разрешению уголовных дел, и все эти

вопросы, благодаря поразительному вниманию, с которым присяжные

заседатели вникают в дело, разрешались, в наибольшей части случаев,

правильно и удовлетворительно".

Теперь наступила для Ровинского пора сознания, что первые всходы

судебной реформы, в которую он любовно вложил столько физических и

духовных сил, взошли благополучно... Наступало и право почувствовать,

наконец, утомление и обратиться к другим, менее тревожным, занятиям. Это он

и сделал, проработав еще год в прокуратуре и приняв затем более спокойное

звание судьи, будучи назначен с 1 марта 1868 г. на должность председателя

уголовного департамента Московской судебной палаты. Немного более двух лет

пробыл он судьею "по существу". Деятельность этого рода, особливо по

обвинительной камере, не видна и не заметна для публики. Апелляционные

дела, подсудные в то время судебным палатам, по свойству своему тоже не

могли останавливать на себе общественное внимание. Но труд, выполняемый в

этих, по большей части непубличных, заседаниях, был большой и нравственно

ответственный. Для многих предание суду и привлечение на скамью

подсудимых бывает в житейском отношении равносильно осуждению, да и,

наконец, душевные волнения, стыд и опасение, сопряженные с необходимостью

являться в роли подсудимого при гласном разборе дела, очень часто не

проходят бесследно для оправданного и оставляют глубокие и болезненные

борозды в его душе, не говоря уже о физическом здоровье, иногда помимо всего

остального подтачиваемом предварительным до суда лишением свободы.

Будущий автор "Русских народных картинок" отлично сознавал все это, и его

руководящая деятельность по обвинительной камере, его строгое, а подчас

даже придирчивое отношение к оценке улик и доказательств по делам, где

иногда приходилось предполагать возможность шантажа или корыстного

преувеличения обвинения потерпевшими, служили здоровым противовесом

тому, что Гете называет в "Фаусте": "Die richtende gefuhllose Menschheit" *(196).

2 июля 1870 г. Ровинский был назначен сенатором Уголовного

кассационного департамента. В этом звании он пробыл четверть века.

Неизменно трудолюбивый, он до самых последних дней своих не уклонялся от

всей мелкой, кропотливой и подчас безжизненной в своем отвлечении от

"существа дела" кассационной работы, требующей и от престарелого судьи не

только разрешения вопроса, но и скучной механической работы. Человек долга,

он выполнял его свято, отрываясь, вероятно, не без сожаления от своих

научных и художественных занятий, от созерцания, изучения и толкования

произведений великих мастеров или проявлений народного творчества, чтобы

приняться за исследования - какие формы и обряды нарушены при

производстве дела о мещанине М., обругавшем "публичными словами"

крестьянку Н.; или правильно ли применен карательный закон к нарушению

статей какого-нибудь специального - акцизного или таможенного - устава.

Служебный долг требовал этого перехода от "широких горизонтов" и

возвышающих душу проявлений человеческого гения к мелкой луже с

житейскою тиною, грязью и корыстью - и он выполнял его свято. Он высоко

ставил значение Сената в правовой жизни народа. Созданный мощною рукою

Петра Великого, Сенат быстро приобрел высокое значение в народном

представлении, являясь в глазах народа хотя и отдаленным, но зато

недоступным местным дрязгам, влияниям и давлениям учреждением.

"Правительствующему Сенату,- говорит закон (т. I, ч. II, ст. 2),принадлежит

высший надзор в порядке управления. Поэтому он, как хранитель законов,

печется о повсеместном наблюдении правосудия - надзирает за собиранием

податей и расходами штатными, печется о средствах к облегчению народных

нужд, к охранению общего спокойствия и тишины и к прекращению всяких

противозаконных действий во всех подчиненных ему местах". История Сената

показывает, что он не раз выполнял эту свою задачу и коллегиально, и в лице

своих членов, производивших сенаторские ревизии, всегда оставлявшие

сильное и благотворное впечатление в тех местностях, население которых,

вследствие частых злоупотреблений или общих беспорядков в управлении,

"алкало и жаждало правды"... Поэтому "дойти до Сената" часто представлялось

панацеею от всех зол, поэтому народ слагал иногда совершенно

неправдоподобные легенды о характере деятельности "сенаторов" и твердо

верил в то, что закон называет "беспристрастным и нелицемерным Сената

правосудием". Как бы кропотлива и мелка в отдельности ни была кассационная

работа сенаторов - в общем ею поддерживается, в сфере судебной,

историческая связь Сената с населением, среди которого каждый знает, что в

своих личных обидах и убытках он, не удовлетворяясь местным судом, может, в

конце концов, обратиться в высшее, далекое судилище, в беспристрастии

которого нельзя - именно ввиду этого отдаления и высоты его - сомневаться.

Поэтому, когда в 1871 и 1883 годах возбуждался вопрос об освобождении

сенаторов от массы мелких дел, между прочим, путем передачи их в судебные

палаты, Ровинский горячо возражал против этого. "Нельзя забывать,- писал он,-

что при громадности нашего государства каждое центральное учреждение, если

только в нем будет сосредоточен действительный и добросовестный надзор за

какою-либо частью, должно готовиться к сложной и тяжелой работе. Но

необходимо ли сосредоточивать втаком государстве действительный надзор за

судебною частью в одном центральном Верховном суде и тем оградить

правосудие одним из самых существенных обеспечений его - наблюдением за

точным и единообразным исполнением закона во всем государстве - вопрос

этот есть вопрос первой государственной важности: он был уже обсужден в свое

время Государственным советом и разрешен в смысле положительном. От этого

решения отступать невозможно".

Труд, который нес Ровинский в Сенате, был очень большой. Достаточно

сказать, что им лично рассмотрено, доложено и изложено, в форме решений и

подробных, мотивированных резолюций, всего 7825 дел. Всякий, кому знакома

кассационная работа и кто ведает, сколько иногда усидчивого труда по делу и

времени надо посвятить на то, чтобы, не жалея глаз на разбор небрежных и

неразборчивых почерков, проверить и оценить тот или другой кассационный

повод,- поймет, что значит эта почтенная цифра, особливо, если он припомнит,

что работу эту совершал в последние годы человек с надорванными силами,

достигший 70 лет и давно уже имевший заслуженное право на полный отдых... В

разрешении дел Ровинский постоянно оставался верен себе. Возможная

теплота и человеколюбие в существе решения, возможная краткость в способе

его изложения были его руководящими правилами. Мотивированные

резолюции, им писанные, носили шутливое название "коротышек", но в

направлении, которое давалось этими "коротышками" делу, слышалась чуткая

вдумчивость сердечного человека, насколько ей позволяли проявиться узкие

рамки кассационного производства. Дело для Ровинского никогда не

представлялось одною цветною обложкою, заключавшею в себе материал для

отвлеченного от живого содержания суждения о существенности указываемых

нарушений и соответствии этих указаний тому или другому номеру решений

Уголовного кассационного департамента. Живой человек, со своими

страданиями и падениями, жалкий, хотя и преступный человек, глядел на

Ровинского из-за цветной обложки. Это часто тревожило и смущало его

"кассационную безучастность" и заставляло его вспоминать, что qui n'est que

juste - est cruel *(197)... "Плохой кассатор,- говорили про него жрецы

отвлеченного правосудия,- все смотрит в существо..." "Ровинский!" -

многозначительно отвечали знавшие его близко - и в этом имени заключалось и

оправдание, и объяснение взглядов "плохого кассатора".

Было бы, однако, ошибочно думать, что он был поклонником той жестокой

чувствительности, благодаря которой у нас нередко совершенно исчезают из

виду обвиняемый и дурное дело, им содеянное, а на скамье подсудимых сидят

отвлеченные виновные, не подлежащие каре закона и называемые обыкновенно

средою, порядком вещей, темпераментом, страстью и т. п., так что под

влиянием увлечения чувствительностью по отношению к виновному является

своеобразная жестокость к пострадавшему, причем у последнего к

нравственному и материальному ущербу, причиненному преступлением,

присоединяется еще и обидное сознание, что это ничего не значит, что за это

никакого судебного порицания не следует и что закон, грозящий злому и

корыстному, есть мертвая буква, лишенная практического значения... Напротив,

корыстные и обдуманно злые кровавые преступления находили в Ровинском

строгого судью. Стараясь по возможности вносить снисхождение в разбор дел о

преступлениях, вызванных невежеством или тяжкими условиями материального

быта, ограждая, по мере сил, свободу внутреннего мира человека в

нравственном и религиозном отношении, покуда он не заявляет себя вредом

или пагубным соблазном для других,- Ровинский бывал даже суров по делам о

жестоком обращении, преимущественно с детьми, по делам о злостных

банкротствах и т. п. Нужны были очень веские, неотразимые кассационные

поводы, чтобы подвинуть его на отмену обвинительного приговора по таким

делам. Так, в написанных им кассационных решениях по делам Нинбургов (1885

г.), Звенигородского (1871 г.) вопрос о злостной несостоятельности и о

пособничестве к ней - одном из вреднейших явлений нашего торгового быта -

разработан самым обстоятельным образом и так, "дабы на то глядючи и другим

впредь то неповадно было делать..." Высоко ставя звание мирового судьи,

Ровинский всегда ратовал против раздвоения личности судьи - на частного

человека, который может быть молчаливым свидетелем беззаконий,

совершаемых на его глазах, и на судью, остающегося таким только в свои

присутственные часы и у себя в камере. Когда среди общего шума и насмешек

по адресу местного мирового судьи до Сената докатилось в 1871 году громкое

дело шансонетных певиц Бланш-Гандон и Филиппо, против которых судьею,

посетившим театр "Буфф", было возбуждено преследование по 43 статье

Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями за бесстыдные во время

представления телодвижения и непристойный костюм или, вернее, отсутствие

его, Ровинский принял доклад дела на себя и настоял на том, что мировой судья

действовал вполне согласно со своей нравственною и общественною задачею,

приступив к исполнению судейских обязанностей ввиду зрелища, "в котором

мужчина и женщина низводятся на степень животных, публично проявляющих

грубый инстинкт половых стремлений".

Наконец, он был всегдашним противником всего неопределенного и

уклончивого, вносимого в судебные решения или узаконяемого ими. Он один из

первых стал настаивать на указаниях судам, приговоры которых отменялись, не

только на то, что ими неправильно применена та или другая статья

карательного закона к установленному преступному деянию, но и на то, какую

именно статью надо применить. Справедливое отвращение живого человека к

напрасным недоумениям и "волоките" слышалось в этом. Он же первый, в

одном из приговоров по делу об опозорении в печати, твердо и решительно

отнял у обвиняемого обычное дотоле и коварное оружие защиты, склонив Сенат

признать, что употребление слов "говорят, что...", предшествующее иногда

целому потоку клеветы и злословия, не освобождает ловкого оскорбителя чужой

чести от обязанности ответить лично за несправедливость того, что будто бы

"говорят"...

Добрый товарищ, всегда готовый на услугу сотрудник, Ровинский

высказывал свои мнения твердо и определенно, не любя отступать от них,

оттеняя их житейскую сторону, но никогда их не навязывая и не выступая для

защиты их в горячие и упорные споры. Он разделял взгляд, что убеждения

похожи на гвозди: чем более по ним колотить, тем глубже они входят... Поэтому

не громкой защитой правильности своего мнения, а искренностью и безусловной

независимостью, с которой оно высказывалось, действовал он на слушателей и

товарищей. И когда его безупречное, долгое служение в Сенате внезапно

прервалось, лучшие из его товарищей почувствовали себя осиротевшими, и к

скорби об утрате у них присоединилось сознание о ее незаменимости, об

оставленной ею нравственной пустоте...

Если сказать знатоку, любителю и исследователю истории искусства, что

Ровинский был выдающимся деятелем, он, конечно, с этим безусловно

согласится. Но если ему объяснить, что право на такое название приобретено

им общественными и служебными заслугами, он будет, вероятно, немало

удивлен. Люди, близкие к истории графических искусств, давно и бесспорно

считающие Ровинского замечательным человеком, оставившим по себе

глубокий и светлый след, конечно, далеки от мысли, что он столь много значил и

сделал в другой, совершенно чуждой искусству, области - суда и

законодательства. Для них более чем достаточно его заслуг именно в области

искусства. И они, со своей точки зрения, правы. Стоит припомнить, что

Ровинский один, собственными трудами и путем больших материальных жертв,

собрал и выпустил ряд следующих изданий: "Историю русских школ

иконописания"; "Русские граверы и их произведения"; "Словарь русских

гравированных портретов"; "Русский гравер Чемесов", с 17 портретами; "Русские

народные картинки"; "Достоверные портреты московских государей", с 47

рисунками; "Н. И. Уткин, его жизнь и произведения", с 34 портретами и

рисунками; "Виды Соловецкого монастыря", с 51 рисунком; "Материалы для

русской иконографии", 12 выпусков с 480 рисунками; "Одиннадцать гравюр

Берсенева"; "Ф. И. Иордан"; "В. Г. Перов, его жизнь и произведения"; "Сборник

сатирических картин"; "Полное собрание гравюр Рембрандта", с 1000

фототипий; "Полное собрание гравюр учеников Рембрандта и мастеров,

работавших в его манере", с 478 фототипиями; "Подробный словарь русских

гравированных портретов"... Сверх того, им сделан ряд небольших изданий, как,

например, "Виды из привислинских губерний"; "Сатирические азбучные

картинки" 1812 года; "Посольство Сугорского" и т. п.

Все эти труды его, своевременно оцененные и поставленные высоко

компетентными лицами и учреждениями, заслуживают особого разбора с

технической и образовательной стороны.

Одно издание гравюр Рембрандта - монументальный, дорогой и ставший

уже редкостью труд в четырех томах - могло бы составить задачу целой жизни,

посвященной истории искусства. Оно с восторгом было встречено за границею и

может составлять предмет нашей национальной гордости. Русский человек, без

чьей-либо поддержки, служивший государству верою и правдой, нашел время и

обрел в себе силу и неиссякающую энергию, чтобы вместе с тем создать

великому голландцу - королю светотени - памятник, которого тот не дождался от

преследующих художественные цели учреждений своей родины!

Желая познакомить читателей с чертами духовной личности Ровинского,

насколько они выразились в его общественной и научно-художественной

деятельности, я укажу лишь с этой точки зрения на некоторые его произведения.

Первое место между ними занимает "Подробный словарь русских

гравированных портретов".

Он состоит из четырех томов и представляет собою драгоценный

памятник для ознакомления с искусством гравирования вообще и в России в

особенности, давая описание портретов 2 тысяч лиц, в каком-либо отношении

привлекших к себе внимание современников и потомства и закрепленных

гравировальным резцом. Эти описания, составляя отчет о каждом портрете с

массою точных и мельчайших технических подробностей, потребовали ввиду 10

тысяч снимков, упоминаемых в книге, поразительного по своей настойчивости и

усидчивости труда. Но не для одних любителей гравюр или ученых -

исследователей истории искусства дают эти четыре тома богатейший

материал... На 3086 столбцах этой книги, составление которой одно могло бы

наполнить жизнь человека, рядом с разнообразными, всегда вполне

отчетливыми, а иногда и прямо прекрасными фототипиями идут биографические

заметки, рассказы и указания современников. В них содержится в высшей

степени интересный исторический и бытовой материал, рисующий и

освещающий со многих сторон русскую жизнь и ее судьбы. Пестро собрание

людей, изображения которых приютились на страницах "Словаря"! Ровинский

терпеть не мог официальных классификаций. Его интересовал прежде всего

человек, а не представляемая им особа, и он скептически подсмеивался над

разными "Пантеонами" и "Румхаллями". Поэтому, как он сам говорит, ему было

все равно: "Гений ты, или замечательный шут, великан или карлик, разбойник,

ученый, самодур-самоучка,- сделал ты что замечательное в жизни или просто

промытарил ее,- но есть с тебя гравированный портрет, ну и ступай в Словарь, и

ложись там под свою букву".

И лежат под этими буквами, как на обширном кладбище, самые

разнообразные люди, а вместе с ними пред глазами читателя лежит и прошлая

русская жизнь в тех проявлениях ее, которые были так или иначе связаны с

ними. Заметки Ровинского не имеют претензии на полноту или на определенную

систему - это, по большей части, краткие, живые характеристики, блещущие

умом, вооруженным громадною начитанностью и знанием. Сжатая форма их

придает им особую силу и совершенно исключает всякую условность и

деланный пафос. Вообще в трудах Ровинского нет ни малейшего следа

исторического прислужничества, и потому его отзывы и оценки звучат полною

искренностью, с которою можно, пожалуй, подчас не согласиться, но к которой

нельзя относиться иначе как с глубоким уважением. Впрочем, не все заметки

кратки. Есть под этим флагом целые биографические очерки, выделение

которых из "Словаря" и собрание вместе могло бы составить полную интереса

книгу. Таковы, например, между прочим, очерки жизни и деятельности

Александра I, Екатерины II, Дмитрия Самозванца и, в особенности, Суворова.

Этого рода очеркам можно, пожалуй, сделать упрек в излишней подробности,

выходящей за пределы целей "Словаря". Ровинский предвидел возможность

подобного упрека. Ответ на него содержится в его указании на отношение

иконографии к истории. "Для нас, иконографов,- говорит он,- интересно иметь не

изображение Екатерины в высокоторжественной позе, а настоящую, живую

Екатерину, со всеми ее достоинствами и недостатками. Мы хотим знать всякую

мелочь, которою была окружена эта великая женщина; хотим знать, в котором

часу она вставала, когда садилась работать, что пила и ела за обедом, что

делала вечером; как одевалась и куда ездила. Нам до всего дело, мы хотим

знать ее частную жизнь, даже прочесть ее интимные записочки, хотим видеть ее

у себя дома - живую, умную, хитрую... может быть, и чересчур страстную. Из

короткого знакомства со всеми мелочами ее обихода мы более, чем из всякой

другой Истории вынесем уверенность, что легкие стороны ее домашней жизни

не имели расслабляющего влияния на царственные ее задачи, и еще более

полюбим эту великую женщину за ее безграничную любовь к ее новому,

русскому отечеству".

Портреты расположены без подразделений на разряды, в простом

алфавитном порядке, но четвертый том, не считая двух подробных алфавитов

содержания всего издания, состоит, во-первых, из восьми приложений,

заключающих в себе историю происхождения гравированных портретов и

описание современного положения этого дела у нас, с целым рядом

необходимых для собирателей сведений и наставлений и, во-вторых, из восьми

глав "Заключения", в которых специальные исследования, например, о способах

гравирования на меди и о механических способах портретного производства и т.

п., чередуются с отдельными, полными живого интереса монографиями. Так,

например, глава V содержит очерк нашей дипломатии и военного дела в их

"гравированных" представителях; глава VI говорит о русской женщине; глава VII

- о сатирических картинках... Богатое содержание "Словаря", по справедливости

названного в одном из некрологов Ровинского "настольною книгою"

образованного русского человека, могло бы быть предметом особого

исследования. Но даже и упоминая о нем мимоходом, нельзя не указать на

оригинальные взгляды и поразительную массу сведений, щедрою рукою

рассыпанные Ровинским по столбцам его издания и характеризующие самого

автора.

Он, этот автор,- прежде всего горячий русский патриот, которому дорого

свое родное и которого волнует и смущает всякое принесение русского труда,

интересов или крови в жертву предметам или началам, ничего общего с

благоденствием России не имеющим. Вот почему в замечаниях к

многочисленным портретам Александра I сказывается несочувствие